Текст книги "Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта"

Автор книги: Владимир Полушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

С 12 по 27 февраля кавалерийская дивизия участвовала в Сейненской операции и вела бои в районе Голны-Вольмер, Дворчиско, Жегар, Копиово, Карклин, Куцулюшек.

12 февраля уланский полк с 1-й бригадой пошел к югу и начал вести разведывательные бои на направлении Макаришки – Малгоржаты. В «Записках…» поэт отмечает: «В два дня мы настолько осветили положение дела на фронте, что пехота могла начать наступление. Мы были у нее на фланге и поочередно занимали сторожевое охранение…»

В ночь с 14 на 15 февраля уланский полк стоял в Балкосадзе. Гумилёв записывает: «Погода сильно испортилась. Дул сильный ветер, и стояли морозы, а я не знаю ничего тяжелее соединения этих двух климатических явлений. Особенно плохо было в ту ночь, когда очередь дошла до нашего эскадрона. Еще не доехав до места, я весь посинел от холода… Три раза в эту проклятую ночь я должен был объезжать посты, и вдобавок меня обстреляли… У нас убили человека и двух лошадей…» Убитым оказался улан Абара.

Тем временем русская армия начала на этом фланге усиливаться пехотными формированиями. 15 февраля уланы вынуждены были оставить обжитое место прибывшей 73-й пехотной дивизии, а кавалерийская дивизия 16 февраля начала сосредоточиваться южнее района Балкосадзе. Как обычно, уланам была поставлена задача следить за продвижением противника. 17 февраля эскадрон Н. Гумилёва вышел на восточную опушку леса в Карклины, и половина эскадрона, идущего на Роголишки, была обстреляна немцами. Уланы отступили на Гуданцы. Не обошлось и без приключений. «Всей заставой с ротмистром во главе мы поехали навстречу, – писал Гумилёв. – Я был впереди, показывая дорогу, и уже почти съехался с последним из них, когда ехавший мне навстречу поручик открыл рот, чтобы что-то сказать, как из лесу раздался залп, потом отдельные выстрелы, застучал пулемет – и все это по нам. Мы повернули под прямым углом и бросились за первый бугор. Раздалась команда: „К пешему строю… выходи“… и мы залегли по гребню, зорко наблюдая за опушкой леса. Вот за кустами мелькнула кучка людей в синевато-серых шинелях. Мы дали залп. Несколько человек упало. Опять затрещал пулемет, загремели выстрелы, и германцы поползли на нас. Сторожевое охранение развертывалось в целый бой. То там, то сям из лесу выдвигалась согнутая фигура в каске, быстро скользила между кочками до первого прикрытия и оттуда, поджидая товарищей, открывала огонь. Может быть, уже целая рота придвинулась к нам шагов на триста. Нам грозила атака, и мы решили пойти в контратаку в конном строю. Но в это время галопом примчались из резерва два других наших эскадрона и, спешившись, вступили в бой. Немцы были отброшены нашим огнем обратно в лес. Во фланг им поставили наш пулемет, и он, наверно, наделал им много беды. Но они тоже усиливались… Тогда, словно богословы из „Вия“, вступившие в бой для решительного удара, заговорила наша батарея… Хорошо стреляют русские артиллеристы. Через двадцать минут, когда мы снова пошли в наступление, мы нашли только несколько десятков убитых и раненых, кучу брошенных винтовок и один совсем целый пулемет. Я часто замечал, что германцы, так стойко выносящие ружейный огонь, быстро теряются от огня орудийного».

Кавалеристов поддерживали огнем артиллеристы 2-й и 5-й батарей. В обеих батареях у Гумилёва служили его хорошие знакомые, с которыми он не мог не пересечься в ходе военных действий. Это были его сосед по Слепневу прапорщик 5-й батареи артиллеристов Владимир Константинович Неведомский и родственник поэта из 2-й батареи лейб-гвардии конной артиллерии Николай Дмитриевич Кузьмин-Караваев.

