Текст книги "Право на месть (Страх - 2)"

Автор книги: Владимир Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

В половине первого ночи Он вновь был у Беркутова.

– Пашуня, какими судьбами! – воскликнул подполковник при его появлении. – А я, грешным делом, уже по тебе соскучился.

Сейчас за всей его бравадой чувствовалось внутреннее напряжение. Веселость давалась ему с большим трудом. У каждого человека есть запас прочности. Похоже, что у Беркутова он подходит к концу.

– Нам пора, Дмитрий Константинович.

– Постой, постой. А разве у вас нет ретуала посвящения в киллеры, наподобие масонского?

– Должен вас огорчить, но такого ритуала у нас нет.

– Жаль, очень жаль. А я даже перед зеркалом репетировал: "Перед всемирной кодлой отморозков, возомнивших себя Господом Богом и возжелавших решать человеческие судьбы с помощью плаща и кинжала торжественно клянусь..." Очень было бы красиво.

– Да, вероятно, – вынужден был согласиться Он. – Но, увы, чего нет, того нет.

Через полчаса они были не месте. Элитный дом сталинской постройки был погружен в сон. Лишь в правом его крыле на восьмом этаже светилось одно окно. Они вышли из машины. Его часы в подсветкой показывали десять минут второго.

– Пора, – проговорил Он тихо.

Лествянко вошел в подъезд. Он с Беркутовым следом за ним. Замыкал шествие Попов. Все меры предосторожности были соблюдены. Честно признаться, Он думал, что подполковник попытается бежать. Правда, шансы на успех практически равнялись нулю. А вдруг?! Однако, судя по поведению Беркутова, тот и не помышлял о побеге. Неужели Он в нем ошибся?

Александр Лествянко поднялся на четвертый этаж и остановился перед дверью в квартиру. Внешне она ничем от других дверей не отличалась.

– Здесь, – Лествянко указал рукой на дверь.

– Открывай, – приказал Он.

– Ага, я сейчас. – Александр принялся шарить себя по карманам. Проговорил обеспокоенно: – Вот черт! Где же он?! Помню, что я ложил его вот в этот карман. – Лествянко запустил руку в левый боковой карман пиджака и тут же разулыбался: – А он здесь и лежит!

– Нервы тебе надо лечить, – раздражено проговорил Он.

– Ага. Мандраж чего-то, – честно признался Александр, доставая ключ и открывая замок. – Прямо всего колотит.

Он открыл кейс и извлек из него пистолет "ТТ" с глушителем. Обращаясь к Беркутову, сказал:

– В пистолете всего две пули для основного и контрольного выстрела.

– Мне вполне достаточно, – усмехнулся подполковник. – При выстреле в упор я обычно не промахиваюсь.

Потому, как чуть заметно дрогнул голос Беркутова и посуровело его лицо, Он все понял. Поэтому пистолет подполковнику отдавать не стал. Нет, он не доставит Варданяну и всей этой мрази подобного удовольствия.

Открыв дверь, Он пропустил вперед Беркутова, а Лествянко и Попову сказал:

– Ждите здесь.

Согласно схеме они с Беркутовым должны были оказаться в холле. Он посвятил фонариком. Так и есть – холл. Вон та дверь должна вести в спальню. Он подошел, открыл и, войдя в комнату, нащупал на стене выключатель и включил свет.

На широченной деревянной кровати спал большой и очень толстый человек. Его жирная физиономия с началом перестройки долго мозолила телезрителям глаза. Он любил поразглагольствовать, охаивая все и вся. Договорился до того, что заслужил одобрение американских хозяев и благополучно отбыл за кордон. Но когда там интерес к нему прошел и он оказался на бобах, вновь вернулся и с рвением сторожевого пса стал служить новой власти.

От света Казначеев проснулся. Его маленькие заплывшие жи

ром глазки часто-часто заморнгали:

– Вы, вы кто такой?!... Как вы сюда?... По какому праву? – в страхе залопотал хозяин. Но тут он увидел в Его руке пистолет. Его лежащий на груди подпородок заколыхался. Казначеев слишком проворно для своего тучного тела скатился с кровати, встал на колени и, протягивая к нему руки, стал умолять:

– Сжальтесь!... Только не это!... Я все, все что угодно!... Я заплачу... Хорошо заплачу!... Я буду за вас...

