Текст книги "Из зарубежной пушкинианы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Это были оригиналы депеш де Баранта, собственноручно подписанные им и отправленные из Петербурга в Париж министру иностранных дел графу де Моле в период с 1836-го по 1840 год. Одновременно я выяснил, что все депеши и весь личный архив де Баранта, его бумаги и письма, были изданы в восьми томах его внуком Клодом де Барантом в 1895 году. Более того, восьмой том был снабжен именным указателем, и я сразу же нашел, что имя Пушкина упоминается в архиве. Но только один раз и именно в пятом томе. Я не торопился раскрыть пятый том. Сначала я внимательно просмотрел подлинный архив. А вдруг внук что-то пропустил, случайно или намеренно? Забегая вперед, скажу, что, к сожалению, эта моя надежда не оправдалась.

Вот единственное, как бы вскользь, упоминание о дуэли в донесении де Баранта от 6 апреля 1837 года. Пушкина уже нет в живых, д’Аршиака под благовидным предлогом посол отослал в Париж еще 2 февраля, Дантеса судили и выслали из России 19 марта, а 1 апреля за ним последовали его жена Е. Н. Гончарова и приемный отец Геккерн. Вот перевод этих строк: «Неожиданная высылка служащего г. Дантеса, противника Пушкина. В открытой телеге, по снегу, он отвезен, как бродяга, на границу, его семья не была об этом предупреждена. Это вызвано раздражением императора». Вот и все, и больше ни слова о дуэли, как и вообще нет больше упоминаний о Пушкине за все эти годы переписки посла. Эти строчки из подлинного архива де Баранта почти дословно совпадают с тем, что цитирует Щеголев в своей книге. В пятом томе бумаг, изданных Клодом де Барантом, эти строчки повторяются слово в слово. Видимо, чувствуя необходимость разъяснить этот отрывок и выразить свое отношение, внук посла уже от себя лично в подстрочнике сделал к этому отрывку следующее примечание: «Он был французским офицером, служившим в России. Его приемный отец де Геккерн – посол Голландии в Санкт-Петербурге. Дуэль была вызвана ревностью Пушкина, свояка Дантеса. Достойно сожаления, что барон Дантес убил Пушкина, знаменитого писателя России». Вот и все.

Удивительно также, что ни в рукописях Баранта, ни в их издании 1895 года нет ни одного упоминания о Лермонтове, о дуэли Эрнеста де Баранта с Лермонтовым. Уж эта история непосредственно касалась обоих дипломатов, отца и сына, а о ней нет вообще ни одного слова. Нигде в архиве нет упоминаний о Вяземском, Жуковском, Тургеневе, Козловском… А ведь с ними де Барант общался не менее часто, чем с министрами и послами. Между тем имя министра Нессельроде встречается в архиве 247 раз, императора – более 300 раз, Пальмерстона – 170 раз, Поццо ди Борго – 40 раз; бумаги содержат 22 короткие записки м-м Рекамье… Сотрудники библиотеки по моей просьбе тщательно проверили картотеку: других документов де Баранта в архиве министерства иностранных дел Франции нет.

Если сопоставить все эти факты, то напрашивается только один вывод. Писатель, историк и дипломат де Барант, видимо, не смешивал эти три рода своих занятий. Возможно, он вел личный дневник не для посторонних глаз, в котором нашли отражение его впечатления о культурной и общественной жизни России. Либо эти записи впоследствии были утеряны, либо и по сей день хранятся у потомков.

На этом месте Георгий Михайлович прервал меня и сказал: «Дневник или бумаги де Баранта надо искать у его потомков. В Париже живут Шательпероны. С одним из них, сыном полковника Шательперона и внуком де Баранта, я говорил по телефону. Это от него я узнал, что его отец продал пистолеты, когда нуждался в деньгах. В Париже живет маркиза де Рокморель, праправнучка де Баранта. С ней я встречался, она мне много рассказывала о семье». Я вздохнул. Времени на эти поиски у меня уже не оставалось.

Было еще не поздно, и Георгий Михайлович предложил немного прогуляться. Он был превосходным гидом, знал и любил Париж.

