Текст книги "Чапаята"
Автор книги: Владимир Разумневич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
С к а з т р е т и й
СОЛДАТСКИЙ ЗАПЕВАЛА
Чашки на столе пусты. И самовар давно остыл. Его холодные бока слабо поблескивают в сумраке. Медалей уже не разглядеть.
– Ну, как, заинтересовал тебя мой сказ? – спрашивает дедушка. – То-то! Знать надо свою родословную. Допустим, подойдет к тебе, Вова, кто-нибудь и поинтересуется: «Чей ты? Откуда родом?» Что ответишь?
– Скажу: я – дедушкин и бабушкин, – храбро отвечаю я. – А еще папин и мамин!
– Так-то оно так, – кивает дедушка. – Да это не самое главное.
– А что самое главное?
– Самое главное, внучек, это то, что мы с тобой революционного рода-племени. Вот и надо отвечать: я, мол, – из Нового Петрограда! И люди сразу поймут, что ты за человек. Скажут: «Из чапаевского села парень. Значит, и сам чапаенок!» Всех, кто здесь живет, молодых и старых, издавна чапаевцами зовут. Я горжусь этим званием. И ты гордись. Просто так, за шалтай-болтай, громкие имена не даются. Ни городу, ни селу, ни улице. Такую честь заслужить надобно. Мы с тобой, внучек, на какой улице живем?
– На Топорковской.
– А в честь кого она так названа?
– В честь героя Топоркова.
– Запомнил, выходит. Молодчина! Имя улицы – народная память о славном герое. Бывает, не только улицу, но и самого человека еще при жизни по-новому переименовывают. Илью Васильевича Топоркова, например, с самого детства курским соловьем звали.
– Чего ж в том хорошего? Птичье имя…
– Не скажи. Ты, внучек, просто не знаешь, как он такую кличку заслужил. И вовсе она не обидная. Вот послушай…
Любил Топорков песни разные. Идет, бывало, по улице и напевает что-то. А то вдруг начнет насвистывать по-соловьиному. Заслушаешься. Песенный дар у него с детства.
– Ну и голосистый ты у меня, Илья, – говорил ему отец. – Неспроста батюшка Порфирий второй год тебя в церковный хор зазывает.
– Не хочу в церкви петь! – упрямился сын. – Хочу в школу!
И отвез отец сына за много верст от дома, в село Липовка. Там дальняя родственница жила. Учительница. Она-то и пригрела мальца. В школу определила.
Ей очень нравилось, как поет Илья. Однажды на уроке пения она назвала его курским соловьем. Вот и прилипла к нему с той поры эта кличка. Мальчишки то и дело приставали к нему: «Спой да спой нам еще что-нибудь, курский соловей!» И он охотно откликался. Пел все те песни, которые когда-то от бабушки услышал.
Пробыл Илья в Липовке два года, а дальше – возвратился в отчий дом и стал учиться в своей сельской школе.
Окончил он ее лучшим учеником. Директор самолично вручил Илюше Топоркову похвальный лист. А школьные приятели подарили ему балалайку.
Когда Илья пришел из школы с балалайкой, отец протянул ему толстую книгу и сказал растроганно:
– А это тебе от батюшки Порфирия. Видишь – Библия. Она тебе праведный путь укажет.
Отмахнулся Илья от подарка батюшки Порфирия.
– Нужна мне церковная книга! – сказал язвительно. – У меня есть своя библия. Получше поповской!
– Чего, чего? – не понял отец. – Какая такая еще библия?
Сын промолчал. А что ответишь? Ведь книга, о которой он намекнул, запретная.
Долго скрывал он ее ото всех. И теперь, если отец узнает, не помилует, за уши отдерет. Да и отца самого, чего доброго, за сына арестовать могут.
