Текст книги "Чапаята"
Автор книги: Владимир Разумневич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
ТЕЛЕГРАММА САМОМУ СЕБЕ
Когда Вася проснулся, ребят в полевом вагончике уже не было.
Он распахнул дверь и увидел возле рокочущих комбайнов председателя колхоза. Товарищ Морозов вскинул над головой флажок и громко скомандовал:
– Поехали!
Это был приказ о начале наступления.
По золотым волнам ржи, следуя за комбайном Васиного отца, поплыли с рокотом другие степные корабли. Над каждым из них закружились, замельтешили крохотные обрезки соломы и белесые пушинки. Грузовые автомобили подъезжали к комбайнам, шоферы наполняли кузова янтарным зерном, укрывали его брезентом и сразу же отчаливали обратно.
На проселочных дорогах, по которым еще совсем недавно летали пионерские тачанки, теперь мчались машины. Они везли на элеватор первое зерно нового урожая. Позади машин длинным сизым хвостом тянулась пыль, поднимаясь чуть ли не до самого неба.
Выполняя дедушкино поручение, одна из тачанок носилась около крайних домов села, на том участке, где пшеничное поле подступало к колхозному саду. Пионерские дозорные организовали там настоящее гонение – с трещотками и кнутами – на коз и поросят, которые все норовили залезть в пшеницу.
Другая тачанка стояла у дорожной обочины возле щита с надписью: «Пионерский пост охраны урожая». Там, на перекрестке двух дорог, ведущих в село и на элеватор, пионеры дежурили вместе с дедушкой Анисимом. В руках у одних желтели маленькие флажки. Другие размахивали молотками с длинными рукоятками.
Вот показался грузовик с зерном. Мальчишка выбежал на дорогу, поднял флажок. Грузовик остановился. Ребята с молотками подбежали к нему и стали осторожно, словно врач больного, выстукивать борта – нет ли где трещины, через которую может просочиться зерно. Дедушка Анисим тоже постучал молотком. Потом подошел к шоферу, о чем-то поговорил с ним, и машина поехала дальше. Раз отпустили так быстро, значит, кузов у грузовика в порядке, вполне «здоров».
Зато с шофером другой машины, остановленной пионерами на дороге, дедушка Анисим имел суровый разговор. Ребята заметили, что зерно в кузове ничем не укрыто. Надо было привезти брезент, и пионерская тачанка тут же помчалась в село.
Вася просился, чтобы его поставили в дозор у дороги. Но дедушка дал ему и Сеньке другое задание – следить, как идет работа в поле, не остаются ли после уборки колоски на земле или в копнах соломы, не нужна ли комбайнерам срочная помощь.
В конце каждого рабочего дня Вася отвозил председателю в правление сводку о ходе уборки, о передовиках и отстающих.
Пионерка Тома Бесхатнева отвечала за выпуск двух газет. Одна называлась «Молния», потому что с молниеносной быстротой давала разные срочные сообщения об уборочной. Вторая – «На крючок» – выходила с рисунками, где в смешном виде изображались бездельники и неумехи.
Самой Томе, конечно, было не управиться сразу с двумя газетами. Ей помогали Сенька и Вася, а еще бригадный учетчик с комсомольским значком на груди. Он-то лучше всех знал, кто как трудится и сколько хлеба скашивается. Три раза в день – утром, днем и вечером – Тома брала у него свежие сведения и перепечатывала на машинке. Получалась газета «Молния». Они с Васей вывешивали ее на стенке полевого вагончика, чтобы каждый мог прочесть, как идет уборка урожая.
В полдень пионеры-дозорные приезжали на полевой стан обедать. Дедушка Анисим всегда был с ними. Он внимательно читал «Молнию» и делал для себя какие-то выписки в тетрадь.
– Зачем это ты, дедушка, все пишешь и пишешь? – спросил Вася. – Тебе учительница велела?
– Я же не школьник, – улыбнулся дедушка. – Никто мне не велел. Я сам себе такую команду дал: написать Чапаеву, как наши люди в поле работают. Спасибо тебе, Васятка, за адрес чапаевский. Теперь есть кому письма писать.
