Текст книги "Чапаята"
Автор книги: Владимир Разумневич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
ПАКЕТ С СУРГУЧОВОЙ ПЕЧАТЬЮ
Белый адмирал Колчак решил захватить Волгу и двинуть свои полки дальше на Москву.
Перед нами, чапаевцами, была поставлена задача – сорвать план Колчака, не дать ему продвинуться вперед. И снова Чапаев повел нас в поход. Долго мы шли по степи и наконец вышли к тихой речушке. Лица бойцов сразу посуровели. Мы знали: там, на другом берегу, прячется враг. Опасный и многочисленный враг – армия белого адмирала Колчака.
Прежде чем начинать сражение, надо было разузнать, какие передовые белые части расположились напротив нас и сколько их. Чапаев послал во вражеский тыл отряд, которым командовал молодой разведчик Гулин.
Разведчики стали искать мост, чтобы перебраться через речку. Но мост был снесен недавним ледоходом, а лодки стояли у другого берега. Как быть?
Гулин поднял винтовку над головой и, не раздеваясь, шагнул в холодную как лед воду. Пошли за ним и остальные разведчики.
Вплавь они перебрались на вражеский берег и двинулись дальше, мокрые и озябшие. Сначала пробирались лесной чащей, ползли по дну оврага и, наконец, набрели на дорогу.
Чу! Будто кто-то скачет по лесу. Гулин приказал отряду лечь за кусты.
Только разведчики спрятались на опушке, как на дорогу выскочили всадники. Их было десять человек. И все как на подбор: рослые и плечистые, с черными усами и в голубых мундирах.
– Важные, видать, птички в гусарской одевке, – шепнул товарищам Гулин. – Издалека спешат – вон как коней замаяли, аж пар идет… Возьмем гусар на испуг!
Разведчики подпустили конников ближе и выбежали из кустов.
– Стой! Ни с места! – закричал Гулин страшным голосом. – Руки вверх!
Гусары опешили, подняли руки. Лишь офицер, что скакал первым, не растерялся, замахнулся на коня плетью.
Гулин схватил офицера за ногу и дернул. Тот полетел с седла под ноги лошади.
– Не ушиблись, ваше благородие? – засмеялся Гулин. – Ничего, подлечим! Жаль только – драгоценный мундирчик замарали. Отродясь такой одевки не видывал. В каком это полку так красиво наряжают!
– В Первом гусарском полку, – хмуро ответил офицер.
– А спешите куда?
– В одиннадцатую дивизию.
– По какой надобности? Уж не приказ ли везете?
– Скажу, если не расстреляете…
– Скажешь честно – не расстреляем, – пообещал Гулин.
– Тайный приказ везу. От адмирала Колчака.
Офицер вынул из кармана пакет с сургучовой печатью. На пакете было написано: «Секретно».
Гулин забрал пакет себе и приказал:
– Марш, гусары! Поведем вас в гости к начальнику дивизии!
Чапаев, встретив разведчиков, первым делом распечатал пакет.
– Вот это удача! – воскликнул он. – Полный план колчаковского наступления!
Он достал карту из планшетки, развернул ее и, заглядывая в белогвардейский план, красным крестиком обозначил на карте те места, где расположились полки Колчака.
– Одним ударом нашей дивизии с такой армией не справиться. Будем окружать и громить ее по частям, – предложил Чапаев. – Сначала устроим врагу ловушку вот здесь, – он указал на один из крестиков на карте. – Закончим эту операцию – двинемся южнее, окружим еще один полк, а дальше – прямая дорога вот сюда, на Уфу… Так, по очереди, разобьем отборные части Колчака с помощью его же секретного плана!
Как замыслил Чапаев, так все и свершилось.
БОЙ У РЕКИ БЕЛОЙ
Остатки колчаковской армии отступили к городу Уфе. Враг укрылся на правом, гористом берегу, а чапаевцы – на левом, в низине.
Василий Иванович поднес бинокль к глазам и увидел окопы за колючей проволокой. Они тянулись в несколько линий вдоль всего берега. А чуть дальше, возле блиндажей, сновали броневики и автомобили, торчали нацеленные стволы пушек и пулеметов.
– Крепкий орешек! Но мы получили приказ товарища Ленина: во что бы то ни стало отвоевать Уфу. Не завоюем Урала, до зимы – гибель революции. Так Ленин и сказал. Нельзя допустить, чтобы революция погибла! Первая задача – как можно скорее перебраться на другой берег. – Чапаев спросил у бойцов: – Есть средь вас местные, уфимские?
