Текст книги "Человек должен жить"

Автор книги: Владимир Лучосин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Губы ее улыбались.

– Завтра прийти на перевязку?

– Конечно!

– По воскресеньям поликлиника закрыта.

– Для перевязок открыта… Придешь?

– Не знаю, доктор.

– Приходи к почте, – попросил я. – Но только обязательно. Буду ждать. В десять утра.

Она посмотрела на меня грустными глазами.

– Ладно. Приду, если так просишь.

Я протянул ей руку. Она пожала. Это была удивительная рука: горячая, живая, пронизанная током. У Аллы рука всегда была холодная, потная, вялая. Ее руку я старался как можно скорее выпустить из своей.

Вера получила больничный лист в окошке регистратуры. Сложив его вдвое, она пошла к выходу. Я сидел на стуле среди больных и смотрел на нее.

Солнце светило прямо в дверь. Я нарочно здесь сел. Когда Вера выходила, солнце пронизало ее платье насквозь, и я увидел, какие красивые и стройные у нее ноги.

Потом я вышел на крыльцо и смотрел, как она идет по улице: Вера шла легко и спокойно.

И было в ее походке что-то такое, что принадлежало только ей. По этой походке я узнал бы ее среди тысяч других девушек.

На перекрестке Вера остановилась и обернулась. Я помахал ей рукой. Она не ответила и скрылась за углом здания.

Я возвратился в кабинет в самом лучезарном настроении. Завтра мы встретимся. Я жил завтрашним днем, и когда следующая больная, пожилая женщина в очках, не согласилась на операцию, которая ей была необходима, я даже не рассердился, а сказал только:

– Не могу вас заставить – дело ваше, здоровье тоже ваше.

– Правильно. Посоветуйте гражданке идти домой, – вмешался Василий Петрович. – Зачем напрасно отнимать время у себя и у других? Будем заниматься теми, кто хочет лечиться.

– А вы сами меня разве не можете полечить? – Женщина смотрела на Василия Петровича. – Они же… практиканты.

– Сегодня ведут прием московские доктора, – сказал Василий Петрович. – И незачем капризничать.

Больная взглянула на меня еще раз. И, резко повернувшись, ушла.

– Посидит, подумает и вернется, – сказал мне Василий Петрович. – Нельзя же допустить, чтобы больные у нас в кабинете командовали.

Вот это мне нравится. Правильные слова.

Потом мы приняли пятерых мужчин. Коршунов подходил то ко мне, то к Захарову, давал указания. После мужчин снова пригласили женщин. Среди вошедших была и та упрямая больная в очках. Она смущенно улыбалась.

Василий Петрович одобрительно сказал:

– Давно бы так, гражданка. Юрий Семенович, мойте руки.

К половине шестого мы приняли всех записавшихся больных.

– Собирайтесь, поедем оперировать, – сказал Василий Петрович.

Машина «Скорой помощи» подбросила нас до стационара за какие-нибудь три минуты. Еще через десять минут я уже стоял возле операционного стола в полной форме врача-хирурга. Предстояло сделать операции троим больным. В последние дни я много читал об операциях по поводу аппендицитов. И знал эти страницы учебников на память.

Вошел Захаров, на ходу завязывая марлевую маску. Затем появился Василий Петрович. Он был одет, как и я: халат, шапочка, марлевая маска, фартук из клеенки. И руки выставлены вперед.

На каталке привезли тучную женщину. Сердце у нее, должно быть, неважное. Василий Петрович оперировал ее сам, а я помогал. Не приведи бог оперировать таких полных! И зачем только они болеют!

Двадцатилетнюю девицу оперировал тоже он. Операция прошла без каких-либо особенностей, и она мне не запомнилась.

Дверь приоткрылась, в щель пролез Каша. Он посмотрел на меня с завистью. Ему тоже не терпелось оперировать. Конечно! Он стал возле Захарова и что-то тихо говорил ему в левое ухо, как в микрофон.

