Текст книги "Ищите связь..."
Автор книги: Владимир Архипенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
– Ну, если есть охота, – засмеялась Крупская, – то готовьте. Но удалось вам тогда обежать?
– В Англии пытался – не удалось. Удрал только в Марселе, зайцем добрался до Парижа.
Несколько дней кряду Шотман помогал женщинам по хозяйству – ходил на рынок, стряпал, мыл посуду (занятие, которое Крупская не любила больше всего), а после обеда продолжал знакомиться с Парижем, пользуясь подробным планом города.
Но вот однажды, едва он переступил порог, Надежда Константиновна сообщила, что час назад получила условную телеграмму: завтра Ленин возвращается в Париж.
Ночью Шотман, успевший предупредить Воробьева почти не спал. Он еще и еще раз вспоминал события в Гельсингфорсе, разговоры с матросами – знал, что назавтра придется подробно отвечать на дотошные вопросы о настроениях среди военных моряков.
…Наконец-то свершилось то, чего Александр Васильевич так ждал все эти дни, – он встретился с Лениным.
За те несколько лет, когда они виделись в последний раз, внешность Владимира Ильича почти не изменилась. Уже в первое мгновение, когда он увидел Ленина в дверях и еще не было сказано ни одного слова, Шотман увидел по мелькнувшей улыбке, что Ильич рад его приходу. Он представил своего спутника, сказал, что Воробьев – вместе с ним в Гельсингфорсском комитете.
Ленин провел их в комнату, попросил садиться за стол, а сам стал ходить, пояснив, что так ему удобнее разговаривать.
Оказалось, что Ленин уже о многом знает – читал об аресте группы большевиков в Гельсингфорсе и даже запомнил их фамилии, знаком и с сообщениями печати об аресте матросов с военных кораблей. А всего несколько дней назад, в то время, когда он был в Лейпциге, вдруг услышал, что причиной ареста была в действительности подготовка восстания во флоте. Теперь ему важно било узнать, что именно произошло в Гельсингфорсе.
Хотя Шотман самым тщательным образом подготовился к встрече, он только сейчас, по мере того как Ленин задавал вопросы, по их характеру понял, что многое из того, что он рассказывает, сам не успел еще осознать. Ленина интересовали малейшие оттенки в высказываниях матросов, рост их революционных настроений, численность и работа большевиков на кораблях, число партийных ячеек, план восстания.
Александр Васильевич, отделенный от событий несколькими неделями, почувствовал вдруг, что план восстания выглядел не слишком убедительно. И теперь, рассказывая о нем Ленину, он ожидал осуждения. Однако так и не дождался, но и похвал тоже не услышал. Владимир Ильич заметил только:
– Без участия широких масс рабочих дело не выгорит, какой бы хороший план ни выработали… Если не организовать подготовку по-настоящему, то матросы могут опять зря погибнуть.
Ленин сказал об этом без укора, только промелькнула в его голосе печальная нотка, и он остановился на мгновенье, устремив взгляд куда-то вдаль, может быть, вспомнил он о доведенных до отчаяния людях, которые бросались на угнетателей кто с булыжником, кто со стареньким револьвером, а кто и с голыми руками, и гибли под пулями солдат, городовых, казаков… Сколько уже было потоплено в крови таких стихийных восстаний!
Говоря об арестах матросов, Владимир Ильич поинтересовался, не подорвут ли они боевой дух моряков, не заставят ли их отказаться от активной борьбы? По тому, как был задан этот вопрос, как напряженно ждал Ленин ответа, Шотман понял, насколько важно сейчас не ошибиться, точно обрисовать положение дел.
Вспомнилась ему и последняя встреча с матросами в сторожке у железнодорожника, их угрюмая решительность и непреклонность. Мелькнули в памяти горячие слова Сережи Краухова о том, что содрогнутся под жерлами орудий царские дворцы и троны. И, вспомнив все это, сказал с уверенностью, что никакие аресты не заставят матросов отказаться от активной борьбы.
