Текст книги "Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта"

Автор книги: Владимир Полушин

Рядом с садом находится величественное здание Люксембургского дворца, построенное в 1615 году. Здесь заседал сенат. Гумилёв любил смотреть работы современных художников в Люксембургском музее, который располагался в бывшей оранжерее недалеко от Малого дворца. Конечно же Николай посетил и Собор инвалидов, расположенный неподалеку от Эйфелевой башни. В этом величественном (высотой триста метров) соборе, возведенном в 1706 году, похоронен Наполеон. Саркофаг императора сделан из ценного сибирского порфира по рисунку Висконти. Какова судьба! Император, потерпевший крушение всех своих замыслов в России, обречен на вечный сон в русском саркофаге!

Сколько людей приходит сюда, думал поэт, а будут ли приходить к нему после его смерти? Или это не имеет значения?

Вскоре Николай Гумилёв уже хорошо знал достопримечательности Парижа: и площадь Согласия, и Елисейские Поля, и сад Тюильри, побывал в самой загадочной части французской столицы, овеянной легендами и преданиями старины, – на острове. Как считали парижане, остров, по форме напоминающий корабль, изображен на гербе города. Старинное его название Лютеция, и именно там жили первые парижане в окружении реки и непроходимых болот. Во времена великого Цезаря здесь возник галльский город Лютеция Паризьёрум, а потом римский и позже франкский Париж. Тесное переплетение итальянской и французской историй для молодого романтика было открытием. Он понял: чтобы лучше разобраться в истории Франции, нужно побывать и в Италии.

Отправляясь в Париж, Николай решил заняться изучением оккультных наук. Однажды Гумилёв с приятелями провел даже спиритический сеанс вызывания дьявола. В темной комнате он один из всех увидел горящие глаза и зловещую морду. Миг – и все пропало. Но какое-то гнетущее чувство обволокло его сердце, захотелось вырваться из удушающей темноты. Долго в тот вечер бродил он по бульварам и площадям правого берега Сены.

Париж – удивительный город, особенно если попасть в него после тихих российских усадеб и спокойного Царского Села.

Освоившись в Париже, Гумилёв начал делать визиты по рекомендательным письмам. Первый он нанес сестре Анненского. Она приняла его радушно, но ее сына Николаса, как назло, не было дома, и Николай Степанович, оставив свой адрес, вежливо попрощался. Вскоре Николас Деникер разыскал его сам. Они отправились в кафе.

В Париже все встречи проходили либо в кафе, либо в ресторанах, которых по городу насчитывалось около трех тысяч. Традиционно французы друг к другу в гости не ходили. Зато кафе уличные, веселые, всегда были заполнены самой разношерстной публикой. Тут встречались поэты и художники, деловые люди и журналисты. У каждого были свои излюбленные места.

– Самое старое кафе и самое знаменитое, – говорил Деникер, – «Прокоп». Вы не удивляйтесь такому простому названию. Там сиживали в свое время знаменитые люди Франции. Теперь их портреты украшают стены этого кафе, хотя само оно превратилось в недорогую «бульонку». Но мы с вами отправимся в не менее известное кафе «Режанс», и я вам расскажу одну интересную историю времен Робеспьера.

В «Режансе» молодые люди заказали кофе. Гумилёв уже привык к парижским нравам. В Париже за чашкой кофе или бутылкой вина можно просидеть целый день и это считалось в порядке вещей.

– Здесь готовят прекрасный кофе, может быть, поэтому, – сказал Деникер, – он и немножко дороже, чем в других, не тридцать-сорок сантимов, а пятьдесят. Но он ст о ит того! Да еще не плохо было бы заказать sirope de groseille.

– А что это такое? – поинтересовался Гумилёв.

– Очень приятный напиток из смородины.