Василий Петрович сидел на железном, выкрашенном белилами стуле. Как и я, он выставил вперед руки, полусогнутые в локтях.

– Вы хорошо ассистировали, – вдруг сказал Василий Петрович. Он оттолкнулся ногой от пола, описал на вертящемся стуле почти полный круг и остановился, глядя на меня. – Всегда помните, что вы ответственны за жизнь человека. Когда оперируете, всегда думайте, что на операционном столе лежит близкий вам человек: мать, брат, жена. Нужно любить человека, который пришел к вам за помощью. Руки и сердце хирурга неразрывны.

Голова и руки – да. Что касается сердца – сомнительно. Во всяком случае, мне будет трудно представить в чужом человеке брата, мать или жену.

Ввезли Дубовского. Василий Петрович сказал:

– Юрий Семенович, оперировать будете вы.

Глаза Каши вспыхнули, а Захаров глянул на меня без всякого удивления. «Я же говорил тебе!» – прочел я в его взгляде. Мне показалось, что он завидует мне. Что ж, это естественно… Как и я, он смотрел на Коршунова.

Не заведующий отделением Золотов, не институтские светила, а Василий Петрович казался мне сейчас самым умным, самым справедливым учителем на земле. Я благодарил судьбу за то, что при распределении попал именно к нему. Хорошо, что он выздоровел. И еще лучше, что он оправдывает мои надежды.

Дубовского переложили с каталки на операционный стол.

– Тревожно на душе, – признался Дубовский, глядя то на Василия Петровича, то на меня. – Мой дядя умер до войны оттого, что срезал безопасной бритвочкой мозоль. И представьте, жена у него была врач.

– И он, по-видимому, считал, что этого вполне достаточно, чтобы и самому испробовать свои силы в медицине, – сказал Василий Петрович. – Много ли надо знаний, чтобы удалить крошечную мозоль?

– Он умер от заражения крови, – сказал Дубовский, шаря глазами по операционной. Ему, наверное, казалось, что он увидит где-либо кровь. Но вокруг была чистота, какая может быть только в операционной.

– Вероятно, ваш дядя не прокипятил бритвочку, – сказал Захаров. – А пенициллина в те годы еще не было.

– Вероятно, – уже из-под простыни сказал Дубовский. – Василий Петрович, кто будет меня оперировать?

– Юрий Семенович, – ответил Коршунов.

– Юрий Семенович врач или студент? – спросил Дубовский.

Гениально! Гениально спросил парень!

– Почти врач, – сказал Василий Петрович. – Он окончил с отличием четыре курса института. Кроме того, и я буду рядом, так что вы можете быть спокойны.

Я буду оперировать! И мне будет ассистировать Василий Петрович! Я почувствовал необычайный прилив сил и уверенность неограниченную.

Может быть, эта уверенность передалась больному. Он спокойно опустил голову на простыню – он беспрекословно отдавал себя в мои руки.

Василий Петрович смазал йодом живот Дубовского. В двух предыдущих операциях это делал я. Сестра подала шприц, и я сам начал впрыскивать новокаин в кожу больного. Все шло хорошо, и лишь когда в моих руках оказался скальпель, уверенность начала покидать меня. Ассистировать просто, а теперь немеют пальцы, сжимающие скальпель, кружится голова. Может быть, от счастья кружится? А что, если не смогу? Но ведь я давно стремился к оперированию! Я увидел Василия Петровича, Захарова, Кашу, Дубовского и сказал себе: «Я должен быть сильным и смелым, лишь тогда из меня выйдет толк». И вонзил скальпель в кожу.

Дубовский спокойно дышал под простыней. Воздух свободно поступал к нему. Дубовский, конечно, не знал, что делается сейчас в его животе. Но, как и каждый больной, он хотел знать.