Владимир Ильич, кивнув головой так, будто он ожидал услышать именно такой ответ, еще раз повторил, что без поддержки широких масс рабочих, без настоящей организации любые выступления обречены на провал.
Потом Ленин стал расспрашивать о возможности продолжения работы в Гельсингфорсе. Воробьеву, конечно, возвращаться туда было бессмысленно – грозил немедленный арест. А вот Шотману, по-видимому, ничто не угрожало, и поэтому целесообразно было вновь вернуться в мастерскую, работа в которой давала возможность постоянно общаться с военными моряками. Нужно было восстанавливать порванные связи, налаживать новые.
Разговор был обстоятельный и долгий. Воробьев и Шотман ушли лишь после того, как получили самые детальные инструкции.
Не прошло и недели, как Александр Васильевич вернулся к токарному станку в плавучей мастерской, обслуживавшей военные корабли в Гельсингфорсе. Вместо разгромленного комитета он должен был создать новую подпольную большевистскую группу.
Работая в мастерской, налаживая порванные связи, нащупывая людей для воссоздания подпольной организации, занявшись распространением «Правды», Александр Васильевич вновь и вновь вспоминал разговор в маленькой квартирке на улице Мари-Роз, полные тревоги слова Ленина о том, что без настоящей организации матросы могут опять зря погибнуть…
Никогда еще Шотман не ощущал такой ответственности за судьбы товарищей, как сейчас. После тех, апрельских арестов большие корабли в Гельсингфорс не возвращались. Из Кронштадта дошли вести, что и там жандармы схватили нескольких человек, но что именно там произошло, никто толком не знал. Газеты, как по команде, перестали сообщать что-либо об арестованных. Но нужна была связь с военными кораблями, с матросами. И ее Шотман искал.
Как-то вечером слесарь из соседней мастерской, вернувшийся из командировки, передал ему маленькую записочку, в которой торопливо нацарапано карандашом:
«Дорогой товарищ Шотман! Посылаю эту записочку с надежным человеком. Он рассказывал, что тебе удалось избежать ареста. Спешу сообщить, что хотя и многих матросов похватали, но есть люди, которые могут начать все сначала. Служу я сейчас на линейном корабле «Император Павел I». Сообщи о себе. Сергей».
Значит, Краухов на свободе!
Это уже кое-что! Между Гельсингфорсом и Кронштадтом протянулась новая ниточка.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МАТРОС НЕДВЕДКИН РАЗБИРАЕТ ЧАСЫ
«Выпуск воспитанниц из Кронштадтского сиротского дома состоялся 6 мая. В этом году выпущено 5 воспитанниц. Помимо отличного воспитания и учения, которые дал им сиротский дом, они обучены ремеслам и 3 получили звание подмастериц портняжного цеха. Выпуск почтили своим присутствием попечительница сиротского дома Н. Ф. Вирен, главный командир вице-адмирал Р. Н. Вирен. После отслуженного отцом Путилиным молебствия, во время которого пели дети сиротского дома, и сказания батюшкой напутствия к выпускным воспитанницам обратилась с сердечной речью Н. Ф. Вирен. Чисто материнская горячая любовь к сиротам слышалась в словах адмиральши, и глубоко должны запасть они в душах, выпускаемых из приюта. После ее превосходительства напутствовал воспитанниц главный командир и выдал им аттестаты, свидетельства и евангелия».
(Газета «Котлин» от 8 мая 1912 г.)