Гуляя, мы дошли с ним до станции метро Пале Руаяль. Прежде чем разъехаться в разные стороны, мой гид предложил мне зайти во «второй Лувр». Так он называл расположенный за Лувром большой антикварный магазин. Собственно, это не магазин, а длинная цепь антикварных лавок, точнее, музеев, в которых художественные и исторические ценности продаются за большие деньги. Витрины предлагают приобрести личную посуду Наполеона III, прижизненный портрет Людовика XVI, кресло Мюрата, подлинные рукописи, афиши и воззвания времен Великой французской революции… Георгий Михайлович сказал, что богатым людям сейчас выгодно вкладывать деньги в такие вещи: франк падает, а цены на антиквариат растут. И очень часто национальные реликвии переселяются за океан, в квартиры толстосумов.

Витрины напомнили ему судьбу некоторых пушкинских реликвий. Георгий Михайлович рассказал, что его тетка Софья Павловна Воронцова-Вельяминова владела бриллиантовой брошью, доставшейся ей от ее прабабушки Натальи Николаевны Гончаровой. Эта брошь изображена на известном портрете Натальи Николаевны работы Гау. Потом Гау нарисовал ее по памяти с той же брошью, когда она была уже Ланской, и принадлежность портрета удалось окончательно определить благодаря этой же броши (оригинал портрета находится в коллекции Сергея Лифаря). Впоследствии брошь украли, а обстоятельств кражи Георгий Михайлович не помнит. Несколько лет назад Георгий Михайлович подарил Пушкинскому дому-музею на Мойке единственную принадлежавшую ему семейную реликвию – печатку Натальи Николаевны, подаренную ей Пушкиным. Рассказав об этом, Георгий Михайлович добавил: «Все, что связано с именем Пушкина, принадлежит России, и слепой случай не должен быть властен над этим».

В начале мая 1982 года я улетел домой. А в конце года, 20 декабря, в Париже скоропостижно скончался Георгий Михайлович. Узнал я об этом не сразу. Еще в конце декабря я получил от него открытку, новогоднее поздравление. Открытка эта шла, как свет от погасшей звезды. На открытке была фотография с картины Белотто «Флоренция, река Арно и мост Веккио». Георгий Михайлович писал: «Дочка получила во Флоренции новую хорошую квартиру. Нашу любимую Флоренцию Вам и посылаю». Он любил этот итальянский город еще и потому, что в нем жили его внуки, хорошо говорившие по-русски.

* * *

Судьбе было угодно, чтобы история с пистолетами де Баранта имела продолжение. В марте 1988 года мне удалось побывать в Амбуазе, в Музее почты, куда пистолеты попали по завещанию покойного месье Поля. На втором этаже старинного особняка на улице Жуайе, 6, я их увидел под стеклом витрины. Рядом лежала небольшая книжка, изданная во Франции в 1950 году. Это был французский перевод «Станционного смотрителя» («Le Mâitre de Poste»). И я еще раз вспомнил рассказ Георгия Михайловича. Вот только насчет пуль он, оказывается, ошибся. Директриса музея рассказала, что старые пули, хранившиеся в ящике, были слишком малы и не подходили к стволу. Их заменили новыми, большего калибра. Таким образом, ни старые, ни новые пули не были оригинальными. В 1989 году во время визита Михаила Сергеевича Горбачева во Францию президент Миттеран передал эти пистолеты для временной экспозиции у нас в стране. И пистолеты де Баранта отправились из Парижа в Ленинград, т. е. проделали тот же путь, что и сто пятьдесят четыре года назад. Недавно я видел их на Мойке, в последней квартире Пушкина, рядом с витриной, где хранятся белая перчатка и черный простреленный жилет поэта.

Графиня из Висбадена

Я лежу на больничной кровати. Высоко подняты подушки. Клотильда сидит на стуле передо мной. Мне кажется, что она смотрит не на меня, а на выползающие из-под одеяла шланги катетеров. Шланги похожи на красных змей, – по ним уже сутки течет моя кровь. Из реанимации меня привезли рано утром. А вечером из Висбадена приехала она. В руках у нее были розы нежного бледно-оранжевого оттенка. Она поставила их у изголовья на столик, где стоит телефон. И сейчас, не видя их, я слышу их слабый тревожный запах. Он напоминает, что уже середина июня, и на воле, в лесу под Дармштадтом, цветут каштаны и сирень, а на зеленой лужайке под нашим окном среди белых дачных кресел прыгают черные дрозды.