– Я уфимский, – шагнул вперед разведчик Василий Зорин.
– Реку Белую хорошо знаешь?
– Как не знать, Василий Иванович! С малых лет все отмели тут облазил. Не хуже здешней щуки дно изучил.
– В таком случае скажи мне, Зорин, где на Белой мельче перекаты – у Чесновки или у Красного Яра?
– Известное дело, у Красного Яра. Река там хоть и широкая, да мелкая. И течение спокойное. Летом, как только ежевика поспевает, наши женщины с корзинками вброд перебираются через Белую. Подогнут подолы и шпарят напрямую. Летом-то здесь курице по колено.
– Значит, здесь и будем брод искать, – сказал Чапаев.
Он посоветовался о чем-то с комиссаром Фурмановым и потом подозвал Зорина.
– Пойдешь в разведку, – приказал Чапаев. – Надо выяснить, где у белых сосредоточена артиллерия в городе и много ли там пушек. Утром жду тебя, Зорин, с донесением.
В сумерках чапаевский разведчик переплыл реку и заглянул в родительский дом, что около вокзала, – отец там грузчиком работал.
Обрадовался отец нежданному появлению Василия. Лампу зажег и выставил самовар на стол.
Тут кто-то в дверь постучался. Вошел краснолицый человек в форме белогвардейского артиллериста. Это был родственник Зориных – Иван Андреев. Не знал он, что Василий служит у Чапаева, думал, что по-прежнему помогает отцу таскать чемоданы на станции. И белый офицер стал нежно, по-родственному обнимать чапаевца.
Хозяин угостил родственничка водкой. Иван выпил один стакан, другой и, захмелев, принялся хвастаться.
– Мы, Васек, под Турбой такую штуку против Чапая затеваем – ахнешь! Психическая атака – ты представляешь, что это такое?!
– Психическая? – прикинулся простачком Василий Зорин. – Понятия не имею! Ужасное чего-нибудь?
– Ужаснее быть не может! Как рассветет, офицерские полки в атаку пойдут – в полный рост, в парадных мундирах, под развернутыми знаменами. От одного их вида чапаевцам жутко станет. Запсихуют и побегут, не удержишь! А тут мы еще огоньку подкинем – всей артиллерией ударим. В порошок сотрем! Считай, что Чапаев со своей дивизией последний денек доживает. По-родственному говорю тебе. Понял? Другим ни гу-гу. Военная тайна…
Иван, покачиваясь, встал из-за стола и побрел к выходу.
Василий тоже попрощался с отцом. Надо было походить по городу, разузнать, так ли все, как рассказывал родственник.
Собрал Зорин нужные сведения и, сев в лодку, погреб к своему берегу.
Чапаев выслушал донесение и похвалил разведчика:
– Сведения твои, Зорин, верные и очень важные. К нам только что солдат от белых перебежал. Он тоже про психическую атаку говорил. Надо нам как можно скорее на другой берег перебираться.
Командир кавалерийского эскадрона Дмитрий Здобнов заметил на реке два парохода и буксир. Они плыли в сторону Уфы.
«Вот на них-то мы и сможем переправиться, не замочив брюк», – подумал Здобнов и громко крикнул, чтобы пароходы поворачивали к берегу, в противном случае будут обстреляны из пушек и потоплены.
Капитанам не хотелось, чтобы их потопили, они стали рулить к пристани. А белые офицеры, сидевшие на пароходах, один за другим бросились в воду.
Чапаевцы стреляли в них из винтовок. Никому из офицеров не удалось доплыть до своего берега.
Под покровом ночи бойцы Иваново-Вознесенского полка тесно расселись на пароходах и плотах.
Чтобы отвлечь внимание противника, Чапаев распорядился вдали от переправы начать стрельбу и пустить вниз по течению пустую баржу, дряхлую и дырявую. Белые сразу же ее заметили, решили, что это чапаевцы переправляются, и стали обстреливать баржу из пушек. Баржа разлетелась в щепки. А наши тем временем высаживались на берегу совсем в другом месте. Их заметили лишь тогда, когда пароходы и плоты вернулись назад за новым отрядом бойцов.
