Текст книги "Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта"

Автор книги: Владимир Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Подходя к своей палатке, Гудков увидел ординарца и приказал ему:

– Данченко! Срочно найди в лагере Степана Захаревича, чтобы он быстро пришел сюда, и Деева Митьку тоже ко мне.

Минут через двадцать у комбрига в палатке появился сначала Захаревич, а потом и командир отряда Деев. Степан Ануфриевич Захаревич по своему образованию был юристом и в бригаде занимался различными следственными делами, как над провинившимися партизанами, так и над предателями – изменниками Родины, и над всевозможными засылаемыми к нам гитлеровскими агентами. Это был среднего роста, худощавый и стройный мужчина в возрасте 30 лет, с острым носом, плотно сжатыми тонкими губами, карими глазами, глубоко сидящими под черными бровями, с шевелюрой черных густых волос на голове. У него всегда было серьезное, неулыбчивое лицо. При допросах подследственных он разговаривал с ними мягким голосом, не повышая его даже при явной лжи допрашиваемого. Захаревич, как и все другие партизаны, не раз бывал в тяжелых боевых ситуациях. Но об этом я расскажу позже.

– Степа, – обратился Гудков к Захаревичу, – сейчас я кое-что тебе расскажу об одном предателе, находящемся среди нас, и тебе нужно будет провести тщательное расследование этого дела.

Гудков рассказал все то, в чем подозревал Корсака. О поездке на свадьбу в Прусиничи и случайно или специально подстроенной там засаде полиции и немцев. И об изнасиловании Корсаком, Котлей и Багадяшем девушки в Янове. И, наконец, о том, что Корсак заставил одного из партизан сообщить своей матери о предстоящем бое в Обольцах, а та, в свою очередь, передала в Обольцы своим родственникам, которые служат у немцев в полиции.

– Надо выяснить, каким образом узнал Корсак о готовящейся операции против Оболицкого гарнизона, кто ему это рассказал. Когда мы разрабатывали эту операцию, нас было только трое: я, Агапоненко и Руколь. Среди нас есть предатели, – закончил Гудков.

– Есть, товарищ комбриг, я все выясню. Но этих троих надо арестовать, пока они не наделали еще что-нибудь.

– Правильно! Вот как раз идет Деев, я ему дам это задание.

Появившийся в палатке Деев Дмитрий доложил:

– Товарищ комбриг, явился по вашему вызову.

– Вот что, Митрий, сегодня тебе предстоит срочно найти Корсака, Котлю и Багадяша и арестовать их. Смотрите, чтобы их не упустить. Это изменники-предатели.

– Есть, товарищ комбриг, все будет выполнено. Только я вам хочу сказать, что Багадяш несколько дней назад убит под Ревятичами вместе с другими разведчиками, когда отряды шли на задание в сторону Соколино и неожиданно наткнулись на колонну карателей. Он, как мне рассказали, был сначала ранен, а потом на себе взорвал гранату и убил несколько немцев, которые пытались его взять живым.

– Ну, если такое дело, то он свою вину уже искупил. Тогда арестовать этих двоих, Корсака и Котлю.

На другой день к вечеру вернулся Деев и привел только одного Корсака.

– А где же Котля? – спросил Гудков.

– Товарищ комбриг, Котлю мы нашли в одной деревне под Толочином, там он сидел с полицаями и пил самогонку. Одного полицая мы тут же застрелили, а Котлю арестовали. По дороге к лагерю он пытался бежать, мы его подстрелили в ногу и посадили на лошадь. И, будучи раненным, он пытался еще раз бежать от нас верхом на коне. Во время погони он был убит.

– Как же так, Деев, нужно было привести его живым!

– Сплоховали, товарищ комбриг, – виновато заявил Деев.

– Ну, черт с ним. Туда ему и дорога!