Попала книга к Илье случайно. Сгребал он как-то за селом сено. Вдруг видит – на дороге пылит телега. В ней усатый полицейский. Сворачивает он лошадь к крайней избе у околицы и останавливается. Илья бросает грабли и бегом к нему – узнать, какая нелегкая пригнала полицейского в село. Подбегает, а тот уже на ступеньках крыльца.
Собрался было Илья обратно повернуть. Но показалось, будто из окна в палисадник что-то бросили. Подошел поближе. И видит в кустах книгу.
Смекнул Илья: в избе-то кто живет? Приезжий рабочий Александр Орлов, высланный из Москвы за то, что большевик. Илья ранее видел его раза три. Лобастый парень, горбоносый и смуглолицый. Сказывали, дома он лишь изредка бывает. Все время в бегах, в людской круговерти, словно волчок. По-уличному его так и звали – Сашка-волчок.
Вспомнил Илья все это и сразу сообразил, почему Орлов свою книгу выкинул. Не захотел, видно, чтобы она на глаза полицейскому попалась.
Догадка оказалась верной. Полицейский действительно что-то искал в избе, все углы обшарил, – с улицы было видно. Даже на чердак забирался. Чуть с лестницы не плюхнулся.
Потом вывел Орлова из избы, толкнул в телегу и, не мешкая, погнал лошадей обратно в сторону города Николаевска.
А Илья тотчас же забрался в палисадник, поднял брошенную книгу и сунул за пазуху.
Целую неделю читал он ее на сеновале. Боялся, как бы не заметили родители. Хотя читать, писать они не умели, но мало ли что…
В книге многие слова были Илье непонятны. Но главный смысл он уяснил сразу же – книга против царя, в защиту угнетенных. Такую мог написать лишь смелый человек, бесстрашный революционер.
Илья аккуратно завернул книгу в тряпицу и запрятал глубоко-глубоко в темном углу сеновала.
Несколько дней не вынимал сверток. Ждал, когда Сашка-волчок вновь объявится в селе.
Но тот так и не возвратился из Николаевска. Слухи ходили, что его сослали на каторгу в Сибирь.
Орловскую книгу Илья берег долго. Прятал в подвале и на чердаке, под кроватью и в амбаре, в других затаенных местах. Доставал, перечитывал заново.
Подоспел срок Илье идти в армию. Покидая село, он прихватил с собой из дома две дорогих ему вещи – звонкострунную балалайку и бунтарскую книгу, вынутую из тайника.
Служить Топоркова направили в волжский город Покровск. В военно-учебной команде, куда Илья был зачислен, очень скоро сошелся с однополчанами. Помогла балалайка. После ужина собрались солдаты покурить во дворе казармы. Некурящий Илья сел на скамейку и от нечего делать стал играть на балалайке и петь.
Мимо проходил долговязый штабс-капитан Доброхотов. Остановился. Прислушался. Потом ближе подошел и говорит:
– У тебя, Топорков, явный музыкальный талант и голос красивый. Будешь в строю запевалой.
С той поры, когда рота по городу маршировала или с учений к себе в казарму возвращалась, Илья неизменно запевал какую-нибудь боевую, строевую песню. Солдаты хором подхватывали.
Но однажды средь ночи штабс-капитан Доброхотов решил проверить, как солдаты-караульные службу несут. Приходит в казарму и слышит – за дверью хор поет.
Среди других голосов выделяется звонкий топорковский голос.
Мелодия песни показалась штабс-капитану знакомой. Где-то уже слышал ее. А где – Доброхотов вспомнить не мог.
Вдруг из комнаты отчетливо донеслось:
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил,
Черные дни миновали,
Час искупленья пробил!
Доброхотова осенило: да это же рабочая песня! Ее пели революционеры, когда он, штабс-капитан, с конным отрядом разгонял однажды на улице майскую демонстрацию!
Разъяренный Доброхотов влетел в комнату.
Песня разом смолкла.
