Текст книги "Из зарубежной пушкинианы"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Пускай живут муж, старец и дитя.

Народ свободный на земле свободной…

(Перевод Б. Л. Пастернака)

В России свирепствует холера. А Пушкин пишет в Царском Селе русские сказки. В день окончания «Фауста», 22 июля, Пушкин пишет в письме к П. А. Плетневу: «Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята… были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».

Будем когда-нибудь и веселы… Конечно, известная мысль о том, что живой действенный Фауст из «Сцены» Пушкина мог повлиять на Фауста Гёте в финале его трагедии, – только гипотеза. Неизвестно, читал ли Гёте пушкинскую «Сцену». Но ведь Фауст у Пушкина и не мог быть иным. Это был пушкинский русский Фауст.

В эти самые дни, когда Гёте заканчивал «Фауста», об этом ярко сказал Н. И. Гнедич в послании к Пушкину:

Пой, как поешь ты, родной Соловей!

Байрона гений иль Гёте, Шекспира,

Гений их неба, их нравов их стран.

Ты же, постигнувший таинства Русского духа и мира,

Ты наш Баян!

Небом родным вдохновенный,

Ты на Руси наш Певец несравненный.

Пушкин и Гейне: попытка «странного сближения»

Помню, в школе я писал сочинение на свободную тему: Пушкин и Гейне. Я пытался их сравнить. Позже слышал от своего учителя академика А. В. Шубникова, великого кристаллографа, что задача всякой науки (в том числе, по-видимому, и литературоведения) – сравнивать несравнимое и различать неразличимое. Ну, в самом деле, что общего между Гейне и Пушкиным? Пушкин – это наше все, как сказал Аполлон Григорьев. А Гейне – во-первых, не все, а во-вторых – не наше. Кстати, если не наше, то чье? Но об этом чуть дальше.

Если следовать совету моего учителя и, оставив предрассудки, сравнить Пушкина и Гейне, мы найдем много, говоря словами Пушкина, «странных сближений».

Начнем с того, что они почти ровесники. Пушкин моложе Гейне менее чем на полтора года. Заочно они были знакомы. В 1835 году Пушкин в письме шведско-норвежскому посланнику Густаву Нордину благодарит его за «любезную контрабанду» – присылку четырех томов собрания сочинений Гейне, изданных по-французски в Париже в 1834–1835 годах. Эти книги, запрещенные в России, передал Пушкину граф Фикельмон.

О том, что и Гейне знал Пушкина, стало известно совсем недавно. В Институте Генриха Гейне в Дюссельдорфе в его архиве нашли листок. Гейне, живший в Париже, в числе других книг заказал из Гамбурга по каталогу Вильгельма Жовьена повести Пушкина (во французском переводе). Каталог был издан в 1848 году. Стало быть, Гейне мог читать Пушкина между 1848-м и 1856-м годами. Я видел этот листок. За номером 9094 рукой Гейне написан заказ: «Novellen von Puschkin».

Гейне, редактировавшего с Марксом «Рейнскую газету», советское литературоведение объявило революционером, республиканцем и воинствующим атеистом. На самом же деле зрелый Гейне осуждал революцию и предупреждал об опасности новых Робеспьеров. Он – ярый противник республики. Еще в 1831 году Гейне назвал себя «роялистом по врожденной склонности». Гейне был аристократом свободного творческого духа. И это было главной чертой его общественного облика. Таким же был и Пушкин, хотя, в отличие от Гейне, он был еще и аристократом по рождению. И Пушкина еще недавно (в тридцатые годы) считали атеистом и чуть ли не декабристом. Да, «Гавриилиада» была данью мятежной юности. Но в «Из Пиндемонти» – весь Пушкин.

…Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними.