– Когда еще это письмо дойдет! Ты, дедушка, лучше телеграмму ему пошли. Она как молния летит!
– Так-то оно так. Но ведь телеграммы посылаются в каких-то особых случаях. А у нас пока все нормально.
– Разве это нормально – одни хорошо работают, а другие кое-как?
– Ты, внучек, верно подметил. Не мешало бы отстающих до передовых подтянуть, потом Чапаеву написать. А что, если мы их телеграммами будем подтягивать? Пропесочим как следует, чтобы трудились – не лепились! Лихо придумал, а?
– У тебя голова, дедушка, как у нашей учительницы…
И стал дедушка Анисим с того дня диктовать телеграммы. Тома перепечатывала их на машинке и рассылала с Васей на тачанке.
Телеграммы были двух «сортов». Одни – приятные, другие – неприятные. На неприятных вверху печаталось крупными буквами: «СРОЧНАЯ, ТРЕВОЖНАЯ». Адресовалась такая телеграмма тем, кто хуже всех работал. Вася заметил: прочитает ее в поле тракторист, комбайнер, шофер либо еще кто, уши у него сразу сделаются красными, как петушиный гребешок. Ничего приятного от таких телеграмм не жди. Да и развозить их тоже мало радости.
Иное дело телеграмма с грифом: «СРОЧНАЯ, ДВУХСТРОЧНАЯ». Прежде чем вручить Васе такую телеграмму, Тома поднимала над полевым вагончиком флаг трудовой славы. Вася получал телеграмму и мчался с ней на тачанке к победителю, вручал двухстрочное поздравление, подписанное лично председателем колхоза товарищем Морозовым: «В вашу честь мы флаг подняли, чтобы всегда вы побеждали!»
Васин отец каждый день перевыполнял норму. И Вася отвез ему уже девять телеграмм. На борту его комбайна Сенька Дед Мороз нарисовал масляными красками девять победных звезд – за каждую телеграмму по звездочке! Вася гордился отцом и сам старался так выполнять свои задания, чтобы колхозники были довольны.
За эти жаркие дни Вася загорел и стал похож, как сказал отец, на настоящего солдата хлебного фронта.
– А вот эту телеграмму, – сказала однажды Васе Тома Бесхатнева, – товарищ Морозов просил срочно доставить в село. Улица и номер дома там указаны. Спеши!
Вася не стал рассматривать адрес. Прыгнул в тачанку и галопом погнал лошадь. И, лишь подъезжая к селу, раскрыл телеграмму, чтобы узнать, на какую же улицу сворачивать.
На телеграмме под словами «СРОЧНАЯ, ДВУХСТРОЧНАЯ» были указаны родная Васина улица и номер его родного дома.
«Не может быть! – не поверил своим глазам Вася. – Тома что-то напутала. С девчонками это случается…»
Но под адресом четкими буквами было напечатано: «Вручить Васе Климову – октябренку и его маме – лучшей колхозной доярке».
Вася удивленно воскликнул:
– Надо же! Выходит, я сам себе везу телеграмму. Чудо-юдо!
Он не удержался и прочел: «Благодарим мы Вас, ударницу доярку, за Васю Климова и за его тачанку!»
От смущения уши у Васи вдруг вспыхнули.
Оказывается, уши краснеют не только от неприятных телеграмм.
КРОШКА – ТОЖЕ ХЛЕБ
Сенька Дед Мороз привез на тачанке прямо из сельской пекарни в полевую бригаду пять караваев хлеба.
Караваи были пахучие и мягкие. Когда комбайнеры, а следом за ними и ребята брали их в руки, то чувствовали легкость и теплоту недавно испеченного хлеба.
Дедушка Анисим тоже взвесил каравай на ладонях и сказал:
– Хлеб наш насущный – белый да вкусный! Худ обед, когда хлеба нет.
Он каждому отрезал по большому ломтю, а тетя Капа налила из котла в тарелки мясного супа. Мальчишки хлебали деревянными ложками и чмокали от удовольствия.