Во время следствия установлено, что Корсак с Котлей были связаны с полицией, передавали туда сведения о бригаде и ее боевых операциях. Было также установлено, что поездка комбрига Гудкова с другими партизанами на свадьбу в Прусиничи была специально подстроена Корсаком и Котлей. Засада полиции в Прусиничах не была случайностью, а была их делом. Корсак также признался, что во время разработки операции нападения на Обольцы он тайно подслушивал разговор между Гудковым, Агапоненко и Руколем, который происходил в палатке комбрига, и решил сообщить об этом в Обольцы. Но Котли не было рядом, и он это сделал через одного из партизан, у которого есть родственник – дядя, живущий в Обольцах, и этот дядя брат Оболицкого бургомистра. Это ему удалось сделать. Корсак занимался мародерством, изнасилованием девушек и т. д. Во время допроса вел себя вызывающе, нахально и под силой улик признался во всем.

– Очень сожалею, что мне не удалось в свое время убить Гудкова, – заявил он на допросе.

После тщательно проведенного следствия Захаревичем по делу Корсака комбриг подписал приговор. Он был приговорен как предатель и изменник Родины, а также за многочисленные случаи мародерства и изнасилование девушек к высшей мере наказания – расстрелу.

В первых числах июня 1943 года было приказано всем отрядам бригады построиться на лесной поляне, находящейся недалеко от нашего лагеря. Было яркое солнечное утро. Молодая, еще совсем зеленая трава с яркими полевыми цветами и медовым запахом встретила нас на этой поляне. Построившись, мы ждали, что нам скажут по поводу преступления Корсака. Под усиленным конвоем автоматчиков с левого фланга нашего строя на середину привели Корсака. Он стоял перед строем, сильно похудевший, обросший бородой и бледный. Вышел комбриг Гудков и начал читать сначала следственное заключение, а потом приговор. По окончании чтения приговора он громко произнес:

– Приказываю Финогееву Ивану Григорьевичу привести приговор в исполнение.

Прогремела автоматная очередь, и вдруг среди наступившей в строю тишины, слабо вскрикнув, навзничь в обмороке упала девушка. Это была Мария Короткевич, которая очень любила Корсака и была его женой. Наш строй сразу сломался. Женщины и девушки подбежали к Маше и стали приводить ее в сознание. У меня в это время было скверное настроение. Я впервые присутствовал при расстреле предателя – изменника Родины. Мои мысли устремились к тем дням, когда он приезжал к нам, в лагерь разведчиков. Перед моим взором возник образ нахального Корсака, который просил у Агапоненко передать ему всех партизанских связных. Вот для чего они были ему нужны: чтобы предать наших связных и лишить нас связи с гарнизонами противника. Давно надо было разгадать замыслы этого предателя.

* * *

Налеты самолетов противника продолжались, поэтому штаб бригады решил рассредоточить отряды бригады по разным местам в лесу, чтобы было меньше потерь от этих налетов. Неожиданно, после теплых солнечных весенних дней, с запада все небо затянуло низкой сплошной облачностью и начал моросить дождь. Налеты авиации противника прекратились, и мы вздохнули свободно. Но в лесу стало сыро и как-то тоскливо. В эти дождливые дни в лагере находиться не хотелось, и Агапоненко со своими разведчиками все время был в разъездах. В одну из таких поездок он узнал у Александра Евсеенко, что в Толочине можно достать пишущую машинку.

– Погоди, – заявил Евсеенко, – у меня же есть знакомый работник в лесхозе. Может быть, через него мы и достанем пишущую машинку.

– Давай тогда съездим туда и вызовем нашу связную Нину Евсеенко. Пусть она сходит к твоему знакомому из лесхоза и даст ему задание достать нам машинку.

– Ладно, я этим делом сам займусь, а ты занимайся своими делами, – предложил он Николаю.

Евсеенко, его жена Лиза, Стась Подберезский и Василий Подоляцкий отправились к Толочину. Связная Нина Евсеенко, по заданию партизан, пошла разыскивать на станции Толочин живущего там в одном из домов, находящихся рядом со станцией, знакомого Евсеенко, работника лесхоза. Зайдя в дом, она сказала:

– Мне нужен Красинский Виктор Григорьевич.

– Это я. А что вам нужно от меня? – с опаской спросил Красинский.

– У меня к вам есть дело. Вы дома одни?

– Да, один.

– Я пришла к вам от партизан, а точнее, от Александра Евсеенко. Он мне сказал, что вы его знаете.

– Евсеенко Сашку знаю! – подтвердил он.