И Деникер начал рассказывать обещанную историю:

– Мы с вами сидим примерно на том же месте в кафе, где любил играть в шахматы Робеспьер во времена диктатуры республиканцев. Как правило, с ним боялись играть, особенно выигрывать у него, хотя диктатор был довольно слабым игроком. Он прослыл мстительным человеком. И вдруг красивый молодой человек направился прямо к его столику. Робеспьер оживился, перед ним на столе уже давно стояла шахматная доска с расставленными фигурами. В предчувствии удовольствия диктатор потирал руки. «Я хочу сыграть с вами партию в шахматы!» – сказал пришелец. «Извольте, гражданин». Незнакомец оказался искусным игроком и выиграл не только первую партию, но и вторую, о которой попросил сам диктатор. «Прекрасно, – сказал Робеспьер, нахмурившись, – но какова была ставка в нашей партии?» Незнакомец откинул прядь волос со лба и произнес высоким голосом: «Голова человека, за которым завтра должен явиться палач!» Робеспьер сразу понял, о ком идет речь. Но теперь он не мог его казнить, ибо незнакомец выиграл. Долг чести превыше всего! Робеспьер спросил наглеца: «Гражданин, позвольте узнать, почему вы ходатайствуете за освобождение графа Р., заключенного в Консьержера?» И в ответ услышал: «Я не гражданин, а гражданка, невеста графа!» Робеспьер вздохнул и подписал приказ об освобождении узника.

– Действительно, интересная история.

– О, таких историй я мог бы рассказать об этом кафе много, – сказал Деникер. – Вон там играл в шахматы австрийский император Иосиф Второй, здесь сиживали мечтатель Дидро и романтик Ле Саж. И даже проигрывал в шахматы молодой корсиканский офицер Бонапарт…

Беседа незаметно перешла в другое русло, и Деникер стал рассказывать о писателях, которые объединились в группу «Аббатство» и провозгласили эру новой «научной» поэзии. Инициаторами стали молодые поэты: Жуль Ромен (которому исполнился двадцать один год), Жан Рене Аркос, Жорж Дюанель и Шарль Вильдрак.

– Разумеется, – говорил Деникер, – наш идейный вдохновитель – известный поэт Рене Гиль, вы о нем верно слышали.

Гумилёв внимал рассказам племянника Анненского с загоревшимися глазами. Особенно его заинтересовал тот факт, что молодые писатели сумели заполучить даже собственную типографию.

– Но почему так странно звучит название вашей группы? – спросил Николай Степанович.

– Мы создали в этом году коммуну, писательское братство, а поскольку местом нашего обитания стало аббатство Кретей под Парижем, мы провозгласили себя группой «Аббатство»…

Гумилёв подумал о том, что, может быть, здесь и ему можно будет издавать свой журнал. Нужно только установить хорошие связи с русскими писателями, проживающими в Париже. Ведь у него в кармане лежало еще одно рекомендательное письмо. И почему бы его не использовать? Настроение у молодого романтика поднялось. Ему уже казалось, что оккультные науки, которыми он хотел серьезно заняться в Париже, не стоят того, чтобы на них тратить время. Нужно писать – это главное.

В письме к сыну Анненского Николай сообщает: «Вы меня спрашиваете о моих стихах. Но ведь теперь осень, самое горячее время для поэта, а я имею дерзость причислять себя к хвосту таковых. Я пишу довольно много, но совершенно не могу судить, хорошо или плохо». Своему учителю Брюсову он признается: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, как и вызывание мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви».

Нет, Гумилёв не перестал смотреть на мир как на явление волшебства и вдохновения. Он понял, что надо идти не от мертвых к живым, а от последних в мир таинственных превращений.

Он наконец решает отправиться к знаменитой Зинаиде Николаевне Гиппиус, которая слыла основательницей нового христианского движения, утверждавшего равносвятость Плоти и Духа.