Мичман Тирбах прохаживался по палубе неподалеку от кормового флага, под которым застыл матрос-часовой с винтовкой. Матрос не шелохнется, бескозырка, как положено, чуть на правую бровь, шинель ладно сидит, пуговицы блестят солнцем. Смотрит матрос прямо перед собой, и взгляд его упирается прямо в орудие кормовой башни…
Все было по форме, но мичмана часовой чем-то раздражал. А впрочем, сегодня его раздражало все. Накануне он получил от тетки – баронессы Таубе письмо, в котором она со свойственной ей церемонностью сообщала, что рада была бы выполнить его просьбу, но сейчас не располагает необходимой суммой денег. В конце письма она назидательно растолковывала, что в жизни слишком много соблазнов, которых молодому человеку следует решительно избегать, а особенно игры на скачках. Откуда старуха могла пронюхать о скачках? Неужели ей проболтался этот чопорный коммерсант Гликенберг – владелец соседнего с теткиным дома в Аренсбурге? Этого типа Тирбах встретил возле петербургского ипподрома, куда заходил на пару часов, переодевшись в цивильное платье. Значит, узнал-таки, каналья, издалека… В результате – теткин отказ. А деньги нужны позарез – в прошлое свое увольнение на берег он действительно продулся на бегах до копейки. Придется опять занимать у этого чистюли Эльснера. Тот, конечно, даст, но улыбнется при этом своей идиотской «понимающей» улыбкой, пропади он пропадом, этот паинька! Но хочешь не хочешь, а придется после вахты идти на поклон. Но до конца вахты еще добрых два часа…
Поправив оттянувшую ремень тяжелую кобуру с револьвером, мичман мельком оглядел палубу, заполненную матросами, которые, несмотря на свежую погоду, были все в полотняной рабочей одежде. Стороннего наблюдателя, вероятно, удивило бы, отчего это полторы сотни стоят на четвереньках или на коленях, и каждый ковыряется на кусочке палубы у себя под носом и время от времени передвигается на новое место. Однако вахтенного мичмана эта картина вовсе не изумляла. Он ее видел не в первый раз, знал, что матросы, держа в пальцах осколки стекла, выскабливают ими черные угольные пылинки, застрявшие в волокнах дерева во время недавней погрузки угля. На других кораблях палубу просто мыли, но на «Императоре Павле I» командир Небольсин установил такой порядок, чтобы после мытья ее подчищали стеклом. Офицерам он разъяснил, что добивается тем самым двоякой цели – чтобы чистота была идеальной и чтобы матросы лишнее время загружены были. Чем больше занят матрос по службе, тем у него меньше возможностей для всякого рода разговоров и бесед, в ходе которых нет-нет да и проскользнут крамольные мысли, а то и прямое осуждение существующего в государстве порядка.
Это решение командира корабля Тирбах одобрял, хотя в общем недолюбливал Небольсина, считая его тряпкой и расплывчатым интеллигентом. Настоящий офицер должен быть жестким и воинственным, считал Тирбах, и это должно отражаться не только в характере, а и в самой внешности. А что Небольсин? Рыхлый, сутулый. Форменная одежда висит на нем, голос тихий, невыразительный. Команду подать по-настоящему, так, чтобы воздух звенел, не может. Зато сам Тирбах умел скомандовать так, как никто другой на корабле, и это признавали все офицеры. Его пронзительный вибрирующий голос растекался во всю длину верхней палубы. Никто, конечно, не подозревал, что, еще будучи гардемарином, он, приезжая на побывку в поместье тетки на острове Эзель, выискивал глухое безлюдное место на берегу и, подражая Демосфену, часами тренировался там в подаче команд. Особенно нравилось ему делать это в шторм, он получал истинное удовольствие, если удавалось перекрыть голосом шум прибоя. Именно такой силой голоса и должен обладать настоящий морской волк!
В Морском корпусе его выделяли среди других гардемаринов по умению отдавать команды, по строевой выправке. И еще на последнем году обучения он приобрел известность – прославился усами, кончики которых были скручены так тонко, что напоминали острие шпаги.
Для офицера флота его императорского величества усы были такой же непременной принадлежностью, как погоны и кортик. Сам государь следил за тем, чтобы устоявшаяся традиция свято выполнялась, и видел в безусом офицерском лице проявление некоторого вольномыслия, которое, конечно же, нетерпимо было в таком стойком отряде верноподданных, каким был офицерский корпус флота. Зная об этом, коллеги Тирбаха, все как один, носили усы. У подавляющего большинства это были усы «инглезированные» – торчащие аккуратной щеточкой на верхней губе, но мичман выбрал для себя иной образец – его усы должны были быть точной копией тех, которые украшали лицо германского императора Вильгельма II. Кому же еще должен был подражать прямой потомок ливонских рыцарей, каким являлся барон Тирбах?