– Так вот, вам нужно сейчас пойти на окраину Толочина к Польскому кладбищу. Там вас будут ждать. Идемте, я вас провожу.

Написав жене записку, что он отлучился из дома часа на два по делам, Красинский ушел. На окраине города в доме сапожника произошла у него встреча с партизанами. Разговор был очень коротким. Александр Евсеенко сказал ему:

– Виктор Григорьевич, мы сейчас очень спешим, и нам надо уже уходить. Так вот, от партизанской бригады Гудкова вам будет такое задание: достать пишущую машинку, а также копировальную и писчую бумагу. Временем не ограничиваем, но будьте осторожны.

– Да, задание очень трудное, но постараюсь выполнить, – обещал он.

– Связь держите с нами через эту женщину, – показал он на Нину.

– Хорошо.

Партизаны ушли, а через несколько минут пошел к себе домой и Виктор. Долго он ломал себе голову, где же достать эту машинку.

* * *

В один из дождливых дней Гудков, Агапоненко и его разведчики возвращались в лагерь из поездки в сторону Взносного. Все они ехали верхом на конях. Только они переехали по мостику через речку Усвиж-Бук, как неожиданно на той стороне Бука, на опушке леса, увидели двух мужчин, сильно обросших бородами. Гудков, подъехав поближе, увидел, что они похожи на стариков, одетых в крестьянские куртки, подпоясанные веревками, за которыми были заткнуты топоры, как у дровосеков. У них был вид каких-то странных лесорубов, испуганно глядящих на подъехавших к ним вооруженных людей.

– Откуда вы, мужики? – спросил Гудков.

– Да мы вот здешние, из соседней деревни!

– А из какой деревни?

– Да вот с этой, – замялись они, видимо, не зная названия деревень вокруг Бука.

– Ну, как деревня-то называется? – продолжал допрашивать их Гудков. – Ну что, не знаете? Тогда рассказывайте, кто вы такие и откуда сюда пришли.

Немного помолчав, один из них заговорил:

– Я Цымбал Андрей. Был приговорен немцами к расстрелу. А это Петро, – показал он на своего товарища.

– Да, я Петр Захаров, – сказал тот, – и тоже приговорен к расстрелу.

– А что же с вами произошло дальше?

– Нас посадили перед расстрелом в тюремную камеру в Толочине. Она была маленькая, а нас там 25 человек. Среди нас было несколько евреев. Мы оба точно знали, что завтра нас должны расстрелять, а остальные не знали, что с ними будут делать немцы. Некоторые из них думали, что немцы будут их судить, а другие считали, что их должны выпустить из тюрьмы. – После этого Цымбал замолчал.

Дальше продолжил рассказывать Петр Захаров:

– Вот мой товарищ, Цымбал Андрей, им всем предлагал бежать из тюремной камеры. «Нет, мы не побежим, – заявили они, – вам-то все равно нужно бежать, потому что вас завтра расстреляют. А мы пока обождем. Мы ни в чем не виноваты, и чего же нам бежать». А другие заключенные нам сказали: «Ладно, вы бегите, а мы останемся здесь в камере, только как бы нам от этого хуже не было». «Ну, как хотите», – сказал им Андрей. В нашей камере была такая духота, как в душегубке. Андрей не выдержал и попросил полицая, который ходил по коридору тюрьмы с винтовкой на плече: «Слушай! Открой дверь. Пока вы нас не расстреляли, мы же тут в камере задохнемся. Дай нам хоть парашу вынести. Вонища, ну нечем дышать!» Этот часовой оказался сговорчивым и открыл дверь камеры, а сам продолжал ходить по коридору. Андрей, долго не думая, схватил эту парашу и одел ее на голову полицаю. Пока растерявшийся полицай сбрасывал с головы это ведро и протирал свои глаза и лицо от гадости, которая была в параше, Цымбал и Захаров выскочили из камеры в коридор. Отперли входные двери во двор тюрьмы, а потом, выбежав туда, перебрались через ограду и по огородам скрылись в лесу. Остальные заключенные остались в камере.

Пока этот полицай-охранник опомнился, убежавшие уже были далеко за пределами Толочина. В тюрьме поднялась тревога, охранники тюрьмы открыли стрельбу, организовали погоню за бежавшими в лес. Но их уже и след простыл.