В 1901 году в Петербурге Гиппиус и Мережковский организовали Религиозно-философские собрания для открытого обсуждения вопросов веры между интеллигенцией, гибнущей «в отчаянии без Бога», и Церковью, чтобы обновить религиозное сознание. В 1903 году Собрания были запрещены. Но дом Мурузи, в котором жили Мережковский и Гиппиус, стал элитарным литературным салоном. Слышал многое об этом салоне и гимназист-царскосел Гумилёв.

Уехав после революционной смуты 1905 года в Париж, Мережковские поселились в одном из самых респектабельных парижских кварталов – в доме II-бис по улице Колонель Бонне в Пасси. С ними вместе жил и друг семьи Дмитрий Владимирович Философов. Сам Мережковский в ту пору увлеченно писал драму о Павле I и на время оставил стихи. Во второй половине ноября 1906 года в гости к Мережковским приехал из России Борис Бугаев, известный в русской литературе под псевдонимом Андрей Белый. Когда Белый уезжал, Брюсов советовал ему: «Если вам можно, познакомьтесь с Николаем Степановичем Гумилёвым… кажется, талантлив и, во всяком случае, молод». Дал Валерий Яковлевич и адрес поэта. Но Белый по рассеянности все сделал не так. Именно он пошел открывать дверь, когда раздался звонок Гумилёва.

– Вам кого? – оглядев незнакомца, спросил Белый.

– У меня рекомендательное письмо к Зинаиде Николаевне Гиппиус, – ответил молодой человек в модном цилиндре.

Белому, который вечно все забывал, терял и был рассеян до чрезвычайности, не понравился, видно, элегантный русский и он буркнул:

– Вы кто?

– Я? Николай Степанович Гумилёв, здесь учусь.

Тут бы Белому и вспомнить, что советовал ему Брюсов, но он сделал удивленное лицо:

– И что вы? Откуда?

– Я сотрудник журнала «Весы».

– Зина, – разочарованно протянул он, – к тебе молодой человек, говорит, из «Весов».

– Боря, ты его знаешь? – спросила появившаяся Гиппиус.

– Нет. Не слышал. Не знаю.

Гиппиус, видимо, была недовольна неожиданным визитером и весьма холодно обратилась к Николаю:

– Да, ну и что вы в Париже?

– Учусь в Сорбонне.

– Интересно, а о чем вы таком пишете? – Она хмыкнула, наведя лорнет на Гумилёва, который и так был бледен, как стена, от волнения. Его явно не хотели принимать, и он это почувствовал, потому и говорил о себе и своих взглядах подчеркнуто вызывающе и независимо.

– Ну, прочтите что-нибудь, – царственно бросила повелительница литературного салона. Явно издеваясь, добавила: – О чем вы там пишете, ну о козлах, что ли?

Гумилёв мог бы нагрубить и уйти, но он сдержался и сказал ледяным тоном:

– Хорошо. Я прочту.

Он специально выбрал одно из недавно написанных стихотворений и начал читать, чуть шепелявя:

 
Император с профилем орлиным,
С черною, курчавой бородой,
О, каким бы стал ты властелином,
Если б не был ты самим собой!
…………………………………………..
Образы властительные Рима,
Юлий Цезарь, Август и Помпей, —
Это тень, бледна и еле зрима.
Перед тихой тайною твоей.
Кончен ряд железных сновидений,
Тихи гробы сумрачных отцов,
И ласкает быстрый Тибр ступени
Гордо розовеющих дворцов.
Жадность слов в тебе не утолима:
Ты бы мог раскинуть ратный стан,
Бросить пламя в храм Иерусалима,
Укротить бунтующих парфян.
Но к чему победы в час вечерний,
Если тени упадают ниц…
 

Дальше Гумилёву дочитать не удалось, в комнату вплыла тень, и совсем не императора. Шаркающей походкой обозначился Дмитрий Сергеевич Мережковский и, окинув общество бесцветным взглядом, вдруг заволновался, увидев незнакомца:

– Зина, что там такое?

