Текст книги "Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта"

Автор книги: Владимир Полушин

А 15 января полковник Бобриков отправляет отношение начальнику тылового управления русских войск во Франции полковнику Карханинову: «Телеграммой Военного агента Великобритании прапорщик Гумилёв назначен в его распоряжение для отправления на Месопотамский фронт. Генерал Занкевич приказал спешно его удовлетворить согласно прилагаемой телеграмме и выдать предписание. Сношение Военному агенту во Франции для облегчения проезда исполнено». Чтобы ускорить отъезд, подлинник доставил Карханинову сам Гумилёв.

15 января Гумилёв успевает получить аттестат за № 1972 за подписью полковника Карханинова и начальника хозяйственного отделения подполковника Лубенского. В приписке к аттестату сказано: «Названный в сем аттестате прапорщик Гумилёв при отправлении в Англию удовлетворен при Управлении Старшего коменданта русских войск гор. Парижа путевым довольствием: стоимостью билета 2-го класса от Парижа до Лондона в размере семидесяти семи франков и суточными деньгами на путь по числу верст в размере шестнадцати франков. Что подписью и приложением казенной печати удостоверяется. 16 января 1918 года, гор. Париж. Старший комендант русских войск гор. Парижа полковник. Подпись».

16 января прапорщик Гумилёв получает предписание: «Предписываю Вам сего числа отправиться в Англию в распоряжение генерала Ермолова и об отбытии донести. – Основание: Предписание Тылового управления от 15 января н. ст. № 5. Подписи: подполковник, за помощника коменданта штабс-капитан – подпись».

Но на этом мытарства гусарского офицера и поэта не закончились. 19 января генерал Ермолов шлет новую телеграмму генералу Занкевичу: «Генералу Занкевичу от генерала Ермолова (агентский шифр 2037). Англичане просят срочно прислать им список русских офицеров, желающих на Месопотамский фронт, преимущественно кавалеристов и гвардейцев, и не иначе как по Вашей особой рекомендации приблизительно около двенадцати человек. В списке необходимо указать относительно каждого, где служил и что делал во Франции. Благоволите всех командированных удовлетворить деньгами согласно расчетам, указанным в телеграмме 1462, но непосредственно от Вас, так как я выдавать им деньги здесь не могу. Для ускорения дела не откажитесь снестись с английским военным агентом в Париже. Ермолов…»

Всех денег, необходимых на экипировку кавалерийского офицера, генерал Занкевич дать уже не мог. 20 января на французском языке подписан помощником русского военного агента в Париже подполковником Крупским приказ о командировании Н. С. Гумилёва в Лондон. На документе стоят печати русского и великобританского военных агентов в Париже, штемпель специального комиссариата в Булони о посадке на пароход 21 января 1918 года. В этот же день поэт получил и британскую визу. Он не мог знать, что его мечте о Персии уже не суждено осуществиться. 22 января генерал Ермолов известил генерала Занкевича: «Ввиду неполучения прапорщиком Гумилёвым денег от Вас согласно моей телеграмме № 1462, я организовать его отправку в Месопотамию на себя взять не могу, а потому откомандировываю его обратно в Ваше распоряжение. Ермолов». Подлинник расшифровал и уничтожил капитан Нарышкин. На копии телеграммы генерал Занкевич наложил резолюцию: «Нач-у Т. У. Еще раз прошу выхлопотать деньги у английского правительства 10.01. 3<анкевич>». Какой был шанс у генерала Ермолова сохранить жизнь большого русского поэта, но он не захотел приложить усилий. Не возымела на него действия и телеграмма генерала М. А. Занкевича от 24 января, в которой он писал: «Прапорщика Гумилёва рекомендую как отличного офицера. Еще раз прошу исходатайствовать у Английского правительства необходимую сумму денег для командировки в Месопотамию ввиду того, что денег у меня нет. Занкевич».