Его однокашники по выпуску, попавшие вместе с ним на один корабль, – мичманы Дитерихс и Эльснер – тоже были прибалтийскими немцами, но к традициям рода относились, с его точки зрения, без должного уважения. Особенно Эльснер – явный слюнтяй, человек безо всякой военной жилки и без подлинного дворянского достоинства. Этот белокурый красавчик с девичьим румянцем дошел до того, что с первых дней службы стал якшаться с нижними чинами, подолгу разговаривать с ними, интересоваться, как там у них дома урожай да скот. Сам же при этом ставит себя в дурацкое положение, потому что большинство матросов из его полуроты не из деревни, а из города. Нет, Тирбах не опускается до того, чтобы заигрывать с нижним чином. Подчинение командиру должно основываться либо на чувстве долга, либо на страхе перед неотвратимым, как божье возмездие, наказанием. А строптивцев надо ломать железной рукой. И пусть его новые коллеги говорят, что он слишком крут с подчиненными и слишком часто наказывает их, – все равно он будет гнуть свою линию до тех пор, пока не сделает свою полуроту шелковой.
Размышляя о службе, Тирбах прозевал появление на палубе командира корабля. Он вздрогнул от неожиданности, когда Небольсин окликнул его и сказал негромко:
– Мичман! Прикажите команде покинуть верхнюю палубу. Пусть сегодня пораньше займутся словесностью.
Хотя Небольсин и застал его врасплох, Тирбах мгновенно среагировал на его слова – едва успел командир корабля закончить фразу, как голос мичмана загремел над палубой:
– Команде приборку кончать, по кубрикам расходиться, к занятиям словесностью готовиться!
Краем глаза он заметил, как дернулся Небольсин при первом звуке его голоса. И пусть себе дергается. Пусть учится у молодого офицера, как по-настоящему надо отдавать команду.
Матросы торопливо вскакивали, бежали к люкам и один за другим исчезали в них. Минута, и палуба полностью опустела. Лишь часовой по-прежнему стоял изваянием под бело-синим андреевским флагом.
Небольсин сделал приглашающий жест, медленно пошел вдоль борта, мичман пристроился рядом, но двигался на четверть шага сзади, соблюдая субординацию. Какую бы неприязнь он ни питал к командиру, тот ни на мгновение не должен был догадываться об этом.
У кормовой башни Небольсин остановился, задумчиво посмотрел в сторону «Андрея Первозванного», который точно так же, как и их корабль, стоял кормой к причалу Усть-Рогатки. Потом Небольсин внезапно повернул голову к Тирбаху.
– Я давно собирался спросить у вас, мичман, как прошел для вас первый год службы. Довольны ли вы?
– Безусловно, Аркадий Никанорович! Счастлив служить под вашим началом!
– Я не о наших с вами взаимоотношениях… – поморщился командир.
– Чувствую себя как в родной семье. Это благодаря вам на корабле такая обстановка душевного тепла и доверия.
– Оставьте, – сухо сказал Небольсин. – Меня боль-то интересует вопрос, как вы сошлись с нижними чинами, нашли ли с людьми общий язык?
– Так точно, Аркадий Никанорович! Моя полурота на хорошем счету…
– Ну а то обстоятельство, что среди ваших подчиненных самый высокий процент наказанных, – это вас не беспокоит?
Так вот о чем этот либерал! Ну, тут уж можно твердо настоять на своей – ведь не ради своего удовольствия налаживает он в полуроте жесткую дисциплину.
