Текст книги "Ищите связь..."
Автор книги: Владимир Архипенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Что же будет теперь?
То, что рассказал ему чиновник, было жутко. Оказаться предателем в глазах товарищей и быть бессильным доказать им свою невиновность – могло ли быть что-либо страшнее? Но главное: потеряна связь… Надо ее искать. И немедленно!
Наутро он поднялся, оделся, умылся, позавтракал с Крауховыми. Потом достал карандаш и бумагу, написал несколько слов и велел разыскать редакцию «Правды» и во что бы то ни стало передать записку лично Полетаеву, из рук в руки. Хотя старики удерживали, предлагали отдохнуть еще, он ушел.
Вечером Мардарьеву позвонил начальник Петербургского охранного отделения фон Коттен, официально сказал, что «психологический опыт», проводимый Александром Ипполитовичем с соучастником гельсингфорсского преступного сообщества, окончился неудачно. Означенный мещанин Тимофей Думанов сегодня утром возле Обводного канала, обнаружив следившего за ним филера, вступил с ним в схватку, оступился и упал в канал, откуда был вытащен в бессознательном состоянии. Доставленный в больницу, не приходя в сознание, умер.
– Вот черт! – воскликнул Мардарьев. – Ей-богу, жалко! А я все же надеялся, что он к нам придет. Что поделать, Михаил Фридрихович, что поделать. На этот раз не удалось. Сами знаете, у социал-демократов иногда логику поведения трудно предвидеть. Я вас прошу предупредить Цензурный комитет. Этот случай в газетную хронику дать, но в следующей редакции: мещанин Тимофей Думанов покончил жизнь самоубийством. По слухам, он был связан с какими-то бунтовщиками. И кое-что о совести намекнуть. Кстати, пусть пришлют репортера из «Утра России», мы вместе быстрее набросаем заметку.
Повесив трубку, Александр Ипполитович ненадолго задумался о случившемся, но вскоре махнул рукой, стал соображать, как ему быстрее добраться до ресторана Кюба, где намечена многообещающая встреча с банкиром Рубинштейном. С недавнего времени Мардарьев решил поиграть «по маленькой» на бирже, но, как новичок, нуждался в авторитетном совете.
Записка Думанова попала точно по адресу – старик Краухов отнес ее в редакцию «Правды». Позднее Полетаев показывал ее друзьям. Записка была краткой:
«Вышел на след провокатора. Подробности сообщу позднее».
…А февральским днем 1917 года восставшие рабочие и солдаты, разгромив охранку, среди секретных документов нашли совсем «свежее» донесение провокатора Лимонина жандармскому подполковнику от 26 февраля. Здесь же в бумагах охранки нашли и расшифровку клички агента: Лимонин и Шурканов – это один и тот же человек.
ПАРИЖ, МАРИ-РОЗ, 4
«Среди флота особенно было распространено и крепко держалось мнение, что он «сам по себе» представляет такую крупную силу, что сможет, независимо от общей борьбы пролетариата, сделать революцию».
(В. Залежский. «Из воспоминаний подпольщика».)
Шотман отыскал нужную дверь, поднес было руку к звонку, но замешкался, явно не решаясь позвонить. Сердце забилось; казалось, что стук его разносится в тишине подъезда и слышен даже у консьержки внизу. Давно уже Александр Васильевич так не волновался. Чувство радости и волнения возникло еще с той минуты, когда он узнал от верных людей этот адрес. Оно начало нарастать с утра, когда он вышел из дешевой гостиницы и пешком направился сюда. Парижские улицы, всегда вызывавшие в нем острое любопытство, на этот раз проплывали перед ним как в тумане. Только неподалеку от улицы Мари-Роз он внимательно огляделся кругом, проверяя на всякий случай, нет ли слежки. Конечно, в Париже слежки за ним не должно быть, но недаром же говорится: береженого бог бережет.
И вот теперь Шотман переминался с ноги на ногу на лестничной площадке, ощущая несвойственный ему прилив робости. Наконец, рассердившись на себя, решительно позвонил.