– Ты знаешь, Николай Степанович Гумилёв к нам пришел, мне показалось, он ученик Вячеслава Иванова или Сологуба, но ты знаешь, он все-таки напоминает мне французского поэта Бетнуара.

Мережковский недовольно повел плечом, не зная, что делать с руками, сунул их в карманы и, стоя у стены, начал его отчитывать в нос:

– Вы, голубчик, не туда попали! Знакомство с вами ничего не даст ни вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно, а в серьезных вопросах мы все равно не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти вас, так как вы стоите над пропастью. Но ведь это…

Гумилёв наконец опомнился, взял себя в руки и совершенно спокойно закончил фразу Мережковского:

– Дело неинтересное.

Тот закивал:

– Да-да, – и зашаркал в свою комнату.

Гумилёв понял, что его здесь не поймут. Скрывая обиду, он стал прощаться. Видимо, тут-то Белый и вспомнил слова Брюсова и, желая как-то сгладить неловкость, суетливо побежал провожать молодого поэта.

Символисты Мережковские не приняли Гумилёва. Позже, в 1910-х годах, он бросит гордый вызов символизму, отвергнув не только его представителей, но и всю систему литературных ценностей символизма… Но это будет потом. А сейчас… Это был первый серьезный удар судьбы. Его отвергли как поэта да еще вдобавок поиздевались над ним.

В начале января и Гиппиус, и Гумилёв отправили Брюсову письма. Разгневанная дама возмущалась: «О Валерий Яковлевич! Какая ведьма „сопряла“ Вас с ним (Гумилёвым. – В. Я.)? Да видели ли Вы его? Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир: „До меня были попытки… Будда, Христос… Но ‘неудачные’“. После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер „Весов“ с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать Ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи, – выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он Вас пленил?»

Гумилёв сообщил своему учителю, что после визита у него остался «мистический ужас» перед знаменитостями.

Николай долго не решался встречаться с Рене Гилем, боясь повторения истории. И каково же было искреннее удивление молодого поэта, когда он встретил у мэтра французской поэзии радушный прием и полное понимание.

Такой же прием и понимание встретил Гумилёв и у бывшего сотрудника «Весов» Ивана Ивановича Щукина, искусствоведа, который происходил из старинной московской купеческой семьи меценатов и коллекционеров. Его брат основал знаменитый Щукинский музей, а сам Иван Иванович выпустил книгу «Парижские акварели». Иван Щукин познакомил Гумилёва с известным писателем и философом Николаем Максимовичем Виленкиным, вошедшим в русскую литературу под псевдонимом Минский. Его статья «Старинный мир», опубликованная еще в 1884 году, считалась первой программой русского декадентства. Несмотря на то что Николаю Максимовичу шел уже пятьдесят второй год, а Гумилёву исполнилось всего лишь двадцать, он внимательно выслушал молодого поэта.

Однажды вечером, вернувшись домой, Гумилёв по привычке поинтересовался у консьержа, нет ли для него писем. Тот ответил, что есть из России! Николай Степанович, пока консьерж доставал из ящика письмо, гадал, от кого оно: «Наверное, от родителей, а может, из „Весов“ от Брюсова». Он давно отправил мэтру письмо с небольшой поэмой «Неоромантическая сказка»… Николай в нетерпении глянул на обратный адрес, и сердце трепетно забилось в груди… Он не поверил глазам. На конверте было четко выведено аккуратным женским почерком: Киев. Меринговская, 7, кв. 4, для Анны Андреевны Горенко. Всего, чего угодно, мог ожидать Гумилёв, но только не этого! Как? Неужели она наконец о нем вспомнила? Всё, всё, его признание в любви, его предложение быть вместе до конца?.. Письмо было написано в несколько холодноватом тоне и в то же время для влюбленного сердца оставляло хоть маленькую, но надежду. Горенко писала о себе.