– Вот мы несколько дней бродили по лесам, а сегодня пришли сюда, – закончил свой рассказ Захаров.

– Так, значит, парашу надели на голову полицаю? Это ты здорово придумал, – улыбаясь, заявил Гудков, обращаясь к Цымбалу. – Ну ладно, мы все это проверим. А теперь у нас к вам вопрос: что же вы думаете делать дальше?

– Что мы думаем делать? – замялись в нерешительности эти двое, подозрительно осматривая вооруженных людей, сидящих в седлах на конях. – Мы хотим соединиться с партизанами.

– Так в чем же дело? Я командир партизанской бригады Гудков, а это мои разведчики и командир отряда Агапоненко. Пойдете к нам?

– Обязательно, – обрадовались Цымбал и Захаров.

В тот же день Петр Захаров появился у нас в разведке, а Цымбала с собой забрал комбриг Гудков. Через несколько дней наши разведчики установили, что действительно в Толочине из тюрьмы был совершен дерзкий побег двух приговоренных к смерти «бандитов», а остальных узников этой камеры, которые побоялись бежать из тюрьмы, на другой же день немцы всех расстреляли. Захаров оказался очень словоохотливым человеком. Когда он отмылся и побрился, то оказался симпатичным юношей лет 20, с голубыми добрыми глазами, светлыми волосами на голове и улыбчивым лицом. Он стал любимцем девушек, знал массу различных анекдотов, чем сразу завоевал сердца наших разведчиков. Как он рассказал, до службы в армии он жил в Москве. У него не было родителей, и был он беспризорником. Мальчишкой попал под влияние крупного вора и был, как и другие мальчишки в этой шайке, воришкой-карманником. Однажды его забрала милиция и отправила в колонию для подростков. Из мелкого карманника-воришки педагоги этой колонии воспитали настоящего советского человека, патриота нашей Родины. Милиция города Москвы попросила его оказать им помощь в раскрытии различных воровских преступных организаций. Ему удалось успешно это сделать.

С легкой руки Егора Короткевича Петр Захаров получил партизанскую кличку Петька Москвич. А Цымбал Андрей оказался отличным боевым товарищем. Через некоторое время пребывания в бригаде комбриг Гудков так его полюбил за смелость и отвагу, что назначил командиром первого отряда бригады.

* * *

Командиром второго отряда нашей бригады был Петр Шныркевич. Это очень молодой и энергичный командир, белорус по национальности. Но он почему-то всегда хотел придумать и сделать что-то такое сверхъестественное. Он был хорошим кавалеристом и всегда, даже жарким летом, носил кожанку. Когда-то еще до войны в одном из исторических кинофильмов он увидел и запомнил, что кожанка – это одежда наших старых революционеров, и теперь считал нужным подражать им. Однажды после дождей, когда была довольно холодная погода, он приехал верхом на коне в штаб бригады, и все, находящиеся в это время около штаба, всплеснули руками: «Батюшки! Смотрите на Петра Шныркевича – настоящий кавалерист, ну просто белорусский казак!» А он в это время, гордо восседая в седле своего коня, с настоящей казацкой саблей на боку, подъезжал к палатке нашего комбрига. Он ехал на коне, необычайно счастливый и подтянутый.

Комбриг Гудков, выходя из палатки и мельком окинув своим взором Шныркевича, только хмыкнул, ничего не сказав ему о его «казацком положении». Гудкову в этот день нужно было съездить и побывать в третьем отряде у Деева Дмитрия. Комбриг тоже оседлал коня и пригласил Шныркевича поехать вместе с ним. И вот что рассказал мне потом Гудков об этой поездке:

– Едем мы с ним по лесу, он впереди меня, а я следом за ним. И вижу, что он нет-нет вытащит из ножен свою саблю и хочет, видно, мне показать – это донскому-то казаку! – что он «старый рубака». А сам, как я чувствую, в своей жизни эту саблю и в руках ни разу не держал. Это, видно, он только в первый раз подцепил ее к своему ремню. Ну, у нас в партизанах были кавалеристы такие, как лейтенант Александр Евсеенко. Может быть, и он мог привезти саблю себе домой, а может быть, кто другой подарил ему саблю, я этого не узнал. Но, так или иначе, эта сабля оказалась в руках у Шныркевича. Так вот, мы едем, он впереди, я за ним, а за мной – мой ординарец. А он своей саблей, знаешь, фасонит и рубит веточки у сосен, а они падают то вправо, то влево. И продолжает показывать такую свою лихость, что он такой храбрый казак и что может рубать. А я сижу в седле и про себя усмехаюсь. Ехали мы так, ехали, проехали лес, потом поехали полем, затем въехали в следующий лес, и показалась полянка в лесу. Я подъехал к нему и поехал рядом с ним.

– Слушай, Петр! – обратился я к нему. – Что ты хвастаешься этой саблей? Закинь ты ее или положи до лучших времен. Ну, ты же ничего не можешь рубить саблей, да и держишь ее в руке неправильно. Веточку срубить можно и простой палкой, а не только саблей.

Тогда он возмутился и вскрикнул:

– Да я этой саблей! Да я любому фашисту ею голову отрублю!

– Не возмущайся, Шныркевич! Этой саблей ты даже овечке голову не отрубишь, не только фашисту.

– Я!

– Да, ты, Петр Шныркевич, командир отряда. Но не отрубишь саблей голову овечке.

– Споришь?!

– На что?

– Да вот, видишь, какая у меня кожаная куртка, на меху с воротником. А у вас, товарищ комбриг, пальто. Если я не отрублю овечке голову, то отдам вам куртку. А если отрублю, вы отдадите мне пальто.

Я знал, что он не отрубит, поэтому согласился на этот спор.

И вот мы приезжаем в отряд к Дееву. И, черт его знает, как назло, вижу, что у него в лагере к сосне привязаны две овечки. Мы слезли с коней, и я показываю Шныркевичу на этих овечек:

– Ну что, Шныркевич, вот, пожалуйста, руби!

Он выхватывает саблю, подходит к овечке, размахивается и как рубанет ей по шее… А овечка поворачивается и произносит: «Бэ-э…» Шныркевич совсем опешил, а я ему говорю:

– Смотри! Она говорит тебе: «Дурак!»

Он совсем остолбенел и никак не поймет, что же случилось. Так рубанул, а овечка стоит. Он смутился перед всеми партизанами, стоящими вокруг нас и наблюдающими за этой интересной картиной. Да к тому же вспомнил, что проиграл пари и надо свою куртку отдавать комбригу. Некоторое время он никак не мог сообразить, что же ему теперь делать. А потом нашел выход из создавшегося положения:

– Хмы… Ну, уж если я не отрубил, так, значит, никто не отрубит.

– Ну почему же. Донские казаки раньше рубали и не таких овечек.

– А! То донские казаки. А вы-то отрубите?

– Не знаю, Петя, отрублю я или нет, но я не спорил на это с тобой. Если даже я и не отрублю, так от этого не пострадаю, пальто мне не придется снимать и отдавать тебе. Такого уговора у нас не было.

– А ну-ка, возьмите саблю и попробуйте сами! – сказал он.

Я видел, как он рубил саблей овечку. Он ударил ее серединой сабли, а может быть, и около самой ручки, поэтому удар, притом тупой саблей, был очень слабый и только поранил овечку. В свое время, когда я еще был курсантом в полковой школе, нас там немного учили этому делу. В неделю у нас было два часа занятий по рубке. Я вспомнил, что рубить этой саблей нужно на четверть или на полторы от конца сабли, да еще с потягом, так, чтобы удар был как можно сильнее. Ну, конечно, мне не приходилось испытывать саблю на живом теле человека или животного, но мы там рубили лозу, чурку, и я тоже не хуже этого Петьки этой саблей сбивал веточки с деревьев. А потом я подумал, что ничего не теряю и можно попробовать добить эту овечку, а то, чего доброго, она сдохнет от раны. Пальто мне все равно не снимать, а куртка Петькина досталась мне.

– Давай саблю! – решительно сказал я.