Дверь открылась почти сразу. Женщина средних лет выжидательно взглянула ему в лицо, сощурила глаза, словно припоминая, но тут же улыбнулась по-доброму широко. Узнала.
– Вот уж кого не ожидала встретить! – предлагая жестом войти в квартиру, заговорила она. – Давно уже мы с вами не встречались, товарищ Берг! Шесть или семь лет прошло…
– Точно шесть, Надежда Константиновна…
– Вот видите. Годы так быстро летят, что не успеваешь оглянуться. Да вы снимайте пальто, проходите в комнату. Я вас сейчас с мамой познакомлю – она гостит у нас в Париже.
– А Владимир Ильич дома ли сейчас?
– А вот Володи-то и нет – уехал по партийным делам в Берлин.
– Как в Берлин? – переспросил Шотман. – А я оттуда, только два дня назад прибыл.
– Значит, разминулись. Но вы не огорчайтесь, это бывает. Не расстраивайтесь, товарищ Берг, он скоро вернется. Через несколько дней встретитесь… А пока проходите. Желанным гостем будете. Свежий человек из России для нас, эмигрантов, всегда радость.
Стараясь не показывать разочарования, чтобы не обидеть хозяйку, он послушно прошел в ближайшую комнатку, присел возле окна, огляделся. Заваленный книгами, журналами, рукописями, конвертами стол, металлическая кровать, небольшая тумбочка – вот и вся обстановка небольшой комнаты. На стенах – несколько выцветших фотографий.
Крупская, не давая времени на раздумья, стала расспрашивать, как он попал в Париж, что собирается здесь делать. Когда Александр Васильевич сказал, что он перед отъездом за границу работал в Гельсингфорсе, Надежда Константиновна заметно оживилась, поинтересовалась, не слышал ли он чего-либо о тамошних арестах. Русские газеты сообщали, что отправлены в тюрьмы матросы с военных судов и несколько подпольщиков, но в чем они обвиняются, понять трудно. Владимир Ильич очень был взволнован, когда прочитал об арестах. Он пытался между строк узнать подлинную правду о событиях, но цензура так искусно выхолостила информацию, что невозможно было разобраться. Одно было ясно – революционное движение на флоте вновь набирает силу, а это чрезвычайно важно.
Шотман кратко рассказал, как готовилось восстание, как под нажимом матросов пришлось передвинуть намечаемые сроки. Крупская слушала не перебивая, но, когда Александр Васильевич упомянул о том, что Гельсингфорсский комитет согласился на предложенную матросами дату, она, подняв брови, удивленно спросила:
– Как? Без согласования с ЦК?
Внимательно выслушала объяснения Шотмана, отчего и как это произошло. Ему показалось, что Крупская соглашается с его доводами. В заключение разговора попросила непременно пересказать все это Владимиру Ильичу, когда он вернется из Берлина.
Вскоре Александр Васильевич заторопился и наотрез отказался остаться обедать, несмотря на настойчивое приглашение. От других эмигрантов он уже был наслышан, что Ленин с семьей живет исключительно скромно, по всей видимости, испытывает недостаток в средствах, хотя категорически отказывается от всякого рода материальной помощи.
Поняв, что гостя никак не уговорить, Крупская не стала больше его задерживать, пообещала сообщить о возвращении Владимира Ильича. Поинтересовалась, чем Шотман думает заняться в ближайшие дни.
– С товарищами надо встретиться, – сказал он. – Может быть, в Лонжюмо съезжу. На диспут тут меня приглашали. С анархистами, что ли, диспут будет…
– С анархистами? Вы держите ухо востро – там народ слишком горячий, могут и с кулаками полезть… Впрочем, вас, товарищ Берг, этим не испугаешь. Помнится, на Лондонском съезде вы и сами хотели с противником не дискуссионным путем разделаться. Помните?
Крупская улыбнулась лукаво, а Шотман густо покраснел при этом напоминании.