Аня училась в Фундуклеевской гимназии. Класс, куда она попала, стихийно разделился на две группы. Одна – консервативно настроенных девушек, как, например, дочь подполковника Надя Галафре, Мария Дремер, дочь председателя Киевского судебного округа, приезжавшая в гимназию в собственном экипаже, у кого разговоры сводились в основном к нарядам, шляпкам и молодым людям.

Другая группа девочек, где лидировала Вера Беер (будущая «золотая» медалистка), считала себя передовой, прогрессивной молодежью.

Аня не вошла ни в одну из групп. Исключение она сделала только для Жени Микулинской. С ней она часто беседовала. Горенко не любила разговоры о вещах или будущих профессиях. Она читала Блока, Брюсова, втайне писала стихи и скучала по тому времени, когда могла себе позволить бывать в Петербурге, слушать стихи и видеть щеголя-студента Голенищева-Кутузова. Мимолетные увлечения стареющими поэтами, молодыми репетиторами, случайными знакомыми и притязания ее кузена Демьяновского (который, как она писала в 1906 году, «объясняется в любви каждые пять минут») не могли загасить ее страсть. Вот что пишет она мужу сестры фон Штейну: «Если бы знали, какой Вы злой по отношению к Вашей несчастной belle-soeur [4]4
  Свояченица (фр.).


[Закрыть]. Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов. Я так устала ждать! Ведь я жду ни больше ни меньше как 5 месяцев… Пришлите мне карточку Г.-К.».

В другом письме она восклицала: «Отвечайте же скорее о Кутузове. Он для меня всё!..»

Училась Анна ровно, одинаково легко постигая математику и физику, русский язык и словесность. Русскую литературу в гимназии преподавал Григорий Владимирович Александровский, ставший позже профессором Казанского университета. Он хвалил сочинения Горенко за самостоятельность суждений и литературный вкус. Повезло и с преподавателем французского языка Александрой Николаевной Муравьевой, которая прекрасно владела языком, ездила стажироваться каждый год в Париж и зачитывалась французской классической поэзией. Гимназисткам на уроках читала произведения Мольера, Корнеля, Расина.

В один из дней, когда Анна тосковала об ушедшей поре Царского Села, о недоступном Петербурге, она вспомнила Гумилёва и написала ему письмо.

Гумилёв, получив письмо, был счастлив. Подробно описав свое бытие и планы на будущее в ответном послании, он оделся и вышел на улицу. Вечерело, но все еще было тепло. Осень в тот год в Париже выдалась необычайно теплой. С конца мая до начала октября стояла настолько сильная засуха, что пострадали районы Лазурного Берега.

Гумилёв отправился искать почтовое отделение. Вечером его легко можно было увидеть по синему фонарю, горевшему у входа.

– Куда письмо, в Россию? – уточнил почтовый работник. – С вас двадцать пять сантимов.

Гумилёв отдал бы не только двадцать пять сантимов, но и двадцать пять франков. Ведь ему казалось, что это письмо должно решить его судьбу. Аня поймет наконец, как он ее любит. А там он непременно дождется денег из дома и отправится после Нового года в Киев. Он решил сделать Анне Андреевне Горенко предложение руки и сердца. Забрать ее в Париж. Они вместе будут учиться в Сорбонне.

А может быть, размышлял Николай, с созданием своего журнала он сможет получить дополнительный заработок. Идея организации журнала созрела в голове Гумилёва еще в октябре. С будущим художником журнала Гумилёв познакомился на Осеннем салоне русских художников, устроенном Сергеем Дягилевым в 1906 году. На выставке экспонировались работы Бакста, Врубеля, Бенуа, Коровина, Ларионова, Судейкина, Рериха, Сомова, Серова и многих других. Николай Степанович подошел к картине Михаила Ларионова, которая ему понравилась, и поделился своими впечатлениями со стоявшим возле этой картины человеком. Им оказался художник Мстислав Фармаковский.