– Простите, Аркадий Никанорович! Это обстоятельство меня, буду откровенным, не беспокоит, ибо только наказаниями можно воспитать в подчиненных истинный дух чинопочитания, без которого не мыслю здорового военного организма, способного в любое мгновенье выполнить монаршью волю… Именно указанными побуждениями руководствуюсь я, следя за тем, чтобы соблюдалась и буква и дух уставов!
– Возможно… вы правы, – поспешил согласиться Небольсин. – Я лишь только о том, чтобы соблюдалось чувство меры. Насколько мне известно, вы однажды дошли до рукоприкладства. Хочу предостеречь вас от души, мичман, что мордобоя на своем корабле я терпеть не намерен, об этом извещены все офицеры, хотелось бы, чтобы знали об этом и вы.
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Приму к сведению.
– Ну вот и хорошо! А теперь хочу предупредить вас – в ближайшее время должен прибыть на корабль морской министр. Будьте внимательны. Когда он прибудет, отдайте рапорт так, как умеете. Министр любит морской дух. Однако при этом надеюсь, что вы используете ваши незаурядные голосовые способности в меру. Наш гость уже не молод, пощадим его уши, мичман?
Он отечески улыбнулся, похлопал мичмана по плечу и сказал, что будет в каюте, пусть по прибытии министра на причал его сразу предупредят.
Однако Тирбаху так и не пришлось встретить министра, он успел сдать вахту лейтенанту Затурскому и уйти в свою каюту, когда прибыл наконец Григорович в сопровождении начальника главного морского штаба Князева, начальника морского генерального штаба Ливена и командующего морскими силами Балтийского моря Эссена.
Министр попросил провести его и сопровождающих по всему кораблю. Они осмотрели все палубы, жилые помещения команды, орудийные башни, левую и правую машины. Встречавшиеся матросы при виде такого количества адмиральских погон испуганно шарахались в стороны, прижимались к переборкам по стойке «смирно». Адмиралы были дотошными. Чувствовалось, что корабль для них – открытая книга. Они заглядывали в такие места, о которых даже не всякий боцман знал. И чем дольше они лазили внутри гигантского бронированного корабля, тем удовлетвореннее становились их лица – чистота и порядок были отменными.
Окончив осмотр, морской министр прямо на палубе бегло обменялся мнениями с адмиралами, а потом отпустил всех сопровождающих, пригласил Небольсина для конфиденциального сообщения.
Разговор происходил с глазу на глаз за плотно закрытой дверью адмиральской каюты. В обычное время она пустовала, но содержалась всегда в полном блеске и была готова принять командующего флотом либо другое высокое начальство.
Даже сам командир корабля чувствовал себя в этой каюте, как в гостях. Но Григорович вел себя здесь словно хозяин. Аккуратно положил адмиральскую фуражку на полированный столик и, подойдя к креслу, удобно расположился в нем, предложив садиться и Небольсину. Минуты две он молчал, рассматривал обстановку каюты, потом сказал медленно, как бы взвешивая слова:
– Хотел бы сообщить вам свое мнение. Нахожу, что состояние корабля вполне удовлетворяет нашим требованиям. Чистота отменная, машины и механизмы содержатся в полном порядке, команда выглядит хорошо.
– Благодарю вас, ваше высокопревосходительство!
– Но самое важное, – продолжал министр, – о чем я хотел сообщить вам, заключается в следующем: в июне должна состояться встреча его императорского величества с кайзером Вильгельмом. Предполагается, что оба монарха должны посетить один из кораблей Балтийского флота. После нынешнего осмотра я склоняюсь к мысли, что смогу рекомендовать именно ваш корабль.
Небольсин встал и приложил руку к сердцу.
– Весьма польщен, ваше высокопревосходительство. Я бесконечно рад и как командир «Павла», и как подданный его императорского величества.
– Надеюсь, – сказал Григорович, – что к июню корабль будет в таком же образцовом состоянии, как нынче.
Небольсин молча поклонился.