Комбайнеры, пообедав, отправлялись к машинам, пионеры – перед уходом в дозор на дороги – отдыхали. Вася с Сенькой от нечего делать стали лепить человечков из хлебных остатков. У Сеньки человечек получился похожим на лопоухого Чебурашку, а у Васи он оказался совсем без ушей, зато с руками, сделанными из двух спичек.
Вася восхищенно разглядывал хлебного человечка и хвастался:
– Мой лучше. Видишь, как руки растопырил…
– Чучело огородное. Ни глаз, ни ушей. Одни палочки.
– А у твоего одни уши. Ему что, собака руки-ноги поотрывала? – засмеялся Вася и потянулся к недоеденному ломтю. – Я могу и лошадь слепить. А еще тачанку. Вот!
Но дедушка Анисим грозно стукнул ложкой по столу:
– Цыц! Ишь забаву нашли – добро на ерунду переводить. Беречь хлеб надобно. Он великим трудом добывается и всех нас кормит. А вы его на чучело…
– Мы же не хлеб. Мы же крошки…
– Крошка – тоже хлеб. А хлеб, было б вам известно, всему голова. Даже крошка хлеба не свалится с неба. – И, обернувшись к Сеньке, хмуро добавил: – Видел бы ты, как в голодный год каждую крошку… – Не договорил, вынул трубку из кармана, но курить не стал. Осуждающе взглянул на своих притихших адъютантов и, вздохнув, сказал: – Так было… Клянусь хлебом!
Рассказ чапаевца Анисима Климова
Представлю, как люди в голодный год жили, – и сердце колет… Вовек не забуду… Мы тогда в поволжских да уральских степях белогвардейское войско в пух и прах разгромили. Вышел приказ по армии: всем на трудовой фронт, на борьбу с голодом и разрухой! Вместо винтовок – лопаты. Одни чапаевцы на Каспий-море подались, на нефтяные промыслы. Другие – за Урал, железную дорогу строить. А нашей тачанке велено было в родные места возвращаться, хлеб сеять. Выдали каждому на дорогу по десяти воблин и по три ржаных сухарика. Воблу-то мы еще в пути съели, а сухарики приберегли для дома, для семьи. Знали, какой страшный голод в Поволжье…
Путь наш вблизи города Балаково проходил. Вспомнили, что там чапаевская семья живет, и свернули к ним в гости. Родителей Василия Ивановича – Ивана Степановича и Екатерину Семеновну – застали в тяжелом расстройстве. Они возле кровати печальные сидели. А в кровати дети больные – Саша, Аркаша и Клава.
«Что с ними?» – спросил я Ивана Степановича.
А он вместо ответа показал мне в горсти мякину, с опилками перемешанную. Оказалось, что мука в доме еще зимой кончилась и приходится из этой несъедобной смеси лепешки печь.
«Нам-то, взрослым, еще ничего, – сказал Иван Степанович. – А детский желудок опилок не переваривает. Им хотя бы крошечку хлебную…»
Мы удивились: как же так – дети героя, прославленного полководца, который за новую жизнь в бою погиб, без куска хлеба сидят, опилками питаются?! Не дело это!
«Сходили бы, – говорим, – в Совет, сказали бы, кто вы такие есть, вам бы непременно муки дали. Семьям погибших полагается…»
Иван Степанович на это ответил так:
«Не один наш Василий голову за Советскую власть сложил, много семей без кормильцев осталось. И каждой семье хлеб полагается. Да где его взять, хлеб-то, в голодный год? В Совете – ни крошки. У всех беда, и у нас беда. Не отделяем себя от всех прочих…»
Уходя, вынули мы из заплечных мешков солдатские сухарики, какие были, и на тарелку положили. Все до единого! Старик Чапаев отказываться стал. Мы настояли. И он сказал:
«Себе бы не взял. А дети… Мы с Семеновной на своем веку пожили. А у них вся жизнь впереди. Хорошо, если сухарики ваши внучат на ноги поставят».