Но Он не дал ему договорить. Две пули – в грудь и голову политика, кончили дело. Он бросил пистолет рядом с трупом и направился к двери. На пороге стоял ошеломленный и ничего не понимающий в происходящем Беркутов.

– Будем считать, Дмитрий Константинович, что вы с блеском выполнили свое первое задание, – сказал Он, улыбнувшись.

Похоже, что подполковник потерял дар речи, размахивал руками, силился что-то сказать, но никак не мог сообразить, что именно. Наконец выдохнул:

– Ну ты, блин, даешь! Неужели все делалось по сценарию маразматика Варданяна?

– Нет. Это моя импровизация. А Варданян как раз хотел бы вас видеть именно там, куда вы только-что сибирались. Или я ошибаюсь?

– В таком случае, спасибо! Я тебе обязан жизнью. Определенно.

– Ничего, свои люди, сочтемся. – Ему впервые после Кандагара было по настоящему хорошо и легко на душе. И Он наверняка знал, что сегодня ночью его не будут мучить кошмары.

Глава седьмая: Иванов. Непредвиденные обстоятельства.

Калюжный в назначенное время не пришел, и я понял, что что-то случилось. Сразу подумалось о самом худшем. Неужели же и его. Неприятно засосало под ложечкой. Позвонил в транспортную прокуратуру. Секретарь прокурора ответила, что Калюжный оформил отпуск. Его домашний телефон не отвечал. Что же делать? Где же он может быть? Ни родных, ни близких друзей у него не было. Впрочем, если Калюжный жив (Господи! Пусть это будет так) то он может быть у старого друга его отца, бывшего летчика-испытателя Друганова Олега Дмитриевича. Кстати, я видел его на похоронах сына и жены Калюжного. Крепкий ещё старик.

По компьютеру нашел телефон квартиры Друганова, позвонил.

– Алло, слушаю! – ответил женский голос. Очевидно жена Друганова.

Я представился и попросил к телефону Олега Дмитриевича.

– А его нет, – сказала она. – Он вместе с Эдиком уехал в Москву.

– Как в Москву?! Зачем?! – воскликнул я от неожиданности, так как никак не преполагал услышать подобное. Но сразу отлегло от сердца – слава Богу, жив!

– А я думала вы в курсе. Эдика... Простите! Эдуарда Васильевича Калюжного вызвали в Генеральную прокуратуру, а мой муж вызвался его провожать.

Калюжного, естественно, ни в какую Генеральную не вызывали. Они ей лапшу на уши навешали. Цель их поездки ясна как божий день.

– Они улетели самолетом?

– Нет, уехали "Сибиряком".

– Когда?

– Позавчера.

Я посмотрел на часы. Через час Калюжный с Другановым должны быть в Москве. Правда, это в том случае, если с ними ничего не случится по дороге.

– Спасибо за информацию. До свидания!

– До свидания!

Ни фига, блин, заявочки! Никогда бы не подумал, что Эдуард способен на подобный поступок. Значит, он не верит, что мы можем достать Сосновского законным путем, и решил сам с ним разобраться. Один шанс из тысячи, что ему это удастся сделать. Но если у кого и есть такое право, то несомненно у Калюжного. Когда я его увидел на крадбище белого будто лунь, у меня мороз по коже прошел. Можно лишь диву даваться, как он все это выдержал. Меня удивило лишь то обстоятельство, что волкодавы Сосновского оставили в живых самого Калюжного. Почему? Устали от горы трупов, решили остановиться? Нет, не такие они люди. Скорее всего, у Калюжного была копия видеокассеты. Потому-то они его и не трогали до поры до времени, пытаясь ею завладеть. Интересно, отдал он её им или нет? На все эти вопросы сможет ответить лишь сам Калюжный. Почему же он ко мне не пришел? Боялся, что я догадаюсь о его намерениях и попытаюсь отговорить? Не был уверен, что этого мне не удастся? Скорее всего. О-хо-хо! Где же мне теперь его искать? Да и надо ли? Может быть лучше ему не мешать? Кто знает, кто знает. Все может быть. Порой, трудно что-либо понять "в этом мире бушующем". Чем черт не шутит, то что не удалось сделать всей правоохранительной системе страны, возможно удастся сделать Калюжному? Не знаю, не знаю. Жизнь полна парадоксов. Одно знаю наверняка – если этот козел Сосновский вновь выйдет сухим из воды, то это будет в высшей степени несправедливо. Ага.