– Но хотел бы, Аркадий Никанорович, специально остановиться на одном вопросе. Вы, конечно, осведомлены о том, что недавно в Гельсингфорсе произведены аресты. Взяты под стражу несколько десятков нижних чинов. Департамент полиции и охранное отделение считают, что сейчас подрублены сами корни революционного движения на флоте. Мне очень хотелось бы, чтобы так оно и было. Однако боюсь оказаться в числе неисправимых оптимистов. К счастью для нас, до сих пор не было никаких поводов для тревоги в отношении «Павла». Сигналов об участии членов команды в революционных организациях не поступало. Тем не менее надо соблюдать максимальную бдительность. Вы согласны с этим?
– Полностью согласен, ваше высокопревосходительство! Смею надеяться в том, что семена заразы не попали на мой корабль. Со своей стороны не пощажу сил, чтобы на орудийный выстрел не подпускать к команде «Павла» никаких пропагандистов и прочих преступных лиц!
– Вот и отлично! – сказал Григорович, заключая разговор.
Небольсин проводил Григоровича до трапа. Министр хотел уже спускаться на пирс, когда его внимание привлекла вынырнувшая откуда-то фигура матроса, которую так швыряло в сторону при каждом шаге, что и объяснять ничего не надо было – ясно, что матроса «штормит». Он едва передвигал ноги, руки расслабленно болтались.
Матрос продвинулся на несколько шагов вперед, но возле фонаря его так качнуло, что он обхватил столб, немного подержался, попытался было оторваться, но, видимо, почувствовав облегчение, не стал больше сопротивляться судьбе, медленно сполз на бетонное основание столба и затих.
Глядя на разыгравшуюся сцену, Небольсин наливался бешенством. Нет, это же надо было умудриться подлецу явиться в таком непотребном виде на глазах самого министра! Григорович глянул на него искоса, спросил вполголоса, как он собирается наказать провинившегося.
– Под суд, мерзавца, под суд, ваше высокопревосходительство!
– Э-э, полноте вам! – поморщился адмирал. – И без того слишком много матросов под суд отдаем. Считаю, что карцера с него вполне хватит. А потом: помните старый морской закон? – если матрос сваливается пьяным головой к своему кораблю – с него полвины за это списывается. Давайте условимся: карцер – и не более.
Пока Григорович высказывал командиру корабля свою точку зрения, двое дюжих матросов, вышедших на пирс со стороны берега, увидев жест вахтенного, подскочили к пьяному, легко оторвали его руки от столба, поволокли к трапу. Однако возле корабля замешкались – идти по трапу вдвоем невозможно. Хотели было взять пьяного за руки и за ноги, но потом более высокий поднял его за пояс, бросил себе на плечо, как мешок, и легко побежал по трапу.
Григорович видел, что вахтенный шепнул что-то командиру корабля, догадался и, чтобы проверить догадку, спросил у Небольсина, как фамилия проштрафившегося.
– Матрос второй статьи Мейснер, ваше высокопревосходительство!
– Мейснер? Не из православных?
– Лютеранин он.
– М-м… – неопределенно заключил министр и пошел к трапу. Но едва его нога коснулась переброшенного на пирс трапа, как ждавший этого момента лейтенант вскинул руку к козырьку и рявкнул команду «смирно!» с такой пронзительностью, что даже видавший виды адмирал дернулся от неожиданности, но тут же постарался улыбнуться, махнул рукой на прощанье.
Матрос (а это был новый друг Краухова Недведкин), тащивший пьяного на плече от трапа до самого карцера, сбросил свою ношу на настил, сплюнул в угол и пошел к себе в кубрик. Нехороший выдался для него день – муторный и тревожный.
…Вначале все шло как обычно. Попав на берег но увольнительной, Недведкин, знавший Кронштадт как свои пять пальцев, вышел из проходной и сразу свернул в боковой переулок – ему надо было не только сокращать путь, но и выбирать такую дорогу, где бы меньше всего была вероятность встречи с офицерами. Он даже не пошел через мостик, что над глубоким оврагом возле Якорной площади, а предпочел перебраться напрямик, скользя подошвами жестких матросских ботинок по косогору. На другой стороне оврага он снова вышел на мостовую и направился к трактиру Абабкова.