Тут он взял осторожненько один сухарик и на ладони взвесил.
«Хлеб-то легонький, – сказал, – а великую весомость имеет. Жизнь человеческая на нем держится…»
Позже стало мне известно – родители Василия Ивановича в голодный год умерли. Но внучат своих уберегли. Выжили они. Сухарики наши, думается, тут свою роль сыграли. Истинную правду чапаевский родитель сказал тогда: на хлебе человеческая жизнь держится.
Дедушкина трубка не дымилась, а он все сосал и сосал ее, забыв обо всем. Вася с Сенькой сидели с опущенными головами и не знали, как поступить им теперь с хлебными человечками. Оба чувствовали себя виноватыми.
– Нет нам прощения за это! – взволнованно сказал Сенька Дед Мороз.
А Вася выдернул спичечные руки у своего человечка и, разжевывая его, пролепетал смущенно:
– Честное-расчестное – не будем больше. Ни одной крошки!
– Нет позора хуже, – сказал дедушка, – чем потерять собранный хлеб: либо колос в поле, либо крошку за столом. Человек своим трудом дает хлебу жизнь, и хлеб каждому из нас прибавляет сил. Поэтому и считают люди, что есть на земле две самые священные клятвы. Одна – «Клянусь матерью!», другая – «Клянусь хлебом!». Кто забывает священную клятву, тот низкий человек и не достоин уважения. – Дедушка указал взглядом на хлебное поле и добавил с нежностью: – Видите, какой низкий поклон нам хлеб отдает. За работу благодарит. И надеется, что ни единому зернышку в колосе не дадим погибнуть. Не так ли?
– Так точно, дедушка Анисим! – ответил Сенька. – Клянусь хлебом!
И Вася тоже сказал:
– Клянусь хлебом!
ЗАРНИЦА-ОЗОРНИЦА
После дневной духоты вечером пришла прохлада. Мальчишки выпрягли взмыленных коней из тачанок, поскакали через степь в сторону речки Веселки.
Вася сидел впереди Сеньки и, припав грудью к конской шее, крепко держался за рыжую гриву. Они оба всю дорогу били пятками по лошадиным бокам и потому прискакали к водопою раньше других.
Поить Буланого Сенька доверил Васе, сам же потом стал купать коня. Такого малыша, как Васька, да к тому же не умеющего плавать, пускать на середину реки было опасно.
Обиженный Вася отошел подальше от водопоя. Разделся, положил белье возле дедушки Анисима, сидевшего на бугорке, полез в воду.
Вода была как парное молоко, ласковая и теплая. Вася набултыхался всласть. Но и этого показалось мало. Он зажал пальцами нос и уши и стал нырять. Окунулся раз, другой, третий. Мог бы окунуться и еще. Помешал сердитый дедушкин голос:
– Васятка, марш обратно! Накупался поди до чертенят в глазах.
Вася послушно вылез из воды. Вытер лицо рубахой и уселся рядом с дедушкой на не остывший еще песок.
С бугра они наблюдали, как мальчишки моют лошадиные спины, слушали задорное кваканье лягушек на противоположном берегу, следили за полетом стаи уток над речкой.
Небо наливалось густой синевой. Темные тучи закрывали горизонт. Время от времени там что-то сверкало. На какое-то мгновение Вася увидел в этом отблеске одинокий комбайн на дальнем краю поля. Там отец докашивал последнюю делянку ржи. Остальные комбайны – Васе сказал об этом дедушка – отправились помогать соседней бригаде, чтобы и там к завтрашнему дню уборка была закончена.
Мигающий блеск вдали радовал и пугал Васю. Радовал потому, что в этом сверкании все преображалось, становилось удивительно красочным и ярким. Словно великан-волшебник чиркал там, за горизонтом, огромной спичкой. А пугало то, что Вася никак не мог понять, откуда, каким образом рождаются вспышки и что означают они.
– Может, там пожар? – тревожился Вася.
– Скажешь тоже! – отвечал дедушка. – Это молнии сверкают. Обычное небесное явление. Зарницей-зарянкой зовется.