                       Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! Вот права…

Об этом же говорит и Гейне в «Romanzero». В 1848 году больной поэт в последний раз пришел в Лувр, чтобы взглянуть на Венеру Милосскую. Он плакал от счастья у ее ног, и ему казалось, что Венера говорит ему: «Неужели ты не видишь, что у меня нет рук, и я помочь тебе не могу?» А Пушкин утешался мадонной Перуджино. Он писал Н. Н. Гончаровой 30 июля 1830 года; «Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на Вас, как две капли воды». Оба страстно любили родину и испытывали острое чувство ностальгии. Но у Пушкина это чувство носило латентный характер и имело оттенок горечи. В первой главе «Евгения Онегина» он лишь предчувствует разлуку с Россией, мечтает о разлуке и, мечтая, вздыхает о России. Когда-то Цявловский, опасаясь нашей очень «чуткой цензуры», назвал это «тоской по чужбине у Пушкина». Не по чужбине тосковал Пушкин – по свободе.

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! – взываю к ней;

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Под ризой бурь, с волнами споря,

По вольному распутью моря

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег

Мне неприязненной стихии

И средь полуденных зыбей,

Под небом Африки моей,

Вздыхать о сумрачной России…

Еще только приехав в Париж в мае 1831 года, Гейне испытывает те же чувства радости и ностальгии. Он пишет: «Если Вас спросят, как я здесь себя чувствую, ответьте: как рыба в воде. Добавьте, что если в море одна рыба спросит другую о самочувствии, то эта другая рыба ответит: как у Гейне в Париже». Но уже через два года Гейне пишет в Париже знаменитое стихотворение «Когда-то у меня была прекрасная родина». У нас оно известно в чудесном по форме, но неточном переводе Алексея Плещеева. Вот некое более точное приближение к подлиннику:

И у меня был край родной.

Прекрасен он.

Там дуб склонялся надо мной,

Но то был сон.

Немецкая ласкала речь.

Волшебный звон

В простых словах: «Тебя люблю!»

Но то был сон.

Сергей Васильевич Рахманинов, написал на эти стихи романс «Сон», в котором тоска Гейне по родине нашла яркое музыкальное воплощение.

Пушкин завещал похоронить себя «ближе к милому пределу». Гейне умер вдали от родины, в Париже, в доме на улице Матиньон. Похоронен на Монмартре рядом с Берлиозом. На груди его бюста присела каменная бабочка. Что это, знак быстротечности жизни?

Наконец, даже в личной жизни двух поэтов есть некое очень «странное сближение». В 1841 году у Гейне в Париже случилась дуэль со Штраусом. Гейне уже много лет любил Августину (Матильду) Мират и осенью 1841 года, накануне дуэли, женился на ней. Поэт хотел материально обеспечить ее будущее на случай своей гибели. Можно было бы сказать, что Пушкин погиб на дуэли из-за жены, а Гейне женился из-за дуэли.

В 1999 году состоялась научная экспедиция на родину Абрама Петровича Ганнибала, прадеда поэта. Выяснили, что прадед Пушкина родился в султанате Логон, недалеко от озера Чад, где «изысканный бродит жираф». Давно было известно, что на гербе А. П. Ганнибала было начертано загадочное слово «Fummo». Его долго не могли расшифровать. Экспедиция к султану Махмуду Бахару Маруфу установила, что на языке племени котоко это слово означает «Родина». Стало быть, прадед Пушкина считал султанат Логон своей родиной. Вторым браком он женился на шведке Христине фон Шеберх. Так что Пушкин – на четверть нерусский. А Гейне происходил из еврейской семьи. И это не противоречит тому, что один – величайший русский гений, а другой – величайший немецкий поэт.

А теперь самое время сказать, почему я вдруг вспомнил о своем школьном сочинении.

По Российскому телевидению показали фильм о Зинаиде Волконской. Фильм сняли в Риме на вилле Волконской, и я рассказал в нем о замечательной русской писательнице и певице, которую Пушкин увенчал «двойным венком». Вскоре вышла моя книга «Дорога на Черную речку». Однажды в московской булочной на Ленинском проспекте я встретил старого университетского товарища, литературоведа по образованию. Мы не виделись много лет. При встрече мой товарищ радости не выразил.

– Смотрел твой фильм. И книжку читал. Не понравилось. Предоставь писать о Пушкине и Волконской русским людям. А тебе больше подходит… ну, не знаю, скажем, Гейне.

– Почему Гейне? Если следовать твоей логике, то о Гейне должен писать немец.

– Нет, Гейне – еврей, а поэт немецкоязычный. И Пастернак – тоже еврей, но поэт русскоязычный.

