Текст книги "Ищите связь..."
Автор книги: Владимир Архипенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
– Не знаю, наверное, поболе миллиона… – неуверенно сказал Ярускин.
– Ну пусть даже и два. Так что ж выходит-то: вместо этой фигуры цельный линейный корабль построить можно было. Каждый день, почитай, газеты шумят, что России сильный флот нужен. А откуда взяться флоту, когда денежки на царские забавы улетают!
– Кончай, Силантьев!
– А вот и не кончу! И ничего ты не сделаешь и к начальству не побежишь. Я же тебя как облупленного знаю – хоть лычки на погонах носишь – свой. Верно я говорю, братцы?
– Правильно говоришь, – подтвердил комендор Королев. – И про Ярускина и про царя. Ну а вывод какой же?
Но какой вывод готовился сделать Силантьев, матросы не успели узнать – снаружи залились переливчато боцманские дудки, исполнившие сигнал «свистать всех наверх». Комендоры сноровисто выскакивали из башни. Вслед за ними рванулся и Сергей.
Причиной созыва всей команды была радиограмма на имя флагманского штурмана, полученная из штаба. В ней сообщалось, что со стороны Северного моря надвигается на Балтику ураган. Отряду линейных кораблей, стоящему на рейде близ Гангэ, предписывалось при приближении урагана покинуть стоянку и уйти в открытое море. Созвавший офицеров Небольсин в присутствии командующего бригадой контр-адмирала Маниковского объяснил задачу, и сразу же начались работы по штормовому расписанию: на верхней палубе крепили все, внизу, в котельном отделении, поднимали давление пара в котлах, по всем каютам задраивались наглухо иллюминаторы.
Сергей по расписанию должен был обеспечить дополнительное крепление шлюпок по левому борту, чем он и занялся незамедлительно, получив от боцмана моток прочного манильского троса. Вместе с ним по всей верхней палубе быстро, но без суеты работали матросы.
Команде уже разъяснили, что надвигается ураган, но пока не видно было его признаков – с безоблачного неба жарко светило июньское солнце, стояло полное безветрие, штилевое гладкое море отливало зеленым и голубым. И непонятно было, к чему вся эта спешка.
Однако ближе к полудню, когда работы по кораблю были закончены, потянуло свежим ветерком, вода вокруг зарябилась, а на западе в небе появилось маленькое облачко. К этому времени барометр упал настолько, что сидевшие в своей рубке штурманы с изумлением поглядывали друг на друга – такого они еще не видывали.
Командир бригады отдал приказ выходить в море. Головным, как всегда, шел «Император Павел I», за ним «Андрей Первозванный», «Цесаревич» и «Слава». Корабли, набирая ход, шли навстречу начавшим подниматься волнам и усилившемуся ветру, который уже засвистел в снастях.
От горизонта быстро наползала, захватывая все видимое пространство, огромная черная туча.
Сергею никогда еще не доводилось бывать в штормах, хотя он уже много наслышался, о них. Волнения он не испытывал никакого – разве может что-то случиться с такой стальной громадой даже на большой волне? Однако он и опомниться не успел, как корабль стало раскачивать. Форштевень несколько секунд лез кверху, а потом накренялся и уходил вниз, под ложечкой рождалось неприятное ощущение пустоты. А размахи преодолевающего волну корабля становились все круче. Брызги, перелетая через форштевень, окатывали палубу. А потом стоявший возле башни Сергей, который по штормовому расписанию выделялся в помощь боцманской группе, увидел, как на этот раз форштевень скрылся в водяном вале, и пенистый поток прошел по палубе. И тут он в первый раз почувствовал подступившую к горлу тошноту.
Небо уже заволокло совсем, вокруг потемнело, как в сумерки, кругом, куда доставал взгляд, вода кипела и пенилась, навстречу кораблю катились огромные с белыми гребнями волны, ветер забивал дыхание, гудел и свистел так, что в его гуле ничего не было слышно.