– Молний без грома не бывает. Сверкнет, а потом как трахнет!
– Гром-то, конечно, всегда при молнии. Но сегодня она слишком далеко от нас. Поэтому отблеск молнии видим, а грома не слышим. Это и есть зарница.
Небосвод трепетал, содрогался в заревных вспышках. Вася представил, как отец смотрит сейчас на чудо-сияние над своей головой. Наверное, изо всех сил спешит закончить косовицу. И тогда эти слепящие отблески будут как салют в честь него, победителя уборки. Вот только жаль, пушечных выстрелов не слышно.
И тут порыв ветра донес издалека глухой, раскатистый гул, похожий на эхо орудийного залпа.
– Ур-р-а! – завопил Вася. – Салют победы!.. А ты, дедушка, говорил – зарница без грома…
– Это не зарница, а какая-то озорница, – усмехнулся дедушка. – На небе стукнет – на земле слышно.
И вдруг они увидели, что там, в дальней дали, к небу поднялось яркое-преяркое пламя. Оно озарило окрестность алым, беспокойным светом. Вася чуть в ладоши не захлопал от восторга – до того красиво блеснуло небо у горизонта. Но дедушка не одобрил его восторга.
– Не помню, чтобы зарница когда-либо так буйствовала. – Дедушка встревоженно схватил Васю за руку: – Да и не зарница это вовсе! Должно быть, солома горит. Вон какой огромный огненный язык в небо взметнулся! А там рожь не вся еще убрана. Погибнуть может!..
Дедушка вскочил, сдвинул ладони рупором и зычно крикнул ребятам:
– Отставить купание! Пожар! Все – по коням! На полевой стан!
Вместе с дедушкой Вася сбежал с бугра. Сенька уже сидел верхом на мокром Буланом. Он подал Васе руку и потянул к себе.
Они опять скакали вдвоем. Следом за мальчишками. И дедушка с ними на одной лошади с кем-то из пионеров.
Выбрасывая багровое пламя, посреди поля горел стог соломы. Его подожгла молния. От стога огонь переметнулся на сухую стерню, оставшуюся после косовицы. Там и тут замерцали в сумерках огоньки. Стоило подуть ветерку, и щетинки соломы вспыхивали, как порох.
Все пять пионерских тачанок, громыхая ведрами и бидонами, помчались к речке Веселке за водой. Остальные ребята встали рядом со взрослыми, чтобы тушить пожар. Они бросали в огонь песок и комья земли, стегали кнутами и палками по огневым змейкам, ползущим по стерне, гасили пламя брезентом, который Тома Бесхатнева стащила с крыши бригадного вагончика. У дедушки Анисима и у шоферов, подоспевших на помощь, в руках были лопаты. Они копали перед самым пламенем землю и засыпали сухую стерню, легко поддающуюся огню.
Возвратились с речки пионеры, быстро выгрузили из тачанок ведра, бидоны и бочки, стали выплескивать воду в самое пекло пожара.
Огонь не желал сдаваться. Полыхающая лава, присмирев в одном месте, начинала со страшной силой бушевать в другом. Ведра воды, выплеснутые в разъяренный огненный шквал, лишь на некоторое время успокаивали пламя. Не помогли и огнетушители, из которых Васин отец ударил по пылающей соломе упругими, пенистыми струями. Тачанкам приходилось снова и снова подвозить воду с речки.
Пламя металось по стерне, пробивалось к нескошенному участку ржи, которая стояла совсем близко от огненного урагана. Пожар в любую минуту мог обрушиться на рожь, на комбайны, на людей. Жар обжигал лица и руки. Но никто не покинул поля сражения – ни взрослые, пи дети. Они бились за хлеб, как солдаты на войне.
– Надо, – услышал Вася голос отца, – задержать огонь на этом рубеже, не допустить до ржи. Медлить нельзя…
Отец взбежал по крутой лестнице в кабину комбайна, включил мотор. Комбайн круто развернулся и на самой большой скорости двинулся в сторону сплошного огня.
