Текст книги "Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта"

Автор книги: Владимир Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

– Вот это да! – воскликнул Афанасий. – Как это нам удалось пройти по мосту и не подорваться на нем? Это просто наше счастье.

Не теряя ни минуты, мы быстро пошли от злополучного моста. Очень большой опасности мы подвергали себя этой ночью и поняли, что этот мост, возможно, был заминирован еще нашими отступающими войсками. Теперь, видно, немцы построили новый мост, который мы не нашли.

Через несколько дней мы были уже в Курской области и подходили к городу Новый Оскол и решили обойти его с западной стороны. Там протекала небольшая речка, видимо, приток реки Оскол. Мы очень обрадовались этой речке, решили умыться и привести себя немного в порядок. Рядом с нами в речке полоскали белье две местные девушки. И снова неожиданная встреча с немцем. Мы так увлеклись своим туалетом, что не заметили, как к нам подошел немецкий офицер и спросил:

– Что вы здесь делаете? Кто вы такие?

Хорошо, что нас выручили девушки, которые были рядом с нами. Одна из них, показывая на меня, крикнула офицеру:

– Дизе майне брудер, пан!

Офицер, увидев симпатичную девушку, забыл про нас с Афанасием и стал о чем-то говорить с ней. Белье у девушек было уже постирано, и мы, взяв их бельевые корзины, пошли рядом с одной из них. Через некоторое время нас догнала и девушка, которая осталась разговаривать с офицером.

– У, гад, еле от него отвязалась, – сказала она, запыхавшись.

Мы поблагодарили этих девушек и двинулись дальше. Местность, по которой мы шли, была сильно пересеченной оврагами, балками, высотками и крутыми берегами. Изредка встречались небольшие лесочки, но больших лесных массивов все еще не было на нашем пути. Мы уже подходили к городу Старый Оскол. До деревни, где жил Афанасий, оставалось километров восемьдесят, то есть на два дня пути. Все время где-то на востоке, у Воронежа, была слышна артиллерийская канонада.

Мы благополучно обошли Старый Оскол, уже осталось идти всего один день, и будем у цели. Все чаще стали встречаться немецкие солдаты, и все труднее было избежать их пристального и подозрительного взгляда на нас, двух парней, идущих почти в сторону фронта. Когда оставалось дойти до деревни Афанасия километров десять, он мне предложил:

– Давай, Владимир, в нашу деревню сначала не пойдем, а остановимся переночевать вот в этой деревне, которая виднеется на нашем пути. Там живет моя тетка, она нас пустит переночевать. Я не знаю, какая сейчас обстановка в нашей деревне, поэтому думаю, что мы переночуем у моей тетки, а утром я схожу домой и узнаю, как там дела. Если там все хорошо, то я сразу же приду за тобой.

К вечеру, когда уже стало темнеть, мы пришли в деревню, где жила его тетка. Она встретила нас очень радушно, накормила, и мы легли спать. Утром, как и договорились, Афанасий пошел в свою деревню и сказал:

– Ты, Владимир, пока побрейся и жди меня. Часа через два я вернусь, и мы обо всем договоримся.

Судя по рассказам Афанасия, до его деревни оставалось километров пять. Это примерно час пути. Я побрился и стал ждать Афанасия. Прошло уже три часа, а его все нет и нет. Я уже стал беспокоиться. Его тетка, видя мое беспокойство, с какой-то язвительной усмешкой мне заявила:

– А что вы его ждете? Он, наверное, не придет. Он ведь уже дома, а вам еще нужно идти в Тульскую область. Вам с ним совсем не по пути.

Это высказывание тетки показалось мне очень подозрительным. Я подождал еще около часа. И снова тетка Афанасия мне заявляет:

– Наверное, вам уже пора уходить. Афанасий-то не придет. И вдруг нагрянет полиция или немцы, тогда нам несдобровать.

Я понял, что меня уже выгоняют. С тяжелым сердцем я уходил из этого дома и не пошел на улицу, а по огородам вышел в степь. Поднявшись на небольшую высотку, я стал рассматривать местность.

