Текст книги "Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта"

Автор книги: Владимир Полушин

Наверняка Гумилёв побывал и в церкви Санта-Кроче францисканского ордена, ведь здесь многие фрески были написаны великим Джотто. Работами этого мастера восхищался сам Микеланджело. Именно здесь последний и обрел свой покой в усыпальнице рядом с Галилео Галилеем, Никколо Макиавелли, композиторами Джоаккино Россини и Луиджи Керубини. В пол церкви были вмонтированы около трехсот надгробных плит, под которыми покоились знаменитые флорентийцы.

Можно сказать с полной уверенностью, что Николай Степанович был поражен величием и размерами главного флорентийского собора Санта-Мария дель Фьоре, где во времена пасхальных месс собиралось до тридцати тысяч молящихся. Именно в этом храме было решено установить скульптуру Давида, которая теперь известна всему миру. В 1464 году суконщики проголосовали за финансирование мраморной статуи библейского пастуха Давида, победившего с помощью богов гиганта Голиафа. Образ Давида издавна любим флорентийцами, и в упомянутом году суконщики закупили лучший на ту пору каррарский мрамор и привезли более чем четырехметровую глыбу в мастерскую собора. Первый скульптор Агусто Дедучи потерпел фиаско. И только через тридцать шесть лет вернувшийся на родину из Рима и уже известный своими работами двадцатишестилетний флорентиец Микеланджело Буонарроти дерзнул приступить снова к мраморной глыбе. Начал работу Микеланджело в понедельник 13 сентября 1501 года. Но гений был выше земных суеверий, и его мраморный Давид стал бессмертным творением эпохи Ренессанса. Правда, в собор Давида не отдали. Его по решению местных властей установили на площади перед синьорией, где он простоял 369 лет и только в 1873 году был перемещен в галерею Флорентийской академии.

Поэт не мог не побывать на ступенях церкви Сан-Миньято Альменте, откуда на Флоренцию любил смотреть сам великий Данте Алигьери! Гумилёв знал, что Данте был изгнан из Флоренции в 1302 году после недолгого пребывания на посту приора. Причина была в политической борьбе – поэт принадлежал к партии «белых», а победили «черные» (гвельфы). После этого, отправившись в изгнание в Равенну, Данте написал свою бессмертную «Божественную комедию».

Возможно, Николай Степанович и Анна Андреевна бродили в палаццо Питти, где раскинулись сады Боболи, которые считаются до сих пор одними из красивейших в Италии. Именно здесь любили гулять супруги Достоевские, когда приезжали в Италию на отдых. Неподалеку от палаццо Питти Достоевские снимали квартиру, где Федор Михайлович в 1868 году начал работать над романом «Идиот».

Во Флоренции долгие годы жил английский поэт Роберт Браунинг (1812–1889) со своей женой поэтессой Елизаветой Баррет. Он был поклонником Франциска Ассизского и Данте. Может быть, во Флоренции Гумилёв и нашел следы творчества Браунинга. Ведь уже в 1914 году он опубликовал в журнале «Северные записки» (мартовский номер) свой перевод известной драматической поэмы англичанина «Пиппа проходит». В драме Роберта Браунинга мелькают города Италии – Рим, Венеция.

О Флоренции писал учитель Гумилёва Брюсов, правда, Валерий Яковлевич предпочитал Флоренцию Джованни Боккаччо (1313–1375), автора знаменитого «Декамерона». Свое стихотворение он так и озаглавил – «Флоренция Декамерона». В последней строке он вспоминает и возлюбленную Данте: «И сладостно мне имя Беатриче» [37]37
  Гумилёв посвятил Беатриче целый цикл стихотворений.


[Закрыть]. Брюсов грустит о средневековой легендарной Италии, современная кажется ему лживой.

Брюсов не любил современную Италию, но она ему была понятна. Он скорее жалел о ее утраченном величии.