Боцман Приходько встал рядом с Сергеем, наклонился к нему, прокричал в ухо:
– Держись, парень! Бог не выдаст, свинья не съест! Укрылся бы ты за башней…
Но тут громада корабля снова ухнула вниз, в провал между вздыбленными волнами, внутри у Сергея будто что-то оборвалось, и он, чувствуя, что сейчас его вывернет наизнанку, вытянул, как слепой, руки вперед, сделал несколько шагов к борту, уцепился за леера. Внизу у борта клокотала, пенилась темная вода, и он изо всех сил зажмурил глаза. Когда его стошнило, стало как будто немного легче, но наступила такая слабость, что руки стали как ватные, и он не мог держаться за леер с прежней силой. На мгновенье мелькнула мысль, что он может сорваться и полететь вниз, но прошла она как бы стороной, не вызвав тревоги. Даже это было для него сейчас безразлично. Кто-то сильной рукой рванул его за плечо. Сергей повернул голову и увидел сердитое лицо боцмана, услышал злой голос:
– Ты что, раззява, шлюпку не закрепил как положено? Если сорвет, под суд пойдешь, болван! А ну марш за тросом! Бегом, бегом!
И он подтолкнул его в спину. Сергея шатало от слабости, но он, превозмогая себя, стиснув зубы, побежал вниз, миновал уходящий из-под ног коридор, скатился по трапу. Когда он вернулся, боцман накричал на него, назвал безмозглым бараном и опять приказал бежать, принести еще один моток. И хотя Сергей вернулся довольно быстро, боцман снова наорал на него, кричал, что такого матроса только за смертью посылать, и тут же заставил его проверить все крепления на шлюпках, туго ли натянуты тросы, и, если надо, подтянуть их.
Пришлось переходить по скользкой, неверной палубе от шлюпки к шлюпке, а боцман шел следом и все кричал на него до тех пор, пока Сергей не почувствовал злость – и чего привязался, идол? Без того тошно… Но почему-то именно после того, как разозлился, он почувствовал себя получше и ощутил, что руки и ноги окрепли, вроде бы стала отступать и тошнота.
Он добросовестно проверил все крепления, подтянул, где надо, а когда дошел до последней шлюпки по левому борту, в воздухе заметно посветлело. Клубящиеся тучи уносило ветром на ост – к Петербургу.
Позже, когда почти улеглась качка, боцман подошел к Сергею, сказал незлобиво:
– Ты, Краухов, на меня не серчай. Я ведь с намерением на тебя орал, бегать заставлял и злил специально. Если молодого матроса в шторм травить начинает, то первое дело его отвлечь от собственной слабости надо. Так что считай – это вроде лечения было…
А ураган, уйдя к востоку, взбаламутил по пути мелководный Финский залив, потопил несколько рыбацких шхун и со всей силой обрушился на Петербург и пригороды, срывая крыши с домов, опрокидывая афишные тумбы, свивая в жгуты провода на столбах. От черных туч сделалось так темно, что в домах пришлось зажечь свет. Прохожие в ужасе бросались в подворотни, спасаясь от небывало сильной грозы с градом. Мутные потоки заливали улицы и площади. Нева почернела и вздулась, у Елагина острова легко, как щепку, перевернуло прогулочную яхту, ветер сорвал от причалов баржи с дровами.
Ураган промчался и над Царским Селом, куда утром после московских торжеств вернулась царская семья. Ветер с корнем вырвал вековые дубы и сосны, сорвал с крыши дворца листы кровельного железа, опрокинул сторожевую будку, завалил дорожки сучьями, черепицей, обломками заборов. В течение нескольких минут в парке погибла тысяча деревьев.
Богомольные обыватели шепотом говорили друг другу, что все это не к добру.
После того как ураган ушел далеко на ост, адмирал Эссен приказал бригаде линейных кораблей вернуться в район Гангэ, продолжать учения. «Павел I» в строю других кораблей утюжил серо-свинцовую воду, послушно поворачивал по командам, замедлял и ускорял ход. Беспрерывно шли учебные стрельбы по мишеням.