Внизу, на север от нее, шла железная дорога. Это, видимо, дорога на узловую станцию Касторная. Дальше, километрах в трех от высотки, за железной дорогой, была видна какая-то небольшая деревня. Я подумал, что это, наверно, и есть та деревня, где живет Афанасий.

Я не мог уйти, не повидав его, и решил во что бы то ни стало найти его дом и узнать, что же надумал делать Афанасий. «Не мог же он так по-свински поступить и бросить меня на произвол судьбы. Мы же столько дней шли с ним вместе. Делились последним куском хлеба. Сколько раз я выручал его из беды. Надо узнать, в чем же дело. Не случилось ли что с ним, не попал ли он в полицию, тогда об этом надо сообщить его жене», – думал я и пошел в сторону деревни, которая была видна с высотки. Шел я прямо по полю сжатой пшеницы.

Когда я приблизился к этой деревне и пригляделся, то обнаружил, что в ней полно немецких солдат. Там, видимо, стояла какая-то кавалерийская или интендантская часть, так как было видно, как немцы выводили большое количество коней на водопой.

Мне уже было поздно возвращаться назад, так как это было бы подозрительным для немцев, поэтому я смело пошел в деревню, надеясь, что там встречу Афанасия и мы как-нибудь выкрутимся из создавшегося положения. Войдя в южный конец деревни, я увидел, что в середине улицы из камышовых плит немцами построена большая конюшня, тщательно замаскированная с воздуха. Немецкие солдаты занимались своим делом и не обращали на меня никакого внимания, но навстречу мне шла женщина с ведром, которая, увидев меня, крикнула:

– Эй! Ты чего здесь шляешься?

Я подошел к ней и ответил:

– Не шумите. Вчера я пришел вместе с Афанасием, вашим трактористом, из плена. Мы с ним переночевали в соседней деревне у его тетки, а утром он ушел в свою деревню и не пришел ко мне. Я друг и вот теперь разыскиваю его. Он, мне кажется, в вашей деревне живет?

– Ох, как же ты сюда попал? – удивленно воскликнула она. – Сюда никак нельзя было тебе приходить. Наша деревня считается запретной военной зоной. Здесь стоит фронтовая немецкая часть. А Афанасий живет в соседней деревне. Ты пришел не туда. Иди и не оглядывайся в тот конец, а потом, выйдя из деревни, повернешь налево и прямо по полю уходи скорее, пока тебя не словили немецкие солдаты.

Я понял, что попал просто в безвыходное положение, и быстро зашагал в противоположный конец деревни. На завалинке последней хаты сидело несколько деревенских стариков. Один из них, увидев меня, поманил к себе:

– Ты что здесь делаешь?

Я, долго не думая, рассказал старикам то же самое, что и встретившей меня женщине. Один из них при упоминании имени Афанасия вдруг, оживившись, заявил:

– Так Афанасий-то мой племянник. Он что, с тобой пришел? Ах ты, батюшки, да как ты сюда попал. Тебя здесь могут немцы повесить. Никому постороннему нельзя сюда. И вон наш староста еще идет. Пропадешь ты, парень. Ну-ка, мужики, загородите этого парня, а я пойду старосту отведу отсюда.

И старик быстро зашагал в сторону появившегося мужчины с белой повязкой полицая на рукаве. Он не заметил меня. И когда они ушли вместе с дядей Афанасия в один из домов, то старики мне посоветовали уходить в один из прогонов, который находился ближе к концу деревни, через который я вошел.

Мне удалось благополучно снова пройти почти по всей деревне, и я уже стал выходить в прогон, рекомендованный стариками. Он был обсажен со всех сторон кустарником. И вдруг я увидел, что прямо мне навстречу на мотоцикле едет немецкий офицер с большим нагрудным знаком «полевой жандармерии». Я знал, что это самые беспощадные среди всех офицеров гитлеровской армии к нам, военнопленным, поэтому, мгновенно сообразив, что меня ожидает при встрече с ним, я быстро нырнул в густые кусты и, лежа, притаился в зарослях. На мое счастье, этот офицер, не заметив меня, проскочил мимо.