По выражению лица Каши я догадывался, что Дубовский смотрит на него, смотрит, наверное, внимательнее, чем в зеркало. Каша иногда ему подмаргивал. Выражение лица Каши часто менялось, но не омрачалось ни разу.

Мне надо было найти червеобразный отросток. Еще ничего не искал я в жизни с таким старанием.

Минуты три прошли в поисках, в тягостном для меня молчании. Нет!

Я посмотрел на сестру Нину. Ее глаза, большие и черные, что-то подсказывали мне. Но что? Взглянул на Василия Петровича. Он даже не удостоил меня взглядом. «Если я не доведу операцию до конца, я погиб», – мелькнула мысль.

И вдруг я нашел отросток сзади – совершенно позади слепой кишки. Нашел!

Минутой позже я перевязал отросток, отрезал, бросил в таз и начал зашивать брюшину.

– Молодец, Юрий Семенович. Хорошо, – похвалил Василий Петрович, когда больного увезли в палату.

Выйдя из-за своего столика, операционная сестра протянула мне руку:

– О! Вы титан, Юрочка! Первый раз вижу оперирующего студента.

– А что говорили в начале месяца, помните? «Не завидую больным, которые…»

– Поздравляю, – перебил Каша, – ты прекрасно делал.

Подумаешь, открыл Америку! Я и сам знал, что прекрасно. Теперь вся больница будет знать. Я первым сделал полостную операцию.

Захаров оказался самым сдержанным. Пожав руку, он лишь сказал:

– Начало хорошее, Юра.

Я понимал его сдержанность и даже одобрял ее. Я сам относился к Захарову сдержанно: не мог себе простить, что все-таки, если разобраться, не я, а он спас мальчишку. Этот переросток обставил меня на целое очко. Что ж ему радоваться, если я теперь догоняю?

Василий Петрович медленно снимал халат, лицо его улыбалось.

– Вот смотрю на вас и думаю, – сказал он, – правильно я поступил или нет? Убежден, что правильно.

Каша, кивая головой, закричал:

– Конечно, правильно! Разве может быть на этот счет второе мнение?

Я не мог ни думать, ни говорить. Я был на седьмом небе. Душно и тесно в операционной. Я вышел в коридор. Он был пуст. А мне хотелось к людям, хотелось новых похвал. Хорошо ли, когда человек ждет похвал? Да, хорошо! Да, я хочу похвал! Человек должен хотеть похвал, если это настоящий человек, а не тряпка.

Не помню, как очутился я на дворе. Шел, кажется, дождь, но, разгоряченный, я не замечал его. Я даже расстегнул воротник рубашки и ослабил галстук. Курил папиросу за папиросой. Счастливейший день моей жизни!

Не заметил, как подошел Каша. Он ласково потрепал меня по плечу. Не скрою, я не чувствовал особой радости от этого прикосновения.

– Я очень доволен, Юра, – сказал Каша. – Вот узнает Золотов, что ты хорошо оперировал, и к Захарову будет лучше относиться, да и ко мне, когда перейду в хирургическое отделение. Возможно, и Золотов будет скоро разрешать оперировать… Я очень доволен, Юра, – ведь каждый успех, каждая неудача любого из нас отражается на всех троих.

– У тебя иногда рождаются гениальные мысли, Игорь! – сказал я. Минуту погодя я спросил: – А тебе не надоело еще в терапевтическом?

Дождь брызнул вдруг как из лейки, и Каша спрятался под балкон, поддерживаемый толстыми четырехугольными колоннами. Оттуда он крикнул:

– Что ты, Юра! Терапия – увлекательнейшая наука… Ой! Шприцы полопаются! – Через мгновение он исчез в вестибюле.

В такой день его мысли заняты какими-то шприцами.

Едва он исчез, на крыльцо вышел Чуднов. Сейчас и он начнет поздравлять. Конечно! Я поблагодарю его… Странно! Куда это он? Не заметил меня.