Николай Степанович мог остаться в Русском легионе в самой Франции. Именно в декабре началось формирование русских частей во Франции, и Гумилёв мог записаться в Особый полк полковника Готуа. Вот как пишет о формировании Русского легиона во Франции после декабря 1917 года штабс-капитан В. Васильев: «Старшие начальники не получали никаких инструкций. Красный Петроград молчал. Среди этого хаоса, подлости, малодушия раздался смелый голос рыцаря без страха и упрека полковника Готуа, гурийца родом (командира II особого полка). Он звал офицеров и солдат встать на защиту поруганной чести России и русского мундира. Он звал формировать Русский Добровольческий Отряд и довести, вместе с союзниками, борьбу до победного конца, чтобы в день перемирия в рядах союзных войск была хоть одна русская часть с национальным флагом. Не много откликнулось на этот рыцарский призыв. Декабрь 1917 г. Настал день разъезда. Шли грузиться на вокзал „рабочие роты“. По обеим сторонам дороги стояли толпы французов. Этих здоровых, отъевшихся людей, идущих распущенной ватагой, французская толпа встретила презрительным молчанием. Ни одного крика, ни одного свистка. Но вот, в километре позади, показалась стройная небольшая часть с винтовками на плечах, с лихой песней, отбивавшая шаг. Впереди на коне полковник Готуа в своей постоянной кавказской папахе. На груди – Георгиевский крест. Взрыв восторга, крики, аплодисменты. Как и в Ла-Куртин, позади, замыкая шествие, величаво шагает со своими вожатыми Мишка-медведь. Крики увеличиваются, восторгу французов нет предела. Мишка опять ворчит, позвякивая цепями. Но на этот раз его ворчание – признак большого удовольствия и медвежьего удовлетворения. На отдельной железнодорожной ветке – состав вагонов с надписью: „Русский Добровольческий Отряд“…»

5 января 1918 года Русский легион уже прибыл в зону боевых действий и был прикомандирован к знаменитой Марокканской ударной дивизии. Почему Гумилёв не остался во Франции? Он рвался в Персию, на Восток. Сама война в Европе его перестала интересовать. Вероятно, он хотел увидеть своими глазами то, о чем собирался писать.

В то время как Николай Степанович отправился в поисках новой судьбы в Великобританию, его брат – Дмитрий Гумилёв – тоже оказался не у дел в России при новой власти. 3 января 1918 года он был освидетельствован в Особой эвакуационной комиссии при Эвакуационном отделе и по состоянию здоровья причислен к 4-й категории с правом на пенсию по статье 226, пункт 3, к. 8 Свода военных постановлений 1869 года и по закону от 25 июня 1912 года – потеря трудоспособности 80 процентов.

На следующий день, ввиду прекращения учебных занятий в академии, Д. С. Гумилёв отчислен к месту своей службы с увольнением в отпуск с 1 февраля 1918 года. А 8 января офицер Д. С. Гумилёв возвратился на службу в Эвакуационный отдел при Петроградском округе Военно-санитарного управления.

В декабре 1917 года Анна Андреевна, зная уже, что уйдет от Гумилёва, отправилась в Царское Село и увезла письма и материалы – свои и Николая Степановича.

Пока Гумилёв находился во Франции, в России был опубликован в журнале «Аргус» (1917. № 9–10) отрывок из его поэмы «Мик и Луи», в сборнике «Тринадцать поэтов» (Пг., 1917) появились стихотворения «Ледоход» («Уже одевались острова…»), «Осень» («Оранжево-красное небо…»), а в «Творчестве» (1917. Кн. 1) было напечатано стихотворение «Перед ночью северной короткой…». Лариса Рейснер опубликовала в «Летописи» (№ 5–6) рецензию на пьесу «Гондла», а Мария Тумповская отдала в шестой и седьмой номера «Аполлона» рецензию на поэтическую книгу «Колчан».

Прощание с Парижем у Гумилёва вышло довольно грустное. Во-первых, он оставил здесь своих друзей, Михаила Ларионова и Наталью Гончарову, и в то же время его постигла большая неудача в любви. Хотя, может быть, эта неудача и способствовала тому, что в творческом отношении этот период его жизни стал плодотворным. Поэт многое успел благодаря этой таинственной и непреклонной Елене Дебуше, с которой познакомился еще в июле 1917 года. Так начал рождаться целый цикл стихотворений, многие из которых носят автобиографический характер. Причем иногда поэт даже не создает новых образов и пользуется набором из классической любовной лирики:

 
Из букета целого сирени
Мне досталась лишь одна сирень,
И всю ночь я думал об Елене,
А потом томился целый день.
 

(«Из букета целого сирени…», 1917)

После ярких и насыщенных символами и образами стихов «Колчана» эти стихотворения порой кажутся слишком простыми.