Штабс-капитан кулаки сжал. Глаза злобой сверкнули. Гневно набросился на Топоркова:
– Кто дозволил… Как посмел… Да я тебя…
Солдаты-хористы перед Доброхотовым встали. Плечом к плечу. Загородили Топоркова от штабс-капитана, сказали сурово:
– Только троньте Илью Васильевича – несдобровать и вам!
Побледневший штабс-капитан к двери попятился. Только его и видели!
Конечно, после такого случая в солдатских душах тревога жила – а вдруг Доброхотов на Топоркова полковнику донесет? Тогда каюк ему. Арестуют.
Но вскоре до Покровска весть долетела: царь в Петрограде больше уже не царь – свергли!
Взбудоражились люди в полку, воспряли духом, смелее себя почувствовали.
Когда на вечерней поверке полковник потребовал от солдат, стоящих в строю, спеть «Боже, царя храни» – так прежде поступали каждодневно, – неожиданно раздался пронзительный свист.
Никто не захотел петь хвалу царю-батюшке.
Илья Топорков шагнул вперед, встал перед полковником и гневно бросил ему в лицо:
«Был царь, да поминай как звали! У революции иные песни…» – И во весь голос запел:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе…
С к а з ч е т в е р т ы й
«ПУСТЬ И В ПАРИЖЕ УСЛЫШАТ…»
Когда дедушка закончил свой сказ про Илью Васильевича Топоркова, я не выдержал и похвастался:
– А мы в детском садике в первомайский праздник тоже пели «Смело, товарищи, в ногу…». Воспитательница запевала, а мы подпевали всем хором. Потом сами себе в ладоши хлопали.
– Так, глядишь, со временем и запевалой станешь, – весело глянул на меня дедушка. – Хорошо с песней! Песня сближает людей, ведет за собой.
– Песня не воспитательница, – возразил я. – Она не может вести.
– Не скажи, внучек, – ответил дедушка. – Настоящая песня и зовет, и ведет, и сплачивает идущих. У Ильи Топоркова с Чапаевым дружба, знаешь, с чего началась? С песни! Еще до Октябрьской революции подружились они, вскоре после того, как власть в стране перешла к Временному правительству.
В то время Илья Васильевич, как я тебе уже говорил, служил в Покровском военном гарнизоне. А неподалеку от него – стоило лишь перейти на другой берег Волги, – в Саратове, находился Чапаев. Он был тогда в звании фельдфебеля и командовал пехотной ротой.
А направлен он был в Саратовский гарнизон вовсе не командовать. Раненого героя русско-германской войны, получившего за свои подвиги четыре высших солдатских награды, привезли в Поволжье на лечение.
Однако лежать в госпитале он не захотел. Потребовал перевести его в солдатскую казарму.
Жизнь в казарме, надо сказать, бурлила тогда, что море во время шторма. Чапаев очутился в самом центре этой заварухи. И действовал он, надо сказать, по-боевому: под конвоем отправил в тюрьму командира царского полка и освободил из-под стражи политических заключенных.
Кончилась власть белых офицеров. Командовать полком взялись сами солдаты.
Прибывали и прибывали с фронта воинские эшелоны. В казарме стало невыносимо тесно. Чапаевскую роту переселили в пустующее здание городского театра. Василий Иванович занял маленькую гримерную комнатку наверху. Остальные облюбовали широкий театральный балкон. Сколотили себе из досок нары и стали здесь ночевать.
Кресла и стулья из зрительного зала были убраны все до единого. Чапаев проводил здесь военные учения. Выходил, как заправский артист, на сцену и громко отдавал боевые команды. Солдаты маршировали вдоль стен и пыряли тряпичное чучело в центре зала.
Василия Ивановича, как заслуженного фронтовика, не раз просили выступить на солдатских митингах. И он никогда не отказывался. Выступал везде, где только можно. Разъяснял военную обстановку, агитировал за власть Советов. Послушать его приходили даже из других полков.
Однажды из соседнего Покровского гарнизона в гости пожаловал в полном составе военный хор во главе со своим дирижером Ильей Васильевичем Топорковым.