Полежав немного в кустах, я уже хотел выбраться из них, но вдруг обнаружил, что рядом со мной двое деревенских мужиков пилят засохший тополь, который вот-вот должен упасть в мою сторону. Оказалось, что, когда я прятался в кусты почти рядом с ними, они не слышали моего шуршания в кустах. А теперь эти мужики, не спилив еще тополя, решили отдохнуть и сели почти рядом со мной.

Я лежал, затаив дыхание. Положение мое было незавидным. Что, если эти мужики обнаружат меня и передадут немецкому командованию? Попробуй тогда объяснить, что я делал в кустах в немецком гарнизоне фронтовой зоны.

На мое счастье, к отдыхающим мужикам подошел немецкий солдат и начал с ними ругаться. Я слышал его слова:

– Демаскирт! Демаскирт! Пошель нах комендатур! – И они все ушли к коменданту выяснять, можно ли пилить этот тополь, чтобы не производить демаскировку деревни.

Воспользовавшись их уходом, я тут же пополз в кустах. Уже стало вечереть, и немцы выставили патрули вокруг деревни. Поэтому, когда я миновал все кусты и выглянул из них, то увидел солдата, патрулирующего на этой стороне деревни. Я терпеливо стал ждать, пока совсем стемнеет. Когда патруль пошел в другой конец деревни и скрылся в наступившей темноте, я, пригибаясь, побежал в степь. Наступившая ночь была темная, так как луна еще не взошла, мне! удалось незаметно уйти из деревни. Примерно в километре от нее я нашел высокую скирду, сложенную из снопов сжатой пшеницы. Забравшись на нее и приподняв несколько снопов, я там устроился на ночлег. Спал я очень тревожно.

Рано утром меня разбудил орущий во весь голос немецкий солдат, который ехал на повозке по степи и пел какую-то песенку. «Майн либе! Майн либе!» – орал этот немец.

Было уже совсем светло, но солнце еще не взошло. Я подождал, когда проедет этот немецкий солдат, и слез со скирды. Впереди меня, далеко в степи, были видны две деревни. В одной из них жил Афанасий, но в которой – неизвестно. Я пошел наугад к одной из них.

По степи навстречу мне шли трое молодых парней, видимо, на покос, так как на плечах у них лежали косы. По росе далеко было слышно, о чем они говорят. Увидев меня, один из них сказал:

– Смотрите! Вон какая-то сволочь идет! Давайте задержим его и сдадим немцам.

«Вот это здорово получается, – подумал я, – иду по своей родной земле, а мои соотечественники хотят сдать меня гитлеровцам. Крепко же им гитлеровцы внушили свою психологию. А ведь совсем недавно эти юнцы учились в нашей советской школе. Как же мы их воспитывали, если фашисты успели перевоспитать их в течение нескольких месяцев оккупации». Но я не испугался этих парней, смело направился им навстречу, подошел к ним и спросил:

– Хлопцы, а в какой деревне живет Афанасий, ваш тракторист?

Услышав знакомое им имя, они сразу изменили ко мне отношение.

– А откуда вы знаете его? – спросил один из них.

– Спрашиваешь откуда, да я с ним позавчера из плена вернулся. Мы с ним остановились переночевать у его тетки, которая живет в соседней деревне на той стороне железной дороги. А вчера нам нужно было идти к нему домой, но мы случайно разошлись, вот я теперь ищу и его деревню, и его самого.

Они охотно рассказали, как найти деревню и дом Афанасия. Один из них даже проводил меня в нее.

Мы прошли с ним мимо здания молочной, там женщины сдавали немцам молоко. Увидев незнакомого им человека, рассматривали меня с большим любопытством и настороженностью.

Деревня, где жил Афанасий, шла вдоль широкой балки, которая тянулась с востока на запад. Зайдя в нее с северной стороны, парень показал на дом Афанасия, стоящий на южной стороне, и ушел от меня.