Иваново-вознесенцы с ходу атаковали противника близ деревеньки Нижние Турбаслы. Они очистили часть берега от колчаковцев и открыли другим чапаевским полкам свободный путь через реку.
Не дожидаясь, пока придет подкрепление, иваново-вознесенцы снова бросились в штыковую атаку. Они заняли первую, затем вторую линии вражеских окопов и решили здесь подождать, когда с переправы подойдут новые отряды. Но на реке случилась какая-то задержка.
Враг перешел в наступление. А у наших патроны на исходе и многих бойцов поубивало. Не выдержали иваново-вознесенцы натиска, стали отходить.
Белые офицеры закричали:
– Ура! Победа за нами!
Колчаковцы бросились преследовать чапаевцев.
Вдруг откуда ни возьмись – группа красных конников, а с ними – командующий Фрунзе. Спрыгнул он с коня, скомандовал решительно:
– Иваново-вознесенцы, за мной! В атаку на белых!
Выхватил Фрунзе винтовку у своего ординарца и побежал вперед. Появление командующего в боевых рядах словно удесятерило силы красноармейцев. Они кинулись следом за Фрунзе, смяли противника и погнали его по бурой, выгоревшей степи к городу.
В небе закружились колчаковские аэропланы. Они бросали бомбы на переправу и строчили из пулеметов.
Фрунзе спешно поскакал на коне к берегу, чтобы подбодрить бойцов, не дать вражеским летчикам сорвать переброску войск к месту сражения.
С самолетов заметили, что Фрунзе и Чапаев прибыли руководить переправой, и стали бомбить еще яростней.
Одна из бомб упала в ноги лошади, на которой сидел Фрунзе. Гулкий взрыв оглушил его, отбросил далеко в сторону. Лошадь погибла, а сам он, окровавленный, потерял сознание.
Самолет-стервятник сделал новый заход, пролетел низко-низко. Чапаев глянул вверх и вдруг схватился за голову. Меж пальцев проступила кровь, встревоженная санитарка ахнула:
– Вы ранены, Василий Иванович…
– Пустяк! – отмахнулся Чапаев, – Надо было увернуться от пули, а я на нее загляделся – очень уж красиво летела…
Чапаев шутил, а было ему не до шуток – рана оказалась тяжелой. Пулю, засевшую в виске, долго не могли вытащить.
Ложиться в госпиталь Чапаев наотрез отказался и с забинтованной головой продолжал руководить переправой.
На рассвете колчаковцы начали психическую атаку. В наступающих рядах – ни одного солдата, только офицеры в черных мундирах. У всех – ордена и медали на груди, широкие повязки на рукавах. На повязках нарисованы белые черепа с перекрещенными костями, а на стягах, поднятых высоко над шеренгами, – устрашающие слова: «Жизнь или смерть!»
Все поле, от края до края, зачернело офицерскими мундирами. Грозной тучей надвигались колчаковцы на чапаевцев. Впереди, вскинув обнаженные сабли к плечу, вышагивали полковники. В утренних сумерках поблескивало золото погон.
Белые шли молча, старались не звякать оружием, не шуметь, не толкаться. Они были убеждены, что красноармейцы, изнуренные тяжелой переправой, спят в окопах и внезапная атака ошеломит их, обратит в бегство. Но Чапаеву еще накануне из донесений разведки стало известно, что готовится такая атака, и он приказал нашим отрядам притаиться во ржи, приготовиться к встрече неприятеля.
Чем ближе подходили батальоны к чапаевцам, тем нетерпеливее, учащеннее становились шаги офицеров. Еще один шаг и…
Высокая рожь вдруг разом ожила: зашелестела, застрекотала, рассветная тишина огласилась винтовочными залпами, грохотом взрывов, бешеной пулеметной дробью, криками, стоном раненых.
Бой длился три часа, и мало кому из колчаковцев удалось спастись.
Жители Уфы цветами встречали нас, своих освободителей.
А вскоре мы узнали: за победу над Колчаком Революционный совет республики наградил начальника дивизии Василия Ивановича Чапаева орденом Красного Знамени. Получили награды и наши отважные разведчики – ведь это они помогли Чапаеву составить план разгрома колчаковской армии.
ОРЛЫ И РЕШКА
В прежние годы я азартным был. Лихостью счастье свое пытал. Однажды с голой саблей на броневик бросился. Не веришь? А ты у бывших эскадронников поспрошай. Уж они-то тебе порасскажут, какие рисковые коленца Пашка-кавалерист в бою под Чишмой выкидывал.