Каждое утро Сергей видел у горизонта светлые пятнышки – обтянутые парусиной плавучие щиты. Корабль, маневрируя, все время меняя курс, шел то параллельно им, то наперерез, чтобы вести огонь под разными углами, носовая и кормовая башни главного калибра легко разворачивались, стволы двенадцатидюймовых орудий задирались вверх, а потом по ревуну начиналась стрельба, слепящее пламя на миг высверкивало из стволов, палуба окутывалась едким дымом. Проходила секунда-другая, и у горизонта возле светлых пятнышек щитов вырастали белые султанчики вздыбленной воды.
Гром выстрелов больно бил по барабанным перепонкам, и после стрельбы долго побаливали уши. И все же Сергею нравилось, когда орудия открывали огонь. Была в них грозная мощь, от которой замирало сердце.
Обычно адмирал Эссен руководил учениями с мостика крейсера «Рюрик», отдавая приказы командирам кораблей с помощью флажных сигналов, заставлял их отрабатывать до совершенства элементы боевой подготовки, нещадно распекал за малейшую оплошность. Иногда он посещал линейные корабли на своем белоснежном юрком катере.
В ходе учений Сергей два раза видел командующего морскими силами совсем близко. Этот грузный, медлительный с виду адмирал обладал поистине неистощимым запасом энергии и упрямства. Он часами не покидал ходового мостика, отказывался от обеда в кают-компании, ограничиваясь чаем, который приносили ему вестовые. Когда начинались стрельбы, адмирал подносил к выцветшим голубым глазам тяжелый морской бинокль и замирал, ожидая попадания. Если снаряды один за другим шли мимо цели, лицо Эссена багровело, седая бородка нервно подрагивала, и он цедил сквозь зубы забористые ругательства, от которых вытягивались и каменели лица стоявших на мостике офицеров. При удачных попаданиях открыто радовался, не скупился на поощрения.
Однажды, когда носовая башня со второго выстрела накрыла мишень, Эссен оторвал от глаз бинокль, сказал громко (Сергей, стоявший под мостиком, слышал каждое слово), что именно так всем морякам следует относиться к своему делу. Он попросил пригласить к нему после стрельб лейтенанта Затурского для выражения личной благодарности, а всему расчету предоставить вне очереди увольнение на берег и выдать по рублю из своих личных средств.
Услышав это, Сергей был обрадован – ему и Недведкину никак не удавалось встретиться с унтер-офицером Ярускиным на берегу, потому что увольнения, как назло, не совпадали, а им крайне нужно было в следующий раз очутиться на берегу вместе – предстояло провести первое после гельсингфорсских арестов нелегальное собрание. Только бы до прихода в Ревель самому не нарваться на дисциплинарное взыскание.
А получить замечание, попасть в разряд штрафованных можно было в любой момент. В матросской жизни, известное дело, не довернешься – бьют и перевернешься – бьют… Старший офицер корабля Миштовт наводил своими мерами такой порядок, что матросов бросало в дрожь от одного только его имени. Даже офицерам непонятно было его особое рвение. До поры до времени Миштовт, как и командир корабля, обязан был хранить в тайне приближающийся визит монарха на корабль. Но оба они и не подозревали даже, что тайна эта благодаря дыре в переборке стала уже достоянием нескольких матросов, среди которых был и матрос второй статьи Краухов.
В отличие от многих на корабле Сергей прекрасно понимал, чем вызвано небывалое рвение старшего офицера. Следовало быть особенно осторожным, чтобы не нарваться на взыскание.
У Миштовта была скверная привычка подойти со спины к работающему матросу так, чтобы тот не видел его, и молча наблюдать. Совсем недавно – на второй или третий день после урагана – Сергей сам увидел, как запросто может придраться Миштовт к матросу.
Это было во время утренней приборки. При разводе на работы Сергею досталось в паре с комендором Силантьевым – тем самым, который при чтении газеты запнулся на слове «ампир», – драить латунные поручни на командирском трапе. Работали оба старательно. И вот в какой-то момент за спиной Силантьева вырос старший офицер. Надо было бы предупредить товарища, и самым верным способом для этого было встать «во фронт». Однако Миштовт жестом остановил его. Теперь Сергей, продолжая полировать тряпкой поручень, молил бога только об одном, чтобы товарищи не брякнули чего-нибудь такого вслух. К счастью, этого не случилось. Поймавший наконец-то напряженный взгляд Сергея Силантьев обернулся, увидел старшего офицера и вытянулся перед ним.