Не добившись взаимности, поэт тоскует в Париже по африканским просторам, так как понимает, что во Франции его ждет казенная канцелярская работа.

 
Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
В Африку, как прежде, как тогда,
Лечь под царственную сикомору
И не подыматься никогда.
 

(«Вероятно, в жизни предыдущей…», 1917)

Но бежать ему некуда, он связан по рукам и ногам обстоятельствами, от него не зависящими, и он играет в Париже роль Дон Жуана, влюбленного в чужую невесту. Среди стихотворений традиционных, без ярких образов, с набором привычных размышлений о неразделенной любви вдруг рождается настоящий шедевр с роковым пророчеством и эмоционально насыщенными строками, полными подлинных высоких чувств. Это стихотворение «Я и Вы» (1917). Здесь вновь, как когда-то в юности, любовь и смерть у поэта неразделимы:

 
Да, я знаю, я Вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
………………………………….
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
 
 
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
 

Какая точность в описании будущей смерти, до которой оставалось всего четыре года! Откуда же это страдание о посмертном наказании? Поэт понимает, что за все земные грехи ему придется отвечать, и чувство глубокого раскаяния вырывается из его души:

 
…И умер я… и видел пламя,
Не виданное никогда:
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда.
 

(«Я вырван был из жизни тесной…», 1917)

Синяя звезда – символ падения, символ греха, символ утренней звезды Люцифера. Гумилёв понимает это, но страсть сильнее разума:

 
…Но что же делать мне, когда
Я наконец так сладко знаю.
Что ты – лишь синяя звезда.
 

(«Синяя звезда», 1917)

Елена Дебуше для поэта, как песня. Как возможность совершить грех и покаяться, не совершая самого греха:

 
…И рад я, что сердце богато,
Ведь тело твое из огня,
Душа твоя дивно крылата,
Певучая ты для меня.
 

(«Дремала душа, как слепая…», 1917)

В другом стихотворении «Много есть людей, что, полюбив…» (1917) Гумилёв пишет об этом, охватившем его душу грехе:

 
…Если ты могла явиться мне
Молнией слепительной Господней,
И отныне я горю в огне,
Вставшем до небес из преисподней.
 

Поэт делает весьма кощунственный для православного человека выбор в канцоне «Храм Твой, Господи, в небесах…» (1917), он предпочитает земное небесному, дьявольское наваждение овладевает им:

 
…Ведь отрадней пения птиц,
Благодатней ангельских труб
Нам дрожание милых ресниц
И улыбка любимых губ.
 

Сквозь ироническое восприятие действительности сквозит явное разочарование жизнью. Гумилёв надеялся на легкий успех, а Елена Карловна, видимо, принимая знаки внимания, объявляет, что она – невеста и любит другого:

 
Мой альбом, где страсть сквозит без меры
В каждой мной отточенной строфе,
Дивным покровительством Венеры
Спасся он от ауто-да-фэ…
 

Высмеяв любовь к американцу, Гумилёв пророчествует с тонкой иронией о том, что альбом с его стихами, который он заполнял как раз в это время Елене Карловне, будет стоять в библиотеке ее внука и по нему напишут его биографию:

 
Вот и монография готова,
Фолиант почтенной толщины:
«О любви несчастной Гумилёва
В год четвертый мировой войны»…
 

(«Мой альбом, где страсть сквозит без меры…», 1917)

Конечно, нельзя доверять Одоевцевой, когда она писала в своих воспоминаниях от лица Гумилёва, приводя якобы его слова о парижском цикле стихов: «Ну и, конечно, влюбился. Без влюбленности у меня ведь никогда не обходится. А тут я даже сильно влюбился. И писал ей стихи… А я как влюблюсь, так сразу и запою. Правда, скорее петухом, чем соловьем…»

Возможно, не все удачно было в этой любви и стихах, посвященных Елене Дебуше. Были и проходные, такие как «Об озерах, о павлинах белых…», или уныло-печальные, навеянные ее недоступностью.

Гумилёв призывает своих героев (стихотворение «В этот мой благословенный вечер…», 1917), Гафиза, Гондлу, Мика и Луи, Дон Жуана и даже дракона и Будду, чтобы еще больше оттенить чувство тоски по неразделенной любви:

 
…И пошли мы пара вслед за парой,
Словно фантастический эстамп,
Через переулки и бульвары
К тупику близ улицы Декамп.
 