Уже распрощавшись, по дороге в свой отель, он вновь вернулся мысленно к тем дням, когда посланцем Петербургской партийной организации под фамилией Берг участвовал в работе второго съезда партии…
Был среди делегатов съезда человек, который поначалу очень понравился Александру Васильевичу. В дискуссиях он поддерживал Ленина, обрушивая свой ораторский гнев на группу Засулич и Аксельрода – будущих меньшевиков. В перерывах между заседаниями он часто разговаривал с приехавшими на съезд делегатами-рабочими, толково разъяснял им расстановку сил, доказывал, что у людей, идущих против Ленина и Плеханова, нет никаких перспектив. Говорил так убежденно, что невольно заряжал своей уверенностью слушавших его рабочих. Неожиданно для них на одном из заседаний он выступил в поддержку противников Ленина и стал отстаивать их точку зрения с такой же убежденностью.
Делегаты-рабочие были потрясены таким оборотом дела – на их глазах человек, которому верили, совершал своего рода предательство.
В перерыве Александр Васильевич отвел двух товарищей в соседнюю комнату и, весь дрожа от негодования, сказал, что, как только окончится заседание, он встанет у выхода из зала и публично, так, чтобы видели делегаты, влепит перебежчику по физиономии. Услышав это неожиданное признание, товарищи забеспокоились, стали уговаривать его не делать глупости, взять себя в руки. Но нервная дрожь била его все сильней, и вдруг он не выдержал, заплакал, закрыв лицо руками.
Один из товарищей, по партийной кличке «Андрей», разыскал и привел в комнату Крупскую. Общими усилиями его кое-как успокоили, дали выпить воды, достали даже валерьянки. Но хотя нервная дрожь прошла и голос его стал звучать почти совсем спокойно, он продолжал повторять, что намерение свое твердо исполнит. И действительно, к концу заседания он занял боевую позицию в коридор, куда выходила дверь из зала. Но Крупская успела предупредить Ленина, который вышел из зала одним из первых, остановился возле Александра Васильевича, сказал укоризненно, качая головой:
– Ай-ай-ай! Что это, товарищ Берг, вы задумали?
Не давая времени опомниться, Ленин твердо взял его под руку, повел к выходу…
В тот вечер они долго прогуливались по мокрым лондонским улицам. Ленин пожурил его за нелепое намерение, сказал, что только идиоты полемизируют кулаками. Потом он самым подробным образом разъяснил, отчего возникли разногласия, из-за чего у людей случаются идейные шатания. А под конец откровенно пожаловался, что трудно ему работать в «Искре» в условиях, когда ее делают шесть редакторов и чуть ли не каждый из них стремится проводить свою линию. Может быть, именно эта откровенность заставила тогда Шотмана понять, насколько тяжелее приходится Ленину в партийной борьбе, чем каждому из его сподвижников, и насколько в самом деле нелепо решать идейные споры кулаками…
На следующий день после посещения улицы Мари-Роз Шотман решил разыскать Василия Банникова, старого своего приятеля по Обуховской обороне. По рассказам живущих в Париже товарищей, Банников находился в эмиграции лет пять, женился на француженке, но страшно бедствовал – из-за неуживчивого характера его уже несколько раз выгоняли с работы. В последний раз это случилось дня три назад, и потому его почти наверняка можно было застать дома.
Встав пораньше, Александр Васильевич решил пройтись пешком до вокзала Сан-Лазар, возле которого жил Банников. Выходя из узкой каморки, которую хозяин гостиницы именовал гостиничным номером, Шотман приподнял за ручку дверь, чтобы, закрываясь, она не скрипела. Скрип проржавевших несмазанных петель был пронзительным, а Шотман не хотел беспокоить жильцов соседнего номера. Осторожно ступая по рассохшимся скрипучим половицам, он вышел к полутемной деревянной лестнице, спустился вниз. Возле конторки возился хозяин. Видимо, он только что встал, ибо на нем красовались лишь потертые брюки с подтяжками, перекрещенными прямо поверх белой нижней рубахи, да суконные шлепанцы. Несмотря на ранний час, хозяин готовил утренний кофе – орудовал со спиртовкой и кофейником, которые водрузил на конторку.