Я вспомнил о своем школьном сочинении. Давно я его писал, еще до победы над фашизмом. В те далекие школьные годы я и не предполагал, что через каких-нибудь полвека у нас появятся литературоведы-гематологи.

Тайна пушкинской рукописи

На улице святой Маргариты Аня показала мне церковь, где венчался Данте. Мы постояли там в прохладной темноте при свечах. Я знал, что Аня Воронцова-Тури, потомок Пушкина, дружит с Орсолой Серего-Алигьери, потомком Данте. Обе живут во Флоренции, обе – переводчицы, и часто встречаются в маленьком кафе Рикки в садике под платанами, что в двух шагах от церкви. Мы как раз и шли туда. Почему-то разговор зашел о Мандельштаме. Аня сказала, что «флорентийская тоска» – это о Данте, о его страданиях и об изгнании из Флоренции. А я подумал, что, может быть, это и об ее прапрапрадеде, который мечтал об Италии, но так и не вырвался из России за границу. В этот день тоска и Флоренция во мне как-то не соединялись.

Позже разговор о «флорентийской тоске» принял совсем неожиданный оборот. Аня сказала: «Я боюсь испортить тебе впечатление от Флоренции, но вот послушай, что пишут». И она развернула итальянскую газету (мы уже сидели за столиком) и прочла мне заметку некоего Паоло Торре из Лондона.

«Старый мажордом замка Лутон в Бедфорде нашел тело Николаса Филипса, крестного сына королевы Елизаветы. Он был мертв и лежал в автомобиле BMW, запаркованном в одном из стойл конюшни его имения. Кончина Филипса овеяна тайной. Случившееся напоминает роман в духе Агаты Кристи. Здесь есть все: приключения с красивыми женщинами, огромное богатство, изощренная элегантность и возможные финансовые скандалы. Наиболее верная гипотеза – самоубийство. Гораздо труднее установить его причины. Было ли вызвано самоубийство сорокатрехлетнего аристократа неудавшимся бизнесом или смертью предмета его любви киноактрисы Капюсин – неизвестно. Капюсин была исполнительницей главной роли в знаменитом фильме „Розовая пантера“. Их роман продолжался более трех лет. В последнее время Капюсин жила одиноко в Швейцарии и страдала депрессией. Позже молодой аристократ женился на графине Лючии Чернин, чешской дворянке из Праги.

Смерть Филипса опечалила королевскую семью и светские круги Лондона. Его сестры, герцогиня Аверкорн и герцогиня Вестминстерская, обладают, может быть, вторым по величине состоянием после королевы. Другие родственники Филипса также очень богаты. Его мать Георгина возвращается завтра из Венесуэлы в Лондон. Имение Филипсов было приютом любви для принца Чарльза и принцессы Дианы, которые часто приезжали туда, чтобы преодолеть свой семейный кризис. Каждый год, двадцатого ноября, будущий король и его мать проводят ночь в этой красивейшей английской деревне. И именно в парке этого замка, принадлежавшего семье с XVI века, принц Чарльз стал ухаживать за Дианой. Кончина Филипса вызвала тревогу в Сити.

Филипс считался блестящим и смелым финансистом. Говорят, что он шел на рискованные биржевые операции и в последнее время потерял очень много. Фамильное имущество продать нельзя, оно находится под опекой, им Филипс не распоряжался. Поэтому финансовое разорение или любовная драма объясняют случившееся, хотя могут быть и другие причины. Не исключены убийство или несчастный случай. Доказано, например, что мотор машины работал еще несколько часов после смерти Филипса. В салонах Лондона продолжают сплетничать. Вспоминают, например, что Филипс провел целый год в Лозанне для лечения тяжелой депрессии. Но с тех пор прошло много времени, Филипс стал активным участником светской жизни Лондона…»

Заметка эта была напечатана на двадцать второй странице газеты «Республика» от 2 марта 1991 года.