– Тебе что поручено делать, голубчик? – спокойно, почти ласково спросил Миштовт.
– Так что, медяшку драить, вашскородь!
– А как драить?
– Чтобы до полного блеска, вашскородь!
– Значит, до полного? А это у тебя что, голубчик? – старший офицер тыкал пальцем в маленькое тусклое пятнышко. – Отчего здесь полного блеска не вижу?
– Тряпочка загрязнилась, вашскородь, не извольте беспокоиться, мигом новую приволоку.
– Вот-вот, сходи, голубчик, за тряпкой, а ротному скажешь, чтобы он тебя после обеда на час под ружье поставил.
– Слушаюсь, вашскородь, – упавшим голосом отозвался матрос.
– Вот и ступай.
Но не успел Силантьев отойти на несколько шагов, как старший офицер остановил его, подозвал и таким же ровным бесстрастным голосом спросил:
– Ты, голубчик, приказание понял?
– Так точно!
– Почему же тогда шагом, а не бегом исполняешь:
– Виноват, вашскородь!
– Ну, вот видишь, сам понимаешь, что виноват. Скажи ротному, чтобы на два часа под ружье поставил.
И в тот же день после обеда, когда другие матросы отдыхали, комендор Силантьев в полной выкладке, с тяжелыми подсумками, куда вместо патронов был насыпан песок, с таким же тяжелым от песка ранцем на спине, с винтовкой в застывшей, одеревеневшей руке неподвижно стоял под жарким июньским солнцем на верхней палубе. На матросском жаргоне это называлось «стрелять рябчиков». Рядом с Силантьевым в такой же неподвижности стояли еще двое наказанных. Передвинуть затекшую ногу или шевельнуть рукой они не могли – за это нарушение наказанный уже мог угодить в карцер, на хлеб и воду.
Когда отдохнувших после обеда матросов снова развели по работам, отстоявшего два часа под ружьем Силантьева опять направили в паре с Крауховым подкрашивать дверцы щитков электропитания. Силантьев подошел к ведерку с разведенным суриком, макнул кисть в краску и, ни к кому не обращаясь, не разжимая сцепленных зубов, пробормотал:
– Сука подлая!
Было в его голосе столько ненависти, что Сергей даже вздрогнул, он поспешно ткнул комендора в бок, сказал предостерегающе:
– Но-но! Не кипятись понапрасну…
А еще два дня спустя, когда за хорошую стрельбу Эссен велел дать всему расчету внеочередное увольнение, Сергей подумал, что, пожалуй, надо будет взять на нелегальное собрание и Силантьева. Парень свой, рабочий, не подведет. Правда, горяч маленько, да ведь и сам Сергей спокойствием не отличается и лишь с большим трудом сдерживается в подобных случаях… А Силантьева надо обязательно взять с собой.
На корабле уже было известно, что бригада из района Гангэ идет на несколько дней в Ревель. Нужно было заранее договориться с надежными людьми о встрече в Кадриорге.
ВЕСЕЛЫЙ ГОРОД РЕВЕЛЬ
«Казино». Превосходная программа! – «За грехи матери». Длина картины 1200 метров. Часть I: «Под звон бокалов. Дочь кокотки. Призыв смерти». Часть II: «Возлюбленный Лоренцо. Неожиданное возвращение. Я убил ее мужа». Часть III: «Неожиданная встреча. Смелый план. Правда восторжествовала».
«Те-Рояль-Био» – «Четыре черта, четыре!!!» 2-я часть.
Театр «Экспресс-Био» – «Безумие и любовь». – Захватывающая драма из современной жизни. В исполнении первоклассных артистов.
Цирк. В первый раз в Ревеле московский цирк Рудольфа Труцци!
Ресторан Хр. Мейера – каждый вечер концертная программа.
Аэродром по Нарвской улице – в субботу 2-го и в воскресенье 3-го июня в 6 часов вечера летит Уточкин. Полеты будут совершены независимо от погоды. Число билетов ограничено».