Хозяин тоже был эмигрантом. Он переселился в Париж из Одессы еще в начале века, когда неожиданно умершая тетка оставила ему в наследство вот эту самую гостиницу на двенадцать комнат и несколько сот франков. Так Соломон Блох, чьи предки в нескольких поколениях были сапожниками и едва сводили концы с концами, стал владельцем недвижимой собственности и капиталистом. Оставленный ему теткой капитал в четыреста семьдесят два франка был давным-давно проеден блоховским семейством, состоящим из жены Розы и троих детей. И вот уже двенадцать лет кряду существовал Соломон на крохотные доходы, приносимые редкими постояльцами.
– Нет, ви только посмотрите, – сказал Блох подошедшему жильцу. – Роза покупала у лавочника Маршана этот кофий по десять франков за пакет. Так ви думаете, что он пахнет на десять франков? Как бы не так! Самое большее – на пять, убей меня гром, если я вру. Нет, ви только понюхайте этот букет с Монмартра!
Он приподнял крышку кофейника, вытянул вперед свой внушительный нос, потянул с шумом воздух и сморщился так, будто проглотил кусок лимона.
– Такой кофий у нас в Одессе никто не брал даже в черные дни. Фанкони, наверное, умер бы на месте, если б в его кафе подавали такой кофий. Ой-ой-ой, пусть Маршан кому хочет рассказывает, что это свежий бразильский завоз, а я так вижу, что это лежалый товар… Но, представьте, чашечку я могу вам предложить. На вкус все же ничего себе… потому я включу эту чашечку вам в счет. Это совсем немного – всего один франк. Да ви не думайте – это не так страшно, как я говорю. Кофий как кофий… Ну как, наливать?
Шотман меньше всего хотел вступать в разговоры со словоохотливым Блохом, способным часами болтать о всякой ерунде. Он молча покачал головой, положил ключ на конторку и вышел наружу.
Несмотря на ранний час, на улице было уже людно. Спешили куда-то разносчики со своими тележками, брели на работу невыспавшиеся продавщицы, швеи, манекенщицы, грузно шагали угрюмые рабочие. Александр Васильевич невольно подумал о том, что и дома на далекой родине вот так же идут на работу люди. Здесь, может быть, и одеты получше, но выражение лиц такое же усталое, и походка такая же тяжелая. Видимо, и во Франции нелегко достается рабочему человеку кусок хлеба.
Улица вывела его на набережную к мосту. Дойдя до середины реки, Шотман остановился, залюбовавшись открывшейся панорамой. Свежий утренний ветер рябил поверхность Сены, гнал над водой клочья легкого тумана. От соседнего моста маленький черный буксир, нещадно дымя, волочил огромную груженную дровами баржу. Справа вдоль набережной тянулась вереница высоких домов с неровными крышами, на которых громоздились причудливые башенки, пристройки, выступы. Слева выходила к Сене величественная громада Лувра. Глядя на дворец, Александр Васильевич почему-то вспомнил читанную в детстве книжку о головоломных приключениях Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна.
Перейдя мост, он пошел, сверяясь с планом города, пересек площадь Согласия, миновал церковь Сан-Мадлен и бульвар Осман, вышел к вокзалу Сан-Лазар, от которого круто шла вверх узкая и грязная улица. Как раз здесь должен был проживать Василий Банников. Дом он нашел сразу, но в подъезде ему преградила путь пожилая растрепанная консьержка, быстро затараторила что-то, видимо, спрашивая, к кому идет. Мобилизовав почти весь свой запас выученных им французских слов, Шотман сказал галантно:
– Мадам! Же ву при… мон рус ами Банников!