Большинство читателей итальянской газеты, наверно, и не обратили внимания на эту светскую хронику. Но Аню и меня это известие поразило. Николас Филипс был родственником Ани, он принадлежал к тому же поколению пушкинских потомков. Я познакомился с ним в восемьдесят втором году, когда приехал в Англию по приглашению Королевского общества (английской Академии наук). Филипс имел прямое отношение к загадочной истории с пропавшим дневником Пушкина, и мне захотелось с ним встретиться. Королевское общество обратилось к нему с просьбой, и Филипс пригласил меня в свое имение. Позже об этой встрече я рассказал в своей книге «Пропавший дневник Пушкина».

…Если бы Жуковский не остановил часы в кабинете Пушкина сразу после его смерти, то в этот день, 29 января 1837 года, они показали бы три часа с половиною пополудни, когда начальник штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельт приступил к опечатыванию бумаг покойного поэта. Среди бумаг, впоследствии возвращенных его вдове Н. Н. Пушкиной, находился дневник Пушкина, представлявший собой рукопись в переплете с металлическим замком. В пушкинское время дневники с замками были в моде. Например, в «Евгении Онегине» Пушкин так описывал дневник своего героя: «В сафьяне, по краям окован, замкнут серебряным замком…» Жандармы сорвали замок и занумеровали страницы пушкинского дневника. На внутренней стороне переплета было помечено: «№ 2». Если существовал дневник № 2, то должен был где-то находиться и дневник № 1. Однако самые тщательные поиски в архивах, в том числе в архиве Третьего отделения, не дали никакого результата. Пушкинисты разделились на два «лагеря». Одни вообще отрицали существование дневника № 1. Другие не только не сомневались в его существовании, но и вели длительный поиск. Среди этих пушкинистов находились такие замечательные исследователи, как П. О. Морозов, Н. О. Лернер, П. Е. Щеголев, И. Л. Фейнберг. У них было более чем достаточно аргументов в пользу своей версии. Стоит вспомнить хотя бы удивительную историю пушкинского дневника № 2.

После смерти Натальи Николаевны рукописи Пушкина хранились у старшего сына – генерала от кавалерии Александра Александровича. Старший сын Пушкина ревниво оберегал дневник отца от посторонних глаз. Даже когда в 1880 году он передал все пушкинские рукописи (за исключением писем отца и матери друг к другу) в московский Румянцевский музей, дневник он оставил у себя. Двумя годами позже он передал на хранение в этот же музей письма Пушкина к жене и ответные письма Натальи Николаевны, оговорив это условием не публиковать их до 1937 года. Судьба писем Натальи Николаевны так же драматична, как и судьба пушкинского дневника № 1. Еще в первые годы после революции они хранились в Румянцевском музее, а потом исчезли. Все попытки их разыскать до сих пор ни к чему не привели. И. Л. Фейнберг высказал предположение, что эти письма, как и дневник № 1, были вывезены за границу и находятся у одних и тех же владельцев.

Итак, известный нам пушкинский дневник № 2 хранился до 1914 года у старшего сына поэта. Александр Александрович Пушкин умер в возрасте 81 года в день объявления Первой мировой войны. После него рукопись дневника перешла к старшей дочери Пушкина Марии Александровне Гартунг. Мария Александровна скончалась в Москве в суровом 1919 году и завещала дневник внуку поэта Григорию Александровичу Пушкину, который в это время воевал на фронтах Гражданской войны.

Дневник в это время находился в Лопасне (в доме A. А. Пушкина) и легко мог пропасть. Его спасла жена Григория Александровича, Юлия Николаевна Пушкина. Спрятав дневник под платье, на крыше поезда она вывезла дневник в Москву и 20 июня 1919 года сдала его на хранение в Румянцевский музей. Этот дневник Пушкина таким, каким мы его знаем, был впервые опубликован по подлинной рукописи в 1923 году. Конечно, по копиям и частями этот дневник публиковался и раньше. Первую копию с него снял П. В. Анненков. В разное время Александр Алекандрович Пушкин разрешал С. А. Юрьеву, П. И. Бартеневу, B. Е. Якушкину, С. А. Венгерову снимать с него копии и публиковать отрывки. Полную копию дневника А. А. Пушкин разрешил снять только в 1903 году по просьбе президента Академии наук великого князя Константина Константиновича, но вплоть до 1923 года как эта копия, так и подлинник оставались читателю недоступными.