(Из объявлений газеты «Ревельские известия» в мае – июне 1912 г.)
«Если встреча наблюдаемого с филером неизбежна, то не следует ни в коем случае встречаться взорами (не показывать своих глаз), так как глаза запоминаются легче всего».
(Параграф 33 инструкции департамента полиции о наружном наблюдении)
Тирбах, Эльснер и лейтенант Затурский, сверкавшие ослепительной белизной кителей и фуражек, с нетерпением ожидали катера, который должен был доставить их на берег. На рейде в Ревеле стояли уже третьи сутки, и каждое утро свободные от вахт стремились в город, обещавший столько интересного. Конечно, это был не Гельсингфорс, но и здесь, в Ревеле, есть рестораны с недурной кухней, к примеру «Губертус» и «Жаке», да и при гостинице «Золотой лев» ресторан был неплох, а в «Горке» у Новых ворот предлагали довольно сносный дивертисмент. В Ревеле начал гастроли московский цирк Труцци, а на аэродроме по Нарвской совершал полеты на аэроплане знаменитый авиатор Уточкин, выступавший с этим номером в Петербурге и Гельсингфорсе.
Планы у офицеров были разными. Эльснер собирался осмотреть старый екатерининский дворец в Кадриорге, Тирбах сказал, что зайдет в антикварную лавочку, поищет подарок ко дню рождения тетки, а Затурский заявил, что убьет время игрой в бильярд.
– Люблю эту игру, – признался он, – глазомер хорошо развивает.
– Смотрю на вас, господа, с завистью, – вмешался в разговор стоящий у трапа лейтенант Соболев, – сам бы сбежал в этот милый, провинциальный романтичный Ревель, когда бы не постылая вахта на сонном рейде. А после вчерашней эскапады так бы хотелось проветриться!
– Хорошего понемножку, – улыбнулся Затурский, – вчера, по-моему, ваш организм тихо плакал от излишней нагрузки…
– Да, были схватки боевые… – мечтательно произнес Соболев. – Ну да ладно – не суждено сегодня продолжать наши гусарские игры. А кстати, господа, отчего бы вам не зайти в «Экспресс-Био». Шикарная кинематографическая программа: «Многоженство, или Цветок города Мормонов»! Будете рыдать, как грудные младенцы.
– Нет уж, увольте, – поморщился Тирбах, – кинематограф все-таки не для благородного общества. Типичное зрелище для простолюдинов.
– Но почему же, Пауль? – Эльснер был явно огорошен. – В кинематограф ходят сейчас все!
– Прежде всего горничные и пожарные…
– Уж не возомнил ли ты…
Соболев торопливо остановил готовую вспыхнуть ссору.
– Господа! Катер подходит к трапу. Думаю, что задерживаться не в ваших интересах.
Офицеры спустились вниз, один за другим перебрались на катер, который совершил широкую дугу, огибая серый корпус «Андрея Первозванного». Офицеры молча поглядывали на приближающийся берег. Нахмуренный Тирбах был явно чем-то недоволен, острые кончики усов подрагивали, а это означало, как знал Эльснер, что его товарищ в любую секунду может сорваться, излить свою злость на ком угодно.
– Нет, вы только полюбуйтесь, – недовольным тоном сказал Тирбах, – посмотрите, как крючковой стоит! Раскорячил ноги, словно баба… не матрос, а черт те что! Придется на берегу замечание сделать… распустились совсем!
– Оставь ты его в покое, – возразил Эльснер. – Идем по небольшой волне, катер покачивает, где уж тут в идеальной позе стоять.
– Ах, виноват, мон шер! – приподнял бровь Тирбах. – Совсем забыл, что ты у нас оригинал с собственными взглядами на уставную дисциплину. Не находит в твоем сердце отклика необходимая строгость с нижними чинами… отзывчивая душа, отец солдатам!
– Не восприемлю твоей иронии! – вспыхнул Эльснер. – Заботливое и внимательное отношение к нижнему чину не мной выдумано. Все выдающиеся флотоводцы относились к матросам только так! И нам завещали относиться так же.