Куда же запропостился Говоров, почему молчит? Архаровец! Никакой дисциплины! Но ничего: это молчание ему ещё боком выйдет.

В это время зазвонил телефон. Взял трубку.

– Пламенный привет любимому учителю от благодарного ученика! – услышал я знакомый голос своевольного подчиненного.

Легок на помине. Слава Богу! А то в голову уже черт знает что лезет. Но надо с ним построже – он этого заслужил.

– Привет подхалим! Почему до сих пор молчал? – говорю нарочитио сердито.

– Счел, что не имею морального права отвлекать высокое начальство от важных государственных дел пустопорожними разговорами. Ведь информация пока нулевая.

– Вот это ты зря, коллега. Высокое начальство – это ведь за небольшим исключением тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, они ведь тоже беспокойство имеют. Мало ли что могло случиться в дороге.

– Если бы, Сергей Иванович, что случилось, то вам бы первому выразили соболезнование по поводу, так сказать.

– Типун тебе на язык. Рассказывай, – как там у вас?

– Все хорошо. Устроились в нашем институте на Нахимовском со всеми удобствами.

– Ну, ты даешь! Как же это вам удалось?

– У меня здесь однокашник в руководящем составе.

– У тебя, я смотрю, везде свои люди. Молодец!

– Стараюсь. Докладываю: договорился о встрече с Потаевым. Собираюсь все ему выложить начистоту.

– Решай сам. Главное, чтобы это не повредило делу.

– Не повредит. Он мужик надежный. Сам большой зуб на Сссновского имеет. Если даже и не согласится помочь, то утечка информации исключена.

– О Беркутове ничего не слышно?

– Пока ничего. Колесов связался с надежным людьми. Обещали помочь.

– Вы фотографию Петрова сможете раздобыть?

– Постараюсь использовать старый канал ФСБ. А для чего она понадобилась?

– Здесь всплыли кое-какие новые обстоятельства. Надо кое-что проверить. У тебя все?

– Все.

– Тогда, бывай здоров! О результатах встречи с Потаевым сразу меня проиформируешь. Понял?

– Да понял я, понял. Чего уж тут не понять магистри, в смысле, учитель. Вэрбум сат сапиэнти.

– Издевается, да? Опять какую-нибудь непристойность сказал.

– Ну что вы, как я могу. Я только сказал, что умному довольно одного слова.

– Ты от скромности не умрешь.

– Видит Бог, – я даже занизил свои возможности.

– Ну ты и пижон, Андрюша! Ты ж вроде собирался не шпрехать больше по латыни?

– От прошлого на так просто избавиться. Нет-нет, да и выскочит оно этаким гнойным нарывом.

– Ты уж постарайся. Не пасуй перед трудностями.

– Я стараясь.

– В таком случае, покедова! И не очень-то там расслабляйся.

– До свидания, Сергей Иванович! И пусть в ваших праведных делах вам всегда сопуствует удача.

Я только неопределенно хмыкнул в ответ и положил трубку. Вот архаровец, любого заговорит! Молодец! Моя школа.

Не успел выкурить сигарету, как вновь зазвонил телефон. Это был начальник отдела уголовного розыска транспортной милиции полковник Игнатов. Мы с ним были хорошо знакомы, не одно дело вместе раскрутили.

– Сергей Иванович, на станции Шаля задержан какой-то старик, который попросил связаться с тобой.

Я так и подскочил. Похоже, не доехали наши беглецы до Москвы.

– Что за старик? Тебе сообщили его фамилию?

– Постой, у меня где-то записано... Друганов. Друганов Олег Дмитриевич. А кто он такой?

– За что его задержали?

– Якобы он со своим попутчиком двух мужиков подстрелили.

– А попутчик Друганова?! Что с ним?! – закричал я громче Иерихонской трубы.

– Да вроде как убег.

Слава тебе, Господи! У меня отлегло от сердца.

– А где эта Шаль находится?