Вася глянул и испугался, закрыл лицо руками. Если комбайн еще чуть-чуть продвинется вперед, то окажется в пламени. Тогда отцу несдобровать.
Но в нескольких шагах от линии огня отец повернул свой комбайн и повел его вдоль пылающего острова. Потом заехал в тыл огню, так, чтобы ветер дул в спину. Жатка комбайна была опущена до предела, и длинные зубья – стальные ножи, работающие у самой земли, – подрезали, словно парикмахерской машинкой, ржаную стерню под корень.
На поле образовалась полоска, где подчистую была убрана солома и где не мог пройти огонь. Чтобы расширить этот спасительный участок и взять огонь в окружение, отец колесил на комбайне по полю, делая круг за кругом. Пожар был сжат надежным кольцом, и пламя не могло перескочить через широкую чистую полосу, где ему не за что зацепиться.
Пожар постепенно выдохся, так и не успев доползти до нескошенной делянки ржи.
Ветер разносил по выжженному полю черные тучи пепла.
А где-то вдали, у горизонта, по-прежнему весело играли зарницы.
НА КАРТОШКУ ТАК НА КАРТОШКУ!
После того как рожь была убрана, председатель колхоза товарищ Морозов сказал деду Анисиму:
– Бросаю твоих чапаят на картошку. Как смотришь?
– На картошку так на картошку! Чапаята ко всему привычные.
– Выходит, согласие получено? Тогда поехали!
Председатель покатил на колхозной машине «Жигули», а мальчишки – на тачанках. Сенька Дед Мороз, усевшись на козлах впереди Васи и дедушки Анисима, взялся за вожжи и задорно крикнул отцу:
– Попробуй догони!
– Буланому да с «Жигулями» тягаться! – так же задорно ответил отец, выглянув из машины. – Не смеши честной народ.
– Давай на спор – кто кого?
– На что спорить-то?
– На тачанку!
– Как так на тачанку?
– Если ты нас обгонишь, мы у тебя ничего просить не будем. Но если в хвосте останешься – попросим еще одну тачанку. Тогда Вася будет ездить на дедушкиной, а я – на новенькой…
– Хитрый уговор. Но не мне ж в хвосте плестись! Так что согласен!
Сенька привстал на козлах, взмахнул кнутом. Буланый припустился во весь опор. Ускорили бег и остальные лошади.
Не прошло и пятнадцати минут, как ребята увидели на дороге близ картофельного поля знакомые «Жигули». Перед машиной на корточках сидел товарищ Морозов и чинил колесо.
Сенька первый заметил его. Громко гикнул, помахал рукой и помчался дальше.
– Считай, будет новая тачанка! Персональная! – Обернувшись к Васе, Сенька заносчиво повел носом. – Вот повезло!
– А мне и дедушкина нравится, – отвернулся от него Вася.
Товарищ Морозов прибыл на поле, когда тачанки, доверху нагруженные мешками с картошкой, уже двинулись в село, к картофелехранилищу.
Потом ребята еще несколько раз возвращались на поле за картошкой, пока не вывезли последние мешки.
Дедушка Анисим решил «по случаю победного завершения картофельной операции» – так выразился он – попотчевать своих юных друзей печеной, с пылу с жару, картошкой. Ездовые распрягли коней, оставив тачанки возле леса, а сами стали сгребать на поле в одну кучу ненужный мусор: картофельную ботву, хворост, солому и бурьян. Куча образовалась огромная, и костер получился на славу.
Высоко в небо, где одна за другой загорались крупные синеватые звезды, поднимался густой белый дым. Он щекотал ноздри, и Вася начал чихать. Потом вспыхнуло пламя. Вытягиваясь все выше и выше, оно разбрасывало по сторонам рассыпчатые искры. Они метались в темноте, словно огненные мошки.
– А помнишь, дедушка, какой салют зарница нам устроила! – сказал, начихавшись досыта, Вася.