Клиника, в которой меня накануне оперировали, во Франкфурте, в десяти минутах ходьбы от вокзала, на другой стороне Майна. От вокзала мы шли пешком, и жена сказала, что времени еще много, и мы присели за столик уличного кафе на Кайзерштрассе. Был жаркий тихий день. Вечером эту улицу узнать нельзя: сексшопы, порнофильмы, нагло подмигивающая цветными лампочками дешевая реклама и у дверей зазывалы восточного типа и бандитской внешности. Из дверей пивных тянет голубым дымком жареных сосисок, а ветер разгоняет по тротуару окурки и смятые бумажные стаканчики. А сейчас от ночной жизни не осталось и следа. По умытому и обогретому солнцем тротуару шли беспечные люди в шортах и открытых платьях, родители везли в нарядных колясках детей. Напротив нас на середине улицы стояло пианино на колесах в шинах. За походным инструментом сидел молодой человек, длинноволосый, тонкий, в белой рубашке «апаш» и играл Шопена. Рядом с ним на тротуаре стоял черный цилиндр, в который прохожие бросали монеты. Начинался летний праздничный день. А со мной вот такое несчастье, и операция назначена на следующее утро.

– Вы помните, Клотильда, когда я был у Вас в Висбадене, Вы обещали мне показать дом, где жила Наталья Пушкина-Меренберг с принцем Нассауским. Обещали, но так и не показали. А теперь неизвестно, увижу ли я его.

– Мы обязательно туда поедем, обещаю. Поправитесь, выйдете отсюда, и поедем. Только не ждите чего-то особенного. Там теперь страховое общество, и в доме, конечно, ничего не сохранилось.

Клотильда, по мужу фон Ринтелен, а по отцу графиня фон Меренберг, приходится Александру Сергеевичу Пушкину праправнучкой. Ее прабабка, Наталья Александровна Пушкина, младшая дочь поэта, прожила большую часть жизни со своим вторым мужем принцем Николаем Нассауским в Висбадене. После замужества Наталье Александровне был пожалован титул графини фон Меренберг по имени маленького городка с замком, принадлежавшим семье Нассау. Ныне от замка остались только развалины и высокая башня. Дом дочери Пушкина и принца Нассауского в Висбадене сохранился. А вот дом Георга фон Меренберг, сына Натальи Пушкиной и деда Клотильды, на Паулиненштрассе, разбомбило во время войны. Дед Георг был женат на светлейшей княгине Ольге Юрьевской, дочери Александра Второго, и Клотильда приходится правнучкой еще и русскому царю.

Вот такая оказалась у нее родословная. А тут еще история с наследством люксембургского престола. Адольф, брат ее прадеда принца Николая Нассауского, был великим герцогом Люксембургским. Его сын Вильгельм имел шесть дочерей и ни одного сына. Адольф хотел передать люксембургский трон брату. Но этому мешал морганатический брак Николая с дочерью Пушкина. Когда Наталья Александровна овдовела (а наследник престола Вильгельм был тяжело болен), ее сын граф фон Меренберг заявил права на люксембургский престол. Люксембургский парламент отверг предложение зятя русского царя. Полагают, из-за того, что граф Георг был не католиком, а протестантом. Перед Первой мировой после долгих дебатов престолонаследницей была избрана дочь Вильгельма Мария Адельгейд, племянница графа Георга. Так что внук Пушкина не стал великим герцогом Люксембургским, а праправнучка Пушкина, графиня Клотильда, осталась жить в Висбадене, неподалеку от дома, где жила дочь Пушкина, рядом с ее могилой. Однажды я был у нее в гостях в Висбадене. И каждый раз времени повидать дом Натальи Пушкиной почему-то не хватало. Когда прошлой осенью Клотильда впервые приехала в Москву, она твердо пообещала, что уж в следующий раз…

К вечеру страх растет, как солнечные тени. А ночью страх – самый непереносимый. Это даже не страх вовсе, а наваждение. Сколько мне осталось? И вдруг не хватит денег, чтобы оплатить клинику и операцию? Да стоит ли думать о деньгах? Смотрю в большое незашторенное окно. В него светит круглая оранжевая луна. Ниже луны, ее задевая, летят самолеты на посадку во Франкфуртский аэропорт. Первый, второй, третий… Мне уже два раза снился какой-то сон, но я его не помню. Почему я так устал от немецкого? Клотильда сказала, что я должен теперь каждый день проживать как первый. Как первый день оставшейся жизни.