Из окна второго этажа высунулась Валя:

– Юрий Семенович, вас дежурный врач зовет.

Что еще там такое? Я бросил папиросу, поправил галстук, застегнул на все пуговицы халат. Перед больными и старшими всегда надо быть в полной форме. Уж где-где, а здесь я не давал себе поблажки никогда.

В дверях вестибюля я встретился с Кашей. Он посторонился, чтобы пропустить меня:

– Иди, иди, Юра! Как-никак герой дня!

То-то же!

Дежурил Вадим Павлович, очень странный человек – единственный врач в больнице, который, кажется, страдает оттого, что больные все реже стали умирать.

Как он был удивлен, когда узнал, что мотоциклист Лобов, вероятно, не умрет! «Да?» – сказал он. И вдруг так засмеялся, что я испугался за его здоровье.

Я постучал в дверь ординаторской, услышал «да!» и вошел.

Вадим Павлович сидел за большим письменным столом. Перед ним лежала толстая потрепанная книга, наверно роман.

– Вы знаете, что сегодня дежурите?

– Впервые слышу.

– По графику – ваш день. Возражений нет? – спросил он.

Откровенно говоря, в субботу дежурить не хотелось.

– Придется, – сказал я.

– Вот-вот. Никуда не денешься. – Он беспомощно развел руками и засмеялся.

– Где прикажете находиться? – спросил я.

– Держать вас около себя не собираюсь. – Он все еще улыбался. – Будьте где-нибудь в больнице. Думаю, мы разыщем вас, если понадобитесь. Иголку и в стогу находят. Салют! – Он хлопнул ладонью по роману. Я понял, что свободен, и вышел.

Несколько минут я ходил по ковровой дорожке, разостланной в коридоре, потом вышел на больничный двор.

Вечер был прохладный, но не дождливый. Я сидел на скамейке среди клумб. На других скамейках сидели больные: кто играл в шахматы, а кто просто дышал свежим воздухом.

В городском саду, зазывая, гнусавила радиола. Сквозь редкий переплет больничной ограды были хорошо видны гуляющие по улице пары. Типичный провинциальный пейзаж. Как здесь может существовать талант? Уверен, что Золотов живет на чемоданах. Его место в столице, в клинике. В однообразной веренице людей, тянущейся в парк, я вдруг заметил клетчатый светло-серый костюм. Только один человек в мире мог его носить, в нем было так много бумаги, что складка на брюках не держалась больше двух часов. Рядом с уникальным костюмом шагало голубое платье с белым воротничком. Итак, Игорь и Валя тоже плетутся в парк. Что ж, пусть погуляют. Им только здесь и гулять. Им здесь как раз. Хороша была бы эта парочка на улице Горького.

И все-таки я завидовал Игорю: он гуляет, а я дежурю. Идиотский график. Почему Чуднов именно меня поставил дежурить в субботу? Ничего. Завтра и на моей улице будет праздник. Если Вера не подведет.

Когда б не дежурство, субботу можно было бы назвать великолепной. События дня пронеслись передо мной. Утренняя конференция, где нас, студентов, подняли на щит. Первая самостоятельная работа в поликлинике. Встреча с Верочкой. Наконец, операция Дубовскому – вершина всей нашей практики. С сегодняшнего дня турнирную таблицу веду я. Люблю шахматы. А прелесть данной партии в том, что за меня играют две королевы: Вера и хирургия.

Вера… Что она сейчас делает? Вспомнила ли хоть раз обо мне? Впрочем, это не столь важно. Вовсе не обязательно, чтобы любили двое. Была бы только моей.

Вера и хирургия. Вот все, что надо мне от жизни. Хирургия, хирургия! Самая результативная, самая эффектная из всех специальностей. Разве Золотов не первый человек в больнице? Но сколько надо знать, чтобы стать Золотовым, сколько надо учиться! На это уйдут годы, десятилетия. Впрочем, всегда есть исключения из правил. Путь Золотова, вероятно, можно пройти в сжатый срок.