Я подошел по всем правилам, как нас учили в полковой школе, и рубанул. Голова овечки повисла. Я ей перерубил позвоночник, но не до конца отрубил голову, так как сабля была совсем тупая. Овечка свалилась замертво. Вытерев с сабли кровь, я заложил ее в ножны, и мы все вместе пошли от места «казни» овечки. Зашли мы к Дееву в шалаш. Там нам дали пообедать. Я обговорил с Деевым все нужные дела и вышел из шалаша, сказав Шныркевичу:

– Ну, Петька, давай твою куртку!

– Товарищ комбриг, доедем до нашего отряда, и я отдам вам куртку, а сейчас же холодно, – ответил он.

На дворе было совсем тепло, и, конечно, куртка ему была не нужна. Но как же ехать ему без куртки, это же позор. Тогда я ему говорю:

– Ничего не знаю! Сейчас же снимай куртку, а как ты там поедешь, черт с тобой, это не мое дело! Ты проспорил, ну и снимай ее!

– Товарищ комбриг, давайте мы доедем до нашего отряда. Я же отдам вам эту куртку.

– Ну ладно. Поедем в отряд. Ты поедешь в куртке, но только вот с каким условием: ты эту саблю закинешь и не будешь больше позориться. Ты же ничего не умеешь ей делать, зачем ты ее носишь?

После такого позора, который испытал Петр Шныркевич в отряде у Деева, он больше не носил этой сабли.

Такие веселые минутки как-то скрашивали нашу тяжелую и очень тревожную партизанскую жизнь. Комбриг Гудков был любимцем в нашей бригаде, и партизаны прощали ему все его причуды и шутки.

* * *

После пасмурной, дождливой погоды снова на небе заиграло солнце, всю облачность разогнало, и наступила теплая солнечная погода.

Штаб бригады решил перебазироваться вместе со всеми поближе к железной дороге Минск – Орша, в Пасмурский лес, который находился примерно в 18 километрах от нее. Тем самым штаб бригады пытался облегчить передвижение групп подрывников от партизанской базы до железной дороги. Всю ночь мы двигались большой колонной, растянувшейся почти на километр. Тут шли и пешие партизаны, и двигались повозки, нагруженные разным партизанским хозяйством и боеприпасами. Наш отряд разведчиков двигался в конце всей колонны, и только несколько разведчиков верхом на конях двигались впереди нее. Мы прошли Лавреновичи, Замошье, Черноручье и рано утром добрались до Безделицы. В этой деревне был сделан короткий привал.

Идущий рядом со мной Агапоненко вполголоса, чтобы не слышали остальные товарищи, сказал:

– Что-то не особенно мне нравятся эти места. Из этих деревень у нас никого нет. Да и гарнизонов противника здесь много. Если посмотреть по карте, то Пасмурский лес не такой уж большой, а дальше на север и запад от него идут безлесые открытые места, и только кое-где встречаются болотные кустарники. То ли дело у нас на Буку, кругом леса. На случай нападения карателей нам было легко маневрировать по ним. Да и леса те мы хорошо знаем.

– Я ничего не могу сказать по этому поводу. Комбриг, наверно, оценил всю обстановку, если решил перебазироваться сюда. Посмотрим, что будет дальше. Для меня вообще темный лес вся эта местность, – ответил я.

После кратковременного отдыха в Безделице, когда взошло солнце, наша колонна снова тронулась в путь, предварительно свернув на запад. Через некоторое время мы оказались в большом лесу. В основном это был сосновый лес. Высокие сосны стройными рядами окружали нас. Отряды разошлись по этому лесу. Мы с командиром пока не решили устраиваться лагерем в этом лесу, и все разведчики сгрудились около своих повозок, не разгружая их. Какое-то нехорошее предчувствие охватило меня. После бессонной ночи мне спать совсем не хотелось, хотя остальные наши товарищи уже расположились прямо под деревьями на земле, и некоторые из них уже крепко уснули.

Командир отряда тоже не спал и с волнением посматривал вокруг в глубину леса, а потом, увидев меня, недовольным голосом сказал:

– Мне кажется, надо было сначала послать сюда разведку, объехать здесь все леса, и тогда решать вопрос, куда перебазироваться бригаде.