История пропавшего дневника (дневника № 1) тесно связана с судьбой зарубежных потомков Пушкина. Началом этой истории следует считать статью известного пушкиниста М. Л. Гофмана, вышедшую в 1925 году в парижском литературном сборнике «На чужой стороне». Статья называлась «Еще о смерти Пушкина». Автор, в частности, писал: «В 1937 году будет опубликован полностью неизданный еще большой дневник Пушкина (в 1100 страниц). Несомненно, он прольет свет на историю дуэли и драму жизни Пушкина…» В самом деле, если известный нам дневник Пушкина (дневник № 2) охватывал период его жизни с осени 1833-го по февраль 1835 года, то пропавший дневник мог быть его продолжением и охватывать последние годы жизни поэта. Ведь нумерация дневников, скорее всего, была произвольной и была сделана жандармами. Какие же реальные факты лежали в основе сообщения М. Л. Гофмана и не было ли оно очередной «сенсацией», подогретой всеобщим интересом к великому поэту? Нет, в основе этого сообщения лежали действительные и тем не менее удивительные события.

В 1922 году советский торгпред в Париже М. И. Скобелев получил письмо из Константинополя от внучки Пушкина Елены Александровны Пушкиной (по мужу Розенмайер), дочери Александра Александровича Пушкина от его второго брака с Марией Александровной Павловой. В письме она жаловалась на тяжелое материальное положение и предлагала приобрести у нее пушкинские реликвии, в том числе рукописи. Об этом письме узнал М. Л. Гофман, который в качестве официального представителя Российской Академии наук вел в Париже переговоры с известным коллекционером Александром Федоровичем Онегиным о приобретении его коллекции. Между Е. А. Розенмайер, Гофманом и Онегиным завязалась переписка (эти письма хранятся ныне в рукописном отделе Пушкинского дома).

В одном из писем к Гофману внучка Пушкина писала: «Что касается до имеющегося неизвестного дневника (1100 страниц) и других рукописей деда, то я не имею права продавать их, так как, согласно воле моего покойного отца, дневник деда не может быть напечатан раньше, чем через сто лет после его смерти, т. е. раньше 1937 года». Вскоре Гофман приехал в Константинополь. Однако муж Елены Александровны отказался не только продать, но и показать дневник. Супруги сообщили, что собираются уезжать в Южную Африку. Почему именно в Южную Африку – этого они не объяснили. В ответ на замечание Гофмана об огромном риске и ответственности, которую они берут на себя, увозя рукопись Пушкина, Розенмайер сказал буквально следующее: «Не беспокойтесь. Дневник находится в очень надежном и безопасном месте». Обо всем этом Гофман написал в 1925 году в своей статье.

А были ли вообще у Е. А. Розенмайер вещи, принадлежавшие Пушкину, и не была ли вся эта история мистификацией, стремлением привлечь к себе внимание? Оказывается, были; история эта имела продолжение. По свидетельству Лифаря, известного собирателя «пушкинианы», в начале тридцатых годов Е. А. Розенмайер вернулась из Южной Африки и поселилась в Ницце. Лифарь посетил ее и действительно приобрел у нее несколько пушкинских реликвий, в том числе печатку поэта, его гусиное перо и акварельный портрет Натальи Николаевны. В ответ на расспросы о дневнике она дала адрес некоего лица в Константинополе, которое, по ее словам, знает местонахождение дневника. Эмиссар Лифаря прибыл в Константинополь, нашел указанное лицо и после этого отправился в Хельсинки, где проживал предполагаемый владелец драгоценной рукописи. Вскоре Лифарь получил сообщение из Хельсинки, что за дневник Пушкина запрашивают астрономическую сумму. Потребовалось время, чтобы найти эти огромные деньги, но когда они нашлись, было уже поздно: дневник якобы ушел в какие-то другие руки. Брат Е. А. Розенмайер Николай Александрович Пушкин, живший в те годы в Брюсселе, выражал некоторое сомнение в полной достоверности ее сообщений. По его мнению, она была экзальтированной и неуравновешенной особой.