Попросили Чапаева проводить хористов в казарму.
– Зачем им казарма! – возразил Чапаев. – Поведу прямиком в свою роту. Лучшее место для хора – театр. А мы живем в театре!
Солдаты обрадовались приходу гостей. И, не мешкая, открыли в театре митинг. На сцену один за другим выбегали ораторы.
Когда речи на сцене затихли, зал оживился пуще прежнего, зашумел весело. Это чапаевская рота устроила театральное представление: кто пел, кто, плясал, кто на гармошке играл.
И Чапаев заодно со всеми – и пел, и плясал, и на гармошке играл. Воскликнул задорно:
– Эх, после трудов всех и поплясать не грех!
Илья Топорков на пару с ним отплясывал.
Чапаеву по душе пришелся солдатский дирижер. А когда узнал, что они с Ильей Васильевичем к тому же земляки, так еще крепче зауважал.
– Земляк земляка видит издалека, – воскликнул и потянул Топоркова на сцену: – Запевай, Илья Васильевич, самую что ни на есть революционную! – сказал и обернулся к зрительному залу: – А вы, ребята, тише будьте. Песня внимательность любит.
И тут хор стал выстраиваться на сцене.
Чапаев отошел в сторонку. Усы поглаживал, выжидая, когда солдаты запоют.
Илья Васильевич встал перед хористами. Одернул гимнастерку и плечи расправил.
– Исполняем революционную песню «Варшавянка», – объявил он и взмахнул руками.
Хор мощно начал:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Чапаев взволнованно запел вместе с хором.
Его поддержали солдаты в зале:
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Два хора – один на сцене, другой в зале – слились воедино.
А когда песня кончилась, Чапаев не выдержал, подбежал к Топоркову и по-дружески обнял его:
– Вот это песня так песня! Дух захватывает. Молодец, Илья! Здорово! Право, молодец! Давай еще разок…
И хор запел «Варшавянку» снова.
Потом зазвучали другие революционные песни. Чапаеву они были известны и прежде. Он вновь и вновь жал руку Топоркову, говорил возбужденно:
– Так, так… Эх, ты!.. Ну и молодец! Спой-ка ее еще…
Но вот со сцены в зал выплеснулось:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!..
Чапаев молча, зачарованно внимал этой песне – никогда он ее прежде не слышал. Она до слез растрогала его. А когда Топорков сообщил, что «Марсельезу» – так называлась песня – поют на сходках французские революционеры, то попросил:
– Спой в третий раз! Во славу мировой революции! Да погромче! Пусть и в Париже услышат…
И вместе с хором подхватил припев:
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся, крик мести народной!
Вперед!
После «Марсельезы» Чапаев произнес речь в поддержку французской песни, которая зовет к революционной солидарности трудящихся всех стран.
Зал устроил ему шумную овацию.
– Видишь, сколько чувств в людях всколыхнул! – сказал Чапаев, обернувшись в сторону Топоркова. – Выходит, песня твоя самой революции верная сестра!
С к а з п я т ы й
БИНОКЛЬ В ПОДАРОК
Когда мне исполнилось семь лет и я стал совсем большим, дедушка повел меня первый раз в первый класс.
Я всю дорогу прыгал от радости: меня учиться ведут! Я теперь не детский сад! Я теперь школа!
Вернувшись домой после уроков, гордо заявил:
– Больше никогда, дедушка, я не буду ребенком.
– Раз такое дело, – сказал он, – детских игрушек тебе больше не дарю. Получай взрослый подарок!
И повесил мне на грудь огромный бинокль на ремешке.
Я вцепился в бинокль обеими руками, поднес к глазам и глянул в окно.
И тут случилось чудо. Улицу вдруг притянуло, будто магнитом, прямо ко мне на подоконник – до того близко, что можно различить отдельные песчинки на дороге.
Потом я глянул в бинокль с обратной стороны, и улица тотчас отодвинулась от меня.