Нам Чапаев тогда строго-настрого приказал взять станцию эту во что бы то ни стало: она ворота на Уфу открывала. А как к ней подступишься? Беляки под горой штыками ощетинились, блиндажи с потайными ходами вырыли, подходы колючей проволокой да броневиками загородили. Лошадь против брони все одно что моська против слона. Аховая ситуация!
Командир эскадрона все утро с нами обмозговывал, с какого фланга вернее по врагу ударить. Я говорю:
– Беляка в лоб сподручнее бить, чтоб он, ошалелый, рассудка лишился.
Командир в сомнении:
– У него ж лоб бронированный! Конской подковой его не прошибешь, да и саблей не взять.
– Глоткой, – говорю, – возьмем. У кавалеристов глотки луженые. В полную силу гаркнем – у самого черта в голове помутится. Пострашнее батарейной канонады!
– Психически, значит, брать предлагаешь? – интересовался он.
– А как же еще! – отвечаю. – Колчак привык нас с флангов встречать, а мы его в самом центре оглоушим. Ежели страху в глаза прямо смотреть, то и страх смигнет.
Командир, вижу, мнется, затылок чешет.
– Ну, – говорю, – коли такое сомнение, помогу тебе выбор сделать.
Вынимаю из кармана пятак, кладу на ладонь и спрашиваю:
– Орел али решка? Ежели орел – идем напрямик, ежели решка – быть по-твоему: атакуем с фланга!
Надо сказать, в малолетстве я частенько орлянкой забавлялся. Нрав медяка не хуже лошадиных повадок освоил: он неизменно ко мне орлом оборачивался.
Но командир не принял моего предложения.
– На войне, – говорит, – гадают умом, а не пятаком.
Я все же подбросил монетку. Она покрутилась в воздухе и упала к моим ногам, как я и ожидал, лицевой стороной.
– Вот видишь, – говорю, – сама судьба в мою поддержку выступает.
– Шут с тобой, – он махнул рукой, – рискнем. В твоих суждениях резон есть. Другого маневра не вижу…
Оседлали мы коней. Сабли до блеска надраили, чтоб побольше страху супостату нагнать. Бомбами да гранатами обвесились, белые бутылки по карманам рассовали – в случае чего по броневику трахнуть. Несемся во весь опор, путь впереди гранатами освобождаем. Свистим, галдим. «Ура!» – из края в край раскатывается по позиции.
Вражья цепь, гляжу, дрогнула, стрельбу поубавила, в испуге стала пятиться, расползаться.
А броневик ни с места. Поливает нас почем зря огнем, мешает атаке. Пришпорил я буланого и галопом к стальному чудовищу. Бомбой его по башне саданул. Взрывная волна толкнула меня в грудь. Едва в седле удержался.
Пулемет помолчал минутку. Потом снова жерлом в амбразуре задергал. Прицеливается, гад, новую порцию свинца для нашего брата готовит. И такая тут меня злость взяла – никакого страха в себе не чую. Подлетаю на коне к самой машине, цепляюсь за пулеметное дуло и выдергиваю его, горячее и страшное, из бойницы, швыряю под колеса.
И вдруг замечаю: из-под крышки люка, развороченного взрывом, чья-то рука метит в меня из маузера. Я – по руке клинком. Вовремя успел.
Заглядываю в люк машины – там офицер скукожился. Хватаю офицера за уши. Выволакиваю на свет божий. Он дико воет от боли и трясет руками…
После боя Василий Иванович навестил наш эскадрон, произнес речь перед строем.
– Воюете браво – вам и слава! – сказал он. – Трус и таракана принимает за великана, а для храброго конника и броневик не велик. За лихость военная казна жалует всех вас денежной наградой. Ступайте получайте! Пашке-храбрецу, – Чапаев на меня указал, – прежде всех выплатить! Ловко он офицера за уши тянул! Как дед Мазай зайца. Будет потом что сыновьям рассказать, чем честной народ позабавить…
Получил я деньги и с ребятами на постой отправился. От чапаевской похвалы хожу сам не свой. Настроение, как у жениха перед свадьбой.
– Эх, братцы, – говорю, – орлянкой бой начали, орлянкой его и кончим. Благо деньжатами обзавелись. Попытаем счастье!