Одним из последних, кто видел внучку Пушкина, был И. А. Бунин. Отец Ани, Георгий Михайлович Воронцов-Вельяминов, показал мне в Париже дневники Бунина, которые ему достались от Л. Ф. Зурова, секретаря писателя (сейчас они опубликованы). В начале сороковых годов Иван Алексеевич жил на юге Франции, в Грассе. Его соседкой оказалась Елена Александровна Розенмайер, жившая в Ницце. В дневниках Бунина нашлось несколько интересных записей, посвященных его знакомству и встречам с внучкой Пушкина. Вот эти записи в их хронологической последовательности.

«6 июня 1940 года. Был в Ницце у Неклюдовых для знакомства с Еленой Александровной Розен-Мейер, родной внучкой Пушкина, – крепкая, невысокая женщина, на вид не больше сорока пяти, лицо, его костяк, овал – что-то напоминающее пушкинскую посмертную маску».

«12 июня. Ездил в Ниццу, завтракал с Еленой Александровной фон Розен-Мейер, урожденной Пушкиной – дочь А. А. Пушкина, родная внучка Александра Сергеевича».

«15 июня. Вчера у нас завтракала и пробыла до 7 вечера Е. А., эта внучка Пушкина».

И вот уже следующая запись: «22 июня. 2 часа дня. После завтрака (голый суп из протертого гороха и салат) лег продолжать читать письма Флобера… как вдруг крик Зурова: „И. А., Германия объявила войну России!“ Думал, шутит… Взволнованы мы ужасно».

«10 апреля 1942. Был в Ницце… Пушкина… Ее… нищенское существование».

И вот последняя запись в дневнике: «7 сентября 1943 года. Вторник. Нынче письмо из Ниццы: Елена Александровна Пушкина (фон Розен-Мейер) умерла 14 авг. после второй операции. Еще одна бедная человеческая жизнь исчезла из Ниццы – и чья же! – родной внучки Александра Сергеевича! И м. б. только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала ради того, чтобы не умереть с голоду! А Ницца с ее солнцем и морем все будет жить и жить! Весь день грусть… Оргия нажив в Париже».

На следующий день запись в дневнике сделала Вера Николаевна Бунина: «Вчера получено печальное известие о смерти Лены Пушкиной. Бедная, умерла, не вынесла второй операции. Помню ее девочкой-подростком в Трубниковском переулке с гувернанткой. Распущенные волосы, голые икры… Кто мог подумать, что такая судьба ждет Лену? Нищета, одиночество, смерть в клинике… Лена в ссоре с братом [с Николаем Александровичем Пушкиным], не знаю, помирилась ли с дочерью? Она была умна, но, вероятно, с трудным характером… Гордилась своим родом… К Яну [И. Бунину] чувствовала большую благодарность…»

Елена Александровна была благодарна Бунину за материальную и моральную помощь в эти трудные годы. Бунины сами голодали. На востоке враг терзал родную землю. От этого боль за судьбу «родной внучки Александра Сергеевича» Бунин чувствовал острее. 4 июня 1943 года (когда Е. А. Розенмайер была уже больна) Бунин отправил письмо кому-то из своих друзей.

«Дорогой друг, три года тому назад со мной познакомилась в Ницце очень скромная женщина в очках, небольшого роста, лет под пятьдесят, но на вид моложе, бедно одетая и очень бедно живущая мелким комиссионерством, однако ничуть не жаловавшаяся на свою одинокую и тяжелую судьбу – Елена Александровна фон Розен-Мейер, на которую мне было даже немножко страшно смотреть, ибо она только по своему покойному мужу, русскому офицеру, стала фон Розен-Мейер, а в девичестве была Пушкина: родная внучка Александра Сергеевича, дочь „Сашки“, генерала Александра Александровича! И вот нынче ее письмо ко мне:

„2 июня 1943, Clinique Constance,

St. Barthelemy, Nice, A. M.