Мстислав Федорович родился в Пензе, детство провел в Симбирске. Его отец был помощником И. Н. Ульянова. Мстислав Фармаковский дружил с Владимиром Ульяновым, и это в последующие смутные года, видимо, спасло ему жизнь. Мстислав очень рано начал рисовать, потом окончил в Одессе рисовальную школу, историко-филологический факультет Новороссийского университета с золотой медалью и защитил дипломную работу по теме «Известия Геродота о скифах и стране, ими занимаемой». Молодой художник продолжил образование в Дюссельдорфской академии художеств. Жил Фармаковский то в Одессе, то в Петербурге, помещал свои рисунки в одесском детском журнале «Звон» и в литературно-художественном сборнике, выпущенном в 1906 году в Одессе. Узнав все это, Гумилёв решил уговорить Фармаковского войти в число создателей русского журнала в Париже. Идея Мстиславу Федоровичу понравилась, и он пообещал пригласить способных молодых художников. Фармаковский был одаренным рисовальщиком, прекрасным графиком и акварелистом. Он привлек для участия в журнале интересных русских художников А. И. Божерянова, С. И. Данилевского, Я. И. Николадзе, А. И. Финкельштейна. Решено было печатать журнал только на бумаге высших сортов.

Гумилёв хотел заинтересовать журналом известных писателей, таких как В. Я. Брюсов, но с этой затеей у него ничего не вышло. Мэтры не захотели поддержать начинание молодежи. Но Николай Степанович не огорчился. В его маленькой квартире на улице Гаитэ, 25 в конце декабря 1906 года прошло первое заседание редколлегии. Решили создать три отдела. Гумилёв кроме общего руководства взял на себя заведование литературным отделом. Художественный отдел вел Александр Иванович Божерянов, а критический – Мстислав Федорович Фармаковский. В первом номере молодые члены редакции решили обнародовать свой манифест. Написать его поручили Николаю Гумилёву.

Вскоре на очередном заседании редакции поэт торжественно его провозгласил:

«Издавая первый русский художественный журнал в Париже, этой второй Александрии утонченности и просвещения, мы считаем долгом познакомить читателей с нашими планами и взглядами на искусство. Мы дадим в нашем журнале новые ценности для изысканного миропонимания и старые ценности в новом аспекте. Мы полюбим все, что даст эстетический трепет нашей душе, будет ли это развратная, но роскошная Помпея, или Новый Египет, где времена сплелись в безумье и пляске, или золотое Средневековье, или наше время, строгое и задумчивое. Мы не будем поклоняться кумирам, искусство не будет рабыней для домашних услуг. Ибо искусство так разнообразно, что свести его к какой-либо цели, хотя бы и для спасения человечества, есть мерзость перед Господом».

Манифест его новые друзья одобрили, и он был опубликован как обращение от редакции. Журнал решили назвать «Сириус», чтобы придать ему больше таинственности. Так как авторов было мало (впрочем, как и денег на издание), журнал получился тоненьким – всего в десять листов, зато большеформатным, больше чем журнал «Весы». Гумилёв опубликовал в первом номере начало повести «Гибели обреченные» (которую он так и не закончил), «Неоромантическую сказку» и фантастически-мистический рассказ «Вверх по Нилу». В это время он подписывал свои произведения не только своей фамилией, но и псевдонимами А. Грант, К-о. На титульном листе журнала сообщалось: «Двухнедельный журнал Искусства и Литературы». Планировалось, что журнал будет выходить каждые две недели, станет популярным и будет раскупаться. Журнал увидел свет в середине января 1907 года.