В своих воспоминаниях Валерий Яковлевич писал: «Когда мне случилось быть в Италии первый раз (1903 г.), мое исключительное внимание привлекла эпоха Возрождения. В музеях я преимущественно искал скульптуры и картины художников Ренессанса; бродя по городам, любовался дворцами и храмами XV–XVI веков. Младенчески-ясный Беато Анджелико, лукавый Тинторетто, мирный Беллини, беспощадный Леонардо и, несмотря на все возражения, непобедимо-прекрасный Рафаэль – владели моим воображением. Тогда вся Италия представлялась мне, как „святые дни Беллини“. Во вторую поездку в Италию (1909 г.), напротив, меня увлек античный мир. В Риме и в Неаполе я неизменно обращался к остаткам классической древности: долгие часы всматривался я в мраморные портреты императоров, стараясь угадать душу этих восторжествовавших над временем лиц: на Римском форуме и в подземельях Палатинских дворцов я явно ощущал веянье давно исчезнувшей жизни…»

Теперь вернусь к Александру Александровичу Блоку, который видел Флоренцию сквозь смердящий запах трупов и в письме к матери 25–26 мая (нового стиля) 1909 года с осуждением писал, что Флоренция «себя предала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы». Блок признавался в письме к Валерию Яковлевичу из Флоренции, что он вспоминает его стихи. По всей видимости, итальянские стихи Брюсова и Блока вспоминал и Гумилёв. Многие его стихи полемизируют с блоковскими. О чем пишет Блок в первом же стихотворении цикла «Флоренция»?

 
Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни в сумрак вековой!
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду не с тобой!
…………………………………………………….
Гнусавой мессы стон протяжный
И трупный запах роз в церквах —
Весь груз тоски многоэтажный —
Сгинь в очистительных веках!
 

Правда, в других стихотворениях этого цикла он смягчит свои образы и назовет ее «ирис нежный…». Но и в последнем, заключительном стихотворении цикла, написанном в августе 1909 года, он говорит:

 
…Пляши и пой на пире,
Флоренция, изменница,
В венке спаленных роз!..
 

Флоренция Блока – Иуда, изменница: «Гнилой морщиной гробовою / Искажены твои черты!»; «Гнусавой мессы стон протяжный / И трупный запах роз в церквах…» – как он писал в том же стихотворении.

Неистовому доминиканскому монаху, яростному проповеднику и общественному деятелю Флоренции Джироламо Савонароле (1452–1498) на короткое время удалось стать повелителем Флоренции – в период изгнания Петра Медичи и восстановления там республиканского правления (синьории). В этом Савонарола, настоятель монастыря Сан-Марко, сыграл лидирующую роль, обвиняя двор Медичи в разложении и пытаясь исправить общественные нравы путем сожжения на кострах книг и произведений искусства «нескромного» содержания. Молва приписывала Савонароле и сожжение известной картины Леонардо да Винчи «Леда», где Зевс-Лебедь овладевал Ледой. На самом деле картину приказал уничтожить французский король Людовик XIV, посчитав ее слишком «соблазнительной». Савонарола у Блока – «святой монах», которого сожгли. О Леонардо да Винчи он пишет отстраненно, что тот изведал во Флоренции «сумрак», а о Фра Беато Блок равнодушно написал, что тому здесь «снился синий сон!» и все.

Судя по всему, Гумилёва не оставили равнодушным эти строки Блока. Он должен был ему ответить, и он ответил, и даже не одним стихотворением. Прежде всего для монархиста Гумилёва республиканец Савонарола, противник Медичи, обличитель папства, не был святым, он был возмутителем спокойствия и родителем беспорядков, чего поэт не мог принять. Правда, Гумилёв написал свою «Флоренцию» уже по воспоминаниям в марте 1913 года, но это был ответ Блоку по всем правилам, о чем в свое время писали многие критики:

 
Тебе нужны слова иные,
Иная, страшная пора.
…Вот грозно встала Синьория,
И перед нею два костра.
 
 
Один, как шкура леопарда,
Разнообразен, вечно нов.
Там гибнет «Леда» Леонардо
Средь благовоний и шелков.
 