Услышав это, консьержка затараторила еще быстрее, почему-то лицо ее приобрело свирепый вид. Тон ее голоса с каждой секундой повышался, и, наверное, по этой причине на лестничную клетку вышли несколько растрепанных женщин. Они с интересом стали вслушиваться в бурный монолог консьержки. Шотман не понимал ничегошеньки, кроме часто упоминаемой фамилии Банникова да еще слова «апаш», которое явно к этой фамилии присоединялось. Он знал, что по-французски «апаш» означает бандит, но почему Банников отнесен в разряд преступников, никак не мог уразуметь. Консьержка, видя, что ее слов не понимают, попыталась что-то изобразить с помощью пантомимы. Зацепив пухлой рукой воздух так, будто хватала кого-то воображаемого за воротник, она потрясла пальцами, а потом выразительно двинула коленом и воскликнула при этом: «О-ля-ля!»
Ясным было одно: Банников вытурен из дома, может быть, и не таким способом, но, во всяком случае, бесповоротно. Шотман попытался все же получить хоть какую-то дополнительную информацию, сделав вид, что пишет по ладони, спросил:
– Мсье Банников… адрес?
В ответ консьержка выпалила явное ругательство. Стоящие на лестнице женщины громко засмеялись. Но одна из них, молодая, с наброшенным поверх ситцевого халата шерстяным платком, быстро спустилась на несколько ступенек и сказала:
– Полька. По-русски едва розумию.
– Я ищу товарища… пана Банникова.
– Пан не мал франки, не оплатил комната. Пана просили вон…
– Но где он сейчас? Может быть, его адрес…
– То никто не знает. Он уехал на Марсель.
Ничего не узнав больше, Шотман ушел, с грустью думая о том, что и в «демократической» Франции, так же как в России, человека, не имеющего денег, чтобы оплатить квартиру, безжалостно выбрасывают на улицу.
За утреннюю неудачу судьба стократ вознаградила Шотмана днем. Он заглянул в библиотеку, которой пользовались многие эмигранты из России, чтобы просмотреть русские газеты, и здесь, на пороге читального зала, столкнулся нос к носу со своим товарищем по гельсингфорсскому подполью Исидором Воробьевым.
Друзья изумленно глянули друг на друга, но в следующее мгновение крепко обнялись. После мощного воробьевского объятия Шотман пристально оглядел товарища. Исидор выглядел уставшим, лицо потемнело, щеки осунулись, резче обозначились морщины. Очевидно, жилось ему несладко, и Александр Васильевич, сам на своей шкуре не раз испытавший, что значит голод, не раздумывая предложил зайти в ближайшее бистро и там за едой поговорить обо всем.
Уже по пути, на улице, он, не вытерпев, стал расспрашивать Воробьева, как удалось ему избежать ареста и как пробрался он за границу.
В то памятное им обоим апрельское утро Воробьеву попросту чертовски повезло. Он проснулся от громкого стука в дверь и сразу сообразил, что так стучать может только полиция. Решил не открывать, быстро оделся. Однако они высадили дверь еще быстрее. Но именно тут-то везение подкинуло ему пару спасительных минут. В квартире было две комнаты, одну из которых занимал товарищ, тоже работавший в порту. В то утро он еще не вернулся с ночной смены. Дворник по ошибке указал на его дверь, и полицейские, не достучавшись, стали взламывать ее. Тем временем Воробьев успел распахнуть окно, выходившее на крышу сарая, выпрыгнул наружу, спустился по скату и очутился на соседнем дворе, откуда благополучно удрал. Два дня он отсиживался у знакомого, служившего банщиком, связался с рабочими-портовиками, и они доставили его на пароход, курсирующий между Гельсингфорсом и Копенгагеном. Путь до датской столицы он совершил в трюме, где матросы оборудовали между ящиками что-то похожее на собачью конуру.
За границей Воробьеву долго не удавалось связаться с русскими эмигрантами, он голодал и даже вынужден был раза три обращаться за подаянием. Ночевал на заброшенном угольном складе, проникая туда сквозь дыру в заборе. Наконец обратился за помощью к датским социал-демократам, которые и купили ему билет до Парижа. Только тут он сумел встретиться с эмигрантами и получить из кассы взаимопомощи десяток франков. Дали ему и направление на временную работу, на разгрузку барж.