– Ну, конечно, чуткая, гуманная душа! – продолжал издеваться Тирбах. – В романтическую пору фрегатов и корветов Станюковича все это выглядело красиво. Но мы в другие времена живем. Дай им только послабление – вмиг распустятся! А нас с тобой они так нежно любят, что в любой миг готовы в соленую купель… как на «Потемкине», к примеру. Разве ты не слышал, как тогда офицеров в соленую водичку с борта опускали?
– Но ты уж готов в каждом матросе потемкинца видеть!
Молчавший до сих пор Затурский сказал с укоризной:
– Но, господа, мне кажется – вы оба забываться начинаете! Разговор ваш не туда свернул. Среди студентов, может, и уместны такие разговоры, но на корабле…
Мичманы надулись и замолчали. Все же, когда катер подошел к пристани, Тирбах но утерпел, сделал крючковому замечание, велел доложиться ротному командиру.
У ворот гавани офицеры сообща взяли извозчика до центра города, а там официально откозыряли друг другу и разошлись в разные стороны. Затурский действительно отправился в бильярдную, Эльснер поехал в Кадриорг, но Тирбах ни к какому антиквару не собирался идти. Ему нужно было встретиться с ротмистром Шабельским яа конспиративной квартире. Вчера он получил от Миштовта сугубо доверительное поручение встретиться на Рыцарской улице в конспиративной квартире с ротмистром Шабельским и рассказать ему о настроениях корабельных офицеров.
Идя на свидание, мичман изрядно нервничал. Это была его первая встреча с официальным представителем Эстляндского жандармского управления, и он плохо представлял себе, как надо держаться в подобных случаях. А потом его беспокоила мысль, что он слишком мало сможет сообщить на этой встрече. Вместе с тем чем-то даже радовало поручение Миштовта – он вдруг ощутил, что судьба его сослуживцев в какой-то мере теперь находится в его руках, что от него теперь во многом будет зависеть их карьера. И это было приятно.
Он уже успел убедиться в том, что поводов брать людей на заметку у него будет более чем достаточно. Взять хотя бы этот нелепый спор с Эльснером в катере. Сейчас только от него, Тирбаха, зависит, какую окраску может получить этот разговор. Реплики Эльснера вполне ведь можно понять как попытку бросить тень на установленные сверху порядки. Конечно, он ничего не скажет Шабельскому об этом неосторожном мальчишке – они же все-таки товарищи по выпуску! Во всяком случае, сегодня не скажет. Однако приглядеться к Эльснеру поближе тоже надо будет. Его слюнтяйство объективно вредно, ибо только способствует распущенности нижних чинов. А кстати, и о Затурском тоже следует подумать. Много берет на себя лейтенант – делать замечания таким тоном! А сам недопустимо якшается с матросами, держится с ними чуть ли не запанибрата. К нему тоже не мешает присмотреться!
Полный приятных мыслей о том, что его сослуживцы теперь зависят от его оценок и слов, Тирбах не заметил, как вышел к нужному ему дому. И тут беспокойство опять навалилось на него – кто знает, как надо вести себя с этим неведомым ротмистром?
Во время прихода бригады линейных кораблей в Ревель на улицах днем можно было видеть много матросов, но потом их становилось все меньше – они расходились подальше от центра города, где всегда полно было флотских и армейских офицеров, чинов полиции. Зато по окраинам то там, то тут белели матросские форменные рубахи и чехлы бескозырок. И особенно много матросов уходило к парку Кадриорга – здесь, под могучими кронами вековых дубов и вязов, они чувствовали себя свободнее, на время забывали о корабельном начальстве. Тут можно било поговорить по душам, не боясь, что подслушают.
Среди сотен заполнивших парк матросов были люди, которым именно в это увольнение необходимо было собраться в одном месте, чтобы определить свои совместные действия на ближайшее время. Только самые надежные были приглашены на эту встречу, которая должна была состояться на берегу моря возле памятника погибшему броненосцу «Русалка».