– В твой бинокль, дедушка, земля то близко прибегает, то убегает далеко-далеко.
– Этот бинокль, внучек, принадлежал Чапаеву.
– Самому Чапаеву? Вот здорово! – обрадовался я. – Он тебе за храбрость его подарил? Да?
– Если бы… – дедушка, смутившись, пощипал усы. – Да что там греха таить, бинокль украден был у Чапаева.
Я посмотрел на дедушку изумленно.
– Ты что думаешь, я украл? Что ты! – отмахнулся дедушка. – Чапай мне все одно что отец родной. За ним я без оглядки в красное войско пошел.
– А кто ж тогда?
– Васятка, сынок мой.
– Дядя Вася? – я никак не мог представить родного дядю – лучшего в районе комбайнера – жуликом. – Такой большой, – недоумевал я. – И вдруг – жулик…
– Это сейчас он большой. А тогда, как и ты, под стол бегал.
– Я под стол не бегаю, – возразил я. – Я в школу бегаю.
– Ну-ну, не обижайся, – успокоил дедушка. – Ты и впрямь парень хоть куда – азбукой овладел. А Васятка в твои годы безграмотным был, несознательным. На чужой бинокль позарился. Теперь бинокль твой, и ты знать должен, как было дело…
А началось все, внучек, в тот день, когда Чапаев второй раз в Новый Петроград приехал.
Прямо с дороги он ко мне в дом нежданно-негаданно нагрянул. И не один. С ним товарищи его боевые – Топорков с Плясунковым.
Василий Иванович поздоровался за ручку со мной и женой моей, твоей бабушкой Екатериной Харлампиевной.
Потом малыша Васятку стал к потолку подбрасывать.
Тому радостно. Визжит от удовольствия как оглашенный и ногами дрыгает.
Чапаев поставил его на пол и обратился ко мне:
– Не забыли, Константин Иванович, как на чай звали? Вот мы и пришли к вашему самовару с медалями. Не выгоните?
– Да что вы! – замахал я руками. – Как можно! Такую честь оказали…
Гости стали раздеваться. Шинели на крюки за печкой повесили. Василий Иванович бинокль на скамейку положил и, как бабочку, папахой накрыл.
Все, что было у нас в доме съестного, мы с Харлампиевной на стол выложили. А Иван Михайлович Плясунков из полевой сумки достал сахару целых семь кусков.
Чай мы пили на этот раз по-барски, внакладку.
Чапаев три чашки выпил. Потом поднялся и сказал:
– Ну, пора и честь знать. Спасибо, Константин Иванович, за хлеб-соль, за чай внакладку! Истосковался по самоварному чаю. Чаще приходится пить из походного котелка, с дымком.
Топорков с Плясунковым тоже поблагодарили за чай. И все трое одеваться стали.
Чапаев – шинель на плечи, папаху – на голову и первым – за дверь.
Я за ним следом.
У ворот Чапаева поджидали три всадника. Двое – совсем еще юные, бравые и рослые ребята, с саблями на боку. Третий – бородатый мужик на белой лошади, с биноклем на ремешке.
Я глянул на Чапаева. А он без бинокля.
– Подождите на коня садиться, – кричу ему. – Бинокль забыли.
– А ведь верно! – спохватился Чапаев. – Когда пришел, бинокль был при мне. А теперь нет. Куда задевался?
Возвратились мы в избу, стали искать.
На скамейке за печкой бинокля не было. Словно в воду канул.
Все углы в избе оглядели, под столом и даже под кроватью шарили. Нигде нет. Что за напасть такая?!
Заглянул я на печку. И вижу – в темной глубине там сынок мой, Васятка, скукожившись, сидит и бинокль к груди прижимает.
– Вот он! – докладываю Чапаеву. – Вор на печи!
– Выходит, – сказал Василий Иванович, – пока мы с вами, Константин Иванович, чаевничали, он под мою папаху заглянул…
– Надо же, – вздохнул я, – у красного командира бинокль украл…
– Разведчики, они такие, – ухмыльнулся Чапаев. – Что где не так лежит, враз приметят! Зоркий народ!