Неподалеку от трактира Недведкин замедлил шаг, внимательно оглядел улицу. По ней, как всегда в воскресный день, слонялись мастеровые, не спеша прохаживались матросы – кто в одиночку, а то и с местными барышнями. Чувствовали себя здесь спокойно – это не то, что на Николаевской, где всегда можно было нарваться на начальство.
У входа в трактир Недведкин посторонился – навстречу, толкаясь, выходили возбужденные матросы, косо глядели друг на друга, перли, не разбирая дороги. Ясно было, что сейчас двинутся к оврагу, чтобы там внизу искровенить чужие и свои лица в драке. Такие пьяные схватки случались часто…
В трактире было шумно, надымлено, пахло кислой капустой и прокисшим пивом. В углу хрипло надрывался облезлый граммофон. Недведкин нашел место за столиком у окна – здесь он всегда садился, когда хотел встретиться с Василием – официантом, от которого получал сведения из Петербурга.
На этот раз ему пришлось прождать довольно долго. Положив бескозырку на колени, он поглядывал на зал, смутно различавшийся сквозь волны сизого табачного дыма. Посетители тянули пиво из высоких кружек, опрокидывали в горло стопки водки. Недведкин просидел не меньше десятка минут, прежде чем к нему подошел официант. Но не Василий, а другой человек в засаленной белой курточке, с несвежим полотенцем, переброшенным через плечо. Взгляд у него был настороженный, какой-то ускользающий, и это сразу не понравилось Недведкину. Наклоняя голову с гладко прилизанными сальными волосами, официант спросил с готовностью:
– Что нужно, служивый, Пива, водки?
– А где Василии? – осведомился Недведкин. – Этот стол он всегда обслуживает…
– Василий? А Василия-то и нет… Тю-тю, Василий… не работает здесь больше.
– Как не работает? А…
Недведкин осекся, поймав внимательный, даже слишком внимательный взгляд.
– Заболел он, что ли?
– Ан нет, не заболел. А тебе не передать ли ему что надо?
После этого вопроса Недведкин окончательно забеспокоился, но, чтобы не вызвать подозрения, объяснил, что привык к «своему» официанту, который выполняет заказы быстро, и попросил принести кружку пива.
Хотя вроде бы ничего не случилось, но нутром своим он чувствовал, что дело дрянь и надо уходить как можно скорее. Помогла ему ввалившаяся в трактир пьяная компания мастеровых, которая сразу же потребовала к себе полного внимания всех присутствующих. Оставив пятак на грязной скатерти, Недведкин, не дожидаясь полового, поспешно встал, торопливо напялил бескозырку, выскользнул наружу и постарался побыстрее свернуть за первый же угол.
Идти домой к знакомому рабочему Пароходного завода, с которым был связан Василий, он побоялся и долго пребывал бы в полнейшем неведении о том, что произошло, если бы не шустрый мальчонка Андрейка – сосед Василия по квартире. Вылетев из бокового переулка, он по нечаянности ткнулся головой Недведкину в живот, ойкнул, боязливо отскочил в сторону, но узнал знакомого и остановился.
От мальчонки услышал матрос худую весть: позапрошлой ночью городовые арестовали и увезли куда-то Василия. А в рабочей слободке арестовано еще несколько человек. Как бы невзначай Недведкин спросил, не знает ли Андрейка такого высокого дядю с Пароходного завода? Оказалось, что очень даже знает, но его тоже увезли городовые…
Было от чего впасть в уныние – разом обрывались все связи в Кронштадте. И еще заставляло задуматься то, что аресты в Кронштадте произведены через несколько дней после гельсингфорсских событий. Он уже знал от Сергея Краухова о планах намечавшегося восстания, но об их крахе они уже узнали вместе, когда в газетах промелькнуло несколько заметок о случившемся. Подробнее всего писала о событиях е Гельсингфорсе рабочая газета «Правда», несколько номеров которой передал ему Василий. Но и по ее статьям невозможно было понять, серьезный ли урон нанесен революционной организации. Сергей рассказывал, что в нелегальных матросских сходках за городом участвовало до сотни человек, арестовали же гораздо меньше.