* * *

Я познакомился с ней в начале восьмидесятых годов в Висбадене, в ее доме на Рихард Вагнерштрассе. Помнится, я читал лекции в университете Франкфурта, и Клотильда пригласила меня в гости. Стояла ранняя холодная весна. Колоннада у курзала и казино обезлюдела. Ветер штопором взвивал листья платанов и сгребал их в кучи. А сами платаны, голые с мускулистыми стволами и коротко подрезанными ветвями, были похожи на многоруких боксеров с вытянутыми кулаками. Дом Клотильды стоял в саду, в стороне от проезжей улицы. Ее муж Энно встретил меня у калитки и вдоль тропинки, обсаженной розовыми кустами, проводил в дом. Мы расположились в большой комнате, служившей столовой и гостиной. Пока ждали Клотильду, я разглядывал комнату. Напротив двери вдоль стены – книжные полки. Несколько томов Пушкина в немецком переводе. Среди книг – большой, почти метровый портрет молодого Николая Нассауского в скромном темном камзоле с бантом у шеи. Огромный лоб, мягкие каштановые волосы, внимательные и добрые глаза. Облокотился на стол, держит в руке книгу. Если не знать, что это наследник Нассауского герцогства, то подумаешь, что ученый. Энно говорит, что портрет написан в середине XIX века. Стало быть, именно таким Николай Нассауский предстал перед Натальей Александровной Пушкиной на балу в Зимнем в дни коронационных торжеств в Петербурге.

Я живо представляю себе этот бал. На нем встретились все три предка Клотильды: младшая дочь Пушкина, ее будущий муж Николай Нассауский и ее будущий сват Александр Второй. Правда, в тот вечер Наталья Александровна не подозревала об этом. Ведь в 1856 году она была еще женой Михаила Леонтьевича Дубельта, сына того самого жандармского генерала, который, будучи приставлен к Жуковскому, 7 февраля 1837 года приступил к досмотру опечатанных пушкинских бумаг… Оторвавшись от портрета Нассауского, я перевел взгляд на противоположную стену. Там в центре уже пылал камин, огороженный решеткой, а слева от него на стене висел портрет Пушкина и несколько русских икон. В центре комнаты стоял обеденный стол, на который, видимо, по случаю моего прихода, поставили бюст Натальи Александровны Пушкиной. За несколько лет до этого я видел точно такой же бюст в Лутон Ху, у английских потомков. Видимо, при жизни Натальи Александровны было изготовлено несколько ее бюстов, один из которых достался ее дочери Софье (будущей графине Торби, родоначальнице английской ветви пушкинских потомков), а другой – ее сыну Георгу фон Меренбергу.

Наконец дверь отворилась, и в комнату вошла высокая молодая женщина. В то время Клотильде не было еще сорока. У нее было открытое, очень русское лицо, и она улыбалась так, как еще недавно улыбались женщины в наших деревнях. Обращение ее было простым, и мне показалось, будто мы уже давно знакомы. Но вот по-русски она тогда еще не говорила.

– Вы любите суп-пюре из цветной капусты?

– Очень…

– Тогда пойдемте со мной на кухню. Я буду готовить и отвечать на ваши вопросы. И поможете чистить картошку. Энно для этого не годится. Он спустится в подвал, выберет вино и прихватит шампанское. Я слышала, что в России до сих пор любят шампанское, только купить его у вас трудно.