Прошло примерно около двух часов, как мы приехали в Пасмурский лес, и вдруг где-то на южной стороне леса послышался знакомый нам рокот двигателей самолета противника, а затем вздрогнула земля, и сильный взрыв бомбы всколыхнул воздух. Все разведчики сразу проснулись, поднялись с земли и с тревогой стали прислушиваться к гулу летящего самолета. Но их оказалось несколько, и они кружили над нашим лесом.

С полчаса продолжали бомбить лес эти фашистские стервятники, а затем, повернув на юг, удалились.

– Черт знает что! Не успели мы приехать, как нас уже встречают самолеты противника. И откуда только они узнали о нас? Что-то совсем непонятно, – возмущенно заявил Агапоненко.

– Если они знают, что мы прибыли сюда, то покоя нам здесь не дадут, – заключил я.

– Надо найти комбрига и поговорить с ним, – предложил Агапонёнко. – Я поеду, разыщу его, а ты, комиссар, оставайся здесь. Если что случится, отходите вместе со всей бригадой.

После того как самолеты противника улетели, в лесу стало тихо, и только кое-где лесные пичуги завели свои песни, но тревога у нас не утихала. Прошло с полчаса, а Агапоненко все еще не возвращался. Неожиданно в стороне от Безделицы, где был поставлен партизанский пост, начались частые винтовочные выстрелы, а затем там застрочил пулемет. Возникший бой разгорался все сильнее и сильнее, теперь там стреляли уже из пулеметов, автоматов и винтовок, над лесом стоял сплошной гул. Мои товарищи и я с тревогой смотрели в ту сторону.

– Где же это Коля? – взмолилась Шура Пляц своим слабым голосом, не оправившись еще от простудной болезни, которой она заболела несколько дней назад. – Куда он уехал?

– Шура, не волнуйся, он в штабе комбрига, – пытался я успокоить ее.

Но в это время в ветках засвистели пули, разрываясь то над нами, то где-то сзади нас. Как раз в этот момент появился на коне Николай.

– Ну, что? – с нетерпением спросил я.

– Собирайтесь! Будем из этого леса отходить обратно на Бук.

Над нашими головами временами все еще свистели пули противника, но уже чувствовалось, что каратели, натолкнувшись на мощный огонь партизан, в лес дальше не пошли, но, уходя, продолжали обстреливать его. Постепенно стрельба стала слабеть, а потом и совсем прекратилась. В лесу на коне появился разведчик Короткевич Алексей, который, увидев нас, передал приказ Гудкова отходить, а сам, повернув коня, поскакал в ту сторону, где находился штаб бригады.

Развернув свои повозки, мы, внимательно всматриваясь в восточную сторону леса, стали двигаться вслед за всеми отрядами бригады. Опасаясь того, что каратели могут организовать засады, комбриг приказал нарушить телефонную связь, идущую по столбам от Толочина к Волосову. Лес кончился, показался большак Толочин – Волосово. Перейдя эту дорогу, гудковцы вошли в деревню Черноручье, ту самую, около которой Мария Ананевич со своей подругой уничтожила линию связи противника. Вот и теперь комбриг дал задание командиру второго отряда снова нарушить связь на этой же телефонной линии. Получив задание, Шныркевич позвал двух партизан и приказал:

– Хлопцы, требуется уничтожить линию связи!

Захватив в одном доме пилу и топор, партизаны пошли выполнять задание. Хотя телефонная связь и была уничтожена, но гитлеровцы уже успели по ней передать в Волосово, что в Пасмурском лесу появились партизаны, с которыми у них был бой. Эти партизаны, возможно, будут возвращаться к своей базе на Бук, поэтому необходимо против них сделать засаду и уничтожить их.

Сидя в седле своего коня, комбриг Гудков, обращаясь к начальнику штаба Руколю, который ехал рядом с ним, спросил:

– Слушай, Руколь, как ты считаешь, что бы ты сделал на месте немцев, если бы тебе пришлось встретиться неожиданно с партизанами в Пасмурском лесу, когда раньше там партизан не наблюдалось?

– Что бы я сделал? Я бы немедленно сообщил всем ближайшим гарнизонам об этом.