Все это вселяло надежду на то, что с начала летних плаваний, когда корабли Балтийского флота начнут совместные учения, удастся связаться с уцелевшими товарищами, которые служат на «Цесаревиче», «России», «Громобое». Корабли обязательно должны были пойти в Ревель, а там у Недведкина были две верные явки – одна к грузчику портовой мастерской, вторая – к рабочему завода Крейтона.
На корабле «Император Павел I» в команде было неспокойно, многих матросов система бесчеловечной муштры доводила до исступления, и Недведкин не сомневался: только кинь клич – поднимутся почти все. Можно было начать подготовку, сначала используя небольшую группу партийцев, оказавшихся на корабле. Собственно, группа была всего-то из трех человек: он сам да еще двое матросов. Сергей Краухов официально в партии не состоял, но по всему нутру своему самый настоящий социал-демократ. Немало было и других сочувствующих.
Недведкин знал, что были на корабле и эсеры. Правда, сколько их и создана ли у них своя партийная организация, ему не удалось узнать, да он и не очень старался.
В этот тревожный для него вечер, вернувшись на корабль, Недведкин прежде всего решил разыскать кого-то из своих. Но едва он успел снять бушлат в кубрике, как влетевший унтер-офицер приказал ему немедленно явиться в каюту ротного командира. За таким вызовом могло последовать что угодно…
Ротный сидел на койке в углу своей маленькой каютки, сосредоточенно разглядывая карманные часы.
– Слушай, братец, – сказал он почти просительно, – мне говорили, что не хуже лесковского Левши можешь блоху подковать. А уж часы тем более починишь. Сделай милость – почини и мои. Сегодня утром уронил их на палубу, и вот уже двенадцать часов мой «лонжин» полный мертвец. Погляди, может быть, удастся? Желательно только к утру. А чтобы тебе сподручнее было, оставлю тебя в своей каюте, ибо сам через десяток минут заступаю на вахту. Четырех часов, надеюсь, хватит?
Недведкин попросил перочинный ножик и отвертку, взял часы, присел за столик, колупнул крышку, обнажил механизм, взялся за дело.
Часы ротного командира еще являли собой россыпь колесиков, пружин, стрелок на столике, когда настенные часы сиротского приюта надтреснуто пробили восемь раз.
Мичман Тирбах с надеждой взглянул на подслеповатый циферблат и нервно покривил губу, отчего его остроконечные усы резко дернулись.
К счастью, сентиментальная церемония выпускного вечера воспитанниц сиротского приюта подходила к концу. А уже в самом конце торжества купец первой гильдии Сысоев пригласил всех гостей отужинать у него дома – благо надо только улицу пересечь.
На причал он пришел уже в таком состоянии, что позабыл об осторожности, оступился на трапе и едва не сорвался вниз, лишь чудом удержался на краю.
Стоявший на корме боцман Нефедьев охнул, подался вперед, словно желая броситься на помощь, но, увидев, что все обошлось, остался на месте. А к трапу уже спешил офицер. К счастью для Тирбаха, это был его приятель Эльснер.
– О! Ты, видимо, хорошо погулял сегодня, – негромко сказал он, подходя вплотную к поднявшемуся на палубу Тирбаху. – Ну и вид у тебя, однако…
Чтобы не мешать господам офицерам разговаривать, боцман деликатно отошел в сторонку. Рядом с офицерами теперь оставался лишь часовой, стоявший неподвижно у кормового флага. Но, конечно же, каждое их слово было отчетливо слышно ему. Поэтому Эльснер спешил спровадить Тирбаха с палубы.
– Я прошу тебя: ступай быстрее в каюту. Ты меня слышишь, Пауль?