На кухне Клотильда управлялась быстро и ловко. Я долго не мог приспособиться к машинке, очищавшей и нарезавшей картофель. А она рассказывала. Клотильда и Энно – врачи. Она – психиатр, он – гинеколог. У них три сына. Старшего, Александра, назвали в честь Пушкина, среднего, Николая, – в честь прадеда Николая Нассауского, а младшего, Григория, – в честь отца Клотильды. Отец Клотильды, граф Георг, внук Натальи Александровны Пушкиной и Александра Второго, прожил в Висбадене всю жизнь и получил воспитание в доме бабушки, которую помнил и очень любил. Ему было шестнадцать лет, когда прах Натальи Александровны захоронили в могиле Николая Нассауского, в ротонде на старом кладбище. Воспитание его было обычным для его круга. Был офицером. Участвовал в Первой мировой и был в плену во Франции. Мечтал о профессии врача, но родители из-за сословных предрассудков этому воспрепятствовали. Хорошо говорил по-русски. Его жизнь переломила Вторая мировая война. Правнук Пушкина попал на Восточный фронт в сорок первом. Клотильде шел тогда четвертый месяц.

Впоследствии отец много рассказывал ей об этом. Честь и репутация храброго офицера требовали от него исполнения долга. Но воевать приходилось в России, а мысль об ее освобождении от большевиков была слабым утешением. Он с не меньшим презрением относился к нацистам. К счастью, отец заболел под Могилевом и вскоре вернулся в Германию. Дом его родителей в Висбадене разбомбило. В первые годы после войны граф фон Меренберг с дочерью снимали квартиру, которую вскоре «уплотнили». Соседка-француженка заменила Клотильде гувернантку, учила ее французскому. Так что Клотильда не знала никогда не только гувернанток, но и слуг. Детство ее прошло в разоренной Германии, и она привыкла рассчитывать только на себя. Это не лишило графиню оптимизма, но научило хорошо готовить. А вот отец так и не понял перемен и не смирился с ними. Он умер в шестьдесят пятом, и его похоронили в той же ротонде, рядом с бабкой Натальей…

То, что графиня действительно готовит хорошо, я убедился во время обеда. А после обеда мы отправились на старое кладбище к ротонде. Несколько лет тому назад городские власти, по недомыслию, решили открыть на территории кладбища парк. И семейная могила герцогов Нассауских была разорена. Ротонда еще стояла, а вот могильные плиты Николая Нассауского и его матери герцогини Паулины исчезли. Где-то там рядом – прах Натальи Александровны Пушкиной. Отдельной могильной плиты она не удостоилась. Отец рассказывал Клотильде, что люксембургский двор долгое время не разрешал похоронить ее останки в ротонде Нассауских. На окраине Висбадена находится русское кладбище. На нем похоронена бабка Клотильды светлейшая княгиня Ольга Александровна Юрьевская. Она лежит под серой каменной плитой в сосновом лесу среди православных крестов. Рядом – русская церковь. Архитектор Хофман, построивший ее, скопировал храм Христа Спасителя в Москве. Теперь этот храм восстановлен. А раньше, чтобы увидеть его копию, следовало ехать в Висбаден.

Вечером Клотильда и Энно пригласили меня в казино поужинать, а заодно и посмотреть знаменитую рулетку. Ведь там играли Достоевский и Алексей Иванович, герой его «Игрока». Между прочим, Достоевский отправил издателю рукопись «Игрока» за год до появления в Висбадене дочери Пушкина. А познакомился он с ней только четырнадцать лет спустя в Москве, когда она приехала на открытие памятника Пушкину. В казино поехали втроем, вместе со старшим сыном Александром. Парадные двери казино были ярко освещены. За входом – мягкая ковровая тишина и бесконечные отражения в зеркалах. И тут выясняется, что Александра не пускают. Он хоть и при галстуке, но в джемпере. Ему готовы дать напрокат пиджак и даже целый фрак. Но оскорбленный юноша вернулся домой. А у меня вежливо потребовали паспорт.

– Зачем?

– В истории казино известны случаи, когда проигравший большие деньги стрелялся.

– Так не лучше ли, как в аэропорту, досматривать и отбирать оружие?

– А это у нас не принято.