Место было выбрано не случайно – сюда не мог подойти незамеченным никто из посторонних, а в то же время появление группой всегда могло быть объяснено любопытством к самому памятнику.
От линейного корабля «Император Павел I» направлялись к условленному месту четыре человека – Недведкин, Краухов, Ярускин и Вальцов. Кочегара Вальцова до этого дня Сергей совсем не знал. Но Недведкин еще до того, как познакомить их, объяснил, что это вполне надежный человек – в прошлом ревельский рабочий. На корабле он был в кочегарной команде, отличался ровным характером и колоссальной выдержкой. Именно через него, как оказалось, Недведкин получил сведения о приехавшем в Ревель человеке, с помощью которого можно было установить связь с Петербургским комитетом.
Возле памятника пришедшие застали группу матросов с других кораблей. Коренастый крепыш с надписью «Цесаревич» на ленточке укоризненно сказал, что опаздывать на такие встречи не положено – того и гляди могут помешать. Недведкин коротко объяснил, что задержался катер.
– Ладно, – сказал коренастый, – давайте начинать. Кто первый хочет сказать?
– Ты и начни, Баранников. Небось уже успел все обдумать…
– Хорошо! – отозвался коренастый, поднимаясь на ступеньку постамента. – Пусть буду я первым. Так вот, товарищи…
Он сделал паузу, будто собираясь с мыслями, а у Сергея перехватило горло от волнения. Так бывало всякий раз, когда он слышал слово «товарищи». Обращенное к людям, до того совершенно не знавшим друг друга, оно какой-то магической силой разом делало их единомышленниками, заставляя их ощущать, что все они, как один, преданы общему делу. Сергей не первый раз слышал это слово на подпольных сходках, во время рабочих забастовок, и всегда оно волновало его. Стоявшие рядом с ним люди были ему товарищами не потому, что они росли, работали или служили вместе с ним, а потому что они вместе вступили на общую дорогу борьбы опасной и беспощадной, где не прощается слабость, а предательство карается смертью.
– Товарищи! – снова повторил Баранников. – Все вы хорошо знаете о недавних событиях в Гельсингфорсе. Жандармы вырвали из наших рядов многих. Намеченное восстание не состоялось… Но кто может нас остановить? Мы все-таки доведем дело до конца! Нас – оставшихся на свободе – гораздо больше. Наших арестованных товарищей ждет суд, а потом тюрьма, может быть, и каторга. Своей свирепостью царские слуги хотят нас запугать и сломить нашу волю. Не бывать этому!
Он сорвал с головы бескозырку, энергично взмахнул ею.
– Вы помните, товарищи, как два с лишком месяца назад на Ленских приисках солдаты расстреляли наших братьев-рабочих. Тогда палачи думали, что от кровавой расправы содрогнутся в страхе сердца остальных пролетариев. А что вышло на деле? Весь рабочий класс России поднялся на политическую борьбу. Мы каждый день узнаем о новых и новых стачках. Сейчас в самый раз было бы и наше выступление с оружием в руках. Весь пролетариат России готов нас поддержать. Я предлагаю, товарищи, довести до конца план, намеченный еще в Гельсингфорсе. Настроение среди матросов таково, что все поднимутся, как один. Каждый из нас на своей шкуре испытал издевательства их благородий, и терпение начисто вышло! Нам нельзя тянуть, а надо использовать настроения людей. Я думаю, что две недели для подготовки нам за глаза хватит, и предлагаю сегодня же избрать центр по руководству восстанием…
– А не больно ли торопишься? – спокойно спросил Недведкин. – Без связей с берегом, без предварительной договоренности с Петербургом не стоило бы назначать сейчас сроки восстания.
– Без связей, говоришь? – вдруг ощерился Баранников. – Боком могут выйти нам эти связи! Вот мы в прошлый раз сговорились с подпольным комитетом на берегу. А что из этого вышло? Пока согласовывали – начались аресты. И откуда мы знаем – не было ли провокатора среди тех, кому мы доверились?
– Чушь порешь! – сердито сказал Недведкин.
– Это почему же чушь? Пронюхала охранка о сроке восстания точно – аресты-то как раз накануне были.
