Текст книги "Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта"

Автор книги: Владимир Полушин

За бой 20 ноября 1914 года командир полка улан полковник Княжевич был представлен к Георгиевскому оружию. В донесении говорилось, что в три часа дня противник начал артиллерийскую подготовку и около четырех дня под прикрытием артиллерийского огня пошел в наступление на позиции улан. Входе боя тяжело ранили командира 1-й бригады генерал-майора Лопухина, и Княжевич принял командование на себя. Бой закончился к вечеру, бригада отошла на вторую позицию у деревни Мзурки.

Следующую неделю, с 21 по 27 ноября, Гумилёв принимал участие в различных разъездах и перестрелках.

21 ноября, когда уланы отошли на бивак у деревни Мзурки, выполнив боевую задачу по сдерживанию противника, в Петрограде в «Бродячей собаке» состоялся поэтический вечер, где читали стихи Георгий Адамович, Анна Ахматова, Михаил Кузмин, Сергей Городецкий, Константин Липскеров, Игорь Северянин, Георгий Иванов, Николай Кузнецов, Надежда Тэффи, Мария Моравская, Конге, Владимир Шилейко. На вечере прозвучали стихи Н. Гумилёва, А. Блока, Ф. Сологуба, В. Брюсова в исполнении Екатерины Рощиной-Инсаровой (Пашенной), актрисы Александринского театра, и актрисы театра Веры Ивановой, а также Ольги Глебовой-Судейкиной. 23 ноября в четвертом номере «Отечества» было опубликовано стихотворение Н. Гумилёва «Война».

За день до этого брата поэта, подпоручика Д. Гумилёва, контузило артиллерийским снарядом под деревней Грабие в Восточной Галиции, но отважный офицер пожелал остаться в строю.

С 24 по 30 ноября Николай Гумилёв находился на позициях полка, и, по его воспоминаниям, «неделя выдалась сравнительно тихая. Мы седлали еще в темноте, и по дороге к позиции я любовался каждый день одной и той же мудрой и яркой гибелью утренней звезды на фоне акварельно-нежного рассвета. Днем мы лежали на опушке большого соснового леса и слушали отдаленную пушечную стрельбу… Иногда мы оставались в лесу на всю ночь. Тогда, лежа на спине, я часами смотрел на бесчисленные ясные от мороза звезды и забавлялся, соединяя их в воображении золотыми нитями. Сперва это был ряд геометрических чертежей, похожий на развернутый свиток Кабалы. Потом я начинал различать, как на затканном золотом ковре, различные эмблемы, мечи, кресты, чаши в непонятных для меня, но полных нечеловеческого смысла сочетаниях. Наконец, явственно вырисовывались небесные звери. Я видел, как Большая Медведица, опустив морду, принюхивается к чьему-то следу, как Скорпион шевелит хвостом, ища, кого ему ужалить. На мгновенье меня охватывал невыразимый страх, что они посмотрят вниз и заметят там нашу землю…»

28 ноября уланы полка Н. Гумилёва отошли на отдых в Лонгиновку за город Петраков. Теперь можно было расслабиться. Отправить письма домой и заняться «Записками».

В субботу 29 ноября уланам объявили, что в воскресенье в 11 часов утра возле расположения штаба полка будут отслужены Божественная литургия и панихида по всем убиенным в войну чинам полка. В воскресенье на Божественную литургию и панихиду пригласили желающих, но, как писал Н. Гумилёв: «…во всем полку не было ни одного человека, который бы не пошел. В открытом поле тысяча человек выстроились стройным четырехугольником, в центре его священник в золотой ризе говорил вечные и сладкие слова, служа молебен… То же необъятное небо вместо купола, те же простые и родные, сосредоточенные лица. Мы хорошо помолились в этот день».