Я перешел по мостику небольшую, речку, которая текла по балке, и подошел к дому Афанасия. Открыв дверь, я увидел сидящего за столом Афанасия. Он завтракал. Мне бросилось в глаза, что он был помыт, в свежей, чистой, белой рубахе и что-то ел из сковородки, запивая молоком. Увидев меня, стоящего на пороге его дома, он даже не смутился и не пригласил меня к себе за стол, чтобы позавтракать вместе с ним. А также не предложил мне сесть на стул, который стоял рядом со мной у порога дома. Возмущенный его поведением, я сказал:

– Ну, что же ты, Афанасий? Даже знаться не хочешь со мной, с твоим товарищем, с которым ты столько провел тревожных дней в пути по оккупированной немцами территории. С человеком, который столько раз выручал тебя из беды.

Нисколько не смутившись, на мои обвинения Афанасий заявил:

– Знаешь, Владимир, когда я пришел с тобой к моей тетке, то она мне сказала, что наша местность несколько раз переходила из рук в руки. Дней десять назад здесь были русские, а теперь вот опять немцы.

– Ты сказал «русские», а почему не «наши»? Ты что же, не русский, что ли? – возмутившись, спросил я.

– Ну, наши, – замялся он и продолжил: – Так вот мне тетка сказала: «Ты не связывайся с этим человеком, а то он принесет тебе горе. Немцы всех расстреливают, кто у себя укрывает посторонних людей». Вот я и решил, что у нас тебе оставаться нельзя.

– Эх ты, Афанасий, лучше бы ты сразу мне сказал, когда еще мы были вместе у твоей тетки, что ты струсил. А я-то беспокоился за тебя и в поисках вчера чуть не попал к немцам в лапы.

– Ну, ты меня не разжалобишь. Попал бы ты к немцам в лапы, это твое дело. И вот что я тебе скажу, Владимир, вчера я заявил старосте, и тебя уже ищут.

Не успел он проговорить эти слова, как на пороге дома появился полицай, вооруженный карабином, а за ним староста, который, войдя в дом, спросил:

– Это тот самый, о котором ты мне вчера говорил?

– Да, это он, – подтвердил Афанасий, кивнув головой в мою сторону.

Повернувшись ко мне лицом, староста объявил:

– Согласно распоряжению местного немецкого коменданта вы арестованы, и мы вас сейчас отправим в районную комендатуру.

Не ожидая от Афанасия такого предательства по отношению к себе, я просто растерялся и не знал, что мне делать.

В это время Афанасий засуетился и, схватив со стола кусок хлеба и соленый огурец, сунул их мне в руку. Я машинально взял их и вышел во двор, где уже стояла лошадь, запряженная в повозку. Ошеломленный тем, что произошло, я безо всякого сопротивления сел в нее. Полицай, положив свой карабин на колени и взяв вожжи в руки, прикрикнул на лошадь, и мы поехали. Только тогда, когда мы выехали из деревни, я понял, что случилось со мной.

Нудно скрипели колеса повозки, пофыркивала лошадь, а в это время мои мысли лихорадочно работали. «Как мне теперь избавиться от этого полицая?» – подумал я и посмотрел в его сторону. Он сидел впереди меня на повозке, держа карабин на коленях, придерживая его левой рукой, а правой подергивал вожжи, покрикивая на лошадь, которая лениво шагала по пыльной проселочной дороге. Полицай был могучим по своему телосложению, высокого роста. Это был парень примерно 19 лет. На повозке ничего, кроме сена, не было, и нечем было стукнуть его по голове. А вступать с ним в борьбу я не решался, так как полицай был намного сильнее меня, и тем более он был вооружен карабином. Тогда я попытался узнать, куда и зачем он меня везет.

– Скажите, пожалуйста, а вам староста дал какое-нибудь направление к коменданту относительно меня?

– Нет, а что?

– Да я просто спрашиваю. Боюсь, что комендант нас не примет.

– Староста мне только сказал: «Отвези этого человека в комендатуру, а там пусть сами разбираются, что с ним делать».

Из этих слов я понял, что он ничего не знает обо мне. И решил словесно обработать этого простоватого, как мне показалось, парня.