В этом же номере журнала Николай Степанович поместил свое стихотворение «Франция», в котором отразились впечатления от увиденного в Париже, особенно от посещения Пантеона, воздвигнутого на самом высоком месте левого берега Сены, по преданию, над могилой святой Женевьевы. Здание было построено в 80-х годах XVIII века как церковь Святой Женевьевы, но в 1791 году Национальное собрание Франции превратило его в Пантеон для погребения выдающихся людей. Мирабо первым был удостоен чести быть погребенным в нем 15 апреля 1791 года. Потом здесь был перезахоронен Вольтер, погребен Виктор Гюго… Побывал Николай и в церкви, расположенной за Пантеоном, а в библиотеке Святой Женевьевы стал постоянным читателем. В ту пору в библиотеке уже насчитывалось более двухсот тысяч книг и триста пятьдесят рукописей, а также пять тысяч портретов.

Вспоминая поразивший его своим величием Пантеон, поэт написал:

 
О, Франция, ты призрак сна,
Ты только образ, вечно милый,
Ты только слабая жена
Народов грубости и силы.
……………………………………………..
Где пел Гюго, где жил Вольтер,
Страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер
Плясать на зареве пожарищ.
И нет, не нам, твоим жрецам,
Разбить в куски скрижаль закона
И бросить пламя в Notre Dame,
Разрушить стены Пантеона…
 

Стихотворение «Франция» (1907), конечно, весьма слабое, поэт позже нигде не печатал.

О своей радости – выходе журнала – Николай тотчас же сообщил Анне Горенко, потом матери и своему учителю Валерию Брюсову. Всем им он отправил пахнущий свежей типографской краской журнал «Сириус», свое первое детище.

Николай по-прежнему ищет секреты литературного мастерства. Так, в письме Брюсову в ответ на присланную мэтром новую книгу «Земная ось» молодой поэт сообщал учителю: «Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда я подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были в моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я опять спешу в библиотеки: стараюсь выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера. Как раз в это время я работаю над старинными французскими хрониками и рыцарскими романами и собираюсь написать модернизированную повесть в стиле XIII или XIV века. Вообще мне кажется, что я накануне просветления, что вот рухнет стена и я пойму, а не научусь, как надо писать».

В начале 1907 года Гумилёв решил до конца прояснить отношения с Аней, поэтому, бросив все дела, раздобыв денег на самый дешевый поезд, он отправился в Киев. Анну Гумилёв нашел на Меринговской улице, в доме ее кузины Марии Александровны Змунчиллы. Николай Степанович с увлечением рассказывал Ане о музеях Лувра, где можно часами бродить среди греко-римских скульптур, бронзовых копий, античных статуй и саркофагов, где есть африканский зал!

– Тебе обязательно надо все это увидеть самой, Аня! – восклицал Гумилёв. – Я просто не могу перечислить все чудеса, которые я лицезрел в одном только Лувре. Это огромная страна искусств. Я уверен, что ты бы захотела побывать и в музеях скульптуры, и Средних веков, и Возрождения, во французских павильонах XVI–XIX веков. А в Музее азиатских древностей я бы тебе показал сокровища из дворца Санхериба, ты бы увидела огромных крылатых быков, которые стояли у входа в этот древний храм…

Аня только вздыхала:

– У меня не хватило денег даже на поездку в Петербург, не то что в Париж!

– Деньги мы достанем. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю и готов пойти на все, чтобы устроить твое счастье. Я прошу тебя стать моей женой!

– Но возможно ли это? – спросила Аня. – Ведь отец мой не даст согласия на брак.

– Мы обвенчаемся тайно! Я увезу тебя в Париж! Ты согласна? Согласна?..

Аня, опустив голову, чуть слышно, покорно, словно соглашалась с неизбежным, ответила: «Да».

Казалось, солнце блеснуло в глазах у Гумилёва. Счастье и любовь ослепили его, и он не видел, как с тихой грустью глядела на него эта уже вкусившая запретную и безответную любовь молодая женщина. Он готов был плясать от счастья, а она – плакать от сожаления… Чтобы хоть как-то скрыть свою холодную печаль, Аня сказала:

– Хочешь, я почитаю тебе новые стихи? – И стала читать, тихо и исподлобья поглядывая на Гумилёва:

 
На руке его много блестящих колец —
Покоренных им девичьих нежных сердец.
 