– Вот и я так думаю. Теперь ты понял, зачем я заставил Шныркевича порвать телефонную связь с Волосовым?

– Это хорошо. А что, если они успели сообщить о нас в Волосово?

– Возможно, и сообщили уже, – согласился Гудков. – И что же теперь должны сделать гитлеровцы в Волосовском гарнизоне?

– Я думаю, что они решат где-нибудь поблизости сделать засаду.

– Вот и я то же думаю, – подтвердил Гудков. – Где же они, по-твоему, должны сделать ее? Скорее всего, где-нибудь около Рофалова или между ним и Черноручьем, – рассматривая карту в своей полевой сумке, рассуждал Гудков.

– Надо предупредить разведчиков, чтобы они как можно осторожнее двигались на Рофалово, – сказал Руколь. – И мы сделаем им засаду.

– Вот это правильно, так мы и сделаем. Сейчас все отряды пусть двигаются на Сельцы и дальше на Бук. А мы с первым отрядом попробуем встретить волосовских немцев, если те пойдут делать засаду.

Разведчики, получив предупреждение от комбрига проявлять максимум осторожности и внимания, двинулись в сторону Рофалова не по большаку, а с левой стороны его, по опушке леса. Вслед за ними пошли на это задание и партизаны первого отряда, предварительно оставив свой обоз в колонне отходящих на Бук партизан бригады.

Впереди за разведчиками ехали на конях Гудков, Руколь, ординарец комбрига Данченко, а также с ними вместе на велосипеде ехал Стась Подберезский. Он не любил коней и считал, что если он, такой высокий и могучий, сядет на коня, то это будет для немцев отличная мишень. Кроме того, он знал, что коня не спрячешь и не замаскируешь, а велосипед под любым кустом можно спрятать, и, главное, он молчит, не то что конь, который может заржать и выдать партизана. Да и пищи никакой не надо велосипеду. Вот почему Подберезский всегда ездил на велосипеде, держа на груди свой ручной пулемет. Он был храбрый до невозможности, отличный пулеметчик и со своим пулеметом не расставался никогда.

Разведчики, объехав с восточной стороны деревню Рофалово по лесу, увидели, как к ней движется колонна гитлеровцев. Вернувшись, они доложили комбригу:

– Товарищ комбриг, к Рофалову со стороны Волосова двигаются немцы. Их около сотни, они идут без повозок.

– Это они и есть, голубчики! – воскликнул Гудков. – А мы их опередили! Давай, Руколь, командуй!

– Развернуться на опушке леса и подготовиться к бою, – приказал он.

Каратели, ничего не подозревая, зашли в Рофалово. Побыли в этой деревне с полчаса, а потом по большаку пошли в сторону Черноручья, то есть навстречу партизанам. От опушки леса, где залегли партизаны, до Рофалова было не более 500 метров. Как только немцы и полицаи вышли из деревни, Руколь дал по цепи команду: «Огонь!»

И тут же Подберезский из своего пулемета дал длинную очередь по фашистам, и заговорили пулеметы и автоматы остальных партизан. Пулеметно-автоматный огонь был настолько плотным, что почти половина этой колонны осталась лежать на дороге, а остальные бросились бежать, ища спасения в деревне. Гудковцы с боем начали преследовать убегающих фашистов, продвигаясь к этой деревне. Гудков, как был на своем коне, так и, не слезая с него, руководил боем. А Подберезский вел огонь из своего пулемета, временами перенося свой велосипед на новую позицию.

Когда комбриг Гудков увидел, что немцы и полицаи в панике побежали и прекратили вести огонь, то начал показывать рукой, чтобы все партизаны смелее продвигались дальше в деревню. Увлеченный боем, он с поднятой рукой кричал партизанам:

– Вперед, хлопцы! Дави гадов! Не давай им закрепиться в деревне!

А в это время вражеская пуля угодила прямо в руку Гудкова, легко ранив его. Подберезский, увидев, что комбриг ранен, схватил свой пулемет, вскочил на велосипед и покатил на нем прямо по дороге в деревню, где теперь находились недобитые немцы и полицаи. Гудков, увидев этот совсем сейчас не нужный героизм со стороны Подберезского, начал ему кричать: «Стась, вернись!»