– А вы знаете, мы с Афанасием были большие друзья, – начал я, – и думали вместе пожить у него. Но, оказывается, у вас фронтовая зона, и немцы не разрешают находиться в деревне посторонним лицам.

– Да, это правда, – подтвердил полицай.

Чтобы еще больше расположить полицая к себе, я начал ему рассказывать о том, что я племянник французского подданного, что у меня во Франции живет дядя и что из-за него меня в армию не призывали и на фронте я не был.

– А как же вы попали в плен к немцам? – осведомился он.

– На фронт-то я не попал, а вот окопы и противотанковые рвы рыть меня мобилизовали. Во время одного из налетов немецкой авиации я был ранен, когда мы копали ров. Потом уже на территории, которая была занята немцами, я лечился в их госпитале. А потом, после лечения, встретился с Афанасием, и мы вместе с ним шли в его деревню. До этого я думал, что прямо пойду к себе на родину, а оказывается, моя местность еще на той стороне фронта. Вот теперь мне совсем деваться некуда. Нужно будет просить немецкого коменданта, чтобы мне дали какую-нибудь работу.

Помолчав немного и убедившись в том, что расположение ко мне полицая улучшается, я продолжил:

– А знаете, я ведь по специальности инженер-электрик, крупный специалист в этом деле. Кроме того, я хорошо владею немецким языком. Благодаря знанию его я очень часто выручал Афанасия из беды. Если бы не я, то Афанасий сидел бы теперь где-нибудь в лагере военнопленных и не дождалась бы скоро его любимая женушка. Пока мы шли с ним, нас очень часто останавливали немцы, и когда я с ними говорил по-немецки, то они отпускали нас, как своих.

Чтобы подтвердить мои способности в немецком языке, я начал этому полицаю говорить многие немецкие слова, которые мне приходили на память. Показывая на лошадь, я ему сказал: «Это по-немецки пферд, а колесо – рад». Потом я вспомнил одно из произведений знаменитого немецкого поэта Генриха Гейне, которое мы учили еще в детстве, на уроках немецкого языка. И отрывок из него я пропел этому полицаю по-немецки. Войдя в роль знатока немецкого языка, я даже запел по-немецки наш гимн «Интернационал», но, чтобы он ничего не понял, я пропел его на мотив русской народной песни, но по-немецки.

Полицай, слушая меня, открыл рот от удивления. Ему, видимо, теперь представилось, что у него на повозке сидит не военнопленный, а самый обыкновенный немец, который сейчас, того и гляди, что-нибудь гаркнет по-немецки…

Когда я закончил петь, полицай спросил меня:

– Вам там не жестко сидеть? Давайте, я вам подложу еще сена. – И он услужливо начал подкладывать под меня лежащее в повозке сено.

Мы уже подъезжали к станции Кшень. Впереди нас при въезде в город на дороге стоял шлагбаум и немецкие часовые. Полицай остановил лошадь, спрыгнул с повозки и, подойдя к немецкому солдату, показал свой документ. Немецкий солдат, покосившись на меня, открыл шлагбаум и разрешил нам проехать на станцию.

Городок, окружавший ее, был сравнительно небольшой. Строения в основном были одноэтажные, деревянные и только изредка встречались кирпичные небольшие общественные здания. Минут через двадцать мы въехали на небольшую площадь. Слева от нас находилась немецкая комендатура. Это было небольшое здание с высоким крыльцом, у которого стояла очередь местных жителей в ожидании приема к коменданту. Полицай привязал к телефонному столбу лошадь и вместе со мной подошел к ним. Мы тоже заняли очередь и стали терпеливо ждать приема к гитлеровскому коменданту. А в это время в моей голове крутились мысли, что же будет дальше, как мне вести себя на приеме у коменданта. На мое счастье, полицай, постояв в очереди минут пятнадцать, неожиданно мне заявил:

– Вы знаете что, оставайтесь здесь, так как вам все равно нужно будет видеть коменданта, а я поеду, навещу своих родственников, которые живут здесь на станции. Я давно уже у них не был, и мне очень хочется их навестить.