Подбросил монетку над головой и ладонями поймал:
– Орел али решка?
Кавалеристы меня обступили:
– Что ж ты, Пашка, сам с собой играешь? Принимай и нас в свою компанию.
– Не безденежные, чать. И нас Чапай рублем одарил.
– Кладем на кон!
Кто-то фуражку снял, посреди двора положил. Каждый опустил в нее деньги.
И пошла заваруха! По очереди вертим орлянку. Один крутнул – решка, второй крутнул – решка, и у третьего – то же самое. А мой медях всякий раз орлом вверх падал. Раз беру деньги с кону, второй загребаю, и третий в мой карман уплывает. Дружки ропщут:
– Шельмец ты, Пашка! Нас по миру задумал пустить…
– Были грошики, да прошишкали…
Принялись дальше деньгу метать.
Зажал я медяк между пальцами, приготовился подкинуть. Оглянулся – у калитки Чапаев стоит, на нас посматривает. Видно, он раньше пришел, да мы, увлеченные игрой, не приметили. Я быстренько монетку в карман. Притих, глазами моргаю. Знаю: Чапай баловства не терпит. При мне однажды так распушил картежников – целую неделю потом у них красная краска с лица не сходила.
«Что-то сейчас будет? Держись, Пашка!» – думаю так и глаза вниз хороню. С чапаевским взглядом встречаться страшусь. Только слышу шаги. Все ближе и ближе. Подходит ко мне и говорит:
– Что ж ты, Пашка-храбрец, струсил, орлянке хода не даешь? Тебе, как погляжу, нонче сплошное везение – и в бою и в кону. Кидай, коли твой черед…
Голос будто спокойный, без строгости, без ехидства. Не пойму, подтрунивает он надо мной али вправду говорит. Молчу. Жду, какой оборот дальше дело примет. Краем глаза поглядываю на Чапаева. Лицо у него ничего не выражает, а в усах едва заметная ухмылка. Потом усы вдруг ожили, поползли кончиками вверх. Заулыбался во всю ширь:
– Ну, ежели Пашка играть не желает, дозвольте мне орлянкой потешиться. Возражений не будет?
Никто, конечно, возражать не стал.
– Вот и хорошо! – сказал он, потирая ладони. – Клади, лихая кавалерия, все деньги на кон. Пойду ва-банк!
Молчавшие до той поры эскадронники сразу оживились, загалдели, зашуршали кредитками. Фуражка на земле до краев наполнилась.
– Может, у кого еще осталось? – поинтересовался Чапаев. – Спешите внести! Не то поздно будет.
– Рады бы, – ответили конники, – да ничего нет. Наши деньги Пашка прикарманил. С ним играть накладно.
– Вот что! Опоражнивай-ка, герой, свой карман! – обратился Чапаев ко мне. – Хочу и с тобой посостязаться.
– Ну, а ежели проиграете? – окончательно осмелев, спросил я. – Чем тогда будете расплачиваться?
– Ничего, – засмеялся Чапаев, – расплачусь. Как-никак я комдив, что-нибудь наскребу, чтобы в долгу не остаться.
Вывернул я карманы и весь свой выигрыш, до последней копеечки, выложил на кон.
Чапаев снял папаху, высыпал в нее деньги из фуражки, забрал себе.
– Будет вам наперед наука! А то, ишь ты, купчики непутевые, нашли себе занятие – рублевки на ветер пускать. К лицу ли боевым орлам быть решкой?
Сказал и хмуро пошел со двора.
Под вечер к нам на постоялый двор заглянул посыльный из штаба. Приволок огромный тюк всякого добра:
– Василий Иванович велел передать. У него откуда-то деньжата завелись, так он их все на вашего брата ухлопал. Везет же людям! Полюбуйтесь только: бельишко нательное, носки шерстяные, портянки белоснежные – одно заглядение! «Снеси, говорит, кавалеристам. Пусть наденут, чтобы ноги не стереть. А то им, горемыкам, поди и купить не на что. Проигрались вдрызг, хоть шарманку на них надевай…»
Мы промолчали: крыть было нечем.
ХОМУТ ДЛЯ КОЛЧАКА
В районе села Татарский Кандыз 25-я Чапаевская дивизия в пух и прах разгромила отборные колчаковские части и вместе с другими дивизиями перешла в наступление по всему фронту.