Шотман, в свою очередь, рассказал товарищу, как попал в Париж. Ему все же было полегче – выручали деньги Вийка, а в Берлине тамошние эмигранты помогли устроиться в недорогом пансионате. Из Берлина он написал в Гельсингфорс жене и дождался от нее ответа. Катя сообщала, что дома все спокойно, из посторонних никто Александром Васильевичем не интересовался, так же как и на работе. Это означало, что охранка так и не напала на его след и можно было возвращаться обратно. Однако до конца отпуска, обговоренного с начальником мастерских, оставалось еще недели две, и он решил во что бы то ни стало разыскать Ленина и рассказать ему обо всем, что произошло в Гельсингфорсе. Покидая Берлин, он не сообщил домой об этом, попросив товарищей, если от жены придет письмо, сразу же переслать его в Париж.
За разговором друзья не заметили, как дошли до небольшого бистро на углу улицы. Сквозь зеркальное стекло витрины виднелось небольшое помещение с несколькими столиками, из которых лишь два были заняты. Они вошли, сели в углу. Хозяин бистро, худощавый француз, одетый в белую полотняную куртку, возился за стойкой. Вот он повернулся, держа в руке два стакана, наполненные белесой, похожей на молоко жидкостью, бросил на пришедших беглый взгляд и подошел к столику, за которым сидел грузный мужчина в сером помятом костюме. Грузный кивнул в сторону Шотмана и Воробьева, что-то сказал негромко. В ответ хозяин бистро лишь передернул плечами. Он поставил стаканы, сел за стол и стал что-то оживленно рассказывать собеседнику. Тот внимательно слушал, наклонившись вперед. Оба время от времени отхлебывали абсент.
За ближайшим столиком трое посетителей молча и сосредоточенно расправлялись с бифштексами. Александр Васильевич перехватил голодный взгляд Воробьева, устремленный на полные тарелки.
– Право же, – сказал он сердито, – это уже хамство. Видел же хозяин, что мы пришли, а сам сел с приятелем абсент глушить! Сейчас я ему скажу.
– Напрасно кипятишься, Саша, – мягко возразил Воробьев. – Куда нам спешить? Подождем немного…
Но Шотман уже махал рукой хозяину:
– Эй, мсье!
Буфетчик скосил глаза в их сторону, но вновь отвернулся, продолжая болтать с грузным собеседником. Шотман окликнул его погромче. Хозяин поставил стакан абсента, неторопливо поднялся, подошел. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Немного владевший французским языком Воробьев попытался объясниться:
– Извините, мсье, но мы уже ждем почти четверть часа.
– Ну и что? – грубо спросил хозяин.
– Мы хотели бы…
– А мне плевать, чего там вы хотели! – заорал вдруг взорвавшийся владелец бистро. – Какого черта вам тут надо? Убирайтесь вон, грязные иностранцы!
– Но почему? – растерянно переспросил Воробьев.
– Я вам что сказал! – бушевал хозяин. – Живо выкатывайтесь отсюда.
Шотман не понимал по-французски, но по тону и по выразительному жесту хозяина, указывавшего на дверь понял, что их попросту выставляют. Кровь бросилась ему в голову, и он резко вскочил из-за стола. Тотчас же быкообразный дружок хозяина тоже встал со своего места. Выжидательно повернулись в их сторону соседи за ближним столиком.
Воробьев подскочил к товарищу, схватил его за руки.
– Саша, Сашенька, не горячись, не надо! Нельзя нам здесь в скандал, никак нельзя.
Он торопливо потащил Шотмана к выходу, вытолкнул за дверь, выскочил сам.
– Грязные свиньи! – кричал им вслед разбушевавшийся владелец бистро.
Товарищи свернули за угол и пошли по улице.
– Фу ты, черт! – отдуваясь, сказал Воробьев. – Удержал я тебя, к счастью. Мне и самому хотелось этому типу врезать по-рабочему, но никак нельзя здесь. И не то страшно, что избить могли, а то, что полиция вмешалась бы. Тогда от беды не отвертеться. Мы же иностранцы, а с иностранцами, которые без денег, тут живо разделываются. Выслали бы в два счета. Такое уже бывало.