– Хорошо, поезжайте, пожалуйста, мне все равно некуда деваться. Я обязательно буду ждать приема коменданта.

Полицай уехал. Я для вида постоял еще немного в очереди, внимательно наблюдая за тем, куда уехал полицай. «Не следит ли он за мной?» – подумал я. А в это время на площадке крыльца комендатуры появилась худенькая, вся накрашенная как кукла, секретарша коменданта и объявила, что господин комендант сегодня больше посетителей принимать не будет, так как его срочно вызывают в комендатуру области.

Люди, толпившиеся в очереди, начали расходиться. Я для вида немного постоял у крыльца и тоже пошел, не дожидаясь полицая. Про себя я подумал: «Кажется, снова повезло». Не спеша я пошел на западную сторону городка, прямо противоположную той, в которую поехал полицай. Зайдя в одну из глухих улиц, я завернул в крайний дом, чтобы попросить у местных жителей что-нибудь поесть. В нем меня встретила женщина и сильно перепугалась. Услышав мою просьбу, она поспешно сунула мне в руки две вареных картофелины и кусок хлеба и попросила меня скорее уходить из ее дома. Я ее хорошо понял. Дело в том, что жители этой станции были очень напуганы тем, что в приказах немецкого коменданта было объявлено: «Подвергать расстрелу всех, кто укрывает советских солдат и офицеров».

Наконец, я вышел в степь, примыкающую к станции, и по проселочной дороге пошел на северо-запад от нее. Через некоторое время она привела меня к железной дороге и дальше шла под небольшим железнодорожным мостом, который не охранялся немцами. Возможно, это была дорога на Курск. Я прошел еще километра два по открытой степи и остановился. Нервное напряжение последних двух дней давало себя знать. Оставшись один в степи, я не мог больше сдержаться. Я упал на землю, в высокую пожелтевшую траву, и глухие рыдания начали трясти все мое тело. Я не мог перенести предательства, которое совершил Афанасий. Мне одному без товарища было тяжело и горько. «Что же мне теперь делать и как быть?» – спрашивал я себя.

Наступила глубокая осень. Мой план остановиться у Афанасия на некоторое время, чтобы осмотреться, разведать обстановку и на что-то решиться, полностью был разрушен. А я так надеялся на это. Я совершенно не знал, где находится фронт, где найти партизан, чтобы соединиться с ними. Кругом были немцы, полицаи и всякие немецкие прихвостни. Мое положение бездомного, всеми гонимого человека было невыносимым. Но наконец я постепенно успокоился, мое нервное потрясение закончилось, и я взял себя в руки. «Черт возьми, – сказал я себе вслух, – я еще живой, что я так распустил свои нервы? Все, хватит, нужно действовать. План остается прежним, иду на северо-запад к партизанам. Пока пойду в сторону Орла», – решил я и снова с прежним упорством зашагал по степи.

Уже был конец октября. Похолодало. Стал накрапывать мелкий осенний дождь. Моя раненая нога, обутая в галошу, сильно мерзла. Я нашел где-то в степи немецкий бумажный бинт и обмотал ее. Шею я завернул вафельным армейским полотенцем, с которым не расставался всю дорогу. Идти становилось все труднее и труднее. В степи больше не встречались ни скирды соломы, ни стога сена, где я раньше останавливался на ночлег. Ночевать было совершенно негде. Одну ночь мне удалось провести в каком-то заброшенном доме. Вторую – в копне сена, на задворках одного дома. Спал я в ту ночь тревожно, так как очень боялся, что захраплю и меня обнаружат.

В деревнях Орловской области люди голодали, поэтому мне почти никто из местных жителей не давал ничего из еды. Я шел, совершенно голодный и обессилевший, но настойчиво продолжал свой путь.

Наконец в последних деревнях, через которые я прошел, местные жители мне сказали, что иногда до них доходят слухи о боевых действиях местных партизан, но где они находятся, никто не знает. Женщины одной деревни мне сказали, что где-то в северной стороне от них, километрах в тридцати, есть большие «Ворошиловские леса». Были эти леса на самом деле или это выдумка о них, но я, подгоняемый холодом и голодом, шел к ним в надежде встретиться с партизанами.