 
Другой, зловещий и тяжелый,
Как подобравшийся дракон,
Шипит: «Вотще Савонаролой
Мой дом державный потрясен».
 
 
Они ликуют, эти звери,
А между них, потупя взгляд,
Изгнанник бледный, Алигьери
Стопой неспешной сходит в Ад.
 

А что же запомнила о Флоренции Анна Андреевна? «Во Флоренции видела, как рабочие наклеивали на стены первомайские прокламации, а полицейские их срывали. Впечатление от итальянской живописи было так огромно, что помню ее как во сне». Тем не менее в стихах ее эта восторженность отражения не нашла. Во Флоренции она написала три лирических стихотворения. Два из них созданы как бы под покровом какой-то смертельной истомы. Она ждет ребенка, и в то же время взгляд ее устремлен в царство Аида, в дом, где витает тень самоубийцы:

 
Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном,
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом…
 

(«Здесь все то же, то же, что и прежде…», 1912)

Ахматова писала эти стихи в мае во Флоренции, когда рядом с ней не было мужа. Бродя по городу и замечая плакаты демонстрантов и полицию, она сама входит в образ униженной и оскорбленной:

 
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше…
 

(«Помолись о нищей, о потерянной…», 1912)

Это стихотворение (некоторые исследователи отвергали сам факт написания его Ахматовой во Флоренции) – прямой диалог с мужем. То самое непонимание или далекость, о которой она говорила в своих поздних мемуарах, прорывается в строки этого стихотворения:

 
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
 

(«Я научилась просто, мудро жить…», 1912)

В апреле, когда Гумилёвы были во Флоренции, Николаю Степановичу прислали экземпляры его новой книги «Чужое небо», названной автором в подзаголовке третьей книгой стихов и вышедшей в издательстве «Аполлон». И снова в этой книге мы находим имя Анны Ахматовой (ей посвящен второй раздел книги (всего было пять). Вообще, можно сказать, что вся книга навеяна Гумилёву его новыми отношениями с Анной, наконец ставшей его женой. Первый раздел, начинающийся «Ангелом-хранителем» (1911), хоть и не посвящен Ахматовой, но первое же стихотворение о ней несомненно.

 
Ты волен предаться гневу,
Коль она молчит,
Но покинуть королеву
Для вассала – стыд.
 

Вот она, сокровенная мысль, которую поэт проговаривает в порыве чувств и творческого вдохновения! Он видит Анну королевой, и как бы она его ни мучила, он ее вассал, а следовательно, не имеет права ее покинуть. Это стихотворение многое объясняет в психологии поступков молодого Гумилёва, который столько раз получал отказ своей «королевы», знал о ее изменах и все же не мог ее оставить.

«Две розы» (1911) – стихотворение-размышление о любви и о переживаниях любовных, о двух типах женщин – земной и небесной, встретившихся у ворот Эдема. Какая любовь от Бога? Кто ответит на этот вечный вопрос? Гумилёв оставляет решать его читателям.

В стихотворении «Девушке» (1911) Гумилёв отвергает идеал тургеневской девушки, не способной, по его мнению, понять буйный нрав «безумного охотника», поднимающегося на скалу и пускающего стрелу прямо в солнце. Певец Музы Дальних Странствий и глубоко чувствующая, но скромная девушка, по-видимому, не могли бы найти общий язык. А может быть, именно этого не хватало поэту в Анне – вольной и непостоянной, принесшей ему столько волнений.

«На море» (1912) – акварельное стихотворение со сгущением красок в конце:

 
И лопнет с гиканьем и ревом,
Подбросив к небу пенный клок…
Но весел в море бирюзовом
С латинским парусом челнок…
 

Это характерное свойство многих стихотворений Гумилёва отмечала в другом его сборнике – «Колчан» – критик М. Тумповская на страницах журнала «Аполлон».

Стихотворение «Сомнение» (1911) явно носит биографический характер:

 
Возьмусь – за книгу, но прочту: «она»,
И вновь душа пьяна и смятена.
 
 
Я брошусь на скрипучую кровать,
Подушка жжет… нет, мне не спать, а ждать.
…………………………………………………………
Вон там, у клумб, вы мне сказали «да»,
О, это «да» со мною навсегда.
 
 
И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
Что вас, покорной, не было и нет…
 

Здесь – трагедия двух разных по характеру и привычкам, но главное независимых людей, для которых личная свобода оказалась выше взаимного счастья. А может быть, не случись этой борьбы, не было бы двух неповторимых поэтов: Гумилёва и Ахматовой.

Стихотворение «Отрывок» – принципиально важное для Гумилёва. Здесь поэт вступает в диалог с самим Господом: кто Всевышнему дороже – слепой нищий, которого Господь сделает небесным рыцарем, или те, «чьи имена звучат нам, как призывы?». Что ценнее для Господа: земное величие и слава или смиренность, убогость и покаянность?

 
…Искупят чем они свое величье.
Как им заплатит воля равновесья?
Иль Беатриче стала проституткой,
Глухонемым – великий Вольфганг Гете
И Байрон – площадным шутом… о ужас!
 

К чему земная красота, к чему величие найденного слова? Если у Бога свои мерки земного и для него равны и слепой нищий, и те, «чьи имена звучат нам как призывы…»? Эти мысли мучают Гумилёва-поэта – тому ли посвятил жизнь? Он ведь уверен, что все может «человек, открывший в себе Бога».

Выше любви и выше всего земного ставит Гумилёв чувство товарищества, он остался до конца жизни большим ребенком, свято верившим в искренность братских чувств, и относился к своим друзьям, предъявляя им такие же требования, как к себе самому:

 
Я жду товарища, от Бога
В веках дарованного мне,
За то, что я томился много
По вышине и тишине.
 
 
И как преступен он, суровый,
Коль вечность променял на час,
Принявши дерзко за оковы
Мечты, связующие нас.
 

(«Тот, другой», 1911)

В стихотворении «Вечное» (1911) Гумилёв ведет разговор о блужданиях души по земным тропам. А может быть, в этих бесконечных перипетиях земных и душа меняется?

 
Я душу обрету иную,
Все, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.
 

Дорогой странствий души поэт шел всю свою жизнь, он понимал, что, только карабкаясь к вершинам, можно обрести Имя, стать не червем обыденности, но «Пуэтом», как он с трепетом всегда произносил это слово и считал поэтов людьми самой высшей категории на земле.

Неверность жены, возможно, оживила воспоминания Гумилёва о Константинополе. Сама Ахматова признавалась, что Николая Степановича очень мучил вопрос юной ее неверности и то, что она вышла замуж уже женщиной. Именно поэтому к теме женской неверности Гумилёв обращался во многих своих стихотворениях и больших работах – поэмах и драмах. Так, в стихотворении «Константинополь» (1911) он пишет:

 
…А над Стамбулом и над Босфором
Сверкнула полная луна.
 
 
Сегодня ночью на дно залива
Швырнут неверную жену,
Жену, что слишком была красива
И походила на луну.
……………………………………………
– Так много, много в глухих заливах
Лежит любовников других,
Сплетенных, томных и молчаливых…
Какое счастье быть среди них!
 

Константинополь выступает местом действия, здесь мы узнаем черты характера Горенко и даже детали Киева. Вслед за «Константинополем» поэт неслучайно поставил стихотворение «Современность», которое тоже является автобиографическим:

 
Я печален от книги, томлюсь от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя,
Вот идут по аллее, так странно нежны, —
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
 

Эти гимназисты – Гумилёв и Горенко. Такими видел их поэт на протяжении всей жизни.

Необычен по содержанию «Сонет» (Гумилёв использует предание, что одним из его предков по материнской линии был хан Милюк). Возможно, под влиянием пушкинского: «Можно и должно гордиться делами своих предков» – Гумилёв, размышляя о прошлом, пишет:

 
Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн… я веяньем заразы,
Через века дошедшей, обуян…
 

Поэт заканчивает эти историко-лирические воспоминания трагическим поворотом, напророчившим его судьбу:

 
Мы дрались там… Ах, да! я был убит.
 

(«Сонет», 1912)

«Однажды вечером» (1911) навеяно чтением его любимого поэта Леконта де Лиля. По всей видимости, обращаясь все к той же Анне, Гумилёв пишет:

 
…мы с тобой говорили,
О холодном поэте мы грустили с тобой.
………………………………………………………….
Так певучи и странны, в наших душах воскресли
Рифмы древнего солнца, мир нежданно-большой,
И сквозь сумрак вечерний запрокинутый в кресле
Резкий профиль креола с лебединой душой.
 

Так о поэте мог сказать только другой настоящий поэт. К Анне Андреевне обращено и лирическое стихотворение «Она»:

 
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
 
 
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
 

Гумилёв точными штрихами дает портрет Анны Андреевны со всеми ее знаменитыми повадками, ставшими потом притчей во языцех. Но, понимая все, поэт утверждает:

 
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой.
Но в ней все счастие мое…
 

Недолгое счастье поэта! Вершиной поэтического откровения Гумилёва можно считать стихотворение «Из логова змиева»:

 
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу.
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
 
 
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.
…………………………………
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятою.
 

Совершенно точно здесь описано чувство Гумилёва после их свадьбы. Это был его крест – Анна – и он его нес, понимая неизбежность своего служения.

Он шел над пропастью. Второй раздел открывается стихотворением, посвященным Сергею Маковскому, «Я верил, я думал…» (1911). Поэт признается, что ощущает себя идущим над бездной… в завтра…

 
…Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора,
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.
 

Блок восхищался точностью сравнений поэта, правда, писал, что Гумилёв в этом стихотворении сравнил сердце с китайской куклой, хотя у него было несколько иначе:

 
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае
На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи…
 

Тоской о далекой азиатской стране, о странствующем вольно Синдбаде и отважных моряках пронизано стихотворение «Ослепительное» (1910). Поэт рисует свою тоску скупыми, но верными красками:

 
Ну что же, раньте сердце, раньте.
Я тело в кресло уроню,
Я свет руками заслоню
И буду плакать о Леванте.
 

Один штрих, точно поданная мысль: «Я тело в кресло уроню», – и настроение схвачено как объективом.

Тема умершей Машеньки Кузьминой-Караваевой появляется в творчестве Гумилёва как антипод образу земной и коварной гимназистки из «логова змиева». Неслучайно именно в раздел, посвященный Ахматовой, Гумилёв поместил посвященное Машеньке стихотворение «Родос» (1912), когда уже книга готовилась к печати. В нем сквозит душевная тоска поэта по чистому, неземному, нереальному, чего нельзя найти в обыденной жизни. Вот на мгновение появился ангел, и поэту кажется, что жизнь осветилась его волшебным светом, но миг… и видение пропало. Остается та, земная, неверная, которая никогда ничьей не была.

«Паломник» – стихотворение, которое не могло не появиться после «Родоса», потому что раздумья о земном и небесном обязательно приводят к поиску святого. И неважно, что православный христианин Гумилёв выбрал героем Ахмет-оглы. По мысли поэта, Бог един и путь к нему тоже единственный – через добрые дела и страдания:

 
…Все, что свершить возможно человеку,
Он совершил – и он увидит Мекку.
 

В стихотворении «Жестокой» (1911) (которое, несомненно, обращено к Горенко) Гумилёв сравнивает Ахматову с Сафо:

 
Орел Сафо у белого утеса
Торжественно парил, и красота
Бестенных виноградников Лесбоса
Замкнула богохульные уста.
 

Будто по акмеистским заповедям написана баллада «Укротитель зверей», где Гумилёв рисует образ зверя «золотого и шестикрылого», который сидит у кровати укротителя и смотрит в глаза, как «преданный дог», но который коварен и обманчив, как жизнь.

Одним из лучших стихотворений этого раздела, несомненно, являются «Туркестанские генералы».

Завершают раздел «Абиссинские песни», написанные Гумилёвым на мотивы африканских сюжетов.

Третий раздел – это поэтическая заявка на позицию в литературном процессе. Программным можно считать стихотворение «Искусство (Из Теофиля Готье)» (1911):

 
Созданье тем прекрасней,
Чем взятый материал
Бесстрастней —
Стих, мрамор иль металл…
 

В разделе, названном «Поэмы», их всего две: «Блудный сын» (1911) и «Открытие Америки» (1910). «Блудный сын» – это традиционный библейский сюжет в поэтическом пересказе:

 
Я падаль сволок к тростникам отдаленным
И пойла для мулов поставил в их стойла;
Хозяин, я голоден, будь благосклонным,
Позволь, мне так хочется этого пойла.
 

Вот грань человеческого унижения, та цена, которую платит человек, презревший своих родителей. Не сам ли Гумилёв осудил свои юношеские мечтания, когда возомнил себя «конквистадором в панцире железном…»? Поэт видит один выход – раскаяние:

 
И с думой о сыне там бодрствует ночи
Старик величавый с седой бородою,
Он грустен… пойду и скажу ему: «Отче,
Я грешен пред Господом и пред тобою».
 

Возможно, только после смерти отца Гумилёв понял, кого лишился. Эта поэма – дань памяти отцу.

Поэма «Открытие Америки» в первом выпуске «Чужого неба» состоит из трех песен.

Первая песнь – это тоска романтика по Музе Дальних Странствий:

 
Свежим ветром снова сердце пьяно,
Тайный голос шепчет: «Все покинь!»
Перед дверью над кустом бурьяна
Небосклон безоблачен и синь,
В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь…
 

Выражая тайные мысли Гумилёва-путешественника, в первой песне появляется «в дорогой кольчуге Христофор» Колумб. Он, как и Гумилёв, готов служить до конца своих дней только ей, таинственной и влекущей сердца отважных:

 
А за ними поднимает взор
Та, чей дух – крылатый метеор,
Та, чей мир в святом непостоянстве,
Чье названье Муза Дальних Странствий.
 

Именно эта Муза побуждает поэта искать свое толкование «Открытия Америки», поднимать паруса вдохновения и отправляться по волнам памяти вслед за мелькающим духом Колумба.

Завершает книгу одноактная пьеса в стихах «Дон Жуан в Египте». Необычность трактовки сюжета Гумилёвым заключается в том, что Дон Жуан понимает всю пустоту своего существования и сожалеет, что он не имел от женщин детей и никого не называл братом.

Интересно, что сама Анна Андреевна не только узнала себя в «Чужом небе», но и всю жизнь об этом помнила. Уже в позднем возрасте она вспоминала: «Самой страшной я становлюсь в „Чужом небе“ (1912), когда я в сущности рядом (влюбленная в Мефистофеля Маргарита), женщина-вамп в углу, Фанни с адским зверем у ног, просто отравительница, киевская колдунья с Лысой Горы… Там борьба со мной! Не на живот, а на смерть!» И в то же время поэтесса признавалась: «Стихи из „Ч<ужого> неба“, ко мне обращенные, несмотря на всю их мрачность, уже путь к освобождению». Тут Ахматова права несомненно. Гумилёв, запутавшись в своих душевных переживаниях, искал выход не в реальной жизни, а в поэзии. Через поэзию он пытался вырваться из темных колдовских чар, и поэтому, может быть, и книга названа «Чужое небо».

По получении из типографии книги Гумилёв тут же отослал ее Александру Блоку с надписью: «Александру Александровичу Блоку с искренней дружественностью». 14 апреля Александр Александрович ответил Николаю Степановичу: «Многоуважаемый Николай Степанович. Спасибо Вам за книгу; „Я верил, я думал“ и „Туркестанских генералов“ я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю книгу и думаю, что полюблю и еще многое. Душевно преданный Вам. Ал. Блок».

Блок как большой поэт мог оценить другого большого поэта. Но, увы, такое в литературной среде было редкостью. Книга Гумилёва не осталось незамеченной. В апрельском номере «Современника» появилась рецензия Б. А. Садовского, который подверг Гумилёва жесткой и необъективной критике: «О „Чужом небе“ Гумилёва, как о книге поэзии, можно бы не говорить совсем, потому что ее автор – прежде всего не поэт. В стихах у него отсутствует совершенно магический трепет поэзии, веяние живого духа, того, что принято называть вдохновением… Сами по себе стихотворения г. Гумилёва не плохи: они хорошо сделаны и могут легко сойти за… почти поэзию. <…> Поэт никогда ничего не „ищет“, а его самого находит Бог; отсюда выражение: поэт Божьей милостью… Между тем, все открытия г. Гумилёва, искателя спокон века открытых Америк, сводятся исключительно к сочинению головоломных рифм, к подбору небывалых созвучий… И недаром книга г. Гумилёва называется „Чужое небо“. В ней все чужое, все заимствованное, мертворожденное, высосанное из пальца…»

Более объективной и доброжелательной была рецензия в «Аполлоне» в 1912 году Михаила Кузмина, который писал: «Значительно отличаясь от „Жемчугов“, он куда-то ведет, но едва ли всегда приводит, оставляя впечатление интермеццо, роздыха на зеленой лужайке между двумя странствиями. Может быть, большая разреженность и облегченность фактуры, более интимная мечтательность и простая лиричность „Чужого неба“ заставляют нас так думать. Нас не удивляет, что, когда поэт опустил поводья и поднял забрало, лицо его сделалось определеннее и ближе, нежели когда он покорял с „конквистадорами“ неизвестные земли или нырял в океан за жемчугами. И мы отчетливее услышали его голос, его настоящий голос. <…> Но самому Гумилёву окружающий его мир, вероятно, не представляется достаточно юным, потому что он охотнее обращает свои взоры к девственным странам, где, конечно, свободнее проявлять даже те прерогативы Адама, в силу которых он давал названия животным и растениям… Вследствие этого желания поэт то изобретает небывалых зверей („Укротитель зверей“), то открывает десятую музу „дальних странствий“, то дает ангелу-хранителю сестру („Ангел-хранитель“), то пересоздает Дон-Жуана. Это беспокойное искание права названий удовлетворится лишь тогда, когда юноша Адам опустит свой восторженный и слишком дальнозоркий глаз на землю, на которой он стоит, и она воистину предстанет ему новой, ждущей еще своего имени… Теперь мы без боязни можем сказать, что несколько опасались этого склепа и для Гумилёва, открывшего новой книгой широко двери новым возможностям для себя и новому воздуху. Если правда, что искусство творит жизнь, то наш поэт хотел бы жизнь юную, первозданную, улыбающуюся, полную всяческих возможностей и человека в юном расцвете сил, с буйно бегущей кровью, с открытым и смелым взором. Остается добавить, что будучи менее насыщена, чем „Жемчуга“, новая книга Гумилёва разнообразнее, может быть, по ритмам и строфам…»

Но, пожалуй, самой дорогой оценкой была для Гумилёва рецензия мэтра – Брюсова, который в обзоре пятидесяти сборников стихов за 1911–1912 год написал о Гумилёве: «Минувшая зима была в области нашей поэзии… „урожайной“. Почти все сколько-нибудь видные наши поэты издали по новому сборнику стихов… Известное движение вперед есть в новом (третьем или, точнее, четвертом) сборнике стихов Н. Гумилёва „Чужое небо“. По-прежнему холодные, но всегда продуманные стихи Н. Гумилёва оставляют впечатление работ художника одаренного, любящего свое искусство, знакомого со всеми тайнами его техники. Н. Гумилёв не учитель, не проповедник; значение его стихов гораздо больше в том, как он говорит, нежели в том, что он говорит. Надо любить самый стих, самое искусство слова, чтобы полюбить поэзию Н. Гумилёва. Но так как он мыслит, много читал, много видел, то в его стихах есть также интересные мысли, заслуживающие внимания наблюдения над жизнью и над психологией. В „Чужом небе“ Н. Гумилёв разрабатывает темы, которых он ранее не касался, пользуется, и умело, метрами, которыми раньше не писал: интересны его „Абиссинские песни“, интересен психологический анализ настроений женщины, душа которой „открыта жадно лишь медной музыке стиха“, есть у него интересные, самобытные черты в картинах Востока… Гумилёв пишет и будет писать прекрасные стихи: не будем спрашивать с него больше, чем он может нам дать…»

Как видим, палитра мнений богата и разнообразна. Но поэту важно было то, что думает его учитель. Он ведь рос от книги к книге под его руководством.

Однако пока, в Италии, Гумилёв не знает о реакции на его новую книгу.

Анна Андреевна захотела отдохнуть во Флоренции. Гумилёв решает поездить один по маршруту Рим – Сиена – Неаполь. Возможно, поэт побывал попутно еще где-то, но об этом нет никаких упоминаний. Последуем за Гумилёвым в Вечный город. Поэт предварительно хорошо изучил его историю и к этому времени написал уже не одно стихотворение: «Каракалла», «Основатели», «Манлий». Но то было воображение, и вот он ступает на священную землю Вечного города, расположенного на семи холмах. В Риме поэт ищет тени прошлых эпох и остатки античных цивилизаций. Можно догадаться, что осмотр города поэт начал с холма Палатин, где сохранились остатки первобытных стен и пещера, в которой, по древним преданиям, волчица вскармливала Ромула и Рема. На холме находилась императорская резиденция. А со смотровой террасы Фарнезских садов Гумилёв мог наблюдать развалины древних дворцов.

Побывал Николай Степанович и на Капитолийском холме, храме Юпитера, осмотрел развалины древнего сената.

В Капитолийском музее, где собраны знаменитые произведения искусства, он не мог не обратить внимание на известную скульптуру «Капитолийская волчица». Так начинаются первые строки «Рима» (1912):

 
Волчица с пастью кровавой
На белом, белом столбе,
Тебе, увенчанной славой,
По праву привет тебе…
 

От самого основания в 754 году до н. э. Ромулом и Ремом Вечного города, Рим воевал, покорял Апеннинский полуостров, другие области и страны, строил Империю. Поэт обращается к волчице, вскормившей ее основателей:

 
Не правда ль, ты их любила,
Как маленьких, встарь, когда,
Рыча от бранного пыла,
Сжигали они города…
 

Какой же город сожгли основатели Рима? Город латинских общин Альба. Рим вырос на крови. Наверняка поэт знал о Северной дороге, ведущей в Рим, и побывал в предместье Сакса Руба, что буквально означает «Красные скалы». Здесь в 312 году действительно лилась рекой кровь, когда армия Императора Константина разбила и уничтожила войска Максенция. С этих пор принято считать Рим христианским городом.

Как исследователь Гумилёв шаг за шагом идет по следам былых времен. Конечно же он не мог не добраться до грандиозных развалин терм Императора Каракаллы, где развлекались, а заодно и решали государственные дела знатные древние римляне. И даже в руинах древнего Колизея, казалось, еще витал тлетворный запах крови.

Возможно, только бродя по Ватикану, поэт отдыхал душой. Хотя и здесь он мог вспомнить о кровавых Крестовых походах. И удивившись величию собора Святого Петра, в то же время усмотреть и в этом след той кровавой звериной норы:

 
И лик Мадонн вдохновенный,
И храм святого Петра,
Покуда здесь неизменно
Зияет твоя нора…
 

Отчего же месяц до сих пор кровавый? Да все оттого, по мысли Гумилёва, что никак не успокоятся потомки древних римлян и ведут новые и новые войны. В 1911 году Италия воевала за свое влияние на севере Африки. Мог ли поэт, любивший «колдовской континент» как сказку и мечту, не упрекнуть за это властителей Вечного города? Может быть, поэтому так много «звериного» в строках о Риме.