– Но я не пойму, с какой стати он на нас окрысился! Что мы ему сделали?
– А ничего не сделали. Просто сволочь он. Есть тут во Франции такие подонки, в основном – мелкие буржуа. Ненавидят они нашего брата эмигранта, считают нас всех анархистами, а анархист в их представлении – это что-то похуже бандита.
Он рассказал Шотману, как всего два дня назад были высланы из пределов Франции двое русских из числа политических эмигрантов. Вся их вина состояла в том, что попытались на улице поспорить с полицейским, ни за что оштрафовавшим их. Плохо живется в Париже беженцам из России – на работу их берут со скрипом, платят хуже, чем своим, увольняют в первую очередь.
Расстроенные происшедшим, они молча дошли до ближайшего кафе, молча перекусили. На прощанье Шотман вручил упирающемуся Воробьеву немного денег из своих скромных запасов, скрыв при этом, что на оставшуюся сумму сам будет жить впроголодь.
При расставании условились, что, как только Шотман узнает о приезде Ленина, он сообщит об этом и они пойдут к Ильичу вместе.
Потянулись томительные дни ожидания. Александр Васильевич вставал рано утром, часами бродил по Парижу, посещал полупустые музеи, где царствовала сонная тишина, заходил в дешевые кинотеатры, где на маленьких экранах совершал головоломные комические трюки кумир парижан Макс Линдер. Заглядывал он и в библиотеку, чтобы почитать русские газеты. Побывал как-то на диспуте меньшевиков с анархистами, но, просидев час, ушел из читальни – спор показался ему надуманным. Выступавшие говорили о том, что революция подавлена на десятилетия, что надо целиком приспосабливаться к условиям легальной борьбы, действовать через думскую трибуну. И это говорилось в то время, когда трудовая Россия втягивалась в стремительно нараставшие бои политических стачек, когда балтийские матросы рвались к вооруженному восстанию! За дверью Шотман сплюнул и дал себе зарок никогда больше не слушать словоблудие этих политических болтунов, оторвавшихся от родной земли.
Каждый день он заглядывал на улицу Мари-Роз, в ставшую знакомой маленькую квартирку. Ленин все еще не возвращался. Иногда у Крупской выдавалось свободное для беседы время.
Крупская рассказывала, что Владимир Ильич, как всегда, работает много, пишет статьи, читает лекции, встречается с товарищами, приезжающими из России, держит связь с десятками местных партийных организаций. Он очень остро переживал, что некоторые его прежние соратники, подавленные разгромом революции и мрачной полосой кровавой реакции, отошли от активной борьбы, потеряв веру в возможность победного вооруженного восстания. Его угнетало и то обстоятельство, что приходится жить в такой дали от России. Но в последнее время, когда вслед за известием о расстреле рабочих на Лене с родины стали поступать вести о невиданном размахе политических стачек, Ленин ожил. В стремительно нарастающих событиях он увидел подъем новой мощной волны рабочего движения, способного вновь привести страну к революции.
Очень обрадовала Владимира Ильича долгожданная весть о рождении новой партийной газеты, способной ежедневно вести разговор с широкими массами трудящихся. Он с жадностью, строка за строкой, перечитывает поступавшие к нему номера, радуется боевому настрою «Правды», ее непримиримости, быстрой и четкой реакции на события. И сам часто пишет статьи для «Правды».
В последнее время Владимир Ильич начал поговаривать о том, что незачем больше сидеть в Париже, настало, видимо, время перебраться поближе к границам России, может быть, в австрийскую часть Польши, где бы он мог чаще встречаться с посланцами партийных организаций, оперативнее руководить деятельностью «Правды».
Увидев как-то на полке подробный путеводитель по Берлину, Шотман попросил у Надежды Константиновны разрешения кое-что выписать оттуда, объяснил: дома и на работе считают, что он проводит отпуск в Берлине. Надо было написать в Гельсингфорс о своих «берлинских» впечатлениях! Крупская одобрила эту идею, и он, примостившись у края стола, на котором лежала груда приготовленных для отправки в Россию писем, начал добросовестно списывать, как великолепна при вечернем освещении улица Унтер-ден-Линден и как торжественно-красив Александерплац. Крупская в это время вписывала невидимыми чернилами сведения между строками вполне благонадежной переписки.