Под действием нашей артиллерии и при активном наступлении пехоты, поддержанной кавалеристами, немцы стали отходить. 19 февраля на позиции противника у Серее развернулось наступление 75-й пехотной дивизии. 20 февраля пехотинцы пошли в атаку на деревню Роганишки, а кавалеристы заняли город Дрополе, оставленный немцами 17 февраля после сильного обстрела артиллерии. 20 февраля уланский полк был в Макаришках.

21 февраля Гумилёв был отправлен в сторожевое охранение в составе эскадрона Ее Величества и в районе озера Шавле возле деревни Барцуны столкнулся с немцами. В «Записках…» поэт сообщает: «Последний разъезд был особенно богат приключениями… Лес кончался кустами, дальше была деревня. Мы выдвинули дозоры справа и слева, сами стали наблюдать за деревней. Есть там немцы или нет – вот вопрос. Понемногу мы стали выдвигаться из кустов – все спокойно. Деревня была уже не более чем в двухстах шагах, как оттуда без шапки выскочил житель и бросился к нам, крича: „Германи, германи, их много… бегите!“ И сейчас же раздался залп. Житель упал и перевернулся несколько раз, мы вернулись в лес. Теперь все поле перед деревней закишело германцами. Их было не меньше сотни. Надо было уходить, но наши дозоры еще не вернулись. С левого фланга тоже слышалась стрельба, и вдруг в тылу у нас раздалось несколько выстрелов. Это было хуже всего! Мы решили, что мы окружены, и обнажили шашки… Наконец прискакал и левый дозорный. Он приложил руку к козырьку и молодцевато отрапортовал офицеру: „Ваше сиятельство, германец наступает слева… и я ранен“… – „А где же другой дозорный?“ – „Не могу знать; кажется, он упал“. – Офицер повернулся ко мне: „Гумилёв, поезжайте, посмотрите, что с ним?“ Я отдал честь и поехал прямо на выстрелы… Выстрелы становились все слышнее, до меня доносились даже крики врагов. Каждую минуту я ожидал увидеть изуродованный разрывной пулей труп несчастного дозорного и, может быть, таким же изуродованным остаться рядом с ним – частые разъезды уже расшатали мои нервы. Поэтому легко представить мою ярость, когда я увидел пропавшего улана на корточках, преспокойно копошащегося около убитой лошади. „Что ты здесь делаешь?“ – „Лошадь убили… седло снимаю“. – „Скорей иди, такой сякой, тебя весь разъезд под пулями дожидается“. – „Сейчас, сейчас, я вот только белью достану“. – Он подошел ко мне, держа в руках небольшой сверток. – „Вот, держите, пока я вспрыгну на вашу лошадь, пешком не уйти, немец близко“. Мы поскакали, провожаемые пулями… Раненый после перевязки вернулся в строй, надеясь получить Георгия…» Раненый улан Сергей Александров действительно был награжден Георгиевским крестом за дело 21 февраля 1915 года приказом от 23 апреля за № 281 по уланскому полку в соответствии с приказом по 10-й армии.