– Пронюхала, да не все! Иначе тебя же в первую очередь и загребли бы… По тому, как аресты шли, думается, что жандармы только кое-что знали, а забирали подряд всех подозреваемых. Не могло быть среди наших товарищей на берегу провокатора! Пока мы еще всего не знаем, но я твердо верю, что не было у них предателей. А насчет восстания я лично и все наши с «Павла» возражать, конечно, не будем. Но об одном давай, Баранников, условимся твердо: мы на это дело без согласия Петербургского комитета не пойдем!
Стоявшие у ступеней памятника матросы загалдели, заговорили разом. В общей мешанине голосов улавливалась, однако, общая мысль: «Для чего ждать, если на кораблях хоть сейчас поднимутся?»
– Пойми ж ты, товарищ! – кипятился высоченный матрос со «Славы». – Нету терпежу совсем. Озверели ребята, в бой рвутся. Не достанем оружия – с голыми руками кинутся!..
– Но это мы уже слышали, – вмешался вдруг Вальцов, – пойдут с голыми руками, так всех и перестреляют. Восстание без оружия – глупость!
– Оравой и города берут! – возражали ему.
Страсти стали разгораться еще пуще, но тут со стороны Нарвского шоссе послышался негромкий, но отчетливый свист, и враз все голоса смолкли, матросы встревоженно переглянулись.
– Спокойно, товарищи! – сказал Недведкин. – Расходитесь небольшими группами, не спеша. Послезавтра по одному уполномоченному с каждого корабля надо прислать на явку по Таможенной улице…
Расходились в разные стороны по два-три человека. Высокий матрос со «Славы» положил соседу, идущему рядом с ним, руку на плечо, затянул дурашливым, тонким голосом песню.
Матросы с «Павла» неторопливо двинулись вдоль песчаного пологого берега, потом свернули к парку, по дорожке – вглубь. Шли молча, каждый думал о своем. Первым заговорил Ярускин:
– Что до меня, так я с Баранниковым согласен. Начинать надо безо всяких согласований. Хватит валандаться! Все равно народ нас поддержит. Покидаем офицеров за борт…
– Больно скор ты… – возразил Недведкин. – На словах оно все гладко получается, а вот как до дела дойдет… И потом скажи на милость: что это ты вдруг всех без разбору – за борт?
– А ты уж и пожалел! Нашего брата не больно жалели, когда с восстаниями расправлялись… Бьют, да еще плакать не велят.
– И все же офицер офицеру – рознь.
– А по мне – все они одинаковы. Все они бары. Всяк норовит обидеть. Хороших пока не видел!
Шедший впереди Вальцов вдруг обернулся, спросил у Ярускина:
– А хочешь – покажу?
– Ну, покажи!
Вальцов полез в карман, достал небольшой пакет, развернул бумагу и вынул величиной с открытку фотографию. Сергей первый заинтересованно подошел поближе. С глянцевой поверхности прямо в глаза ему смотрел морской офицер. Взгляд мужественный, твердый, спокойный, но в глубине широко поставленных глаз угадывалась затаенная печаль.
– Кто это? – озадаченно спросил Краухов.
– Лейтенант Шмидт…
– Да, это был человек, – задумчиво произнес Ярускин. – Только другого такого не найти, а тем более у нас на корабле.
– Может, оно и так, – сказал Вальцов, – но только я почему о лейтенанте Шмидте вспомнил? Нельзя же, в самом деле, о всех офицерах одинаково. И у нас на корабле разный народ. Сам же ничего дурного не скажешь насчет штурмана Соболева или артиллериста Затурского.
– Тут уж спорить не буду, – сдался Ярускин. – Этих двоих и на самом деле топить не за что, матросов зря не обижают – это факт. А еще, братцы, есть такой мичман Эльснер. Он тоже к матросам всегда справедлив!
Недведкин сидел в вагоне порядком обшарпанной ревельской конки, который тащила пара заморенных лошадей. Путь был неблизок. Конка медленно и нудно ползла по рельсам, подолгу стояла на остановках. Примостившийся в углу Недведкин не замечал проплывающих за окном улиц, думал о своем…