Что Золотов! До него как до солнца. Захаров, кажется, умеет больше меня, этот лапоть из глухой деревни. Лапоть, но палец в рот не клади: откусит! Сделать аппендицит для него, наверное, вовсе пустяк. Где он научился делать трахеотомию? Не было случая поговорить об этом. Почти каждую ночь он в больнице. Если там что-нибудь случается, за нами в общежитие прибегает няня. Так приказал Чуднов. Но в больницу с нею уходит лишь он один. Иногда с Кашей. И никогда – со мной.

Неужели я ленив? Нет, отставать я просто не имею права. Когда ночью опять за нами прибежит санитарка – я пойду. С этого дня буду ходить всегда.

Тут я вспомнил, что дисциплина в моей палате хуже, чем в палате Захарова. Он отучил своих больных играть в карты, а я своих не отучил. Что карты! Мои больные иногда курят в палате, иногда убегают в магазин в больничных пижамах. Золотов уже сделал мне замечание на этот счет: «Воспитывать больных нужно. Почему его больные дисциплинированны?» – И Золотов глазами указал на Захарова.

Я встал со скамейки и направился в свою палату. Лишь один Зернов находился на койке. У него был перелом бедра, и при всем желании он никуда не мог уйти.

– Где же остальные? – спросил я.

Зернов ответил:

– Откуда же мне знать, Юрий Семенович?

Во дворе на скамейках сидели больные, но не из моей палаты. Кое-кто разлегся под кустами, но моих не было и здесь. Так я дошел до забора, отделявшего территорию больницы от городского сада. В заборе качнулась доска. Она открыла на мгновение темную зелень горсада и встала на свое место. Очевидно, оттуда кто-то периодически вел наблюдение.

Нагибаясь, чтобы не зацепиться за ветки вишен, я побежал к секретному лазу, отодвинул доску – и ахнул. Пятеро моих больных сидели вокруг расстеленной газеты и выпивали. Две бутылки водки, одна из них пустая, сыр, колбаса, больничный хлеб, колода карт… Они ничего не успели убрать. Я смотрел на них, они – на меня.

Редькин спрятал в карман колоду карт, подмигнул Кукину. Тот начал разливать по стаканам водку из второй бутылки.

– Доктор! Пожалуйста, с нами, – сказал Редькин. – Одну рюмочку.

– Как вы смеете!

– Не волнуйтесь, доктор, это же лучшее средство медицины, особенно в субботний вечер, – сказал Редькин.

– Вот я покажу вам субботу!

Редькин подал знак своим товарищам, и они в одно мгновение осушили стаканы. Бутылки полетели в кусты.

– Вы будете меня помнить. Я вам покажу!

– А что вы нам сделаете? Ударите? Не имеете права!

Не говоря ни слова, они начали перелезать на территорию больницы. Последним полез, покряхтывая, Косых, болезненный, худой мужчина, ежедневно предъявлявший на обходе десятки жалоб. Я сказал ему:

– Водкой язву лечите? Послушаю, что завтра вы будете говорить на обходе.

– Виноват, Юрий Семенович… Горько виноват.

– Маху дал, Косых! – сказал Кукин. – Мы же говорили: «Не пей без разрешения Юрия Семеновича».

– О вашем поведении узнает дежурный врач, – сказал я. – Сегодня же вас выпишем…

Решительность покинула меня на втором этаже, вернее, еще на лестнице, которая вела на второй этаж. Я шел к Вадиму Павловичу. Сказать или нет?

Если скажу, будет шуму на всю больницу. Чьи больные убежали? Гринина! Чьи больные играли в карты и пили водку? Больные Гринина! Пожалуй, лучше помолчать. Лучше будет для них и для меня. А их я возьму измором… Не дойдя до ординаторской, где читал роман Вадим Павлович, я вернулся вниз.

Больные сидели на своих койках. Я вошел в палату. Они настороженно смотрели на меня. Я стоял и молчал, стараясь сделать взгляд пронизывающим. Читайте, голубчики, свою судьбу. И вдруг произошло нечто несообразное. Редькин захохотал.

– Не выдал! – крикнул он, как бы отхаркивая хриплый смех. – Ей-богу, не выдал! Юрий Семенович, друг любезный, спасибо. Ну, мы, конечно, ошибку сделали, каемся. Мы…

Я выскочил из палаты, хлопнув дверью.

Пьяный наглец! Так разговаривать с врачом! Но как он догадался? У Золотова он бы не догадался, Золотов бы одним взглядом превратил его в порошок. А я… боже мой! Когда же я-то научусь превращать их в порошок?

Минут десять я просидел в коридоре за столом, подперев ладонями отяжелевшую голову. Думать об унижении, которое испытал, не мог. И не думать не мог. Вадим Павлович вывел меня из оцепенения.

– Работенка, работенка будет! Через пять минут… Что вы смотрите на меня, как на марсианина? За Борисом Наумовичем послал! Ясно?

– Будет операция? – с надеждой спросил я. Во мне вдруг вспыхнуло предчувствие успеха.

– Больной в приемном покое. Хорошо, что вы оказались под рукой. А то я хотел уже посылать за вами…

– А за практикантами послали? – спросил я, надеясь, что он забыл сделать это. Может быть, мне удастся работать с Золотовым один на один.

– Няня найдет! Няни приказы Чуднова выполняют точно.

Пусть приходят. Что-то во мне зажглось, и горечь неудачи перестала жечь грудь.

– Пойдемте, Юрий! – сказал Вадим Павлович. – Не хочу называть вас по шаблону. Не обижаетесь?

– Что вы!

– Люди ближе друг другу, когда отбрасывают всякие отчества. Зовите меня просто Вадимом. Ничего не значит, что на какие-нибудь три пары лет я старше вас. Все это… как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустота и глупая шутка.

Вадим Павлович махнул рукой, я посмеялся про себя: Лермонтов в масштабе районного морга. Забавных людей выкраивает жизнь.

В приемном покое на кушетке лежал парень лет двадцати трех. Лицо загорелое, глаза злые, черные, аккуратная челочка.

Я осмотрел его живот и сказал:

– Вадим, у него паховая грыжа. Ущемленная.

Он кивнул и сказал больному:

– Операция абсолютно неотложная. Сейчас придет Борис Наумович.

Вскоре в вестибюле послышались мягкие шаги. В дверях показался Василий Петрович.

– А говорили, послали за главным. – Больной, нахмурясь, смотрел на Вадима Павловича.

– Борис Наумович прихворнул, – сказал Коршунов.

– А что, вам не все равно, товарищ Луговой? – спросил Вадим Павлович. – Важно, чтоб операция была сделана леге артис.

– По-русски не умеете? – разозлился больной.

– Ну, то есть хорошо, отлично, превосходно.

Василий Петрович осмотрел живот, пощупал пальцем язык, сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие.

– Вы смотрели, доктор? – спросил он меня.

– Ущемленная грыжа, – сказал я нараспев, как любил говорить Золотов. Он жил во мне – он, который причинял мне одно зло.

– Правильно. И, следовательно, нужно экстренно оперировать. Луговой, вы согласны на операцию?

– Согласен, – ответил Луговой.

– Вадим Павлович, оформляйте историю болезни. Юрий Семенович, пойдемте мыть руки.

Мы ждем, когда на каталке привезут больного.

– Василий Петрович, разрешите… Я много ассистировал на таких операциях в клинике! Хотите, я расскажу все этапы операции?

Несколько мгновений Василий Петрович колебался, потом сказал:

– Говорите. Я слушаю.