Потянул я Васятку за рубаху с печи.
– Слазь, – говорю, – немедленно. Не то…
А он туг как заревет – аж в ушах звон.
– Не отдам! – кричит. – Мой бинокль! Я в красные разведчики пойду! Без бинокля не примут. У-у-у!!!
Так и не слез с печи.
Чапаев пожалел его.
– Ладно, – говорит. – Разведчику без бинокля и вправду нельзя. Пусть тут и остается. Бинокль поможет вам, Константин Иванович, и сынку вашему, лучше разглядеть, где свои, а где чужие.
Ушел Чапаев. А бинокль у нас остался.
С к а з ш е с т о й
БЕДНЯКИ – ВСЕГДА ЗАОДНО
Дня не проходило, чтобы дедушка не вспомнил что-нибудь интересное о своих друзьях – чапаевцах из Нового Петрограда. Я слушал его и завидовал: вот бы и мне такую, как у дедушки, героическую жизнь и таких друзей – солдат революции!
– И в мирной жизни, скажу тебе, внучек, человек способен ох какие громкие дела совершить, – успокаивал меня дедушка. – Главное – не ленись и за дело общее борись, а не только сам за себя. Чапаев терпеть не мог тех, кто лишь о себе заботился. Он о других думал. Однажды и нам, новопетроградцам, урок преподнес…
Никогда мне не забыть тот декабрьский день на сельской площади. Народу собралось полным-полно. Каждый вперед норовил протиснуться.
Там, впереди, возвышался каменный постамент с ровной площадкой наверху – для памятника.
Когда-то, еще при самодержавии, постамент построили. Кулаки думали скульптуру царскую здесь поставить. Но не успели. Революция помешала. Народ сбросил царя с престола, и не нашлось больше желающих памятник ему сооружать. А постамент вот остался. Стал он шишкой на площади. Сбоку из кирпичиков ступеньки сложили. Взбирайся по ним на самую верхотуру и выступай сколько захочется.
Вот и теперь, заслышав, что на сельскую сходку пожаловал не только Василий Иванович Чапаев, но еще и мужицкие делегаты из деревень соседних, наша беднота сбежалась на площадь со всех улиц.
Первым на возвышение шагнул Илья Васильевич Топорков. Поправил кобуру на боку и звонким, чистым голосом возвестил:
– Прежде всего, товарищи-граждане, поприветствуем гостей наших, тех, кто со стороны к нам пожаловал, – и Топорков кивнул на стоявших перед ним внизу у пьедестала Чапаева и приезжих мужиков. – Вот они! Военный комиссар уездный, которого все вы хорошо знаете, и посланцы из ближних деревень – из Студенцов и Суховки. У них к нам какое-то дело…
Из толпы выкрикнули:
– Пущай Чапаев с приезжими мужиками на постамент взойдут! Поглядеть хотим!
Топорков позвал гостей к себе.
Один из них – бородатый мужик из Суховки – строгим взглядом окинул толпу и сказал:
– Кулаки у нас в селе верх взяли. Землю, отданную бедноте, заграбастали. Никакого житья от них не стало. Хоть в прорубь бросайся!
– Лучше не в прорубь, – весело отозвался Топорков, – а на борьбу с кулачьем бросайтесь!
– Рады бы, да не знаем, с чего начать…
– И у нас то же самое, – поддержал бородача бровастый парень в полушубке. – Я из Студенцов. Создали мы бедняцкий Совет. А кулаки его разгромили, председателя избили. Третий день председатель в синяках ходит… Вот и прислали меня земляки за помощью. Одна надежда – на вас, на красногвардейцев ваших!