В начале декабря противник начал широкомасштабное наступление. Командир корпуса Гилленшмидт, куда входили 2-я гвардейская кавалерийская дивизия и уланский полк, издал приказ № 14 об отходе за реку Пилицу. На фронте, на линии соприкосновения с противником, со 2-й кавалерийской дивизией взаимодействовали в те дни Забайкальская казачья бригада и Уральская казачья дивизия. 2-й гвардейской дивизии было приказано отходить на линию Горжковицы – Пржедборж во взаимодействии с Уральской казачьей дивизией в случае наступления противника.

2 декабря в 11 часов противник начал наступление на позиции русской армии. Взвод Гумилёва был оставлен для связи улан с казаками в Роспрже (в «Записках…» – местечко Р.). Неприятель начал наступление через Козероги и Пекарки на Рокшице. Уральцы вышли на линию Буйны – Сиомки. Так как противник потеснил казаков, штаб дивизии, который возглавлял полковник Егоров, вынужден был стать на ночлег не в деревне Кржижанове, а в поселке Роспрже. Гумилёв писал о штабе казаков: «…Лев Толстой в „Войне и мире“ посмеивается над штабными и отдает предпочтение строевым офицерам. Но я не видел ни одного штаба, который уходил бы раньше, чем снаряды начинали рваться над его помещением. Казачий штаб расположился в большом местечке Р. Жители бежали еще накануне, обоз ушел, пехота тоже, но мы сидели больше суток, слушая медленно надвигающуюся стрельбу – это казаки задерживали неприятельские цепи… Молодой начальник дивизии, носитель одной из самых громких фамилий России (генерал-майор граф Петр Михайлович Стенбок. – В. П.), по временам выходил на крыльцо послушать пулеметы и улыбался тому, что все идет так, как нужно. Мы, уланы, беседовали со степенными, бородатыми казаками, проявляя при этом ту изысканную любезность, с которой относятся друг к другу кавалеристы разных частей».

3 декабря наступление противника продолжалось, и части российской армии отходили под напором противника. В три часа ночи неприятель занял Петраков. Естественно, штаб 2-й гвардейской дивизии, находившийся в Горжковицах, начал отступление в Пилицы. Об этом немедленно было сообщено в штаб Уральской дивизии. Начался отход и Уральской казачьей дивизии. Из Роспржи штаб начал отход в Страшное, находившийся в четырех верстах. Гумилёва послали с донесением в штаб 2-й гвардейской дивизии. Он должен был проскакать в Горжковицы через Роспржу. Как поэт добирался до штаба своей дивизии, он описал в пятой главе своих «Записок…»: «Дорога лежала через Р., но к ней уже подходили германцы. Я все-таки сунулся, вдруг удастся проскочить. Едущие мне навстречу офицеры последних казачьих отрядов остановили меня вопросом – вольноопределяющийся, куда? – и, узнав, с сомнением покачивали головой. За стеною крайнего дома стоял десяток спешенных казаков с винтовками наготове. – „Не проедете, – сказали они, – вон уже где палят“. Только я выдвинулся, как защелкали выстрелы, запрыгали пули. По главной улице двигались навстречу мне толпы германцев, в переулках слышался шум других. Я поворотил, за мной, сделав несколько залпов, последовали и казаки. На дороге артиллерийский полковник (командир 7-го Донского казачьего артиллерийского дивизиона полковник Греков. – В. П.), уже останавливавший меня, спросил: „Ну, что, не проехали?“ – „Никак нет, там уже неприятель“. – „Вы его сами видели?“ – „Так точно, сам“. Он повернулся к своим ординарцам: „Пальба из всех орудий по местечку“. Я поехал дальше». Здесь Гумилёв попал в довольно сложную ситуацию: нужно было выполнять приказ, притом в условиях наступления противника: «…я кружным путем через леса и топи приближался к назначенной мне деревне. Двигаться приходилось по фронту наступающего противника… при выезде из какой-то деревушки… нам под прямым углом перерезал путь неприятельский разъезд. Он, очевидно, принял нас за дозорных, потому что вместо того, чтобы атаковать нас в конном строю, начал спешиваться для стрельбы. Их было восемь человек, и мы, свернув за дома, стали уходить. Когда стрельба стихла, я обернулся и увидел за собой на вершине холма скачущих всадников – нас преследовали; они поняли, что нас только двое. В это время сбоку опять послышались выстрелы, и прямо на нас карьером вылетели три казака… „Что там у вас?“ – спросил я бородача. – „Пешие разведчики, с полсотни. А у вас?“ – „Восемь конных“. Он посмотрел на меня, я на него, и мы поняли друг друга. Несколько секунд помолчали. – „Ну, поедем, что ли!“ – вдруг, словно нехотя, сказал он, а у самого так и зажглись глаза… Едва мы поднялись на только что оставленный нами холм, как увидели врагов, спускавшихся с противоположного холма. Мой слух обжег не то визг, не то свист, одновременно напоминающий моторный гудок и шипенье большой змеи, передо мной мелькнули спины рванувшихся казаков, и я сам бросил поводья, бешено заработал шпорами, только высшим напряжением воли вспомнив, что надо обнажить шашку. Должно быть, у нас был очень решительный вид, потому что немцы без всякого колебания пустились наутек… Но всему бывает конец! Немцы свернули круто влево, и навстречу нам посыпались пули. Мы наскочили на неприятельскую цепь… Штаб свой я нашел лишь часов через пять и не в деревне, а посреди лесной поляны на низких пнях и сваленных стволах деревьев. Он тоже отошел уже под огнем неприятеля». Всего лишь несколько часов фронтовой жизни поэта, записанной им на одном из биваков. Но сколько в них подлинного героизма и отваги, сколько выдержки и бесстрашного расчета, ясного пренебрежения смертью!