Милый Иван Алексеевич, на пасхальной неделе я чувствовала себя не очень хорошо, а во вторник 4 мая вызванный доктор срочно вызвал в 9 часов вечера карету скорой помощи, и в 10 часов меня оперировали… Думали, что я не выживу и 48 часов, но Бог милостив; видно, час мой еще не пришел, я медленно поправляюсь. Вот скоро месяц, как я лежу в клинике; недели через полторы мне предстоит вторая операция… Я еще очень, очень слаба, пишу Вам, а лоб у меня покрыт испариной от усилия. Обращаюсь к Вам за дружеским советом и, если возможно, содействием: существует ли еще в Париже Общество Помощи ученым и писателям, которое в такую трудную для меня минуту помогло бы мне, в память дедушки Александра Сергеевича, расплатиться с доктором, с клиникой, прожить, по выходе из нее, месяц в доме для выздоравливающих графини Грабовской (60 франков в день), а потом иметь возможность заплатить за вторую операцию? Все мои маленькие сбережения истрачены, но как только я встану на ноги, я опять начну работать и обещаюсь выплатить мой долг Обществу по частям. Работы я не боюсь, были бы силы!“

Вот, дорогой мой, какое ужасное и какое трогательное письмо получил я нынче. „Общество“, насколько я знаю, в Париже уже не существует, да если бы оно и существовало, что оно могло бы дать? Грош, а тут ведь не о гроше идет дело. Поэтому горячо прошу тебя обратиться с этим моим письмом к Лифарю, который, надеюсь, поможет Елене Александровне и найдет кого-нибудь из лиц состоятельных и понимающих, ведь это родная внучка Александра Сергеевича. Передай или перешли ему это письмо. Я шлю привет Лифарю и написал бы ему сам, да не знаю, куда ему писать и где он».

Когда читаешь эти письма и записи Буниных, невольно забываешь о потерянном дневнике Пушкина и о его поисках. Думаешь не о пропавших рукописях, а о погибших людях, пропавших поколениях русских людей.

В дневнике Бунина интересно сообщение Веры Николаевны Буниной о том, что Елена Александровна была в ссоре со своим братом. Не следует поэтому слепо доверять мнению Николая Александровича Пушкина о сестре: на нем мог лежать отпечаток их сложных отношений. Бунины упоминают о дочери Е. А. Розенмайер Светлане. Отец Ани рассказывал мне, что у Елены Александровны было двое детей, дочь Светлана и сын Александр, названный в честь прадеда. След их затерялся. Возможно, они могли бы многое рассказать о матери и принадлежавшей ей рукописи Пушкина.

Вот так, со смертью Елены Александровны Розенмайер, оборвалась цепь этих удивительных и безрезультатных поисков.

Можно ли считать, что на вопрос о существовании пушкинского дневника № 1 был дан окончательный отрицательный ответ? В 1962 году советский пушкинист И. Л. Фейнберг высказал предположение, что этот дневник находится в Англии, у английских потомков Пушкина. И. Л. Фейнберг писал: «Продавать дневник, если он существует и находится в их владении, у английских потомков Пушкина нет действительно никакой необходимости. А взгляды и представления, им свойственные, могли побудить их беречь тайну дневника, как стремились утаить записки Байрона его наследники. Все это может, мне кажется, объяснить, почему пушкинский дневник остается неизданным».

О нынешнем поколении потомков Пушкина в Англии нам мало что известно, хотя историю английской ветви потомков Пушкина в общих чертах специалисты знают. Брак младшей дочери Пушкина Натальи Александровны с полковником М. Л. Дубельтом (сыном того самого Л. В. Дубельта, который опечатывал бумаги Пушкина) был неудачен. Н. А. Пушкина вышла замуж вторично за немецкого принца Николая Нассауского и получила титул графини Меренберг. Супруги прожили большую часть жизни в Германии. От этого брака у Н. Меренберг-Пушкиной было трое детей. Родоначальницей английской ветви потомков Пушкина была старшая дочь Натальи Александровны – Софья Николаевна. В 1891 году Софья Николаевна вышла замуж за великого князя Михаила Михайловича. Внучка Пушкина стала женой внука Николая I. Поднадзорный поэт и его самодержавный цензор породнились в третьем поколении – таков был этот странный и причудливый каприз судьбы. Александр III этого брака не признал, и супруги поселились в Лондоне. Там Софья Николаевна получила титул графини Торби. Старшая дочь Софьи Николаевны, Надежда Михайловна (правнучка Пушкина), вышла замуж за принца Джорджа Маунбеттена, родного дядю принца Филиппа Эдинбургского – супруга нынешней английской королевы Елизаветы. Так потомки Пушкина породнились еще и с членами английской королевской семьи. Другая правнучка Пушкина, Анастасия Михайловна, вышла замуж за сэра Гарольда Уэрнера, предпринимателя и коллекционера, владельца имения в Лутон Ху. Сэр Николас Филипс – их внук.