22 февраля на рассвете началось наступление русской армии. 73-я пехотная дивизия с боем взяла посад Серее (в «Записках…» Гумилёва местечко С. – В. П.) и начала наступление на место Лодзее. Кавалеристам было приказано действовать в тылу противника. Поэт писал: «Было еще совсем темно – в окно халупы, где я спал, постучали: седлать по тревоге… Мой арихмед – в кавалерии вестовых называют арихмедами, очевидно испорченное риткнехт, – уже седлал наших коней. Я вышел на двор и прислушался… Озабоченный вахмистр, пробегая, крикнул мне, что немцев только что выбили из местечка С. и они поспешно отступают по шоссе; мы их будем преследовать. От радости я проделал несколько пируэтов, что меня, кстати, и согрело… преследование вышло не совсем таким, как я думал… Только позже мы узнали, что наш начальник дивизии придумал хитроумный план – вместо обычного преследования и захвата нескольких отсталых повозок врезываться клином в линию отходящего неприятеля и тем вынуждать его к более поспешному отступлению. Пленные потом говорили, что мы наделали немцам много вреда и заставили их откатиться верст на тридцать дальше, чем предполагалось». На ночлег уланы должны были стать в фольварк Голны-Вольмеры (сейчас в Польше) в версте от деревни Коцюны (Качюняй, Литва). Однако оказалось, что не все так просто. Фольварк был занят противником. Немцы открыли пулеметный огонь настолько плотный, что пули защелкали по домам деревни Коцюны, в которой расположились 2-я и 5-я батареи. Пришлось уланам вместо отдыха начать наступление на фольварк Голны-Вольмеры, но их атака была отбита. Ввиду сильного пулеметного огня одна из батарей вынуждена была в 12 часов ночи отойти на другой край деревни. Гумилёв в «Записках…» очень выразительно описал ощущения ночной перестрелки: «Лежать было скучно, холодно и страшно. Немцы, обозленные своим отступлением, поминутно стреляли в нашу сторону, а ведь известно, что шальные пули – самые опасные. Перед рассветом все стихло, а когда на рассвете наш разъезд вошел в усадьбу, там не было никого. За ночь почти все квартирьеры вернулись. Не хватало трех, двое, очевидно, попали в плен, а труп третьего был найден на дворе усадьбы. Бедняга, он только что прибыл на позиции из запасного полка и все говорил, что будет убит…» Все в рассказе Гумилёва документально точно. Действительно, в ту ночь был убит наездник Антон Гломбиковский, прибывший в полк с 3-м маршевым эскадроном и зачисленный в полк только 16 февраля.

О том, чем занимался 23 февраля взвод М. М. Чичагова, в котором служил Гумилёв, известно из донесения его командира: «Деревня Новосады занята противником, за темнотой силы определить невозможно. Ф. Девятишки свободен, неприятельская артиллерия до нас сегодня вечером стояла там. После нескольких наших очередей сейчас же ушли. Сам лес свободен. Караул противника стоит в 3-й халупе от леса. Разъезд у. – оф. Яковлева, посланный на д. Охотники, еще не вернулся. По его присоединении иду обратно. 23 февраля, 9 ч. 30 м. вечера».

На следующий день Гумилёв участвовал со своим полком в наступлении на Краснополь. Немцы открыли ураганный огонь по Краснополю и местечку Конец – и уланы, и драгуны вынуждены были отступить.

Однако наступление русских войск продолжалось 24 февраля. И снова Гумилёв отправляется в разведку: «…наш разъезд должен был разведать путь для одной из наступавших рот и потом охранять ее фланг. По дороге мы встретились с драгунским разъездом, которому была дана почти та же задача, что и нам. Драгунский офицер был в разодранном сапоге – след немецкой пики – он накануне ходил в атаку… Мы быстро установили положение противника… а потом поехали на фланг, подумывая о вареной картошке и чае. Но едва мы выехали из леска, едва наш дозорный поднялся на бугор, из-за противоположного бугра грянул выстрел… Мы спешились, вышли на опушку и стали наблюдать. Понемногу из-за холма начала показываться германская каска. Затем фигура всадника – в бинокль я разглядел большие светлые усы… Мы брали его на прицел, разглядывали в бинокль, гадали об его общественном положении. Между тем приехал улан, оставленный для связи с пехотой, доложил, что она отходит… мы прицелились… и я скомандовал: „Взвод, пли!“ В тот же миг немец скрылся… Через пять минут я послал двух улан посмотреть, убит ли он, и вдруг мы увидели целый немецкий эскадрон, приближающийся к нам под прикрытием бугров. Тут же без всякой команды поднялась ружейная трескотня… Радостно было смотреть, как тогда падали люди, лошади, а оставшиеся переходили в карьер, чтобы скорее добраться до ближайшей лощины. Между тем, два улана привезли каску и винтовку того немца, по которому мы дали наш первый залп. Он был убит наповал». На этот раз счастье улыбнулось уланам. Иначе и быть не могло: если бы оно улыбнулось немцам, то не появились бы воспоминания поэта об этом бое.