Общество состояло из нескольких групп, сидящих за столами. Клотильда подвела меня к «мемориальному» столу, за которым играл Достоевский. Во главе стола на высоком стуле сидел крупье во фраке и отдавал по-французски распоряжения. Ему помогали ассистенты во главе и в конце стола. Часть публики сидела на стульях вокруг стола, другие, стоя, из-за спины сидящих ставили круглые фишки на разлинованное сукно, все в черных и красных клетках и цифрах. В голове стола, перед крупье, вертелось колесо, в котором лихорадило маленький шарик, выносивший приговор судьбы. За столом сидело несколько дам в длинных вечерних платьях и меховых боа, безотрывно следивших за полем боя. Видно было, что они просиживали и играли здесь целый вечер. Клотильда купила мне три фишки по пять марок. Я спросил ее, читала ли она у прапрадеда «Пиковую даму». Читала в немецком переводе. Тогда я нагнулся и через плечо сидевшего передо мной господина поставил первую фишку на «три». Колесо завертелось, шарик заметался и вдруг… попал в лунку с номером «три». Тройка выиграла! Ассистент лопаткой на длинной ручке, не взглянув на меня, подгреб ко мне горстку фишек. Их все я поставил на «семь». И тут же все проиграл. Так что до туза дело не дошло. Клотильда смеялась.

– Вот видите, администрация казино права. Вы могли бы застрелиться.

– Нет. Я был Германном. А он стреляется только в либретто оперы, у Чайковского. Настоящий пушкинский Германн, как известно, сошел с ума и попал в больницу.

– Тоже мало радости.

– Но в этом случае, Клотильда, вы лечили бы меня как врач-психиатр, и это было бы для меня большим утешением.

Разговаривая таким образом, мы вернулись домой. За чаем, перед тем как проводить меня в комнату Григория, уехавшего в швейцарский интернат, она сказала:

– А если серьезно, то грех выигрывать здесь деньги, когда в России такая жизнь – нужда и несвобода. Я уверена, пройдет немного времени, и Россия станет свободной. А когда придет свобода, люди в России поймут, как распорядиться своим огромным богатством, которое им сейчас не принадлежит.

Через пять лет у нас началась перестройка.

* * *

Я уже хожу по коридору, а завтра обещают отпустить домой, то есть в Дармштадт. Хоть и не настоящий это дом, а все-таки воля. Утром звонила Клотильда и опять пообещала показать дом Пушкиной в Висбадене. Сказала, что мне нужны вера и мужество, и добавила, что говорит это как врач. А я про себя подумал, что врачебное искусство тут ни при чем. Мужество или есть или его нет. К ней мужество перешло по наследству.

По другую сторону коридора – медицинские службы, кабинеты и гостиная, где по вечерам собираются больные, смотрят телевизор. Окна выходят на реку. Майн здесь широк, но не красив: пакгаузы, трубы, песчаный карьер. Но по вечерам зажигаются коробки нескольких небоскребов, и огненной галактикой рассыпается большой немецкий город. Я читаю Бунина. Это успокаивает. Сегодня, может быть, в десятый раз перечитал «Солнечный удар» и увидел Волгу. Сейчас конец июня, и как прекрасно должно быть на Волге. Песчаные отмели, крутые берега с церквами, нагретая солнцем палуба, ночные, уходящие за борт огни, чай в столовой на носу вечером…

* * *

А осенью девяносто первого Клотильда впервые приехала в Россию. Общество «Родина» пригласило ее на юбилей пушкинского лицея. Сначала она приехала в город, который снова стал называться так, как он назывался при жизни прапрадеда, в Санкт-Петербург. Потом приехала в Москву и сразу же мне позвонила. Она уже немного говорила по-русски. Назначила мне свидание в вестибюле Союза писателей на Комсомольском проспекте. Я спросил ее, почему именно там. Оказывается, ее пригласил туда контр-адмирал Александр Сергеевич Пушкин. Контр-адмирал не был потомком Пушкина, просто был тезкой и однофамильцем. Я так и не понял, откуда возник этот контр-адмирал и какое отношение он имел к зданию на Комсомольском проспекте. В назначенное время я подъехал к этому дому с колоннами, вошел в подъезд и сразу же спиной почувствовал неприятный холодок. На стенде среди объявлений висело несколько воззваний в защиту писателя Распутина, которого критиковали некоторые газеты. Критика Распутина сравнивалась с гонениями на Солженицына и Пастернака. Странно было читать. Ведь раньше не критиковали, а исключали, сажали, высылали. Пока я читал, какой-то писатель из Тулы обсуждал с вахтером национальный вопрос.

– Татары хуже евреев. Кроме Казани хотят захватить пол-России. Нашу Тулу называют Тулуй и объявляют татарским городом.

Вахтер продавал «Советскую Россию», «День» и какие-то малотиражные листки. Я спросил у него «Литературку». Вахтер внимательно посмотрел на меня и ответил: «Не держим».

Наконец, откуда-то сверху спустилась Клотильда в сопровождении Александра Сергеевича Пушкина, и я с облегчением покинул этот литературный дом. Вечером мы попали с ней в Большой. Клотильда давно об этом мечтала. Шел «Каменный цветок» Сергея Прокофьева, и я случайно перед началом купил с рук два билета. Но до этого мы с полчаса постояли у колонн, между которыми падал освещенный, почти театральный снег. Сидели мы в разных местах. Клотильда – в бельэтаже, недалеко от царской ложи. Потом она призналась, что часто в нее заглядывала. Ведь там когда-то сиживал ее прадед. В тот свой приезд она привезла в подарок Пушкинскому музею на Мойке альбом фотографий с видами Москвы и Петербурга 1880 года. Альбом принадлежал Наталье Александровне Пушкиной-Меренберг, которая с сыном Леонтием Дубельтом приезжала на открытие в Москве памятника Пушкину.

* * *

Сколько будет стоить продление жизни? Одна только ночь в клинике обходится в восемьсот марок, а еще нужно платить за анализы, анестезию, операцию… Конечно, институт в Дармштадте уплатит часть, что-то пришлет издатель из Нью-Йорка. И все-таки хватит ли? На днях, еще на воле, проходил мимо туристского бюро. Реклама предлагала приятное двухдневное путешествие на самолете из Дармштадта в Нью-Йорк и обратно за пятьсот марок. Это значит, одна только ночь страданий на этой больничной койке стоит больше, чем полет через океан туда и обратно, ночлег в приличной гостинице где-нибудь в Манхэттене и прогулка по Бродвею. А в Москве на эти деньги семья могла бы жить много месяцев. Одна бессонная ночь – и месяцы сытой жизни. Непостижимо.

Утром комментатор немецкого радио, описывая наши трудности, говорил, что в Москве больные приносят из дома на операцию пятьдесят метров бинта. Просто не верится. Ну а здесь нужно принести пятьдесят тысяч марок. Что лучше, что хуже? Впрочем, немецкие граждане платят по страховке, и больница обходится им почти бесплатно.

В палате нас двое. Мой сосед – пышноволосый коренастый мужчина лет за сорок – комиссар франкфуртской криминальной полиции. У него рак мочевого пузыря. Ему сделали уникальную операцию, заменили пузырь его собственной кишкой. Но профессор его не обнадеживает. Комиссару тоже не спится. Закончив разговаривать по телефону с женой, он повернулся в мою сторону.

– Знаете, когда года два назад меня подстрелил бармен в Лангене, которого я накрыл с наркотиками, я думал – это все. Он прострелил мне легкое, и я две недели провалялся здесь же, этажом ниже. Я думал, это все, конец, и, видите, ошибся. Не суждено мне умереть от пули. Mensch denkt und Gott lenkt^[19].

Потом он помолчал и вдруг спросил:

– Вы думаете, легко быть человеком?

Я понял, что это риторический вопрос и отвечать на него не надо. И комиссар ответил сам:

– Нет, очень нелегко.

Я сказал, что, разумеется, нелегко, во все времена быть человеком было нелегко.

* * *

Клотильда сдержала обещание. Как только я распрощался с комиссаром и вышел из клиники, она заехала за мной и отвезла к себе в Висбаден. Лето было в разгаре. Мы проехали мимо пышнозеленых платанов у Курзала, и я с трудом узнал в них голых боксеров, какими они были в холодную пору. При повороте с Зонненберген на Рихард Вагнерштрассе Клотильда остановила свой «Мерседес». Мы вышли. Дом, в котором Наталья Александровна жила с Николаем Нассауским, хорошо сохранился. Это был трехэтажный особняк с большим балконом в центре и четырьмя колоннами у входа, к которому вела широкая каменная лестница. Вокруг был небольшой парк, отделенный от улиц высокой чугунной решеткой. Никакой мемориальной доски. А ведь последний герцог Нассауский и его жена, дочь великого русского поэта, были известны и любимы в этом городе. Здесь еще помнят, как много Николай Нассауский сделал для службы Красного Креста и помощи бедным.

– Не удивляйтесь, – сказала Клотильда. – Могила на старом кладбище тоже не восстановлена. У города нет для этого средств. Зато нашли где-то старую рулетку, за которой будто бы сидел Достоевский. Ее поставили в казино на тот самый стол, за которым он так азартно играл. И за которым вы проиграли… Сколько вы тогда проиграли? Когда это было, лет десять тому назад?

Время летит – не оглянешься. Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Многое забывается, память выцветает и отбирает главное. Клотильда вспомнила, как в Москве, возвращаясь из гостей, шла пешком по Тверской и купила букетик гвоздик, чтобы положить к памятнику на Пушкинской. До очередной пушкинской годовщины было еще далеко. Она очень удивилась, увидев у ног Пушкина несколько роз, припорошенных зернистым ноябрьским снежком.

– Я думала, что мои цветы будут первыми. Мне даже пришла в голову странная мысль – взять одну розу на память, – призналась Клотильда. – Но кругом было так много народа, и я постеснялась.

Что отыскала графиня Клотильда в старом шкафу

Несколько лет тому назад Клотильде зачем-то понадобилось залезть в шкаф, служивший складом старых ненужных вещей. Там она отыскала один давно забытый предмет: посылку в виде картонного ящика, адресованную в Висбаден еще отцу, графу Георгу фон Меренберг, и отправленную из Аргентины его теткой Александрой (Адой). Посылка пришла к отцу во второй половине сороковых годов (до денежной реформы в Германии). Клотильда была тогда еще ребенком. Но она хорошо помнила, как отец был разочарован посылкой.

Александра Николаевна фон Меренберг (Ада, дочь Натальи Александровны Пушкиной от брака с принцем Николаем Нассауским) вышла замуж за аргентинца де Элиа и навсегда покинула Германию. После войны Германия была разорена, а тетка была стара (она умерла в 1950 году), и граф, получив посылку, рассчитывал на наследство. Каково же было его разочарование, когда вместо ценных бумаг или драгоценностей он нашел в коробке два экземпляра рукописи, один черновой, другой переписанный набело. Это были небольшие листки старой бумаги немецкого производства (середины или второй половины XIX века), исписанные мелким готическим шрифтом. Граф, и не пытаясь читать, забросил коробку с рукописью в старый шкаф. И каждый раз, когда граф Георг переезжал с дочерью из одной квартиры в другую, шкаф вместе с посылкой переезжал на новое место. В конце концов, старый шкаф обосновался в доме на улице Рихарда Вагнера, где поселилась Клотильда, урожденная графиня фон Меренберг, вышедшая замуж за Энно фон Ринтелен.

Найдя старую рукопись, Клотильда углубилась в чтение. Каково же было ее удивление, когда она убедилась в том, что это роман о жизни ее прабабушки Натальи Пушкиной, младшей дочери поэта, в России, история ее первого несчастного замужества. Название романа – «Вера Петровна», автор – неизвестен. Но описываемые лица узнаются с первых страниц. Героиня романа Вера Петровна Громова – Наталья Александровна Пушкина, ее сестра Ольга – Мария, старшая дочь поэта, супруги Громовы, их мать – Наталья Александровна Пушкина и Петр Петрович Ланской, их отчим. Действие романа начинается на даче в Стрельне, где семья жила летом и где родилась страстная любовь юной Таши Пушкиной и молодого графа Николая Орлова. Другие действующие лица – «голубые мундиры», герои Третьего Отделения, затеявшие грязную интригу с целью не допустить брак дочери поднадзорного поэта и молодого графа Орлова, сына всемогущего начальника Третьего отделения.