Далеко вперед продвинулась Красная Армия, сокрушая врага. Измученные походом чапаевцы устроили привал в степи. В Татарский Кандыз, где временно разместился штаб дивизии, Чапаев направил с донесением своего гонца – молоденького красноармейца Сергея Иштыкова.
В полдень возвратился гонец с приказом командования армии – всем чапаевцам объявлялась благодарность за славную победу.
– Приятно читать такие слова. Они боевой дух поднимают, – сказал Чапаев и весело глянул на вспотевшего от быстрой скачки Иштыкова. – Добрую весточку привез. Спасибо!
Смущенный Сережа не знал, что сказать в ответ. Вытянулся по швам перед начдивом и решительно произнес:
– Рад стараться, товарищ Чапаев! Белого адмирала Колчака мы не сегодня-завтра в бараний рог скрутим!
– Ну это ты через край хватил, – ухмыльнулся Чапаев. – Надобно сперва поймать того адмирала, а потом уж и скручивать. Слишком прытко стал бегать. Попробуй – догони! Разве что сесть на твоего лихого вороного да пуститься вдогонку…
Чапаев ласково потрепал гриву взмыленной Сережиной лошади, потрогал уздечку. И тут же, прищурившись, глянул на Сережу и неодобрительно хмыкнул в усы:
– Прибыльное, оказывается, дело – ездить в Татарский Кандыз. Помнится, утром ты от меня ускакал босиком, а возвратился кум королю. Разживился – ничего не скажешь!
– Скажете тоже, – обиженно хмыкнул Сережа. – Разве кумы ходят в дырявых сапогах?
– Прежде в лаптях ходили, а вместо седла была подушка, – в глазах Чапаева не угасал лукавый огонек. – А теперь от подушки даже пушинки не осталось. Кавалерийское седло пристегнуто, и уздечка что надо: легкая, в сверкающих узорах и без заплат. Сплошной блеск и красота! Признайся честно: кого обворовал?
– Не воровал я вовсе. Напрасно вы так. Сапоги мне товарищ подарил – у него теперь новенькие. А конскую сбрую Даша Заглядина изготовила, местная шорница. Увидела, что на подушке сижу, и на смех подняла. А потом сбегала домой и добровольно, без малейшего принуждения с моей стороны, вручила вот этот подарок – от себя лично и от своих сестричек. Они тоже шорницы.
– Ты мне зубы не заговаривай, – насупил брови Чапаев. – Где это видно, чтобы девки – и вдруг шорницы? Не смеши честной народ.
– Я и сам вначале усомнился, – согласно кивнул Сережа. – По когда Даша, прощаясь, мне руку подала – сомнения отпали. Так пожала, что я аж взвизгнул. Крепкая у нее ладонь, и вся дратвой исполосована. Меня не проведешь – шорница она. И сестрички ее – мастерицы каких поискать!
– Тебя послушаешь, так получается, что девки посильнее наших конюхов в конской сбруе кумекают.
– Так оно и есть! Даша сказала: «Ежели Чапаев согласие даст нас в свою дивизию шорниками зачислить, то мы красную кавалерию сплошняком седлами обеспечим. Не придется вам на подушках ездить».
– Прямо так и сказала?
– Прямо так, – подтвердил Сергей.
– Видать, лихая девка. Взглянуть бы.
На другой день, отправляясь в Татарский Кандыз, Чапаев прихватил с собой и Сережу Иштыкова. Они вместе постучались в дом Заглядиных.
Даша с сестренкой Татьяной в это время мастерили кавалерийское седло.
В подвальной комнате было сумрачно и сыро. Пахло кожей. Чапаев разглядел возле замутненного окошечка коренастую девушку с длинными косами и спросил Иштыкова:
– Это и есть шорница Даша Заглядина?
– Она самая.
Девушка не растерялась, глянула на Чапаева задорно:
– А вы, как я вижу, – сказала она улыбчиво, – и есть тот самый храбрый Чапай, который нас, девушек, в свою дивизию не допускает?
– Это смотря каких, – Чапаев с интересом взглянул на бойкую Дашу. – Показывайте, на что горазды, какому ремеслу обучены.
– Смотрите, коли интерес имеете. Все вокруг – наших рук дело.
На скамейке и на столе лежали всевозможные изделия из кожи и бархата: упряжь к хомутам, одноузки, кавалерийские седла, оружейные ремни и револьверные кобуры, потники под седла и даже черная комиссарская кожанка.