Получив приглашение от сэра Николаса, я приехал в Лутон Ху, захватив ему в подарок десятитомник Пушкина. У ворот имения меня встретил сторож. Показал, где поставить машину. Лиственная аллея вела на просторную подстриженную лужайку, к большому дому, украшенному с фасада колоннадой. Очевидно, он много раз перестраивался, хотя и сохранил черты английского помещичьего дома XVIII века. В дверях меня встретил очень высокий молодой человек, лет за тридцать, светловолосый, стройный и элегантно одетый. Это был хозяин Лутон Ху – сэр Николас Филипс. Я представился, и мы прошли в одну из комнат первого этажа, по-видимому, служившую кабинетом.

Мой подарок, видимо, растрогал сэра Николаса, хотя он с огорчением заметил, что не в состоянии читать произведения своего великого предка в оригинале. Последней в семье, кто говорил и читал по-русски, была его бабка, Анастасия Михайловна. Он сам и его четверо сестер русским совершенно не владеют. Между прочим, младшая сестра сэра Николаса, Наталия, названная в честь Натальи Николаевны Пушкиной, замужем за герцогом Вестминстерским и является крестной матерью принца Вильяма, недавно родившегося внука королевы Елизаветы. У сестры Наталии – двое дочерей, Тамара и Эдвина-Луиза. Старшая сестра, Александра-Анастасия, названная в честь Анастасии Михайловны, имеет трех детей. У сэра Николаса – двое детей, сын Эдвард, одного года, и дочь Шарлотта, шести лет. Всех пушкинских потомков следующего (шестого) поколения в Англии насчитывается двенадцать. Подобно своему отцу и деду, сэр Николас – бизнесмен и коллекционер. Коллекции Лутон Ху доступны для посетителей только несколько месяцев в году. Большую часть времени дом закрыт и служит резиденцией гостей семьи. Я приехал именно в это время.

Прежде чем показать дом, сэр Николас рассказал о его истории. Имение Лутон Ху было известно еще в XIII веке и названо по имени первых владельцев. В начале XVI века здесь жила Анна Болейн, вторая жена короля Генриха VIII и мать королевы Елизаветы I. (Брак был недолгим. Обвиненная в супружеской неверности, Анна Болейн была предана суду и казнена.) В конце XVIII века, когда имение принадлежало графу Бьюту (премьер-министру в правительстве короля Георга III), здание было перестроено по проекту известного архитектора Роберта Адама. Этот архитектурный облик здания сохранился и по сей день, несмотря на пожар 1843 года и частичную перестройку. В 1903 году владельцем Лутон Ху становится сэр Джулиус Уэрнер, богатый предприниматель, основавший в Южной Африке компанию по добыче алмазов. Именно при нем в Лутон Ху создается богатейшая в Англии коллекция ювелирных изделий и бронзы эпохи Ренессанса, итальянской майолики, немецкого серебра и картин. В дальнейшем имение наследует его сын сэр Гарольд Уэрнер. В 1917 году он женится на Анастасии Михайловне Торби, правнучке Пушкина. Анастасия Михайловна, или, как ее здесь называли, леди Зия, прожила в Лутон Ху большую часть своей жизни. Здесь же она скончалась в 1977 году в возрасте восьмидесяти пяти лет. Именно с ней связано создание в Лутон Ху коллекции ювелирных изделий Карла Фаберже, которые она унаследовала от своего отца великого князя Михаила Михайловича. К ней же перешел архив ее матери, леди Торби, внучки Пушкина, в котором было несколько пушкинских реликвий, в том числе 10 писем Пушкина к невесте, доставшихся ей от дочери Пушкина, Натальи Александровны Меренберг. В годы Второй мировой войны в Лутон Ху размещался один из штабов английской армии, а леди Зия возглавляла службу «Скорой помощи». Ее единственный сын Александр (названный в честь его прапрадеда) погиб, сражаясь с фашистами в Африке.