Первого ноября к вечеру выпал мокрый снег. Ночевать мне было негде, поэтому я решил идти и ночью. Совершенно голодный и сильно озябший, я еле-еле передвигал ноги. На моем пути все чаще стали появляться отдельные растущие деревья и небольшие заросли из голых кустарников и елок. Ночь была довольно светлой от покрывшего землю снега. Стало подмораживать. Примерно в полночь впереди я увидел одиноко стоящие два домика. Я подумал, что это, возможно, какой-то хуторок, и решил, подойдя к одному из них, постучаться в окно и попроситься на ночлег, а может, хозяева этого дома дадут и что-нибудь поесть. Так я и сделал. В надежде, что уже сейчас обогреюсь, я постучал в окно. И вдруг, неожиданно для меня, откуда-то появились два немецких солдата и, уткнув в мою спину автоматы, крикнули:

– Хенде хох!

От такой неожиданности я безо всякого сопротивления поднял руки и пошел под конвоем здоровенных немецких солдат. Как потом оказалось, это были не домики жителей, а караульное помещение немецкой фронтовой части, штаб которой находился в большом населенном пункте, расположенном по глубокой балке в нескольких сотнях метров от них, на железнодорожной станции Золотарево, находящейся километрах в двадцати на восток от Орла. В то время я не знал, что нахожусь совсем близко к фронту.

Эти два гитлеровца привели меня в штаб немецкой фронтовой части. В штабной избе горел яркий электрический свет. Офицеры посадили меня на кухне за стол и дали мне есть. Это была рисовая молочная каша и настоящий пшеничный хлеб. Я не знаю, почему ко мне была проявлена такая щедрость с их стороны, но это на самом деле было так. Когда я закончил с ужином, один из офицеров спросил:

– Ду бист партизанен?

– Найн, – ответил я.

Услышав мой ответ по-немецки, офицер спросил:

– Шпрехен зи дойч?

– Шлехт, – был мой ответ.

Но офицер не поверил, что я не умею говорить по-немецки. В тот момент я был сильно подавлен своей неудачей, тем, что сам попался в руки немцев. И когда офицер спросил, партизан ли я, то я понял, что они меня подозревают в принадлежности к местным партизанам, и решил признаться, что я военнопленный и бежал из лагеря, так как не хотел умирать там голодной смертью. Я шел к родителям домой. Все это, как мог, я объяснил им по-немецки. Больше немцы меня ничего не спрашивали, так как у них не было переводчика, а я плохо понимал то, что они хотели от меня узнать.

Примерно через полчаса в немецкий штаб привели местного полицая, которому немцы приказали посадить меня под арест до утра в баню и там запереть. Полицай связал мне руки назад и, ткнув меня прикладом карабина в спину, повел в баню. Совершенно новая бревенчатая баня, куда втолкнул меня полицай, оказалась очень «надежным» местом для всех арестованных. Убежать из нее было совершенно невозможно. Полицай, обыскав меня, отобрал безопасную бритву, поясной ремень и фотографию моей невесты Иры. Теперь я не мог даже побриться. Во время обыска полицай вел своеобразный допрос:

– Ну как, товарищ партизан, попался? Теперь вашего брата пытать будут, а потом повесят и на шею прицепят картонку со словом «Бандит». А ты случайно не участвовал на днях во взрыве водокачки на станции? Здорово ее подорвали ваши бандиты, под самый корешок. Теперь и воду в паровоз не зальешь, а у немцев паровозики-то маленькие и воду в них часто приходится заливать, а то далеко не уедешь.

Со слов полицая я понял, что здесь уже действуют местные партизаны, и что меня немцы точно подозревают в принадлежности к ним, и что я, возможно, участвовал в этой дерзкой операции. Полицай забрал мои вещи и, выйдя из бани, запер меня на замок. Оставшись один, я с большой досадой на себя подумал: «Эх, совсем немного не дошел до партизанской зоны». В углу бани я нашел охапку соломы и, растянувшись на ней, уснул тревожным сном.