Назад, в штаб казачьей дивизии, Гумилёв вернулся только в полночь. Николай Степанович успел поесть холодной курицы и уже намеревался лечь спать, как снова поступил приказ на отступление. Дивизия ввиду движения противника от Жерехова на Пиваки была переведена по мосту в деревню Скотники. Поэт очень хорошо передал состояние отступавших, уставших казаков: «Была беспросветная темь. Заборы и канавы вырисовывались лишь тогда, когда лошадь натыкалась на них или проваливалась. Спросонок я даже не разбирал направления. Когда ветви больно хлестали по лицу, знал, что едем по лесу, когда у самых ног плескалась вода, знал, что переходим вброд реки…» Среди ночи поэт оказался в доме польского ксендза. Разговор двух интеллигентных и образованных людей посреди бушевавшей мировой войны можно было бы посчитать немного странным. Казалось бы, о чем люди могут говорить в этой мясорубке, где человеческая жизнь ничего не стоит и может оборваться в любую минуту? Гумилёв записал их утренний разговор: «Я умылся и сел за кофе. Ксендз сидел против меня и сурово меня допрашивал. – „Вы вольноопределяющийся?“ – „Доброволец“. – „Чем прежде занимались?“ – „Был писателем“. – „Настоящим?“ – „Об этом я не могу судить. Все-таки печатался в газетах и журналах, издавал книги“. – „Теперь пишете какие-нибудь записки?“ – „Пишу“. Его брови раздвинулись, голос сделался мягким и почти просительным: „Так уж, пожалуйста, напишите обо мне, как я здесь живу, как вы со мной познакомились“. Я искренно обещал ему это. – „Да нет, вы забудете. Юзя, Зося, карандаш и бумагу!“ И он записал мне название уезда и деревни, свое имя и фамилию. Но разве что-нибудь держится за обшлагом рукава, куда кавалеристы обыкновенно прячут разные записки, деловые, любовные и просто так? Через три дня я уже потерял все, и эту в том числе. И вот теперь я лишен возможности отблагодарить достопочтенного патера (не знаю его фамилии) из деревни (забыл ее название) (деревня Скотники за рекой Пилица. – В. Я.) не за подушку в чистой наволочке, не за кофе с вкусными пышками, но за его глубокую ласковость под суровыми манерами и за то, что он так ярко напомнил мне тех удивительных стариков-отшельников, которые также ссорятся и дружатся с ночными путниками в давно забытых, но некогда мною любимых романах Вальтера Скотта». Улан-поэт, думающий о прочитанных в детстве романах, и пастырь Божий, думающий о земной славе в эти бренные и тяжелые дни начала столетия, – поистине, война открывает неизвестные грани души человека.

4 декабря улан Гумилёв вернулся в свой полк, который три дня отступал по направлению Крушевца. Уланы, проделав вместе с кавалерийской дивизией путь через Маленец, Соколов, Янков, Пржимусова Воля, Горжалков, Опочно, прибыли в 6 часов вечера в Крушевец, где уже находился кавалерийский корпус Гилленшмидта. Русская армия вновь начала готовиться к наступлению. Уланов в тот же день перебросили на позиции вдоль реки Пилицы. 7 декабря уланский полк прибыл в Крушевец и сразу же выдвинулся на позиции. С 7 по 10 декабря Гумилёв участвовал в боевых действиях уланского полка. Снова он отправляется в разъезд, идущий в разведку.

8 декабря началось наступление 45-й и 52-й пехотных дивизий в направлении на запад от Крушевца. Русская армия выравнивала фронт. Шли тяжелые бои. Гумилёв писал об одном из таких боев: «Нашему разъезду было поручено наблюдать за одним из таких боев и сообщать об его развитии и случайностях в штаб. Мы нагнали пехоту в лесу… Батальонный командир… поздоровался с нашим офицером и попросил его узнать, есть ли перед деревней, на которую он наступал, неприятельские окопы. Мы были очень рады помочь пехоте, и сейчас же был выслан унтер-офицерский разъезд, который повел я… Едва я поднялся на первый пригорок, щелкнул выстрел – это был неприятельский секрет. Я взял вправо и проехал дальше. В бинокль было видно все поле до деревни, оно было пусто. Я послал одного человека с донесением, а сам с остальными тремя соблазнился пугнуть обстрелявший нас секрет… Мы поднялись на холм и увидели троих бегущих во всю прыть людей. Видимо, их смертельно перепугала неожиданная конная атака, потому что они не стреляли и даже не оборачивались…»

Наступление нашей пехоты развивалось успешно 7–9 декабря, и поэтому 9 декабря частям 14-го корпуса с конницей генерала Гилленшмидта приказали прикрыть с запада прорыв 52-й пехотной дивизии и Уральской казачьей дивизии. В приказе командира корпуса говорилось: «Вверенному мне корпусу приказано завтра, 10 декабря, настойчиво продолжать форсировать реку Пилицу на участке Гапинин – Спала, с целью дальнейшего наступления на Ржечица в тыл неприятеля…» Однако наступление и форсирование реки Пилицы были сорваны противником, и нашей пехоте пришлось два дня вести тяжелые бои в районе местечка Иновлодзь. Уланы, в том числе и Гумилёв, прикрывали действия пехоты. Николай Степанович следил за боем и описал в своих «Записках…» бой у костела Иновлодзи днем 10 декабря: «Две наши роты были окружены на той стороне, они штыками пробились к воде и вплавь присоединились к своему полку. Немцы взгромоздили на костел пулеметы, которые приносили нам много вреда. Небольшая партия наших разведчиков по крышам и сквозь окна домов подобралась к костелу, ворвалась в него, скинула вниз пулеметы и продержалась до прихода подкрепления. В центре кипел непрерывный штыковой бой, и немецкая артиллерия засыпала снарядами и наших, и своих». В три часа дня второй взвод 2-й батареи открыл огонь по костелу Иновлодзи, где стояли немецкие пулеметы. Русская армия удержала позиции по реке Пилице, и улан Гумилёв вместе со своими однополчанами был в эти дни в сторожевом охранении на участке от Иновлодзи до Козловца.

До 18 декабря поэт провел на передовой, так как уланам пришлось прикрывать пехоту, державшую оборону по реке Пилице. Уланы несли сторожевое охранение, и Гумилёв бывал в разъездах. Однако установившееся относительное затишье позволило уланам отойти на отдых в район Дожевицы. 18 декабря Гумилёв отправляется на краткосрочный отдых в Петроград. Можно себе представить, с каким чувством он ехал в город, где были его друзья и участники Цеха поэтов. Теперь он стал на голову выше всех этих не нюхавших пороху литераторов. Ему сообщили, что он представлен к Георгиевскому кресту, об этом еще 11 декабря знала его жена (видимо, он сам и сообщил), которая писала о муже П. Е. Щеголеву: «Коля получил Георгия». Именно в декабрьском номере «Аполлона» было напечатано стихотворение Гумилёва «Наступление».

Гумилёв заявился в Петроград в своей уланской форме, и друзья чествовали его в «Бродячей собаке». Официальной программы, посвященной Гумилёву, не осталось, однако, по воспоминаниям, поэт читал в «Собаке» свое стихотворение «Наступление» и познакомился с английским журналистом Бехгофером. Конечно, англичанина интересовала война и он, не бывавший в боях, хотел выспросить у поэта-фронтовика, как там: жутко ли, страшно ли? А что же ему ответил поэт-конквистадор?

– Вы думаете, что это ужасно? Нет, на войне весело!

И это была правда, но правда смелого человека, а не тыловой крысы. Правда Поэта, узнавшего цену жизни и смерти, и понять это мог только тот, кто сам побывал в шкуре георгиевского кавалера.

Анна Андреевна встретила мужа внешне радушно. Почему бы не погордиться героем? 24 декабря она даже отправилась провожать мужа на фронт: «На Рождество 1914 года провожала Ник<олая> Степ<ановича> на фронт до Вильны. Там ночевали в гостинице, и утром я увидела в окно, как молящиеся на коленях двигались к церкви, где икона Остробрамской Божьей Матери».

Именно 24 декабря Н. Гумилёв был представлен к награде за успешную ночную разведку. В приказе по гвардейскому кавалерийскому корпусу от 24 декабря за № 30 сказано, что за отличия в делах против германцев награждаются… и далее перечень фамилий, первым в списке «унтер-офицер Николай Гумилёв п. 18 № 134 060», хотя он тогда такого чина не имел.

После отъезда Гумилёва из Петрограда о нем стали сочинять легенды. Так, 31 декабря поэт А. А. Кондратьев писал Б. А. Садовскому: «В Петрограде побывал Гумилёв. Его видели (Тэффи рассказывала мне) на вернисаже в рубашке, прорванной австрийским штыком и запачканной кровью (нарочно не зашитой и не вымытой)». В этих строках чувствуется глухая зависть слабых людей «тыловых патриотов своего Отечества». Конечно же Гумилёв не был ни в какой рубашке, он, как известно, приехал в гимнастерке и кавалерийской шинели и ни о каких ранениях никому не говорил.

26 декабря поэт возвратился в полк и сразу же побывал в сторожевом охранении, куда отправлялся каждый день вплоть до 30 декабря. В период затишья на фронте в конце 1914-го – начале 1915 года Николай Степанович написал несколько стихотворений, которые относятся к жемчужинам его военной лирики. В одном из них он вновь обращается к теме смерти. Но это уже поиск духовного осмысления достойной смерти воина:

 
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть,
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне, твердь.
 

Только побывав под пулями, поэт сделал вывод, что смерти сильнее знамя Господне, оно помогает избавиться от страха и поднимает воина до подвига во имя родины:

 
Свод небесный будет раздвинут
Пред душою, и душу ту
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту.
 

(«Смерть», кон. 1914 – нач. 1915)

А потому смерть – это лишь переход души от земного и бренного к вечному.

Стихотворение «Священные плывут и тают ночи…» (1914) явно навеяно раздумьями поэта о бренности бытия. Об этом говорят строки воспоминаний, где вновь и вновь оживают образы Тамары Карсавиной, Ирины Энери и других. Но главное Гумилёв высказывает в последних строфах:

 
А ночью в небе, древнем и высоком,
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далеком,
Звенит Ахматовой сиренный стих.
 
 
Так не умею думать я о смерти,
И все мне грезятся, как будто бы во сне,
Те женщины, которые бессмертье
Моей души доказывают мне.
 

Он еще упоен ратным делом, скачет по полям сражений, уверенный, что не погибнет, так как он носитель высшей идеи и его дух осиян солнцем удачи и победы. В замечательном стихотворении «Солнце духа» (кон. 1914 – янв. 1915) поэт, сравнивая свою довоенную, богемную и фронтовую жизнь, отдает предпочтение последней:

 
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.
 
 
Как могли мы… но еще не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.
 

И здесь, на фронте, Гумилёв не забывает, что он не только улан, хорошо умеющий работать шашкой, но и поэт. Перед новым годом в письме к жене поэт просит исправить строчки в его стихотворении о войне. Войну и участие в боевых действиях он описывает со свойственной ему в ту пору конквистадорской уверенностью: «…Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущениями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому… Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин!.. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша кавалерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке… Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во-первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас – а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим „gut“ и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая „карошь“. Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же… Мы, наверное, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты – пророки)…» В этом отрывке весь Гумилёв – справедливость до самоотречения и уверенность в том, что убить его не могут, так как он поэт и за него Господь Бог.

В Петрограде о героизме Гумилёва ходили слухи. 4 января 1915 года художник В. П. Белкин сообщал Г. И. Чулкову из Петрограда: «Гумилёв Н. С. приезжал на три дня в отпуск сюда, но мне не удалось с ним повидаться. Он получил Георгиевский крест за три очень важных опасных разведки… Был у нас на днях Лозинский М. Л. и прочел два стихотворения гумилёвских очень хороших о войне…» Так для последнего рыцаря русского ренессанса закончился первый год войны. Новый, 1915 год он встретил на фронте.

Новый год каждого заставляет задуматься о прожитом. Заставил он и Гумилёва переосмыслить свою жизнь. Поэт 2 января в ответ на письмо своего друга Михаила Лозинского писал: «Вот и ты, человек, которому не хватает лишь loisir'a, видишь и ценишь во мне лишь добровольца, ждешь от меня мудрых, солдатских слов. Я буду говорить откровенно: в жизни у меня пока три заслуги – мои стихи, мои путешествия и война. Из них последнюю, которую я ценю меньше всего, с досадной настойчивостью муссирует всё, что есть лучшего, в Петербурге. Я не говорю о стихах, они не очень хорошие, и меня хвалят за них больше, чем я заслуживаю, мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь, правда, все то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посредине пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане, – все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе». Это был взгляд поэта на войну и его африканские путешествия. В этом же письме Н. Гумилёв сообщил другу, что в полку его ждал присланный Георгий, то есть Георгиевский крест 4-й степени за № 134 060.

В полку приказ № 30 по гвардейскому кавалерийскому корпусу официально был, видимо, получен только 13 января 1915 года. В этот же день Гумилёв согласно 96-й статье статута переименован в ефрейтора. А 15 января появился приказ командира уланского полка: «Улана из охотников эскадрона Ея Величества Николая Гумилёва за отличие в делах против германцев произвожу в унтер-офицеры». В этот же день он написал письмо Михаилу Лозинскому: «…Я живу по-прежнему: две недели воюю в окопах, две недели скучаю у коноводов. Впрочем, здесь масса самого лучшего снега, и если будут лыжи и новые книги, „клянусь Создателем, жизнь моя изменится“ (цитата из Мочульского)…» Гумилёв просит друга прислать ему журнал «Русская мысль» (декабрьский номер), книги Кенета Грээма «Золотой возраст» и «Дни грез», третий том Кальдерона в переводе Бальмонта и… лыжи. Он уже стал ветераном в среде нижних чинов и может себе позволить все больше свободного времени уделять литературным занятиям, от которых был практически полностью оторван во второй половине 1914 года.

1 января 1915 года командир уланского полка Д. М. Княжевич получил производство в чин генерал-майора.

Уланы до 12 января находились на линии деревни Студзянна – Анелин – Брудзевице и ряда прилегающих населенных пунктов. 12 января полк вместе с дивизией отошел на отдых в район Шидловца, а потом переместился в Кржечинчине, где и пребывал до февраля 1915 года.

Гумилёв добился краткой командировки в Петроград, куда и прибыл между 25 и 27 января. Интересно, что именно 25 января его жена читала стихи поэта на вечере «Писатели – воинам» в Александровском зале Петроградской городской думы. А 27 января уже сам Николай Степанович вместе с Анной Андреевной отправился в «Бродячую собаку». На афише этого вечера было указано: «Вечер поэтов при участии Н. Гумилёва (стихотворения о войне и др.). Участвуют Анна Ахматова, С. Городецкий, М. Кузмин, Г. Иванов, О. Мандельштам, П. Потемкин, Тэффи. Вход исключительно по предварительной записи гг. действительных членов. Плата – 3 рубля. Актеры, поэты, художники и музыканты – 2 рубля». Гумилёв получил право и тут быть первым на афише. Наверняка этот факт потешил его самолюбие. Николай Степанович читал стихотворение «Война» [54]54
  Об этом появились сообщения в газетах «Биржевые ведомости» (А. Измайлов «Карнавальное», № 14 642 от 30 января) и «Петроградский курьер» (статья Ю. С. Волина «Вечер поэтов в „Бродячей Собаке“», 29 января). А 28 января 1915 года в английской газете «The New Age» помещена статья К. Бехгофера о его встрече с Н. Гумилёвым.


[Закрыть].

В этот же день Николай Степанович читал стихи на вечере романо-германского кружка. Военная лирика поэта была по достоинству оценена литераторами. Ю. А. Никольский писал Л. Я. Гуревичу: «Вечером я был у поэтов, т. е. в романо-германском кружке. Был Гумилёв, и война с ним что-то хорошее сделала. Он читал свои стихи не в нос, а просто, и в них самих были отражающие истину моменты – недаром Георгий на его куртке». Восхитился Гумилёвым и известный критик Б. М. Эйхенбаум. Он писал Л. Я. Гуревичу 29 января 1915 года: «Вчера мы остались очень довольны Гумилёвым, – ему война дала хорошие стихи…»

В печати появляются не только военные стихи поэта, но и новые лирические стихотворения Гумилёва «Она не однажды всплывала…» и «Я помню, я помню, носились тучи…» [55]55
  Журнал «Вершины» (1915. № 8. Январь). 470


[Закрыть].

Гумилёв окунается с головой в петербургскую литературную жизнь: 29 января он отправляется на вечер памяти А. С. Пушкина в «Бродячую собаку» на выступление своего ученика по Цеху поэтов Георгия Иванова; 30 января Гумилёв был в гостях у Сергея Городецкого, где встретил Георгия Чулкова, а в конце января – начале февраля вместе с женой навещает Михаила Лозинского, у которого в это время находились В. Чудовский, В. Шилейко, Елизавета Кузьмина-Караваева и близкий друг Ахматовой Н. В. Недоброво. Анна Андреевна читала недавно написанную поэму «У синего моря». Вместе с женой поэт обходил своих старых добрых знакомых. Вот как вспоминала об этом художница Ольга Кардовская: «Началась война. Гумилёв уехал на фронт добровольцем. Анна Андреевна приходила к нам в это время одна… Однажды к нам позвонили, и когда дверь распахнулась, мы увидели их обоих. Оказалось, что Николай Степанович приехал в отпуск. Он показался нам загоревшим, был оживлен и естественно прост. В другой раз он появился у нас, украшенный Георгиевским крестом. Он много рассказывал о войне, о своих вылазках и пережитом жутком чувстве, когда приходилось переползать по открытому месту под огнем неприятеля…»

В первый день февраля 1915 года в утреннем выпуске «Биржевых ведомостей» было помещено стихотворение Гумилёва «Священные плывут и тают ночи…» и сообщалось, что поэт является специальным военным корреспондентом газеты. Одновременно газета начинает с 3 февраля публиковать первую часть «Записок кавалериста».

А днем раньше Николай Степанович побывал на капустнике в «Бродячей собаке». По всей видимости, на этом и закончилось погружение поэта в богемную жизнь столицы начала 1915 года. 3 февраля 2-й гвардейской кавалерийской дивизии был дан приказ начать передислокацию и отправиться из Радома в Ивангород для отправки эшелонами в Литву. 7 февраля дивизия, в том числе и уланы, ушла через Холм (Польша), Брест, Барановичи, Лиду, Вильно в Олиту (Литва), куда прибыла 9 февраля. Гумилёв писал в своих «Записках…»: «Всегда приятно переезжать на новый фронт. На больших станциях пополняешь свои запасы шоколада, папирос, книг, гадаешь, куда приедешь, – тайна следования сохраняется строго… Высадившись, удивляешься пейзажам, знакомишься с характером жителей, – главное, что надо узнать, есть ли у них сало и продают ли они молоко, – жадно запоминаешь слова еще не слышанного языка». Конечно, литовский язык поэт не выучил, но, наверное, что-то для самого необходимого общения запомнил.

Новые места оказались знакомы уланам, ведь именно здесь полк принимал участие в первых боях русской армии с неприятелем в августе-сентябре 1914 года. Гумилёв в этих боях участия не принимал, но поскольку теперь он уже был военным корреспондентом и писал не только от своего имени, а и от имени всех улан, то он записывает: «…возвращаться на старый фронт еще приятнее. Потому что неверно представляют себе солдат бездомными, они привыкают и к сараю, где несколько раз переночевали, и к ласковой хозяйке, и к могиле товарища. Мы только что возвратились на насиженные места и упивались воспоминаниями».

10 февраля уланский полк выступил из Олиты в район Балкосадзе.

11 февраля кавалерийская дивизия в девять утра двинулась по шоссе на Серее. Была поставлена задача – разведать, где находится противник. Поэт в это время участвовал в разведке: «Наш разъезд, один из цепи разъездов, весело поскакал по размытой весенней дороге, под блестящим, словно только что вымытым, весенним солнцем. Три недели мы не слышали свиста пуль, музыки, к которой привыкаешь, как к вину, – кони отъелись, отдохнули, и так радостно было снова пытать судьбу между красных сосен и невысоких холмов. Справа и слева уже слышались выстрелы: это наши разъезды натыкались на немецкие заставы… Разъезд остановился… Это был мой первый самостоятельный разъезд… Первое, что я заметил, заскакав за домик, были три немца… Я выстрелил наудачу и помчался дальше. Мои люди, едва я к ним присоединился, тоже дали залп. Но в ответ по нам раздался другой, гораздо более внушительный, винтовок в двадцать… Пули засвистали над головой… Когда мы поднялись на холм уже за лесом, мы увидели наших немцев, поодиночке скачущих в противоположную сторону. Они выбили нас из лесу, мы выбили их из фольварка. Но так как их было вчетверо больше, чем нас, наша победа была блистательнее».

В этих легких строчках, описывающих смертельную схватку, звучит неприкрытая мальчишеская удаль, словно речь идет о какой-то мимолетной кулачной драке, когда максимум что можешь получить – это лишний синяк.