– Неужто все сами? – не поверил Чапаев.
– А кто ж еще? У нас батраков не водится. Сами сызмальства в батраках ходим, – ответила Даша.
– Хороши батраки! Вон сколько кожи да бархата!
– Все это мы у помещика забрали, на которого батрачили. Он недавно к Колчаку подался. И уж так спешил, что в усадьбе не только занавески атласные на окнах оставил, но и целый амбар, кожей набитый. Вот мы и пользуемся.
– Кто это – «мы»?
– Я с сестрами. Нас у отца с матерью семеро. И все девки. Отец-то, прямо скажу, всякий раз, когда мама в положении ходила, ожидал мальчика. Чтобы, значит, свой шорный навык в мужские руки передать. А мальчик так и не народился. Вот и пришлось ему нас, девчат, мужскому делу обучать. Недавно осиротели мы, без отца остались. Вот и шорничаем заместо него. Пригодилась отцовская наука.
– Шить-мастерить, вы, женщины, конечно, горазды, – сказал Чапаев. – Но чтобы седла да еще хомуты…
– И на хомуты способные! – решительно ответила Даша. – Вот взгляните.
Она вручила Василию Ивановичу хомут, только что изготовленный собственными руками. Чапаев повертел хомут так и эдак, проверил, туго ли набит соломой. Потом вдруг со всей силой попытался разорвать кожу. Но она не поддалась. Швы были сделаны прочно.
– Добрая работа, – похвалил Чапаев. – Прибереги хомут для Колчака. Мы его непременно в этот хомут загоним!
– У меня к вам, товарищ Чапаев, великая просьба – возьмите меня к себе в дивизию! Сестренки здесь останутся, а я с вами.
– Милости просим! – пригласил Чапаев, и тут взгляд его скользнул по дырявым сапогам Иштыкова. – Но спервоначала самолично убеди меня, на что ты способна. Видишь, какие сапоги у красноармейца Иштыкова – каши просят! А ты залатай так, чтобы они этой каши больше не просили. Сможешь?
– Пара пустяков, – ответила Даша и приказала Сереже: – Разувайся!
Сережа смущенно стянул один сапог, потом другой. Остался в одних портянках. Но ненадолго. Не прошло и десяти минут, как сапоги были починены. Даша намазала их черным сапожным лаком, шаркнула бархоткой по голенищам. Засияли сапоги как новенькие. Даже заплаток незаметно.
– Справно сработано, – похвалил Чапаев. – Такие мастера во как Красной Армии надобны! Надевай, Иштыков, сапоги и топай за мной в штаб. Пусть штабисты полюбуются. Не сапоги, а зеркало.
Прощаясь, протянул Чапаев Даше руку, пожал крепко. А она в ответ пожала еще крепче. По-мужски пожала. Чапаеву это понравилось:
– Золотые руки! С такими руками не пропадешь!
И с того дня стала Даша Заглядина шорником Красной Армии. Мастерила седла да уздечки, приводила в порядок изношенную в боевых походах конскую сбрую. Забот хватало. В отвоеванных у белогвардейцев селах и городах находили ей чапаевцы комнатушку, где бы она могла шорным делом заняться. По вечерам приходил к Даше, звякая подвешенной на боку шашкой, красноармеец Сергей Иштыков, говорил весело:
– Здравия желаю, шорник с косичками! Как дела? Чем кавалерию порадуешь? А то без твоих седел конникам – одни мозоли на сидячем месте. Ни сесть, ни встать, ни на вечеринке сплясать…
Зная о предстоящем визите красноармейца Иштыкова, Даша заранее готовилась к встрече желанного гостя.
Сергей извлекал из кармана широченных брюк красный кисет из-под табака, доставал оттуда массивную грушеподобную, измазанную чернилами печать. Подносил ее и жарко дышал на резиновый край. Потом плотно прижимал ее к шорным изделиям, и там, на обшивке, оставался густой фиолетовый штамп: «Сделано для штаба IV Красной Армии».
– Будет знать пес Колчак, какая сила его в хомут вгонит! – смеялся Сергей. – Василий Иванович о твоей шорной продукции самого лестного мнения. У него даже такая поговорка родилась: «Шорник – полковник, портной – майор, а сапожник в кавалерии рядовой».