А в тот вечер, когда Александр Васильевич, пользуясь путеводителем, написал в Гельсингфорс жене, как поэтичны набережные Шпрее, в комнату вошла мать Крупской – Елизавета Васильевна. Поздоровавшись с гостем, она сказала дочери, что идет спать – завтра надо пораньше на рынок. Шотман обратил внимание на то, что старая женщина выглядит неважно, видимо, болеет, да и возраст у нее немал – восьмой десяток пошел. Именно в этот момент у него возникла идея, которую он со свойственной ему привычкой не откладывать ничего в долгий ящик тут же изложил Крупской. Дело в том, говорил он, заранее подводя солидный фундамент под свое предложение, что ему совершенно необходимо для здоровья совершать ежедневные прогулки на свежем воздухе. А поскольку ходить ему просто так, без дела, скучно, то он просит Надежду Константиновну разрешить ему заходить на рынок вместо Елизаветы Васильевны и покупать продукты. Хитрец Шотман обосновал предложение таким образом, что Крупская согласилась, попросила действовать на рынке по своему усмотрению, но, конечно же, укладываться в ту небольшую сумму, которую она будет выдавать. При этом предупредила, что покупать надо не говядину, а конину, ибо она намного дешевле. И обговорила одно обстоятельство: коль скоро Александр Васильевич берет на себя доставку провизии, то пусть он и обедает у них.
Уже на следующее утро он отправился на ближайший рынок, долго ходил по рядам, отчаянно торговался из-за каждой луковицы и картофелины. Незнание языка здесь не мешало. Достаточно было назвать несколько цифр. В основном объяснялся с помощью пальцев, и торговцы прекрасно его понимали. На улицу Мари-Роз он вернулся с корзиной, полной свежей зелени и отборного картофеля, а на дне ее лежал кусок парной конины. Преодолев сопротивление женщин, Шотман примостился в кухне чистить картошку.
– Ловко это у вас получается! – заметила Крупская, наблюдая за ним. – Пожалуй, даже лучше, чем у меня. Да, по правде сказать, я никогда и не имела склонности к домашней работе.
– Быстро чистить картошку мне сам бог велел, – отозвался Шотман, ловко выковыривая глазки острием ножа. – Ведь мне юнгой пришлось служить на парусном судне. Каждый день помогал коку на камбузе картошку чистить.
– Это когда же? – поинтересовалась Крупская.
– Да еще до девятьсот пятого года. Скрывался от ареста, месяца два сидел без работы, а тут однажды бродил по набережной и увидел старый парусник, хозяин которого набирал команду. Хозяин – финн. Я с ним разговорился, предложил свои услуги. Он спросил, приходилось ли мне плавать в море. Услышав, что не плавал, но научусь, он подумал немного и предложил поступить на судно юнгой. Я слышал, что юнгами обычно бывают только подростки, и засомневался. Но хозяин объяснил, что работать придется, как любому матросу, только жалование получать, как юнга.
– И вы согласились? Ведь это прямое надувательство!
– А что мне оставалось делать? Хозяин говорил со мной откровенно, понял, что у меня неблагополучно на берегу и я пойду на любые условия. И оказался прав.
– Вот он – типичный случай извлечения повышенной выгоды нанимателем при безвыходном положении нанимаемого!
– Это уж точно, Надежда Константиновна. Положение было безвыходным. Я надеялся, что за границей быстро сбегу с парусника, а там видно будет. Хозяин, конечно, понимал мои намерения, но считал, что сумеет помешать им. Благо существует закон, по которому полиция обязана возвращать на судно сбежавших членов экипажа. Пока мы плавали, я многому научился, могу даже и обед приготовить. Хотите проверить мои способности? Давайте на сегодня я сам обед сварю?