– Нашел чего вспомнить! – хмыкнул в усы дедушка. – Опоздай мы тогда чуток – и эта зарница-озорница весь бы наш урожай сгубила. Что и говорить, вы, чапаята, славно тогда поработали… А тебе, Васятка, скажу так: зарница красна всполохами, а костер – искрами. Глянь, какие они веселые, искры-то…
Отблески света беспокойно бегали по дедушкиному лицу, окрашивая его в багряный цвет. Покрасневшие глаза слезились от дыма. Но дедушка не отворачивался от огня. То и дело шевелил палочкой раскаленные угли в костре, бросал в горячую золу картошку за картошкой.
Чем ярче разгорался костер, тем гуще темнело небо. Ночь, отступая дальше от пламени, делалась мрачнее, непрогляднее.
Но вот замерцал огонек на дороге, послышалось рокотание мотора. С каждой минутой свет приближался, а рокот становился громче. И вдруг огонек угас, смолк и мотор. Машина остановилась где-то совсем рядом. Но разглядеть ее в темноте было невозможно.
Вскоре на свет костра вышел плечистый человек. Да это же председатель колхоза товарищ Морозов! Ребята обрадовались. Утром они видели его в замасленной тужурке, а теперь он был одет по-праздничному. На хромовых сапогах лихо плясало отраженное пламя. Медали на груди играли золотом и серебром.
Товарищ Морозов выкатил из костра самую крупную и самую обгорелую картофелину и, перебрасывая ее с ладони на ладонь, весело сообщил:
– На весь район прогромыхали своими тачанками! Даже Москва услышала! – Он, обжигаясь, чистил картошку, и медали на гимнастерке весело подпрыгивали и позвякивали. – Чапаев только что в правление телеграмму прислал. Едет к нам… Районный парад тачанок решено провести в нашем колхозе. Так что будьте готовы!
Костер в поле заполыхал еще радостней. Потрескивая, он бросал в небо веселые искры.
– Мой папа во время войны в одной дивизии с Чапаевым служил! – с гордостью сказал Сенька Дед Мороз.
Дедушка Анисим недоуменно посмотрел сначала на Сеньку, затем на его отца – председателя колхоза товарища Морозова.
– Каким же образом, уважаемый товарищ Морозов, – спросил дедушка Анисим, – ты мог у Чапаева в дивизии служить, если рожден, как мне известно, через десять лет после гражданской войны? Али я чего не так понял?
– Все правильно поняли, Анисим Степанович. Служил.
– Выходит, ты Чапаева еще до Отечественной войны встретил?
– До Отечественной встречать не приходилось. Врать не буду. А во время битвы под Москвой, что правда, то правда, он мне самолично вот эту медаль «За боевые заслуги» вручил. – Товарищ Морозов притронулся пальцем к одной из наград на груди. – Вручил и наказ дал палить из пушки по врагу пуще прежнего. Я у Чапаева в артиллерии служил.
– Василий Иванович – и вдруг артиллерист! Ты что-то путаешь! Он же полководцем был!
– Это вы путаете, Анисим Степанович. А я сущую правду говорю. Под началом Чапаева я всю войну прошел – с первого до последнего дня. Только именовался он не Василием Ивановичем, а Александром Васильевичем…
– Саша Чапаев? – удивился дедушка Анисим и отчаянно ударил себя ладонью по лбу. – Вот голова садовая! Выходит, не Василий Иванович, а сынок его к нам едет. А я-то… – Старик долго не мог успокоиться. – Совсем из ума вылетело, что он генерал теперь. Надо же… Славные у Чапаева детишки! Младший сын Василия Ивановича – Аркашей его звали – летчиком стал, да с ним, как мне сказывали, несчастье случилось еще перед войной – погиб он при выполнении важного задания. Ну, а старшего сына, Александра Васильевича, скоро сами увидим. Я-то его босоногим мальчонкой помню. Вот таким, как Вася мой. Тоже мечтал усы завести, как у отца… Меня поди и не признает. Сколько годов-то прошло! Я дедом стал, а он – генералом. Да, день долог, а век короток…
Он крутанул пальцами кончики усов. Они весело поднялись к щекам, и дедушка стал совсем-совсем как Чапаев.