Проштампованные изделия Иштыков откладывал в сторону и, прежде чем отнести их в повозку у крыльца, садился за стол и писал справку, сколько и чего принято от шорницы Дарьи Васильевны Заглядиной. Затем сам ставил свою подпись в конце листа и Дашу заставлял расписаться. И лишь после этого ставил на бумажке фиолетовую печать.
Всякий раз, когда Иштыков приходил к Заглядиной, приносил не только очередной заказ от кавалерии на изготовление конской упряжи, но и причитающийся ей красноармейский паек в узелке.
– Это тебе, Даша, за боевое шорное дело! – восклицал он, вручая ей узелок. – С доставкой на дом. Чтобы тебе лишний раз на склад не бегать и от работы не отрываться. Ибо помни: без твоей сбруи мы, чапаевцы, как без рук.
Под натиском чапаевцев колчаковцы оставляли один населенный пункт за другим, пятились к Уфе. Отступая, белая армия грабила жителей, увозила с собой хлеб и имущество, домашний скот и сундуки с добром. В хвосте белогвардейских обозов по пыльным дорогам в сторону железнодорожных станций двигались кулацкие фургоны, доверху груженные продовольствием и всевозможной утварью. Все, что можно увезти, увозилось из прифронтовых районов, пряталось от Красной Армии, от бедноты.
– Богачи-то, богачи-то лютуют, – возмущался Иштыков, – словно кроты, в землю зерно засыпают, золото за границу вывозят. Таят от Советской власти все, что чужим трудом нажили. Так дальше дело не пойдет! Ты, Даша, хорошо знаешь здешние места и должна пособить нам найти спрятанное добро, к стенке прижать богачей. Будешь красной сыщицей.
– А кто же чапаевскую кавалерию обеспечивать будет? – спросила Даша. – Али не надо седел больше?
– За кавалерию теперь можешь не волноваться, – успокоил Иштыков. – Ты наших коняшек в гвардейскую сбрую нарядила. Кое-что из конской амуниции мы у Колчака отбили. Богатый трофей! Так что тебе ныне объявляется передышка. Получай новое чапаевское задание.
– Какое же?
– Я слышал, тебя сама игуменья женского монастыря к себе звала?
– Звала. А что? Нельзя разве? Я и прежде не раз в монастыре конскую упряжь чинила. Мужикам-то нельзя туда. А мне, женщине, можно. Вот она и попросила помочь монастырю. Мать Манефа за работу всегда хорошо платит. Грех жаловаться…
– А что ты еще о ней скажешь?
– Об игуменье Манефе, что ли? Могу сказать. Красивая женщина. Кровь с молоком. В молодости, говорят, строптивостью нрава отличалась. Родитель ее – петербургский ростовщик – мечтал пустить Манефу по коммерческой части. А она не захотела. В консерваторию подалась. Разгневался папаша и постриг дочь в монашки. И стала она, значит, игуменьей женского монастыря. Святое дело, что и говорить, поставила на широкую ногу. Чего только нет в ее доходном хозяйстве – и пасеки, и конский завод, и огород большущий…
– Так вот, перебил ее Иштыков, – было б тебе известно, коммерсантка Манефа вчера всю ночь укладывала золото в ящики. Решила с собой за границу увезти.
– Бывала я у нее в келье. В углу иконостас возвышается. Из кованого золота. Манефа сказывала, весит один пуд и двенадцать фунтов. Богатство! Любит она с прихожан золотом брать.
– Да разве в иконостасе дело! – махнул рукой Иштыков. – У них за монастырской стеной тринадцать подвод. И в каждой – драгоценности, собранные у населения. Можно сказать, одно золото да серебро. Вот-вот подводы двинутся на станцию. Надо так сделать, чтоб богатство не ушло за границу. Золото должно принадлежать народу.
– Эка трудность – монашеский обоз задержать. Пошлите отряд красноармейцев.
– В том-то и дело, что нет красноармейцев в городе. Отступающих колчаковцев преследуют. Отряд должен возвратиться через час-другой. Ступай в монастырь – тебе туда дорога открыта – и попытайся до того времени задержать обоз. Такое тебе боевое задание!
– Ну что ж, попытаюсь. Мать Манефа поди заждалась меня. Гужа худая – худой и выезд. Без меня с места не тронутся. Пойду пособлю. А ты тут меня жди. Я мигом.