25 февраля обстановка на фронте резко изменилась – немцы, сосредоточив значительные силы, перешли в наступление по линии вдоль шоссе Лодзее, сломили сопротивление 3-го армейского корпуса и стали развивать успех, двигаясь вдоль по шоссе от Лодзее на Сейны. 2-й корпус тоже начал отход на Лумбе – Гавенянце. Именно в это время на шоссе Гумилёв и столкнулся с седовласым генерал-майором командиром 26-й пехотной дивизии Тихоновичем. Как всегда, началась неразбериха, связанная с перемещением больших групп войск. Гумилёв писал о ночи с 25 на 26 февраля: «Да, эта ночь была одной из самых трудных в моей жизни. Я ел хлеб со снегом, сухой он не пошел бы в горло; десятки раз бегал вдоль своего эскадрона, но это больше утомляло, чем согревало; пробовал греться около лошади, но ее шерсть была покрыта ледяными сосульками, а дыханье застывало, не выходя из ноздрей. Наконец, я перестал бороться с холодом, остановился, засунул руки в карманы, поднял воротник и с тупой напряженностью начал смотреть на чернеющую изгородь и дохлую лошадь, ясно сознавая, что замерзаю. Уже сквозь сон я услышал долгожданную команду: „К коням… садись“. Мы проехали версты две и вошли в маленькую деревушку. Здесь можно было наконец согреться. Едва я очутился в халупе, как лег, не сняв ни винтовки, ни даже фуражки, и заснул мгновенно, словно сброшенный на дно самого глубокого, самого черного сна». Мороз в ту ночь достигал двадцати градусов.

Однако спать Гумилёву пришлось недолго. В 12.30 ночи уланский полк стал на бивак в деревне Дегунце, а уже в 2 часа 30 минут был поднят по тревоге и пошел на деревню Копциово. Именно туда, по сведениям разведки, шли и немецкие колонны. О странном и тяжелом пробуждении поэт писал: «Я проснулся со страшной болью в глазах и шумом в голове, оттого что мои товарищи, пристегивая шашки, толкали меня ногами: „Тревога! Сейчас выезжаем“. Как лунатик, ничего не соображая, я поднялся и вышел на улицу. Там трещали пулеметы, люди садились на коней. Мы опять выехали на дорогу и пошли рысью. Мой сон продолжался ровно полчаса. Мы ехали всю ночь на рысях, потому что нам надо было сделать до рассвета пятьдесят верст, чтобы оборонять местечко К. на узле шоссейных дорог. Что это была за ночь! Люди засыпали на седлах, и никем не управляемые лошади выбегали вперед, так что сплошь и рядом приходилось просыпаться в чужом эскадроне… Низко нависшие ветви хлестали по глазам и сбрасывали с головы фуражку. Порой возникали галлюцинации. Так, во время одной из остановок я, глядя на крутой, запорошенный снегом откос, целые десять минут был уверен, что мы въехали в какой-то большой город, что передо мной трехэтажный дом с окнами, с балконами, с магазинами внизу. Несколько часов подряд мы скакали лесом. В тишине, разбиваемой только стуком копыт да храпом коней, явственно слышался отдаленный волчий вой. Иногда, чуя волка, лошади начинали дрожать всем телом и становились на дыбы. Эта ночь, этот лес, эта нескончаемая белая дорога казались мне сном, от которого невозможно проснуться. И все же чувство странного торжества переполняло мое сознание. Вот мы, такие голодные, измученные, замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому что нас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело… И в такт лошадиной рыси в моем уме плясали ритмические строки: „Расцветает дух, как роза мая, / Как огонь, он разрывает тьму, / Тело, ничего не понимая, / Слепо повинуется ему“… Часов в десять утра мы приехали в местечко К. (К. – деревня Копциово. – В. П.)».