– Шаля, – поправил меня Игнатов. – За Екатеринбургом примерно в ста ста пятидесяти километрах. Дело ведет следователь транспортной прокуратуры Индюков Владимир Евдокимович. Его телефон: 5-32-66.

Я записал. Поблагодарил Игнатова и положил трубку.

А Калюжный-то, Калюжный! Отмочил, что называется, так отмочил! Каков ковбой! Хлопнул двух киллеров и поминай, как звали. Никак не ожидал от него подобной прыти. Считал, что он просто не способен на такое. Допекли мужика, вразнос пошел. Ага. По-моему, это свойственно всей нашей нации. Гадят нам на голову, гадят, как только не называют: и страной дураков, и лодырями, и тупыми, и рабами, и нецивилизованными с холопским мировозрением. А мы все терпим, терпим, будто все это не о нас говорится. А когда терпение лопается, рвем на груди рубашку и идем напролом. И уж здесь трудно нас остановить. Нет ничего страшнее русского бунта. И бессмысленнее.

Интересно, добрался Калюжный до Москвы или нет?

Глава восьмая: Калюжный. "Колонист".

Положив сумку с вещами и пистолетом в автоматическую камеру хранении и купив две бутылки портвейна, три беляша и два малосольных огурца, я сложил все в полиэтиленовый пакет и отправился на поиски своих будущих товарищей.

В буфете Казанского вокзала я увидел двух бомжей собиравших со столиков объедки. Обоим было лет по пятьдесят. Впрочем, могу и ошибаться. Возраст бомжей всегда трудно определить. Иные и в тридцать выглядят семидесятилетними старцами. Я подошел.

– Мужики, как бы мне увидеть старшего?

Они подозрительно меня осмотрели.

– Каво? – спросил один из них. У него было простоватое, курносое лицо, изборожденное глубокими морщинами и оттого напоминающее сушеную грушу. Рыжеватые, уже основательно побитые сединой всклокоченные волосы. Одет в грязную до неприличия спортивную кофту, трико и стоптанные кроссовки.

– У вас здесь есть старший?

– Ну, – кивнул он.

– Я хотел бы с ним познакомиться.

– А ты воще кто такой?! – отчего-то возмутился рыжий. – Канай отсюдова! Понял?

– Ты чего орешь?! – настал черед возмутиться и моему персонажу. Кажется, он начинает жить самостоятельной жизнью. Во всяком случае орать так, как он только-что продемонстрировал, я не умел.

От моего крика рыжий даже немного оробел. В замешательстве пробормотал, бросая взгляды на своего приятеля:

– А чего ты... прикалываешься?

– Я не прикалываюсь. Просто, спросил у вас про старшего. Это что, преступление, да?

– Допустим, я старший, – сказал второй бомж. – И что дальше?

Это был высокий, чуть сутуловатый в грязном, замызганном, но некогда вполне приличном костюме. Его лицо с тонкими чертами, обрамленное седыми кудрявыми волосами было симпатичным, а взгляд светло-карих глаз умным и внимательным.

– Да вот, хотел прописаться, – ответил я, показывая на пакет.

– Это ещё успеется, – сказал седой. – Сам-то откуда?

– Да тут неподалеку. Из Владимира я. У нас там менты свирепствуют, хотят под корень нашего брата. Пришлось слинять. Иван Оксолин я по кличке Окся. – Я решил полностью воспользоваться биографией одного из бывших моих подследственных, осужденного за убийство приятеля в пьяной драке.

– Из Владимира, говоришь? – Седой вновь очень внимательно на меня взглянул. – А кто у вас там начальник железнодорожной ментовки?

Я никак не ожидал, что мне будет учинен допрос по всем правилам и даже растерялся. Большого труда стоило не выказать этой растерянности перед бомжами.

– А шут его знает, – простодушно ответил, разведя руками. – Я ведь там недолго кантавался. Вообще-то я из Казахстана. Жил на станции Уш-Тобе. Слышал про такую?

Седой сделал вид, что не расслышал вопроса. Спросил:

– И что?

– Работал я там в локомотивном депо, пока не уволили по пьяни. Устроиться на другую работу не мог. Там русским вообще трудно устроиться. Подался на историческую Родину. Но и здесь не лучше, везде сокращения. Вот и стал бичевать. Будут ещё вопросы, гражданин начальник?

По всему, старшего удовлетворил мой рассказ.

– Значит, ты стал бомжем не по призванию, а в силу обстоятельств? сказал он.

– Как это – по призванию? Шутишь?

– Нисколько. Как говорили классики: свобода – есть осознанная необходимость. Рано или поздно, но каждый из нас пришел к подобному выводу. Вот таков алгоритм жизни. Я правильно говорю, Витек? – обратился старший к рыжему.

– Нет базара, профессор, – откликнулся тот.

– Профессор?! – несколько удивился я кличке бомжа.

– Разрежите представиться. Сергей Викторович Безверхий – бывший старший научный сотрудник одного из академических институтов, даже имел степень кандидата. Так что, прозвище свое я ношу почти на законном основании. Правда, Витек?

– Ну, – кивнул тот. – Да ты любого профессора за пояс. Без понта.

– Витя Андреев по прозвищу Пржевальский, – представил его Безверхий. Когда-то давно увидел фильм о нашем великом путешественнике и его обуяла страсть к путешествиям. С тех пор и бичует. Москва – лишь временная его остановка. Я все верно изложил, Витя?

– Ну. Точняк, профессор. Как в аптеке, – разулыбался Андреев, обнажив гнилые и прокуренные зубы.

– Ты, Ваня, не смотри на его бедный лексиков, – Безверхий ласково погладил рыжие космы своего приятеля. – Его душа – целая планета. Правда, пока ещё малонаселенная. Так ты, значит, хочешь к нам прописаться?

– Да, если это возможно.

– В этой жизни нет ничего невозможного. Пойдем.

Мы вышли на перрон, долго шли вдоль железнодорожных путей, пока не уткнулись в небольшое одноэтажное здание, выкрашенное в грязно зеленый цвет. Открыв темную с облупившейся краской дверь, Безверхий, пропуская меня вперед, сказал:

– Это, Ваня, и есть наше временное пристанище на этой малосимпатичной планете.

По крутой лестнице мы спустились в подвал и оказались в узком грязном коридоре. Здесь пахло пылью и мышами. Вдоль стен шли многочисленные трубы, провода, кабели. Андреев пошел вперед, мы с Безверхим – за ним. В конце коридора Андреев открыл какую-то дверь и мы оказались в довольно большой и светлой комнате. В левом ближнем углу стоял небольшой контейнер, имитирующий стол, вокруг него – четыре пустых ящика. На правой стороне пол застлан каким-то тряпьем. На нем спали два бомжа.

– Подъем! – прокричал Безверхий.

С пола вскочили двое парней лет двадцати пяти чем-то очень похожие друг на друга – оба худые, длинные с грязными небритыми лицами, ошалело глядели на нас.

– А? Что? Менты, да?! – благим матом заорал один из них и ринулся к двери.

– Успкойся, Несун, ложная тревога, – остановил его Безверхий, громко смеясь.

– Ну и шутки у тебя, Профессор, – неодобрительно проворчал тот. – Так и обделаться можно.

– Страшно боиться милиции, – пояснил мне Безверхий. – И главное непонятно почему. Это где-то на геном уровне. Кто-то из его предков явно не дружил с милицией. Разреши, Ваня, тебе его представить: Анатолий Ковтун по прозвищу Несун. История его сравнительно короткой жизни проста, банальна, но поучительна. Пять лет назад он сильно поколотил неверную жену, за что получил два года лишения свободы. Отмотав положенный срок, решил не возвращаться к предавшей его супруги и стал бичевать, о чем ни разу не пожалел. Толя, я все правильно излагаю?

Ковтун осклабился, почесал затылок, хмыкнул, покачал головой. затем проговорил:

– Ну ты, Профессор, даешь! Чешешь прям как этот... как его... Анатолий обратился за помощью к своему товарищу: – Жора, ты помнишь говорил?

– Цицерон, дубина, – откликнулся тот.

– Ага, он, – кивнул Ковтун.

– Свое странное прозвище он получил потому, что каждый день "несет" до десятка яиц.

– Как это? – не понял я.

– Объясняю. Толя с детства усвоил, что воровать нехорошо и стыдно. Но однажды, когда он был сильно голоден, в его умной и предприимчивой голове родилась идея, что если украсть одно яйцо, то никто не сочтет это кражей. За это даже не поколотят. И стал воровать по одному яйцу. За день ему удается украсть до десятка яйиц. Поначалу хотели его назвать "Несушкой". Но это прозвище показалось ему сильно обидным, и он активно запротестовал. Так он стал Несуном. – Безверхий повернулся к Жоре: – Блок, тебя представить, или ты сам это сделаешь?

– Валяй, – вяло откликнулся тот. – У тебя это клево получается.

– И, наконец, последний из присутствующих здесь колонистов – Коротаев Георгий по прозвищу Блок, бывший студент Литературного института факультета поэзии. Так же как его знаменитый предшественник любит писать стихи о прекрасной незнакомке. Считает, что поэты умерли вместе с серебрянным веком. Жора, может быть ты на что-нибудь почитаешь из последнего.

Тот не стал долго себя уговаривать, выпрямился, выбросил правую руку вперед и громко с надрывом, как делают большинство поэтов, стал дикламировать:

– Ты стояла на паперти высокая, стройная, вся в голубом,

Как голубая мечта моей юности.

Прикрывая свое прекрасное лицо рукой от ослепительного солнца.

Ты смотрела на меня томно, призывно и властно одновременно.

И в моей душе поднялась душная волна любви и обожания.

Но это было лишь плодом моего воображения.

Ты легко спустилась по ступенькам высокого крыльца и, проходя мимо, равнодушно скользнула по моему лицу взглядом опытной и знающей себе цену женщины, оставив после себя легкий запах дорогих духов.

А у ворот тебя поджидал шикарный "коделлак".

И молодой мужчина с лицом Алена Делона распахнул перед тобой дверцу.

Еще мгновение, и коделлак изчез, растворился в потоке машин, унося тебя в неизвестную, но, наверное, замечательную жизнь.

А я теперь буду каждый день приходить к церкви с надеждой ещё хоть раз увидеть тебя – моя прекрасная незнакомка.

– Ну, что я говорил?! – воскликнул Безверхий. – Блок! Настоящий Блок! Тебе, Ваня, понравилось?

– Красиво, – в замешательстве проговорил я, сбитый с толку происходящим. До этого я считал, что бомжами становятся неудачники, полуграмотные, спившиеся люди, не выдержавшие ударов судьбы и опустившиеся на самое дно жизни. Но то, что среди них могут быть вот такие вот "профессора" и поэты, даже не мог предположить. Но самое удивительное было в том, что они были вполне довольны своим положением, Очень даже довольны.

– А отчего – колонист? – спросил я Безверхого.

– Что? – не понял он.

– Ты его назвал колонистом, – кивнул я на Каратаева.

– Мы все здесь колонисты, так как живем колонией. Считаем, что так легче пережить коллизии и катаклизым жизни, превратности судьбы. И не только считаем, но и доказали практикой. Я верно говорю, господа?

При слове "господа", бомжи хмыкнули, разулыбались.

– Нет базара, Профессор, – за всех ответил Прживальский.

– К сожалению, Ваня, не могу тебя познакомить с нашей супружеской парой, родившейся совсем недавно в нашей колонии. Они совершают свадебное путешествие по городам "Золотого кольца".

– Правда что ли?! – удивился я. – А кто же их зарегистрировал?

– Эх, Ваня, Ваня, темный ты человек! – укоризненно проговорил Безверхий. – Союз скрепляют чувства, а не формальности в виде бюрократической бумаги. – Он повернулся к молодым колонистам и торжественным голосом провозгласил: – А теперь разрешите вам представить нового члена нашей колонии Ивана Оксанина по прозвищу Окся. Прошу любить и жаловать. К тому же он пришел не один, а с двумя бутылками "благородного" вина, именуемого в народе "бормотухой".

При последних словах Безверхого возникло оживление. Кофтун достал из стоящей в углу большой картонной коробки пять граненных стакана и расставил их на контейнере, имитирующим стол. Я выставил бутылки, выложил беляши и огурцы. Пржевальский тут же порезал их на мелкие дольки.

– Вот с этого, Профессор, и надо было начинать, – проговорил Каратаев, возбужденно потирая руки. – А то тянул, тянул волынку. Кому оно нужно твое словоблудие. Если считаешь, что мне, то глубоко заблуждаешься.

Я отметил, что он один разговаривал со старшим колонии, как с равным, даже чуточку свысока.

Каратаев откупорил одну из бутылок и быстро разлил вино по стаканам. В каждом оказались совершенно равные объемы вина.

– Вот чему ты, Блок, научился в Литературном, так это классно разливать спиртное, – сказал Безверхий.

– Точняк! Как в аптеке, – подтвердил правильность слов старшего Прживальский.

– А там больше нечему было учиться. Сборище бездарей и недоумков, ответил поэт, беря стакан и намереваясь выпить. Но Профессор его остановил.

– Подожди, Блок. Я имею сказать тост. – Он взял стакан и, обращаясь ко мне, проговорил: – За тебя, Ваня! За то, чтобы тебе в нашей колонии жилось тепло и уютно! И чтобы здесь ты был застрахован от всех неприятностей и катаклизмов жизни.

– Спасибо, Профессор, за добрые слова! – поблагодарил я. – Доброе слово и кошке приятно. Верно?

– Без балды, – ответил Прживальский.

– Это то, чем ты, Ваня, можешь здесь пользоваться в неограниченных количествах и совершенно бесплатно, – сказал Безверхий.

Когда вино было выпито, все закурили.

– А как вы-то оказались в бомжах? – спросил я Безверхого.

– Совершенно сознательно, Ваня, – ответил он. – Как говорится, – в здравом уме и твердой памяти.

– У вас была семья?

– А как же. У меня все было, как у людей, как у среднестатистичего обывателя. Жена-стерва, все время мной недовольная. То я не натянул веревку, то не вбил гвоздь, то не починил утюг, то у меня в голове мякина вместо мозгов, то руки не оттуда растут, и тэдэ, и тэпэ. Дети-сатрапы, тянущие из меня последние жилы. Сослуживцы-сволочи, которым я был всегда чем-то обязан. Терпел я это свинство терпел и выпрягся. На меня будто просветвление нашло, "Зачем, – спросил я себя, – я мучаю себя и других? Ведь конец все равно будет один и тот же. Ну, защищу я, к примеру, докторскую диссертацию, ещё чего-то там добьюсь в жизни. А для чего? Зачем мне все это нужно? Ведь конец все равно будет одним и тем же. Умру я, так и не поняв, для чего и зачем рожден. Жизнь абсурдна, нелепа и бессмысленна". Осознав это, я все бросил и стал бомжом.

– Странно все это, – пробормотал я, сбитый с толку словами Безверхого.

– Ничего странного, Ваня. Как раз наоборот – все логично и естественно. Странно как раз то, что я тридцать пять лет терпел прошлое свинство. Сейчас много и охотно говорят о свободе личности. Это смешно, нелепо и абсурдно, как и все остальное. Как может быть человек, обремененный с момента рождения сплошными обязанностями, быть свободным? Нонсенс. Нет, по-настоящему свободным можно ощутить себе только здесь. У нас нет паспортов, а потому мы не привязаны к месту. У нас нет семей и работы. Тем самым мы избавлены от обязанностей, связанных с ними. Мы воспринимаем жизнь и мир априори...

– Как, как? – не понял я.

– Чисто умозрительно, Ваня, чисто умозрительно. И это нас вполне устраивает. Так как любой опыт лишь множит абсурдность и бессмысленность жизни. Экзестенциалисты утверждают, что по-настоящему свободным человек способен ощутить себя лишь в пограничных ситуациях. А мы постоянно живем на границе между жизнью и смертью, балансируем на лезвии бритвы. Каждый раз засыпаяя, мы никогда не бываем уверены – проснемся ли вообще. Понимая и принимая бессмысленность бытия, мы не боимся смерти. Наше Я может парить над Землей в свободном полете и наслаждаться жизнью. После этого я спрашиваю тебя, Ваня: "Кому же можно позавидовать? Нам – свободным гражданам этого мира? Или снующим по улицам с хмурыми лицами нашим соплеменникам, обременными заботами и многочисленными обязанностями?"

– Ты, Профессор такого здесь наговорил, что голова идет кругом, проговорил я ошарашенно, чем рассмешил всех колонистов.

– Не напрягайся, Ваня, – сказал Каратаев, бросая окурок щелчком в дальний угол. – Он у нас мастер запудривать мозги. По мне, чухня все это. Человек должен быть ближе к природе, жить по её законам. Добыл пищу, наелся, и уж тем будь доволен.

– Но как же так, – возразил я. – Ты вон какие красивые стихи о любви пишешь.

– И стихи мои – чухня, – вяло отмахнулся от моих слов поэт. – А любви вообще нет, враки это все. Есть лишь инстикт к размножению. Просто, человек способен облечь это в красивые слова, так сказать, облагородить это природное звериное чувство. Только и всего. Ну, давайте спать, а то время уже позднее. Не знаю как кого, я меня что-то растащило с этой бормотухи.

Так я стал колонистом.

А ранним утром следующего дня я уже прохаживался напротив громадного офиса Сосновского. Мне предстояло самым тщательным и скрупулезным образом изучить распорядок дня своего противника, его повадки, привычки. Я не могу, не имею права ошибаться.

Глава девятая: Олигарх боится.

Виктор Ильич никак не мог уснуть от обиды, ага... На эту... на жену на эту, Людмилу... Ведь ещё совсем недавно... Свадьбу недавно... А она уже его из спальни, ага... Из спальни того... Храпишь. говорит... Спать, говорит, ни того... Не даешь, говорит... А до свадьбы такой кошечкой... Вот и верь после этого... Кругом одно это... Как его?... Притворство. Кругом одно притворство... Никому нельзя ничего... Верить, ага.

Сосновский пытался успокоится, думать о чем-то другом, но никак не получалось. А обида на жену все копилась, копилась, ширилась, крепла. И так ему стало себя жалко, таким почувствовал себя жалким, несчастным и одиноким, что он заплакал. А в большой его голове все бежали и бежали мысли о себе, о жене Людмиле и вообще, – о жизни. Скорость их была настолько велика, что слова никак не могли за ними поспеть, падали, запинались друг о дружку. Потому и получался такой сумбур. Но к этому он давно привык. Да и окружающие привыкли.

За окном было темно, влажно, ветренно. По стеклу широкой мокрой лапой стучал клен, усиливая душевную дисгармония и сиротство Виктора Ильича.

Не любит его, ага... Никто не любит... Один, как этот... Как его? Палец... Нет, не палец... То же вроде, но не то... Перст, вот. Один, как перст... А вокруг ненавести этой вокруг... Все дай, дай... Сколько можно... А Людмила из спальни... Сильная... И дверь того на эту... на защелку... Все можно... Купить можно. А что толку... Когда никто ничего... Не любит никто... Будто он не человек... Будто ему не хочется... Тепла, ага... Сбежать бы... А куда? Везде то же... Зря он на Людмиле... Женился на Людмиле... Зря... Надо было с Ириной... К той уже того, привык, ага... А эта из спальни... Обидно... Не любит никто... Одна мама... Но она далеко.

И тут Сосновский почувствовал, что на кровати кто-то сидит. Замирая от страха перевел взгляд и увидел знакомый темный силуэт.

Опять пришел... Этот пришел... Ведь обещал, а сам того... Вот и верь после этого... Если даже Этот... Что ему?... От него что ему?... Нужно чего?

– Экий ты, Витя, зармазня! – прозвучал скрипучий насмешливый голос. Огорчил ты меня. Такие дела делаешь, такие интриги плетешь, а нюнишь, как какой-нибудь никудышний Иисусишка. Зря ты это. Вытри сопли. Они тебе не к лицу. А Людку, шалаву эту, гони взашей. Нашла кого из спальни, дура. Не понимает – кто она, и кто ты. Или вот что, посади её на недельку в темный сырой подвал на хлеб и воду. Метод проверенный. Станет как шелковая. Она после этого ноги тебе будет мыть и воду пить.

– Вы думаете? – с надеждой спросил Виктор Ильич, заметно успокаиваясь. Предложение Этого ему понравилось.

– Уверен. А если ещё раз подобное отчебучит, убей. Вот сколько гладких и сладких телок мечтают за тебя замуж выйти.

– Они не меня того... Они мои деньги.

– Деньги – это власть, это сила. Они твою силу любят и уважают. Понял?