Именно в этом переулке в ту пору и жила Елена Карловна. В другом стихотворении «Так долго сердце боролось…» (1917) поэт даже жалеет, что вообще родился на свет:

 
Тот миг, что я песнью своею
Доволен, – для Вас мученье…
Вам весело – я жалею
О дне моего рожденья.
 

И вновь мотивы печали, чувство безответной любви наводят Гумилёва на мысли о смерти. В стихотворении «Временами, не справясь с тоскою…» (1917) он пишет:

 
И теперь ты не та, ты забыла
Все, чем прежде ты вздумала стать…
Где надежда? Весь мир – как могила.
Счастье где? Я не в силах дышать.
 

Он признается в стихотворении «На путях зеленых и земных…» (1917):

 
Ты была безумием моим
Или дивной мудростью моею…
 

И в то же время он понимает, что это искушение идет от дьявола. В этом же стихотворении он пишет:

 
Это выше нас, и лишь когда
Протекут назначенные сроки,
Утренняя, грешная звезда.
Ты придешь к нам, брат печальноокий.
 

Может быть, сознавая всю пагубность дьявольского увлечения, Гумилёв проговаривает:

 
Я, что мог быть лучшей из поэм,
Звонкой скрипкой или розой белою,
В этом мире сделался ничем,
Вот живу и ничего не делаю.
 

(«Я, что мог быть лучшей из поэм…», 1917 – весна 1918)

И в стихотворении «Ангел боли» (1917 – весна 1918) Николай Степанович воспринимает любовь через смерть:

 
Пусть же сердце бьется, словно птица,
Пусть уж смерть ко мне нисходит… Ах,
Сохрани меня, моя царица,
В ослепительных таких цепях.
 

Несомненно, лучшими стихотворениями, посвященными таинственной Елене Дебуше, можно считать «Еще не раз Вы вспомните меня…» и «Отвечай мне, картонажный мастер…» (оба 1917). В первом стихотворении-покаянии поэт признается в неправедной своей любви и понимает свое полное бессилие перед нахлынувшими обстоятельствами. Его мир оказался ненужным возлюбленной, и он восклицает с горечью:

 
Еще не раз Вы вспомните меня
И весь мой мир, волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.
 
 
Он мог стать Вашим тоже и не стал,
Его Вам было мало или много,
Должно быть, плохо я стихи писал
И Вас неправедно просил у Бога.
 

«Картонажный мастер», наверное, стал последним стихотворением в альбоме стихов, написанных Елене Дебуше и ей на прощание подаренных. Увы, этот альбом исчез. Поэт прощается с любимой, но страсть остается в душе и будет проскальзывать в других, более поздних стихах.

Елена Дебуше не оценила поэта и вышла замуж за американца Ловеля. Уже после гибели Гумилёва, в 1923 году, в Берлине в издательстве «Петрополис» вышла книга поэта стараниями критика К. Мочульского, называвшаяся «К синей звезде. Неизданные стихи, написанные в 1918 году в Париже» (объемом семьдесят четыре страницы). Туда конечно же вошли не все стихи, написанные Гумилёвым в Париже и Лондоне в 1917–1918 годах. Часть из них была включена в другие книги поэта, изданные при жизни, а часть увидела свет много позже после его смерти.

Друг Гумилёва Михаил Федорович Ларионов писал об истории создания этого сборника в письме к Г. Струве: «Вначале многие стихи, написанные во Франции, входили в сборник, называемый „Под голубой звездой“, – название создалось следующим образом. Мы с Николаем Степановичем прогуливались почти каждый вечер в Gardin des Tuileries. Вы Париж знаете, помните, недалеко от арки Carrousel, на дорожке, чуть-чуть вбок от большой аллеи стояла статуя голой женщины – с поднятыми и сплетенными над головой руками, образующими овал. Я, проходя мимо статуи, спросил у Н. С., нравится ли ему эта скульптура? Он меня отвел немного в сторону и сказал: „Вот отсюда“. – „Почему, – спросил я, – ведь это не самая интересная сторона“. Он поднял руку и указал мне на звезду, которая с этого места как раз приходилась в центре овала переплетенных рук. „Но это не имеет отношения к скульптуре“. – „Да! Но (имеет) ко всему, что я пишу сейчас в Париже ‘под голубой звездой’“. Как образовалось „К голубой (М. Ф. хотел сказать ‘К синей…’, имея в виду название сборника. – Г. Струве) звезде“? Мне не ясно. Как мне кажется, это произошло под внезапным впечатлением одного момента… Потом осталось так, но означает то же стремление – к голубой звезде – настоящей. Не думаю, чтобы кто бы то ни было мог бы быть для него такой звездой. Почти всегда самое глубокое чувство, какое у Николая Степановича создавалось в любви к женщине, обыкновенно обращалось в ироническое отношение и к себе, и к своему чувству…»