 
Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
 
 
Но на бледной руке нет кольца моего.
Никому, никогда не отдам я его.
 
 
Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
 
 
«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»
Я кольца не отдам никому, никогда.
 

(«На руке его много блестящих колец….», 1907)

– Прекрасное стихотворение. Знаешь, я его обязательно опубликую во втором номере «Сириуса»…

Он был счастлив и слова любимой ловил, как священную музыку, как молитву, не понимая порой разумом смысла сказанного. Он хотел услышать от Ани признание «Я люблю тебя!». Но именно этого короткого жгучего слова «люблю» и не сорвалось с ее губ… Она была всего лишь согласна.

Гумилёв вернулся в Париж на крыльях собственной любви. Он посещал литературные салоны, выступления молодых поэтов. На одном из вечеров в салоне художницы Кругликовой какая-то дама читала его стихи. На традиционном четверговом вечере Николай познакомился с начинающим поэтом Александром Биском. Он обратился к нему с вопросом:

– Не хотели бы вы, Александр Акимович, опубликовать ваши «Парижские сонеты» в новом журнале «Сириус», который мы начали издавать в Париже? Первый номер успешно разошелся, готовится второй.

Биск согласие дал, и его стихи были опубликованы во втором номере. Однако издательская деятельность Гумилёва вскоре потерпела фиаско. На третьем номере журнал «Сириус» прекратил свое существование. От журнала у Гумилёва остались только приятные воспоминания и его портрет, написанный художником Мстиславом Фармаковским, где Николай был изображен во фраке и с веером в руке – молодой романтик с задумчивым взглядом…

Анна, дав согласие на брак, совсем не жаждала стать женой. Она воспринимала ухаживания Гумилёва как отдушину в серой и безысходной провинциальной скуке. Она пишет 2 февраля 1907 года фон Штейну: «…Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю. Помните у В. Брюсова: „Сораспятая на муку, / Враг мой древний и сестра, / Дай мне руку! дай мне руку! / Меч взнесен. Спеши. Пора“. И я дала ему руку, а что было в моей душе, знает Бог и Вы, мой верный…» А что же творилось в душе семнадцатилетней гимназистки? Она об этом сообщает в этом же письме: «Хотите знать, почему я не сразу ответила Вам: я ждала карточку Г.-К. и только после получения ее я хотела объявить Вам о своем замужестве. Это гадко, и чтобы наказать себя за такое малодушие, я пишу сегодня, и пишу все, как мне это ни тяжело… Не говорите никому о нашем браке. Мы еще не решили ни где, ни когда он произойдет. Это – тайна… Пришлите мне, несмотря ни на что, карточку Владимира Викторовича. Ради Бога, я ничего на свете так сильно не желаю».

Аня пишет о предстоящем замужестве и тут же с отчаянием умоляет о фотокарточке другого человека. Ей горько и тоскливо, что тот, другой, ее попросту не заметил. Ей кажется, что с Гумилёвым она может забыть об этой любви. И в другом письме она сообщает Штейну: «Мой Коля, кажется, собирается приехать ко мне – я так безумно счастлива. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснение. Всякий раз, как приходит письмо из Парижа, его прячут и передают с великими предосторожностями. Затем бывает нервный припадок, холодные компрессы и общее недоумение. Это от страстности моего характера, не иначе. Он так любит меня, что даже страшно… Я стала зла, капризна, невыносима…»

Однако настроение умиления и умиротворения быстро проходит. И 11 февраля, получив от Штейна фото Голенищева-Кутузова, Горенко отвечает ему с тоской: «Отчего Вы думали, что я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь со мной, что я могу его видеть, – это так безумно хорошо. Сережа! Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно – нет! Но Гумилёв – моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной».