Текст книги "Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта"

Автор книги: Владимир Полушин

В этих записках поэта о случайной схватке как нельзя более ярко проявился характер охотника Гумилёва. Он и в форме улана остался тем мальчишкой, африканским путешественником, для которого риск и удача – две большие радости на фронте. Действительно, для него война в этот первый ее период была хоть и тяжелым и рискованным, но увеселительным ремеслом. Как в мирное время он отдавал всего себя стихам и литературе, так и теперь он весь был в рискованных эскападах и разъездах. Да разве мог быть другим романтик и поэт в легком уланском седле, когда жизнь и смерть каждый день уравнены в правах?

Со 2 по 4 сентября уланский полк находился в Логишине. Снова уланы отправлялись в разъезды, вели наблюдения к западу от Огинского канала и прикрывали участок дороги Телеханы – Хотеничи, Выгонощи – Хотеничи.

5 сентября кавалерийскую дивизию разделили на два отряда, так как готовилось новое наступление русских войск. Уланы вошли в состав отряда генерал-майора Шевича. 7 сентября отряд Шевича получил приказ начать наступление на позиции противника. Уланы в соответствии с планом операции должны были со взводом артиллерии занять деревню Гортоль.

Уланский полк с 5 по 9 сентября находился в деревне Рудне. 8 сентября противник начал наступление на русские позиции и занял деревню Речки. Отряд генерала Шевича получил приказ выбить неприятеля из Речки. До шести вечера шел бой, и противник покинул деревню. В этот же день Гумилёв записал в своем фронтовом дневнике: «…была большая радость, так как вернулись два улана, захваченные пол-года назад германцами в плен. Уланы сбежали из плена и вернулись в свой полк». О подвиге улан было объявлено в приказе № 5687 по 2-й гвардейской кавалерийской дивизии: «8 сентября возвратились в полк бежавшие из плена уланы Ея Величества взводные унтер-офицеры № 6 эскадрона Сигизмунд Кочмаровский и Спиридон Сибилев… взводный Кочмаровский был ранен пулями в бедро и руку… По пути они резали все встречавшиеся провода и у дер. Даукше с криком „ура“ бросились с тыла на германский полевой караул, обратив его в бегство, затем вышли на наш полевой караул 26-го Сибирского стрелкового полка, дав весьма ценные сведения о противнике». Гумилёв, глядя на героя-улана, думал: «Есть люди, рожденные только для войны, и в России таких людей не меньше, чем где бы то ни было. И если им нечего делать „в гражданстве северной державы“, то они незаменимы в „ее воинственной судьбе“».

А на следующий день 31-й армейский корпус перешел в наступление, и бригаде генерала Шевича было приказано наступать по правому флангу. Уланский полк получил задачу: со взводом артиллерии взять деревню Вульку Ланскую.

Однако слишком поспешное наступление русских войск имело и свою обратную сторону. 10 сентября эскадрон, где служил Гумилёв, неожиданно попал под артиллерийский огонь со стороны нашей батареи. Уланы стояли возле домика лесника в полутора верстах от деревни Вулька Ланская. В приказе по полку за № 421 за этот день сообщалось, что был убит состоящий при эскадроне Ея Величества обозный Демьян Черкасов, ранены два улана и убиты три лошади. В «Записках кавалериста» Гумилёв так описывал этот день: «…Неожиданно пришел приказ остановиться, и мы растрепали ружейным огнем не один зарвавшийся немецкий разъезд. Тем временем наша пехота, неуклонно продвигаясь, отрезала передовые немецкие части. Они спохватились слишком поздно. Одни выскочили, побросав орудия и пулеметы, другие сдались, а две роты, никем не замеченные, блуждали в лесу, мечтая хоть ночью поодиночке выбраться из нашего кольца. Вот как мы их обнаружили. Мы были разбросаны эскадронами в лесу в виде резерва пехоты. Наш эскадрон стоял на большой поляне у дома лесника. Офицеры сидели в доме, солдаты варили картошку, кипятили чай. Настроение у всех было самое идиллическое. Я держал в руках стакан чаю и глядел, как откупоривают коробку консервов, как вдруг услышал оглушительный пушечный выстрел. „Совсем как на войне“, – пошутил я, думая, что это выехала на позицию наша батарея. А хохол, эскадронный забавник, – в каждой части есть свои забавники, – бросился на спину и заболтал руками и ногами, представляя крайнюю степень испуга. Однако вслед за выстрелом послышался дребезжащий визг, как от катящихся по снегу саней, и шагах в тридцати от нас, в лесу, разорвалась шрапнель. Еще выстрел, и снаряд пронесся над нашими головами. И в то же время в лесу затрещали винтовки, и вокруг нас засвистали пули. Офицер скомандовал: „К коням“, но испуганные лошади уже метались по поляне или мчались по дороге. Я с трудом поймал свою, но долго не мог на нее вскарабкаться, потому что она оказалась на пригорке, а я – в лощине. Она дрожала всем телом, но стояла смирно, зная, что я не отпущу ее прежде, чем не вспрыгну в седло. Эти минуты мне представляются дурным сном. Свистят пули, лопаются шрапнели, мои товарищи проносятся один за другим, скрываясь за поворотом, поляна уже почти пуста, а я все скачу на одной ноге, тщетно пытаясь сунуть в стремя другую. Наконец я решился, отпустил поводья и, когда лошадь рванулась, одним гигантским прыжком оказался у нее на спине. Скача, я все высматривал командира эскадрона. Его не было. Вот уже передние ряды, вот поручик, кричащий: „В порядке, в порядке“. Я подскакиваю и докладываю: „Штаб-ротмистра нет, ваше благородие!“ Он останавливается и отвечает: „Поезжайте, найдите его“. Едва я проехал несколько шагов назад, я увидел нашего огромного и грузного штаб-ротмистра верхом на маленькой гнеденькой лошаденке трубача, которая подгибалась под его тяжестью и трусила, как крыса. Трубач бежал рядом, держась за стремя. Оказывается, лошадь штаб-ротмистра умчалась при первых же выстрелах, и он сел на первую ему предложенную. Мы отъехали с версту, остановились и начали догадываться, в чем дело. Вряд ли бы нам удалось догадаться, если бы приехавший из штаба бригады офицер не рассказал следующего: они стояли в лесу без всякого прикрытия, когда перед ними неожиданно прошла рота германцев. И те, и другие отлично видели друг друга, но не открывали враждебных действий: наши – потому, что их было слишком мало, немцы же были совершенно подавлены своим тяжелым положением. Немедленно артиллерии был дан приказ стрелять по лесу. И так как немцы прятались всего шагах в ста от нас, то неудивительно, что снаряды летели и в нас. Сейчас же были отправлены разъезды ловить разбредшихся в лесу немцев. Они сдавались без боя, и только самые смелые пытались бежать и вязли в болоте. К вечеру мы совсем очистили от них лес и легли спать со спокойной совестью, не опасаясь никаких неожиданностей».

Никаких неожиданностей в перемещении полка до конца года тоже не было, он дислоцировался вдоль Огинского канала до 1916 года. Однако 20 сентября стало для полка знаменательным днем: сдал свои полномочия командир полка генерал-майор Дмитрий Максимович Княжевич, который командовал уланами с 26 декабря 1913 года и вынес с ним все тяготы первых военных лет. Княжевич был назначен командиром бригады, в которую входил уланский полк, так что расставание было не насовсем. Полк принял помощник командира полка полковник Михаил Евгеньевич Маслов. А еще через два дня в полку был объявлен приказ № 433, в котором говорилось: «Командированного в школу прапорщиков унтер-офицера из охотников эскадрона Ея Величества Николая Гумилёва исключить с приварочного и провиантского довольствия с 20 сего сентября и с денежного довольствия с 1 октября с. г.». Так окончилась служба поэта в уланском полку Ея Величества, так окончилась служба охотника-вольноопределяющегося и унтер-офицера. Впереди была совершенно новая военная стезя.

Кроме «Записок кавалериста» в уланском полку осталась еще одна память о Гумилёве. Он написал «Мадригал полковой даме» (1915). Многие современники упрекали поэта за этот мадригал, а В. Пяст написал даже пародию. В самом деле, мадригал прост:

 
Как гурия в магометанском
Эдеме в розах и шелку,
Так вы в лейб-гвардии уланском
Ее Величества полку.
 

Однако не следует забывать, что Гумилёв и в тяжелых фронтовых условиях оставался романтиком, поэтом и кавалером.

Во второй половине сентября Гумилёв уже был в Петрограде и встретился с Владимиром Шилейко. Не теряя зря времени, Николай Степанович решил не только получить офицерские погоны, но и наверстать упущенное в литературе.

В конце сентября к Гумилёвым в Царское Село приехал руководитель издательства «Альциона» А. М. Кожебаткин. Он хотел договориться об издании новой книги стихов Анны Ахматовой, но предложил и Николаю Степановичу издать новую книгу стихов. Тот дал согласие, тем более что у него книга уже сложилась, он предполагал назвать ее в древнерусском стиле «Колчан». Тут же Николай Степанович предложил издателю заняться произведениями и других членов Цеха поэтов.

Гумилёв возобновляет заседания Цеха поэтов, проводит литературные встречи и собрания, на которых бывают М. Лозинский, О. Мандельштам, В. Шилейко, М. Струве, М. Тумповская и многие другие. В это время Николай Степанович близко сходится не только с поэтессой Марией Тумповской, но и с другой молодой поэтессой, Марией Левберг, с которой познакомился этой же осенью на заседании кружка Случевского. Последней он посвящает стихотворения «Змей» и «Ты, жаворонок в горной высоте…» (написанные в конце 1915-го – начале 1916 года). Интересно, что в «Змее» Гумилёв обращается к русскому фольклору.

О романе Гумилёва с Тумповской остались интересные воспоминания поэтессы Ольги Мочаловой: «Маргарита Марьяновна Тумповская… Если уж не вникать в ее собственное литературное творчество, оставившее следы в печати, упомяну прекрасную статью в „Аполлоне“ о творчестве Н. С. Гумилёва. Гумилёв посвятил своей возлюбленной не одно стихотворение, не помню всего, но назову „Сентиментальное путешествие“. Маргарита (Мага, называли ее близкие) немало рассказывала мне о своем романе с Гумилёвым». Ольга Мочалова передает рассказ самой Тумповской: «Он полюбил меня, думая, что я полька, но, узнав о моем еврействе, не имел против… Был случай, когда я задумалась с ним разойтись и написала ему прощальное, разрывное письмо. Он находился тогда в госпитале, болел воспаленьем легких. Несмотря на запрет врача, приехал ко мне тотчас, подвергая себя опасности любого обострения. Не знаю, разошлись ли мы с ним тогда, или сошлись еще больше…»

В «Аполлоне» (№ 10 за 1915 год) снова появляются рецензии Гумилёва на выходящие поэтические книги.

С 9 октября 1915-го по 11 января 1916 года Гумилёв публикует в «Биржевых ведомостях» «Записки кавалериста» (с 6-й по 17-ю главу). И на этом прекращается эта интереснейшая летопись военных событий улана Первой мировой войны. А жаль. Наверное, именно такая военная хроника и должна воспитывать настоящих патриотов своего Отечества, коим дорога земля, политая кровью их предков, неустрашимых и веселых воинов. Возможно, что и солдат Василий Теркин родился у Твардовского под впечатлением прочитанных гумилёвских «Записок…» о бесшабашном и смелом улане.

В октябре жене поэта стало хуже, процесс в легких прогрессировал, и Анна Андреевна отправилась в санаторий «Хювинкея», расположенный неподалеку от Гельсингфорса. Теперь Гумилёв навещал больную, как и она его, – в лазарете. В последний раз поэт приехал к ней 30 октября, и Анна взмолилась: «Увези меня умирать-то хоть!» Николай Степанович увез жену в Царское Село, и там она неожиданно начала поправляться.

В октябре-декабре Гумилёв дорабатывал свое стихотворение «Пятистопные ямбы» (первоначальный вариант он опубликовал в «Аполлоне» задолго до этого), посвященное другу Михаилу Лозинскому. В свою очередь тот тоже написал «Пятистопные ямбы» и 21 октября в письме Гумилёву сообщал: «Дорогой друг Николай Степанович. Видно, ты овладел тайной философского камня, ибо твои опыты превращения серебра в золото протекают в высшей степени успешно, клянусь Египетским Сержантом!., я хочу просить у тебя позволения украсить посвящением тебе мои пятистопные ямбы, трактующие о каменьях, растущих, как лилии, о бездонной тьме, о племенах беспечных, о башнях Эдема и об эдемском луче. Их поток родился на той же вершине, что и твои „Пятистопные ямбы“… Жалко очень, что ты так недостижим, и я лишен твоих советов при составлении книги…»

В ноябре Гумилёв посещает литературные вечера, совмещая активную творческую деятельность с учебой в школе прапорщиков. 21 ноября на одном из вечеров кружка Случевского, проходившего на квартире у В. П. Лебедева, он встретился со своим бывшим учителем немецкого языка Ф. Ф. Филлером. Естественно, Фидлер как немец, правда, давно обрусевший, интересовался тем, как ведут себя его соотечественники на фронте: неужели они творят зверства, о которых пишут газеты? Гумилёв успокоил старого учителя, сказав, что немцы такие же солдаты, как и русские, такие же люди и о зверствах немцев он ничего не знает.

В ноябре-декабре 1915 года Гумилёв опубликовал стихотворения «Старая дева» («Новая жизнь», № 11), «Конквистадор» («От дальних селений…») («Лукоморье», № 50, 12 декабря) [57]57
  Произведения поэта (особенно посвященные военной тематике) пользовались популярностью и выходили в самых разнообразных журналах и альманахах в 1915 году: «Солнце духа» («Невский альманах жертвам войны», вып. 1, Пг.; альманах «Война в русской поэзии»), «Наступление» (альманах «В тылу»), «Больной», «Восьмистишие» («Вершины», № 25), «Средневековье» («Вершины», № 29–30).


[Закрыть].

12 декабря он был в Обществе ревнителей художественного слова, где председательствовал Н. В. Недоброво и по стечению обстоятельств оказался Вячеслав Иванов. В этот вечер разбирались стихи Осипа Мандельштама и В. Пяста.

Но главными событиями декабря были выход новой книги поэта и очередная награда за его ратные труды. 5 декабря приказом по 2-й гвардейской кавалерийской дивизии за № 1486 за отличия в делах против германцев Н. С. Гумилёв был награжден Георгиевским крестом 3-й степени. Всего за бой 6 июля 1915 года в полку было выдано 86 Георгиевских крестов.

В середине декабря выходит пятая книга стихов поэта «Колчан» (М.; Пг.: Альциона) тиражом в тысячу экземпляров, причем на обложке стоит год выпуска 1916-й. «Колчан» Николай Степанович посвятил своей возлюбленной Татьяне Адамович. Это был его последний подарок, с тех пор их дороги разошлись навсегда.

Новая книга была особой и появилась она в особое время. Многие тогдашние поэты играли словами в войну. Достаточно вспомнить книгу Георгия Иванова. Тот остался в Петрограде и здесь в тылу развернул большую общественную деятельность. Он публикует патриотические стихотворения, газетные статьи во многих журналах и альманахах. Так, в журнале «Лукоморье», издаваемом Алексеем Сувориным, он печатал стихи под своей фамилией и под псевдонимом. Потом из этих публикаций была составлена стихотворная книга «Памятник славы», вышедшая в 1915 году в издательстве «Лукоморье». Стихи из нее напоминали агитки:

 
…Батыя и Наполеона
Победоносно отразя —
И нынче, как во время оно,
Победы весть – твои знамена,
И славы путь – твоя стезя.
 

Сборник не удался – риторика вытеснила поэзию, что понял и сам Иванов.

Популярность книги Гумилёва была настолько велика, что, когда в 1921 году поэта арестовали, друзья иносказательно говорили об этом факте: «Колчан задержали».

Несмотря на военное время, книга вызвала большой резонанс. Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольфа поместили статью И. Гурвича «Ласкающие стрелы», где автор писал: «Если беллетристическая литература не дала нам ничего радостного за последнее время, то нельзя сказать того же про поэзию. В этой области отрадное явление представляет только что вышедший сборник Н. Гумилёва – „Колчан“… Стихи Гумилёва написаны отчасти в тонах старой школы, простым, звучным и задушевным языком, – и в этом их главное достоинство…»

Даже Городецкий, через несколько лет резко разошедшийся с Гумилёвым во взглядах на поэзию, писал о «Колчане» в журнале «Лукоморье»: «…В „Колчане“ экзотический талант Гумилёва дает много прекрасных своеобразных цветов… Какой-то невежественный мальчик из „Летописей“ издевается со свойственной этому серому журналу развязностью над Гумилёвым… Пусть ему будет стыдно. Гумилёв, прирожденный путешественник, во-первых. Во-вторых, он – кавалер двух степеней ордена Св. Георгия за нынешнюю кампанию и право его рассказывать про Италию и про войну неотъемлемо. <…> Среди массы военных стихов стихи Гумилёва выделяются документальностью и чувством значительности переживаемых событий. Такие строчки, как „Наступление“, не забудутся и после войны…» Интересно, что на обложке этого номера журнала была помещена акварель художника Г. Френца «Выезд казачьей бригады». Были и другие мнения поэтов и критиков, которые отдавали дань уважения мастерству Гумилёва, но не поняли да и не могли оценить подлинную глубину военных стихов поэта.

В «Летописях» (№ 1, январь 1916 года) Н. Венгров писал о «Колчане»: «Стихи Гумилёва очень недурно сделаны – об этом говорить излишне. Выученик г. Брюсова с этой стороны достаточно себя зарекомендовал прежними своими книгами… какое великолепие, какое ослепительное богатство названий, знаменитых мест всего мира, прекрасных слов и великих имен рассыпано по всей книге! Кажется, нет ни единого стихотворения, в котором не было бы серафимов, муз, архангелов, италийских украшений! Венеция, Фра Беато Анджелико, Рим, Пиза, Юдиф, Персей, Падуанский собор, Африканская ночь, Генуя, Китайская девушка – это все только названия отдельных стихов (далеко не всех!), а что в самих стихах!., почти вся книга столь шикарна, что она может уступить в богатстве разве только Игорю Северянину. Говорю – почти вся книга потому, что часть стихов относится к русской современности – к войне. Можно весьма откровенно рассказать о своей дыре в душе – это блестяще сделал Гумилёв своими блестящими стихами. Но говорить в таком же тоне о войне – это выше всякой меры! Ведь война – не „молочно-белый мрамор Каррары“, ведь там люди умирают „…воистину светло и свято…“»

Именно Венгрова имел в виду Сергей Городецкий, когда писал о «Летописях» в журнале «Лукоморье».

Были и те, кто пытался скрыть собственную малозначимость огульным обругиванием настоящей поэзии Гумилёва. Среди его таких «оппонентов» был и вездесущий «тыловой поэт» Борис Садовской.

Гораздо важнее другое: известные критики и провидцы русской литературы высоко оценили новую книгу поэта. В февральском номере «Русской мысли» о «Колчане» Гумилёва написал Борис Эйхенбаум и подчеркнул, что в «творчестве Гумилёва совершается, по-видимому, перелом – ему открылись новые пути… Поэтический „Колчан“ Гумилёва обновился – стрелы в нем другие… стрелы эти ранят его собственную душу». Еще более высоко оценил творчество Гумилёва прекрасный критик Виктор Жирмунский, писавший в двенадцатом номере «Русской мысли»: «В последних сборниках Гумилёв вырос в большого и взыскательного художника слова».

Наиболее обстоятельная рецензия на «Колчан» вышла в шестом-седьмом номерах за 1917 год журнала «Аполлон» и принадлежала перу поэтессы Маргариты Тумповской, которая писала: «…Такая книга может сделаться одновременно предметом самой суровой критики и самого глубокого восхищения… Творчество этого поэта до такой степени сродни искусствам изобразительным, что кажется, будто ему пришлось преодолевать каким-то внутренним усилием те препятствия, какие стоят на пути живописца, а не поэта; ему пришлось побеждать статичность им создаваемого. Поэтическая жизнь его прежних образов начиналась и кончалась в них же самих. Веши двигались, но оставались мертвыми, и дух их не оживлял. Поэтическое прошлое Гумилёва представляется мне музеем, где фантастические изображения по стенам застыли в позе стремительного движения. Теперь это изменилось. В тот прежний мир, чудесный и неподвижный, ворвалась живая воля и кажется, что поэт наконец приобщился своему творчеству и что голос зазвучал заодно со словом. То, чего достигали прежде только отдельные, лучшие из его поэм („Капитаны“ из „Жемчугов“, „Открытие Америки“ из „Чужого неба“), звучит теперь освобожденными полным звуком на протяжении большого цикла его стихов, который назван „Колчаном“. Изобразительное мастерство поэта от этого нисколько не пострадало. Напротив того, оно возросло явно и несомненно. А сам он наконец воспользовался тем прекрасным правом поэта, какое дает ему именно его искусство: не только создавать, но и пребывать в создаваемом… Стихи „Колчана“ – это отрывки какой-то большой поэмы, может быть о мире, а может быть о самом поэте. Иногда, становясь для нас наследием романтики, его поэзия своим героем делает мир, и вот моря, корабли и храмы становятся в них драматически действующими лицами. Но не они одни. Земной мир возвращен лишь наполовину своей романтически-пышной праздности. Другой герой поэзии Гумилёва – он сам – придет к нему неизменным гостем. Поэзию „Колчана“ нельзя назвать ни только созерцательной, ни лирической. Лиризм чужд всему поэтическому облику Гумилёва. Он чужд ему уже потому, что ощущение самого себя не дано ему непосредственно. Он приходит к нему не сразу, но только через ощущение других вещей. В глубоких странствиях, на поворотах большой дороги, он вдруг становится с собою лицом к лицу. Мир разным образом воплощает странствующую в нем душу. Блуждая по земле, фантомы романтических сказок находят самих себя только через ряд самых удивительных воплощений. Так стихийная воля мира помогает поэту отыскивать в нем свое лицо. Есть два движения. Одно всеобщее, мировое, – слепое движение вещи. Другое – движение отдельной воли, сосредоточенной в себе одной. И вот тогда, когда это второе движение покорно отдает себя первому, – тогда настает мгновение того неповторимого сочетания, какое только очень редко можно найти в поэзии: сочетания спокойствия и движения… Каким станет его будущее – мы не знаем. <…> И есть один только большой залог – это: „Дух Колчана“ в его раскрытии».

Даже во времена самых жестких гонений на творчество поэта Гумилёва в советской России критик Ан. Тарасенков вынужден был признать в статье «Поэзия и война 1914 года. На фронтах литературы» [58]58
  Журнал «ЛОКАФ» (май-июнь, книга 5–6). М., 1931.


[Закрыть]: «…1914 год сделал Гумилёва намного более откровенным. Книга „Колчан“ (1916) содержит в себе уже современные гимны, в которых Гумилёв страстно призывает к борьбе, к наступлению. Война предстает как священное дело, как величественное священнодействие. Здесь будет уместным привести целиком одно из замечательнейших по своей художественной силе стихотворений поэта, необычайно полно вскрывающее наступательно-милитаристические вожделения певца российского империализма „Наступление“… Здесь сосредоточено все – и бесконечнонаглая уверенность в своих силах, и подчеркнутый национализм, и религиозно-мистическое понимание войны, как „подвига“, и уверенность в „правоте“ своего дела, свершитель которого настолько „велик“, что ему даровано бессмертие. Такой последовательности и силы не было более ни у одного из певцов-апологетов войны 1914 года:

 
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы ясны и крылаты
За плечами воинов видны —
 

до конца доводит свои идеи Гумилёв в стихотворении „Война“ (сб. „Колчан“). Военная поэзия Гумилёва – умная поэзия…»

Другой апологет совдеповской критики В. Ермилов в 1928 году в своей книге «За живого человека в литературе» в главе «Поэзия войны» (к вопросу о месте Гумилёва в современности), признавая значение творчества поэта, пишет: «…Зачинатель и вождь одной из школ русского литературного декаданса, пытавшийся вдохнуть силу и влить свежую кровь в дряхлеющее тело буржуазии – акмеизма, Гумилёв, конечно, станет объектом внимательного изучения. Но не только поэты, критики, исследователи литературы могут найти ценнейший материал, изучая творчество „конквистадора“, как называл Гумилёва Брюсов. Поучительнейшие выводы из этого изучения может сделать социолог, публицист, любой вдумчивый читатель…»

Начиная с «Колчана», у Гумилёва возникает новая тема, к которой отныне он будет возвращаться постоянно. Поэт покорил, наконец, самый главный для него материк – Россию. Это не только стихи военного цикла, но и такие, как прекрасное стихотворение «Старые усадьбы» (1913):

 
О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
 

Возможно, именно в этих строках и кроется ответ на вопрос, почему Гумилёв не стал эмигрантом.

В 1915 году умер ротмистр лейб-гвардии егерского полка, муж двоюродной сестры поэта Констанции Фридольфовны Кузьминой-Караваевой (урожденной Лампе) и отец Машеньки Кузьминой-Караваевой – Александр Дмитриевич Кузьмин-Караваев.

19 декабря Николай Степанович последний раз посетил юбилейный (50-й) вечер кружка Случевского, который прошел у В. П. Авенариуса. Больше нет сведений о посещении Гумилёвым этого кружка.

20 декабря Анна Андреевна пишет одно из самых проникновенных и автобиографичных стихотворений, посвященных своему мужу:

 
…И брат мне сказал: «Настали
Для меня великие дни.
Теперь ты наши печали
И радость одна храни».
 
 
Как будто ключи оставил
Хозяйке усадьбы своей,
А ветер восточный славил
Ковыли приволжских степей.
 

Ахматова в своих стихах называла мужа братом.

25 декабря в гости к Гумилёвым приехали поэт Николай Клюев и молодой Сергей Есенин. Есенин знакомится с Ахматовой, и та ему дарит поэму «У синего моря» (вырезала из «Аполлона» № 3 за 1915 год) с надписью: «Сергею Есенину – Анна Ахматова. Память встречи. Царское Село».

3. И. Ясинский писал: «Помню, как волновался Есенин накануне назначенного свидания с Анной Ахматовой: говорил о ее стихах и о том, как он ее себе представляет, и как странно и страшно, именно страшно, увидеть женщину-по-эта, которая в печати открыла сокровенное своей души. Вернувшись от Ахматовой, Есенин был грустным, заминал разговор, когда его спрашивали о поездке, которой он так ждал. Потом у него вырвалось: – Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам. Он так и не смог объяснить нам, чем не понравилась ему Анна Ахматова, принявшая его ласково, гостеприимно». Гумилёв отнесся к молодому Есенину тепло, подарил ему свою книгу «Чужое небо».

27 декабря Гумилёв подписал «Колчан» своему бывшему взводному: «Многоуважаемому Михаилу Михайловичу Чичагову от искренне его любящего и благодарного ему младшего унтер-офицера его взвода. Н. Гумилёва в память веселых разъездов и боев. <…> Петроград».

Новый, 1916 год поэт встречал у себя дома. Пройдет немного времени, и будет окончен романтический период восприятия войны, и победа в Берлине станет туманной и недостижимой. Это будет год становления офицера, и ему придется теперь уже доказывать, что он достоин чести носить погоны русского офицера да еще и гусара самого элитарного полка русской армии. Но пока он встречает новый год полный оптимизма и радужных планов. И только его жена, колдунья-поэтесса, все так же пророчит беду. В «Колыбельной» сыну Льву она вещает в преддверии нового года в Царском Селе:

 
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
 

Такая, видимо, у нее была миссия на земле – пророчить беду.