Однако в другом письме к Г. П. Струве Михаил Федорович писал несколько иначе: «…Стихотворения „К Синей Звезде“ безусловно относятся к Елене Карловне Дебуше, за которой Николай Степанович ухаживал, – и это было известно. Насколько он сильно ею увлекся? Не знаю, думаю, ему нужно было – он всегда склонен был увлекаться. Это его вдохновляло. Насколько мне кажется, у него еще в это время был другой предмет увлечения. Но Елена Карловна – чужая невеста, это осложняло его чувства… Это ему давало новые ощущения, переживания, положения для его творчества, открывало для его поэзии новые психологические моменты. „Синяя звезда“ (Елена Карловна) была именно далекой и холодной (для него) звездой. „Под Голубой Звездой“ – это то, что он проектировал и как хотел назвать (как говорил, неоднократно, мне и Наталье Сергеевне) сборник стихов, посвященных парижскому пребыванию и написанных в Париже. Возможно, позднее эти чувства были пересилены другими чувствами, которые остались и вылились „К Синей Звезде“? „Под голубой звездой“ звучит как место, в котором, где совершались известные происшествия и вещи. „К Синей Звезде“ – там главным образом относящееся к ней (к Елене Карловне). Есть вещи, написанные раньше и включенные туда же, т. е. все, что даже косвенно касалось ее…»

Особняком среди написанных во Франции стихотворений стоит «Эзбекие», приуроченное к годовщине посещения поэтом этого сада. Поэт тоскует в Париже по своим былым путешествиям. Он понимает, что в тот сад скитаний нет возврата.

Ахматова, процитировав стихотворение «Эзбекие», писала: «…путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов… И все же и в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той „золотой двери“, которая должна открываться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913, признался, что „золотой двери“ нет». Возможно, это и есть то самое признание в разочаровании в скитаниях.

Хотя в другом стихотворении «Среди бесчисленных светил…», написанном зимой-весной 1918 года, поэт вновь обращается к теме скитаний, но теперь уже он тоскует по родине:

 
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги…
 

Впрочем, он тоскует и по Франции, которую (он понимает) ему придется покинуть. Именно в это время, весной 1918 года, он пишет стихотворение «Франции», обращенное к России:

 
Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь
И как в омут погружусь бездонный
В дикую мою, родную Русь.
 

Почему Гумилёв сопоставляет две страны? Да потому, что в России произошел пока еще ему неведомый октябрьский переворот и большевики отреклись от всех союзников, предали и Францию, и восторжествовали темные силы. Настало люциферическое время на его родине, и поэт пишет об этом открыто:

 
Ты прости нам, смрадным и незрячим,
До конца униженным, прости!
Мы лежим на гноище и плачем,
Не желая божьего пути.
 
 
В каждом, словно саблей исполина,
Надвое душа рассечена,
В каждом дьявольская половина
Радуется, что она сильна.
 
 
Вот ты кличешь: «Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?»
Посмотри наверх: в созвездье Змия
Загорелась новая звезда.
 

Сам поэт рискнул по возвращении в Россию опубликовать это стихотворение в июльском (№ 15) номере «Нового Сатирикона» за 1918 год. Думается, он еще просто не понимал, чем ему это могло грозить. После этого стихотворения Гумилёв не рисковал писать открыто о большевистском перевороте.

Время, проведенное во Франции, считается плодотворным для поэта. Если в 1916 году, когда Гумилёв разочаровался в войне, он написал всего десять стихотворений, среди которых к шедеврам можно отнести, пожалуй, одно – «Рабочий», то в 1917 году поэт написал пятьдесят девять стихотворений, причем сорок семь – за границей. Там же в 1918 году он написал еще шесть стихотворений.

Среди названных произведений нужно отметить особо китайскую поэму «Два сна», опубликованную частично в книге «Стихотворения. Посмертный сборник» (2-е изд. 1923). В Петрограде Гумилёв задумал написать поэму во время работы над переводами китайских поэтов. В Париже Николай Степанович изучал китайскую поэзию по «Яшмовой книге» (китайские стихи, переведенные на французский язык дочерью Теофиля Готье – Жюдит Готье). Кроме этого, Гумилёв читал другие переводы с китайского – маркиза Сен-Дени и Юала Уили – хранителя Британского музея.

Интересно, что предпочтение Гумилёв отдал тем не менее переводам дочери столь любимого им поэта. Из шестнадцати стихотворений будущей книги «Фарфоровый павильон» одиннадцать взяты из «Яшмовой книги».

Гумилёв в Париже собирал картины и гравюры, рисунки. Один из его близких знакомых – Александр Цитрон, у которого он жил до самого отъезда в Лондон, вспоминал: «До своего отъезда из Франции… поэт жил у меня в Пасси. <…> При отъезде он оставил мне для хранения ящик с книгами и значительное количество картин, гравюр, рисунков и альбом, купленные в Париже. Часть его имущества я передал художнику Ларионову; книги же хранятся у меня в Париже. Охотно передам их наследникам или ближайшим друзьям».

Ларионов опекал Гумилёва. Вначале Николай Степанович поселился в одном доме с ним. Друзья познакомили Гумилёва с Сергеем Дягилевым, пригласили его на спектакли в театре «Шатле». Дягилев заказал Гумилёву либретто для балета. Ларионов договорился с Гумилёвым поставить балет «Гондла». Наталья Гончарова, узнав замысел новой трагедии Гумилёва (он тогда работал над «Отравленной туникой»), предложила ему поставить балет из византийской жизни «Феодора». В архиве Михаила Ларионова сохранился рисунок, где Гумилёв был изображен с С. Дягилевым и Г. Аполлинером.

И Ларионов, и Гончарова рисовали Гумилёва. Наталья Сергеевна написала триптих Гумилёва: гусар, он верхом на пушке, в Африке. М. Ларионов через много лет написал Г. Струве: «…Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон… Н. С. был знаком близко с Честертоном и с группой английских писателей этого времени, а в Париже дружил с Вильдраком. Жил он, Н. С., на rue Galilee [68]68
  Улица Галилея.


[Закрыть], в отеле того же имени. А последний раз в Hotel Castille на rue Cambon [69]69
  Отель «Кастиль» на улице Камбон.


[Закрыть], где в то время и я жил. Самой большой его страстью была восточная поэзия, и он собирал все, что этого касается. Одно время он поселился внизу в сквере под станцией метро Passy, у некоего г. Цитрон. Вообще он был непоседой – Париж знал хорошо – и отличался удивительным умением ориентироваться. Половина наших разговоров проходила об Анненском и о Жерар де Нервале. Имел странность в Тюляри садиться на бронзового льва, который одиноко скрыт в зелени в конце сада почти у Лувра. (22 октября 1952 г.)…»

Однажды Наталья Сергеевна увидела у поэта маленькую индусскую миниатюру – черного генерала. Миниатюра понравилась художнице, и Гумилёв это заметил, но подарить просто так было слишком банально. И тогда Николай Степанович в июле 1917 года написал рассказ «Черный генерал». На первый взгляд сюжет прост и не вызывает глубоких ассоциаций. Какой-то индус, выходец из княжеского сословия, окончивший Кембридж в Англии, возвращается в родное княжество, и раджа делает его генералом. Кембриджский выпускник полон спеси, он не замечает людей искусства, растоптал свой портрет, написанный местным художником, и повесил свою фотографию, сделанную в Англии. Потом он отправляется в Париж, где покупает рисунок французского художника Матисса и за заносчивость в кафе побит Аполлинером. Конечно же он знает о Гончаровой и добивается разрешения посетить ее мастерскую, где и увидел свой портрет… Гумилёв тонко замечает о генерале: «…что из-за таких, как он, не стало больше в Индии художников». А быть может, это совсем и не об Индии, а об оставленной России.