Часов в девять утра тот же полицай снова привел меня к немецкому штабу. Он не отдал мне ничего из того, что отобрал ночью. Я пытался пожаловаться на полицая штабному офицеру, но он, видимо, или не понял меня, или не захотел понять и приказал крутить заводную ручку у застывшей на морозе легковой автомашины. Я так был обессилен многодневной голодовкой, что не мог никак провернуть эту ручку. Увидев мое бессилие, офицер только покачал головой и, отстранив меня, сам стал крутить ручку. Машина с трудом завелась. Он, видимо, не был таким жестоким, как были те, которые находились в комендатурах лагерей военнопленных. От них я бы уже давно получил или хороший тумак, или удар плетью. Он прогрел машину и приказал мне садиться на заднее сиденье, а сам сел за руль. Рядом с ним солдат с автоматом в руках. Офицер вывел машину на шоссейную дорогу, которая шла на Орел, Кругом в степи лежал снег, и довольно сильно морозило. Справа от дороги далеко на горизонте виднелась узкая полоска леса. Это, наверно, и были те леса, о которых мне говорили местные жители. «Что же меня теперь ждет?» – с большой тревогой думал я. Потом на меня напала какая-то апатия, все стало безразличным, и я приготовился даже к самому худшему.

Через полчаса на горизонте показался город Орел. Въезжая в него, я заметил, что он не сильно разрушен и многие здания хорошо сохранились. Теперь на всех общественных зданиях висели вывески различных военных немецких учреждений: штабов, складов и других. Я совершенно не знал города, и была низкая сплошная облачность, это было 2 ноября 1942 года, поэтому не мог ориентироваться в нем и не представлял себе, куда же везут меня немцы. Через некоторое время машина остановилась у железных ворот высокой кирпичной стены. За ней возвышались большие прямоугольные красные кирпичные здания. Я понял, что меня привезли к тюрьме. Ворота открылись, и машина въехала во двор ее.

Под конвоем тюремной охраны меня ввели в первый блок и втолкнули на первом этаже в угловую камеру. Попав с улицы в эту камеру, я оказался бессильным что-нибудь рассмотреть в почти темном помещении. Наконец, мои глаза стали понемногу привыкать, и я увидел вделанные в стену железные нары, маленькое окно под самым потолком, через которое проходил очень слабый свет, и стоящую у двери на полу парашу.

Камера была настолько узка, что мимо железных нар можно было пройти только боком. Больше я пока разглядеть ничего не мог. Это был знаменитый «Орловский централ», о котором пелось в старинной русской песне. Кое-как устроившись на голых прутьях нар, я предался горестным размышлениям. Вспомнил детство, годы учебы в школе-семилетке вдали от своих родителей. Вспомнил, как каждый понедельник рано утром зимой моя мама провожала меня в школу, которая находилась в десяти километрах от нашей деревни, в городе Покрове, где я жил у чужих людей. Как мне горько было тогда расставаться с мамой, и я, будучи еще совсем маленьким мальчиком, со слезами на глазах шел по снежному полю, оставив ее, такую родную мне, среди этого поля… Незаметно для себя я уснул. Утром солнечный лучик проник через маленькое окно и осветил стену моей камеры. Отлежав свои бока на голых прутьях нар, я поднялся и увидел на стене различные надписи. Они были сделаны карандашом и чем-то острым нацарапаны прямо по штукатурке стены, почерневшей от времени. Вот некоторые из них, которые мне особенно запомнились: «Дорогая моя мама, прощай, завтра я буду уже мертв», «Проклятье, как не хочется умирать», «Прощай, моя дорогая Родина и все мои родные», «Вот и кончилась моя молодая жизнь», «Дорогая и любимая Наташа, прощай навеки». На этой стене больше не было свободных мест, вся она была исписана аналогичными надписями. По этим прощальным надписям я понял, что попал в камеру смертников. «За что же ждет меня такая участь? – горько думал я. – Мне даже не удалось убить ни одного фашиста. Как это несправедливо…»