День 26 февраля выдался морозным – температура воздуха не поднялась после холодной ночи выше минус пятнадцати градусов. Естественно, попав после десяти утра в теплую избу, Гумилёв выпил стакан чая, поел картошки и, безуспешно пытаясь согреться, забрался на печь, укрылся рваным армяком и мгновенно заснул. Проснулся он от грохота артиллерийских разрывов: «Халупа была полна дымом, который выходил в большую дыру в потолке прямо над моей головой. В дыру было видно бледное небо… и вдруг страшная мысль пронизала мой мозг и в одно мгновенье сбросила меня с печи. Халупа была пуста, уланы ушли. Тут я действительно испугался… Я схватил винтовку, убедился, что она заряжена, и выбежал из дверей. Местечко пылало, снаряды рвались там и сям… увидел рыжих лошадей, уланский разъезд… Через час я уже был в своем эскадроне, сидел на своей лошади… Оказалось, что неожиданно пришло приказание очистить местечко и отходить верст за двадцать на бивак…»

27 февраля Гумилёв вместе с полком находился на правом фланге 2-го корпуса. А на следующий день уланы были переброшены в Лейпуны для усиления обороны русских войск. Помощник командира полка полковник М. Е. Маслов докладывал: «Лейпуны заняты полком в 10 ч. 30 м. Выслал разведывательные эскадроны: 1 – на Лейпуны – Серее – Ржанцы – Доминишки, 2-й на Шадзюны – Бобры (Шаджунай, Бабрай)». Н. Гумилёв был во втором разъезде, вместе с поручиком М. М. Чичаговым, который писал в донесении: «Унтер-офицер, посланный на Ворнянце, донес: Ворнянце – свободно, Шумсков – свободно, Снежно – занято кавалерией. Кавалерия между Снежно и лесом. Южнее Шумскова – проволочное заграждение». Унтер-офицер Гумилёв писал в своих «Записках…»: «…В одиноком фольварке старик все звал нас есть яичницу… и на вопрос о немцах отвечал, что за озером с версту расстояния стоит очень много, очевидно, несколько эскадронов, кавалерии. Дальше мы увидели проволочное заграждение, одним концом упершееся в озеро… Я оставил человека у проезда через проволочное заграждение… с одним только проездом, который так легко загородить рогатками… мы въехали в лес… Вот это была скачка. Деревья и кусты проносились перед нами, комья снега так и летели из-под копыт… Вот и проволочное заграждение… Наперерез нам скакало десятка два немцев. От проволоки они были на том же расстоянии, что и мы… „Пики к бою, шашки вон!“ – скомандовал я, и мы продолжали нестись. Немцы орали и вертели пики над головой. Улан, бывший на той стороне, подцепил рогатку, чтобы загородить проезд, едва мы проскачем. И мы действительно проскакали. Я слышал тяжелый храп и стук копыт передовой немецкой лошади, видел всклокоченную бороду и грозно поднятую пику ее всадника. Опоздай я на пять секунд, мы бы сшиблись. Но я проскочил за проволоку, а он с размаху промчался мимо… К вечеру к нам подъехал ротмистр со всем эскадроном. Наш наблюдательный разъезд развертывался в сторожевое охранение, и мы, проработавшие весь день, остались на главной заставе». Главная застава – Салтанишки. Прибывший ротмистр – князь И. А. Кропоткин, командир эскадрона Ее Величества, в котором служил Н. С. Гумилёв.

Первый день наступившей весны 1915 года Н. Гумилёв провел на главной заставе в Салтанишках, пока 2-я гвардейская кавалерийская дивизия вместе с 336-м Челябинским и частью 104-го Устюжского полков не взяли в пять вечера Копциово. А на следующий день началось наступление русской армии. Уланы снова обеспечивали разведку продвигающейся пехоте. Гумилёв принял участие, как он писал, в очень тяжелом разъезде под командой корнета князя С. А. Кропоткина: «…один из самых холодных мартовских дней. Была метель, и ветер дул прямо на нас. Обмерзшие хлопья снега резали лицо, как стеклом, и не позволяли открыть глаз. Сослепу мы въехали в разрушенное проволочное заграждение, и лошади начали прыгать и метаться, чувствуя уколы. Дорог не было, всюду лежала сплошная белая пелена. Лошади шли чуть не по брюхо в снегу, проваливались в ямы, натыкались на изгороди. И вдобавок нас каждую минуту могли обстрелять немцы… Под конец остановились. Взвод остался в деревне; вперед, чтобы обследовать соседние фольварки, было послано два унтер-офицерских разъезда. Один из них повел я. Жители определенно говорили, что в моем фольварке немцы, но надо было в этом удостовериться. Местность была совершенно открытая, подступов никаких, и поэтому мы широкой цепью медленно направились прямо на фольварк. Шагах в восьмистах остановились и дали залп, потом другой. Немцы крепились, не стреляли, видимо, надеялись, что мы подъедем ближе. Тогда я решился на последний опыт – симуляцию бегства. По моей команде мы сразу повернули и помчались назад, как будто заметив врага. Если бы нас не обстреляли, мы бы без опаски поехали в фольварк. К счастью, нас обстреляли… Метель улеглась, и наступил жестокий мороз. Я не догадался слезть и идти пешком, задремал и стал мерзнуть, а потом и замерзать. Было такое ощущение, что я голый сижу в ледяной воде. Я уже не дрожал, не стучал зубами, а только тихо и беспрерывно стонал. А мы еще не сразу нашли свой бивак, и с час стояли, коченея, перед халупами, где другие уланы распивали горячий чай, – нам было видно это в окна». Гумилёв почувствовал себя больным. И погода, как назло, стояла самая отвратительная: сначала была сильная метель, потом наступили сильные туманы, и вновь сильный ветер и снег. И именно в эти дни – 3 марта – опять началось наступление русской армии.

5 марта 2-я гвардейская кавалерийская дивизия вошла в Вейсее. Уланы обеспечивали прикрытие пехоте и занимались разведкой. 7 марта уланский полк вел сильный бой в районе Голны-Вольмеры. Гумилёв все это время находился в строю.

О своих впечатлениях он писал: «Мы наступали, выбивали немцев из деревень, ходили в разъезды, я тоже проделывал все это, но как во сне, то дрожа в ознобе, то сгорая в жару. Наконец, после одной ночи, в течение которой я, не выходя из халупы, совершил, по крайней мере, двадцать обходов и пятнадцать побегов из плена, я решился смерить температуру. Градусник показал 38,7. Я пошел к полковому доктору. Доктор (врач улан Ильин. – В. П.) велел каждые два часа мерить температуру и лечь, а полк выступал. Я лег в халупе, где оставались два телефониста, но они помещались с телефоном в соседней комнате и я был один… Меня разбудил один из телефонистов: „Германцы наступают, мы сейчас уезжаем!“ – Я спросил, где наш полк, они не знали. Я вышел на двор. Немецкий пулемет, его всегда можно узнать по звуку, стучал уже совсем близко. Я сел на лошадь и поехал прямо от него. Темнело. Вскоре я наехал на гусарский бивак и решил здесь переночевать. Гусары напоили меня чаем, принесли мне соломы для спанья, одолжили даже какое-то одеяло. Я заснул, но в полночь проснулся, померил температуру, обнаружил у себя 39,1 и почему-то решил, что мне непременно надо отыскать свой полк. Тихонько встал, вышел, никого не будя, нашел свою лошадь и поскакал по дороге, сам не зная куда. Это была фантастическая ночь. Я пел, кричал, нелепо болтался в седле, для развлечения брал канавы и барьеры. Раз наскочил на наше сторожевое охранение и горячо убеждал солдат поста напасть на немцев. Встретил двух отбившихся от своей части конно-артиллеристов. Они не сообразили, что я – в жару, заразились моим весельем и с полчаса скакали рядом со мной, оглашая воздух криками. Потом отстали. Наутро я совершенно неожиданно вернулся к гусарам. Они приняли во мне большое участие и очень выговаривали мне мою ночную эскападу».

Николаю Степановичу стало ясно, что дальше в строю он оставаться не может, и потому отправился в штаб дивизии, потом бригады и, наконец, полка. И, по его словам, еще через день он уже лежал на подводе, отправлявшейся к железнодорожной станции Ковно. В Петроград Гумилёв попал только к 20 марта, где был положен в лазарет Деятелей искусств на Введенской улице, 1.

Подпоручик Дмитрий Гумилёв 7 марта был награжден приказом по войскам 3-й армии за № 237 орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».

11 марта, когда Николай Гумилёв еще находился в расположении полка, все войска 10-й армии перешли в наступление, а 2-я кавалерийская дивизия била по тылам немцев. Можно себе только представить, как поэт жалел, что не может участвовать в этих рискованных и «интересных» набегах.

Попав в госпиталь, Гумилёв наверняка узнал сенсационную новость: 3 марта по распоряжению петроградского градоначальника закрыли «Бродячую собаку» якобы за незаконную продажу спиртных напитков. Но упорно ходили слухи, что кабачок прихлопнули из-за скандально известного выступления Владимира Маяковского, прочитавшего там 11 февраля стихотворение «Вам». Такой мотивировки придерживалась и газета «Петроградский курьер», вышедшая 5 марта.

Март для Гумилёва был поистине неудачным. 5 марта его, несмотря на то, что он воевал и защищал Отечество, официально отчислили из университета. В официальном документе сообщалось: «По постановлению Правления Императорского Петроградского университета от 5 марта 1915 г. Гумилёв Николай Степанович уволен из числа студентов университета, как не внесший плату за осень 1914 года». Какой парадокс! Гумилёв на фронте «оплачивал» своей жизнью спокойствие «тыловых крыс», а они посчитали это недостойной платой.

Оказавшись на излечении с серьезным заболеванием, поэт вовсе не собирался отлеживаться и бездельничать. За месяц он написал стихотворения «Больной» («В моем бреду одна меня томит…»), «Восьмистишие» («Ни шороха полночных далей…»), «Счастье» («Больные верят в розы майские…»), «Средневековье» («Прошел патруль, стуча мечами…»), «Сестре милосердия», «Ответ сестры милосердия», «Дождь» («Сквозь дождем забрызганные стекла…»).

В стихотворении «Сестре милосердия» (1915), которое Николай Степанович посвятил А. Л. Бенуа (дочери архитектора Л. Н. Бенуа), звучат оптимистические нотки романтика:

 
И мечтаю я, чтоб сказали
О России, стране равнин:
– Вот страна прекраснейших женщин
И отважнейших мужчин.
 

Не случайно в «Ответе сестры милосердия» (1915) Гумилёв использует именно русские фольклорные мотивы и обращается к образу Ярославны. Современная гумилёвская Ярославна также ждет своего возлюбленного с победой и выхаживает раненого:

 
Так позвольте теми руками,
Что любили вы целовать,
Перевязывать ваши раны,
Воспаленный лоб освежать.
 

В лазарете Гумилёв познакомился с племянником будущего известного исследователя литературы Петра Бернгардовича Струве – редактором-издателем журнала «Русская мысль» Михаилом Александровичем Струве, который тоже попал на излечение.

Гумилёву приходят письма от поэтов с новостями.

22 марта вышла статья друга Гумилёва Сергея Ауслендера «Литературные заметки. Книга злости» в газете «День» о выпаде Б. Садовского против Гумилёва. В книге «Озимь» Б. Садовской писал: «…Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему целую армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина и Лифшица, с кронпринцем Гумилёвым во главе. Как пушки у Круппа, отливаются по заказу современные стихи и даже целые сборники стихотворений». Сергей Ауслендер высказывает критику жесткую отповедь: «Валерий Брюсов не нуждается в моей защите. Его значение для поэзии русской слишком общепризнано, чтобы злобные выпады недавнего почитателя могли что-нибудь изменить. Но как близкий друг Гумилёва, я не могу не протестовать, не могу не крикнуть: „Стыдно, позорно то, что вы говорите, Садовской!“ Я не знаю, может быть, слова „Вильгельм“, „кронпринц“ произносит Садовской только с милой шутливостью, но для меня, для миллионов людей, для Гумилёва – это символы всего самого злого, что только существует. Николай Степанович Гумилёв в качестве добровольца нижнего чина в рядах российской армии борется с этим злом, угрожающим нашей жизни, свободе, культуре, борется со всем тем, что олицетворяется для нас в Вильгельме и его бесславном кронпринце. И как раз в эти дни, когда появилась „Озимь“, где так походя ненавистным сравнением оскорбляется Гумилёв (тоже сотрудник Садовского по „Весам“), мы, друзья Гумилёва, с тревогой ждали от него известий, зная, что он участвует в самых жарких, кровопролитных сражениях, отражая врагов у Восточно-Прусской границы…Как русский литератор, как русский гражданин, он поступил плохо, выпустив в эти дни, когда нужно так много любви друг к другу, к России, к культуре, к литературе нашей, столько обличителей уже имевших, в эти великие дни мирового напряжения, выпустив книгу мелкой, нехорошей злости».

Гумилёв не мог не прочитать этой статьи. На Пасху Николай Степанович, видимо, сбежал из лазарета домой в Царское Село. В эти дни туда же попал и Ауслендер. Сергей Абрамович вспоминал потом о встрече с другом: «…на второй день Пасхи я решил поехать в Царское и неожиданно застал там Гумилёва. Он лежал в кровати весь белый, в белой рубашке, под белой простыней. Он приехал из-за болезни… Я очень обрадовался, но он был холоднее, чем соответствовало его стилю. Может быть, не хотел показаться слишком трогательным. Чувствовался какой-то разлад его с Анной Андреевной, как будто оборвались какие-то нити…» Верный друг Гумилёва сразу же уловил разлад. Как раз в это время Ахматова переживала сильное влечение к художнику Борису Анрепу, служившему тогда офицером. С ним Анну Андреевну познакомил все тот же недоброжелатель Гумилёва Н. В. Недоброво. 15 марта Ахматова пишет стихотворение «Сон», обращенное к Анрепу:

 
Я знала, я снюсь тебе.
Оттого не могла заснуть.
Мутный фонарь голубел
И мне указывал путь…
 

Тем не менее внешне Анна Андреевна казалась заботливой женой. Она навещала мужа в лазарете с первых дней.

В третьем номере «Аполлона» появляется поэма Ахматовой «У самого моря», обращенная к Н. Гумилёву и написанная в 1914 году. Анна Андреевна неоднократно признавалась впоследствии, что эта поэма – история их любви. В стихах она безжалостно умерщвляет своего мальчика – сероглазого царевича:

 
…«Он никогда не придет за мною,
Он никогда не вернется, Лена.
Умер сегодня мой царевич»…
 

28 марта Анна Андреевна была на благотворительном вечере «Поэты – воинам» вместе с А. А. Блоком, Ф. К. Сологубом, С. Есениным, И. Северяниным, М. Кузминым и С. Городецким в Зале армии и флота в Петрограде на Литейном. Ей очень шло белое платье со стюартовским воротником, она читала стихотворение «Вестей от него не получишь больше…». Остается только гадать, от кого: Анрепа или Гумилёва?

3 апреля свой день рождения Николай Степанович отметил в кругу семьи. Вместе с женой и сыном Львом они отправились в фотоателье и снялись все вместе на память. На снимке Гумилёв в унтер-офицерской форме с Георгиевским крестом. В этот же день он пишет стихотворение:

 
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, Господь, вот Ты мне явился
Невозможной такой мечтой.
 

Поэту исполнилось всего двадцать девять лет: отчего же так мрачны его мысли и почему он отмерял себе срок жизни в пятьдесят восемь лет?! Этого мы уже не узнаем…

На другой день Анна Андреевна пишет довольно мрачное стихотворение «Из памяти твоей я выну этот день…». Видимо, и в день рождения поэта между супругами произошла какая-то размолвка.

А еще через день Николай Степанович подписал семейную фотографию своей матери, зная, как она любит внука Льва: «Дорогой мамочке от Коли, Ани и Левы. Царское Село. 5 апреля 1915».

12 апреля Анна Андреевна по дороге в лазарет, на Троицком мосту, написала стихотворный отрывок «Думали, нищие мы, нету у нас ничего…». Придя к мужу, она все-таки решилась его прочитать. Николай Степанович одобрил и посоветовал печатать в таком виде, сказав, что это не отрывок, а законченное стихотворение.

15 апреля Гумилёв написал в госпитале две канцоны: «Словно ветер страны счастливо…» и «Об Адонисе с лунной красотой…». Эти канцоны свидетельствуют о душевном одиночестве поэта в это время. Никакие любовницы и случайные знакомые не могли ему заменить ту главную любовь, которая так долго и трудно умирала в его груди много лет.