Ларионову и Гончаровой поэт посвятил стихотворение «Пантум» (1917 – весна 1918), написанное малайской строфой:

 
Восток и нежный, и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.
 
 
В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.
 
 
Павлиньих красок бред и пенье
 От Индии до Византии,
Железного коня круженье —
Вой покоряемой стихии.
 
 
От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии —
Не обновленная ль стихия?
…………………………………………..
 

Есть все основания предполагать, что поэт многое почерпнул во время парижских бесед с художниками, особенно об искусстве Востока. Поэт хотел попасть на Восток, хотел «видеть сон Христа и Будды» и творить. Но его ждали самые обыденные мирские дела – решение вопросов устройства. В Англии дела у него не заладились с самого начала.

23 января Н. С. Гумилёв посетил военного агента в Лондоне генерал-майора Дьяконова, который выдал ему дополнительно 54 фунта стерлингов на возвращение в Россию. Причем Гумилёв получил 6 фунтов стерлингов на билет на пароход от Англии до Бергена и 12 фунтов стерлингов на билет для проезда по железной дороге от Бергена до Петрограда. Интересно, что в это время секретарем Ермолова был Великий Князь Михаил Михайлович Романов, муж внучки А. С. Пушкина Софи де Торби. Конечно, Гумилёв не мог не знать этого факта.

В Англии Николай Степанович стал искать временную работу. Помощь в поисках ему оказал Борис Анреп. Так, в начале февраля поэт попал в шифровальный отдел Русского правительственного комитета. Весть об этом быстро дошла до Франции. 3 февраля Гумилёв получил из Парижа письмо от К. Льдова, который выразил радость, что поэт сумел устроиться в Лондоне, и обнадежил его: «Если условия окажутся неблагоприятными для возвращения в Россию, консульство даст Вам возможность продержаться до неизбежного переворота…»

Однако 3 апреля Гумилёв получил в Российском генеральном консульстве в Лондоне паспорт для свободного проезда и решил вернуться в Россию. Что повлияло на его выбор, почему он решил возвращаться в «логово красного зверя» – сегодня не ответит никто. Скорее всего, он тосковал по родной земле, он был русским до мозга костей и не мог представить себя английским подданным. Он чувствовал, что идет навстречу гибели, и потому оставил почти все свои вещи в Париже и Лондоне. Переписав написанные во Франции и Англии стихи и переводы в толстую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете с золотым тиснением «Autographs», Гумилёв отдал ее на хранение Борису Анрепу. Николай Степанович вписал в альбом семьдесят шесть стихотворений на семидесяти девяти страницах. Причем названия обозначил красными чернилами. Титульный лист этого альбома расписала орнаментом Наталья Гончарова. Она же написала акварелью: «Н. Гумилёв. Стихи». Ею были выполнены рисунки к стихам «Андрей Рублев», «Картинка», «На северном море», а к «Мужику» – два рисунка сделал М. Ф. Ларионов.

Несомненно, «Отравленная туника» – вершина гумилёвской драматургии. О парижском этапе работы над драмой писал М. Ларионов: «…попросили Сергея Павловича Дягилева заказать ему что-либо (как либретто) для балета. Дягилев сказал, чтобы тему мы сами нашли. Надо было скоро. Сергей Павлович уехал вскорости в Венецию. Все полтора месяца, пока балет был в Париже, мы брали Ник. Степ, каждый вечер с собой в театр Шатлэ, где давались балетные спектакли. Тогда Ник. Степ, и предложил для моей постановки „Гондлу“, а для Натальи Сергеевны новую вещь – „Феодору“. Музыка предполагалась для первой вещи Бернерса, а для второй – Респиги. Либретто балетное требует специальной обработки – благодаря этому нам нужно было часто встречаться и вместе работать. У Ник. Степ, не было в этом отношении никакого опыта. „Гондла“ давал богатый материал, но перевести его в действенное только состояние – уравновесить отдельные, но разнообразные моменты – найти этим моментам форму танцовальную – между различными моментами найти равновесие – и их развитие, только движениями мужскими и женскими – где слова не было – а все давалось выражением (экспрессией) тела человеческого для Н. С. было трудно сразу. Он всю свою жизнь до этого работал главным образом над словом. Время шло, Дягилев уехал в Венецию. У нас ничего еще не было готово. Решили, что с самого начала надо думать о главном назначении пьесы, и приступили к „Феодоре“ для Гончаровой. Через несколько дней Н. С. позвал к себе. Он тогда жил недалеко от Etoile (Этуаль) на улице Галилея, в отеле того же имени, и прочел первый вариант „Отравленной туники“. „Гондлу“ мы на время оставили. Так прошло больше месяца. Многое изменилось. Дягилев уехал с труппой в Испанию – и там у него не пошло сразу, как он ожидал, с деньгами. Для меня и Наталии Сергеевны вышла задержка. У Ник. Степ, также прекратилось жалованье, так как прекратилась и должность. Он выхлопотал себе командировку в Лондон, где еще оставались временно некоторые учреждения, предназначенные для ликвидации русских военных заказов, сделанных в Англии. Через некоторое время Ник. Степ, должен был уехать в Лондон, где он, как и в первый приезд (когда ехал из России), прожил до самого своего обратного отъезда».