Кто-то крикнул из толпы:
– На чужом горбу, выходит, захотели в новую жизнь въехать? Самим надо за оружие браться! Всяк сам на себя хлеб добывает, сам себя от врага обороняет. А вы…
Чапаев послушал, о чем толкуют мужики вокруг, и встал между бородачом и бровастым парнем. Вскинул руку над головой, успокаивая толпу.
Когда на площади стало тихо, сказал с обидой в голосе:
– Не ожидал от вас слов таких – «чужие», «сами себя обороняйте». Какие же они чужие, ежели вместе с нами идут. Надо помочь! Революцию мы творили всенародно. И оборонять ее будем тоже сообща! Вот так-то! А вы им – «чужие»! В революцию вся беднота заодно – и рабочая и крестьянская!
И тут снова зашумела площадь. Но возгласы были уже не те, что прежде. Мужики высказывались одобрительно:
– Верно Чапаев говорит! Надо пособить. Бедняк бедняку – друг вечный.
– Что сами имеем, то и им поможем добыть!
– Пойдем всем отрядом! Пусть не только у нас, а во всех других деревнях торжествует Советская власть!
Топорков на всю площадь объявил:
– Что верно, то верно, товарищи-граждане, надо защищать бедноту, где бы она ни жила. Бедняк с бедняком всегда заодно. В волости у нас двадцать деревень. Не везде еще есть Советы. Кое-где кулаки в страхе держат нашего брата – бедняка. Вот и предлагаю создать у нас в Новом Петрограде штаб охраны революции. Случись где заваруха – мы туда на конях. Не дадим соседей в обиду!
Чапаев одобрительно воскликнул:
– Верное решение приняли, товарищи новопетроградцы! Молодцы! И Топорков у вас командир что надо! Мы с ним еще до Октября вместе «Марсельезу» пели. Голос у Топоркова, скажу я вам, – соловьям на зависть. Запевала, каких поискать. А с запевалы, как известно, любая песня и любое дело начинается. Вон вы его как всем хором поддержали! Верю, отныне не оставите соседей в обиде, пособите, когда надо будет, – Чапаев задумчиво насупил брови. Потом сказал твердо: – С местной контрреволюцией, спору нет, вы, товарищи, бились геройски. Только ведь борьба за Советы идет не в одной вашей волости. Она – по всей губернии, по всей России! Надо побить не только ближних врагов, но и тех, которые издалека к Волге рвутся. Есть нужда еще один красногвардейский отряд вам на селе создать. Потом из других сел добровольцы придут. Так, глядишь, и наберется целая дивизия. Коли сообща против белых пойдем – победу обретем, а врозь – хоть дело брось! Дивизией, правда, командовать мне еще не доводилось. Но, думается, справлюсь. Не боги горшки обжигают. Можете на меня положиться.
Помолчал немного. Усы пальцами потрогал. Потом вдруг решительно махнул рукой и сказал громко, на всю площадь:
– Поступим, пожалуй, так. Кто в будущую дивизию добровольцем желает – отходи вправо! Кто против, не хочет со мной в поход идти – отходи влево! А кто ни туда, ни сюда, воздерживается – висни, значит, в воздухе!.. Ну, орлы, направо, налево и вверх разлетайсь!
Оживилась толпа, загомонила с веселым одобрением. По всей площади началось движение.
Глянул Чапаев вправо – там мужики плотной стеной стоят.
Глянул влево – ни единой души. Безлюдно.
Глянул вверх – ясное небо, ни облачка.
Чапаев засмеялся удовлетворенно:
– Облаков нет, и виснуть не на чем. Спасибо вам, орлы! – И сразу же по-военному распорядился: – Добровольцы Красной гвардии! В три ряда стройсь! – Затем, сойдя с пьедестала, он встал во главе мужицкого строя и, обернувшись, крикнул: – Кто за нами, тот с нами! И так будет всегда: вперед – сколько угодно, а назад – ни шагу!.. Следом за мной – шагом марш! Ать-два…
И зашагал дружно вперед, следуя за своим командиром, первый отряд будущей Чапаевской дивизии.