Для чего Гумилёв оставлял на Западе стихи, новую драму, личные вещи, картины? Возможно, он надеялся вернуться сюда, не понимая, куда он отправляется… А быть может, предчувствуя роковую развязку, полагал, что друзья сохранят и опубликуют написанное? Даже свои офицерские погоны он оставил Анрепу как дорогую для него реликвию.

После 10 апреля Николай Степанович на пароходе навсегда покинул Великобританию. В Гавре пароход остановился на два дня, чтобы забрать пассажиров, желающих уехать в Россию. Поэт успел съездить в Париж проститься с друзьями и со своей несостоявшейся любовью Еленой Дебуше.

На обратном пути Николай Степанович не писал стихов, как это часто делал в дороге. Видимо, не то настроение было… Известно, что в Мурманске он купил себе оленью доху. Каюту с ним делил поэт Вадим Гарднер, который описал путешествие в стихах:

 
В последний раз был в Dartnell парке
Я в восемнадцатом году.
Мне жить велели злые Парки
В коммунистическом аду.
 
 
Я в настроенье безотрадном,
Отдавшись воле моряков.
Отплыл на транспорте громадном
От дымных английских брегов.
………………………………………………
Лимоном в тяжкую минуту
Смягчал мне муки Гумилёв.
Со мной он занимал каюту,
Деля и штиль и шторма рев.
 
 
Лежал еще на третьей полке
Лавров – (он родственник Петра),
Уютно было нашей тройке,
Болтали часто до утра.
 
 
Стихи читали мы друг другу.
То слушал милый инженер,
Отдавшись сладкому недугу,
То усыплял его размер.
 
 
…Но вот, добравшись до Мурманска,
На берег высадились мы.
То было, помню, утром рано.
Кругом белел ковер зимы.
 
 
С литвиновской пометкой виды
Представив двум большевикам,
По воле роковой планиды
Помчались к Невским берегам…
 

Это все, что пока известно о последнем заграничном путешествии Н. С. Гумилёва. А в это время по европейским дорогам блуждало письмо, отправленное в Париж на адрес Гумилёва еще 30 ноября 1917 года. Девушка, любившая поэта, – Анна Николаевна Энгельгардт – предупреждала его об ужасах красного ада: «…Милый, уже 1/2 года, что мы в разлуке. Мне иногда кажется, что это навсегда! Звать тебя сюда, Коля, настаивать, чтоб ты приехал, я не могу и не хочу. Это было бы слишком эгоистично. Ты знаешь, здесь в Петербурге сейчас гадко, скучно, все куда-то убегают… А там в Париже, вероятно, жизнь иная – у тебя интересное дело, милые друзья, твоя коллекция картин, нет той грубости и разрухи, кот<орая> царит сейчас. Мне бесконечно хочется тебя видеть, я по-прежнему люблю только тебя, но лучше тебе быть там, где приятно и где к тебе хорошо относятся. Может быть, война скоро окончательно кончится и тогда ты и так приедешь или, может быть, сможешь приехать сюда ненадолго. Я боюсь и мне больно будет видеть твое раскаянье, если ты приедешь сейчас сюда и ради меня, потому что здесь, действительно, тяжело жить! Ты зовешь меня, ты милый! Но я боюсь ехать одна в такой дальний путь и в настоящее время…»