Я рассказал.

– Правильно, даже очень правильно. А уверены, что сделаете?

– Совершенно уверен! Абсолютно! А если… в крайнем случае… что не так, так ведь рядом вы, Василий Петрович.

– Была не была! Уговорили. А вот и ваши.

В операционную вошли, тяжело дыша. Захаров и Каша. Они бежали, чтобы не опоздать. Ввезли Лугового. Операция началась. Вторая самостоятельная операция в моей жизни.

Вдруг дверь отворилась, в нее бочком, протиснулся Чуднов. Нет, предчувствия не обманывают, никогда не обманывают. Я забыл про свои несчастья.

Я забыл про несчастье больного. Я чувствовал вдохновение и знал, что оно не угаснет.

Чуднов смотрел на мои руки, а я работал, и мне приятно было, что он смотрит, как я работаю. Наверно, пианисту также приятно знать, что его слушают люди. Я знал, что нужно делать в данную минуту и что в следующую. Мне не нужно было подсказывать. Впервые я почувствовал себя хирургом. На меня смотрели. С улыбкой? С восхищением? Не все ли равно, когда руки знают сами, что делать, и все твое существо наслаждается явлением искусства? Вот, оказывается, что такое настоящая операция!

Луговой зашевелился. О чем он говорит? Не понимаю, какое удовольствие он находит в болтовне на операционном столе?

– Товарищ Луговой, спокойнее!

Операция продолжалась час и пять минут. Час и пять минут я был счастливейшим человеком. Потом больного переложили со стола на каталку и повезли в палату. Вдруг я услышал возглас, выражающий испуг. Я круто повернулся. По предоперационной шел Золотов. Сестры уступили ему дорогу. Он жестом приказал им везти каталку дальше. Я шагнул ему навстречу. Пусть! Пусть войдет!

Но Золотов в операционную не вошел. Он окинул нас настороженным взглядом, повернулся и, чуть согнувшись, будто от какой-то боли, направился к коридору. Дверь закрылась.

– Ну как? – спросил Чуднов. Он, ласково пыхтя, смотрел на Василия Петровича.

– Опять будут неприятности.

– Операция же протекала прекрасно?

– Главный хирург недоволен ею.

– Что вы, дорогой мой. Я убежден, что теперь он изменится. Такие молодцы, как наши студенты, хоть кого расшевелят. Он-то хорош был сегодня? – Чуднов глазами показал на меня.

– Вы же сами видели.

– Я как хирурга вас спрашиваю.

– Прекрасно, Михаил Илларионович! И без всяких скидок на молодость. Операция проведена без малейших подсказок с моей стороны. Считаю, что Юрий Семенович весьма преуспеет в хирургии.

Старик совсем расцвел.

– Ну, не будем слишком хвалить его, а то еще вообразит себя гением. Но прирожденным хирургом назову. И думаю, что не ошибусь. До свидания, дорогие мои товарищи!

Каша и Захаров молча пожали мне руку: видимо, им было нечего добавить к тому, что сказали врачи. Они пошли в общежитие досыпать ночь. Василий Петрович тоже скоро ушел. Мне же спать не хотелось. Два – ноль в мою пользу, Захаров. Так-то идут дела.

Часа два я просидел на подоконнике в коридоре, глядя на перемигивающиеся огоньки сонного города. Потом пошел к Вадиму Павловичу и спросил, что мне делать.

– Книга есть? – спросил он.

– Нет.

– Ну, попросите у больных, развлекитесь. А поступит новый больной, будем вместе принимать. Можете посидеть в приемном покое. Там Милочка сегодня дежурит. С ней побеседуйте. Она и книгу вам достанет.

Мне не хотелось беседовать с какой-то Милочкой. О чем, в самом деле, я мог бы беседовать с ней? А поиграть с девчонкой не было расположения. Я пошел вниз, в свою ординаторскую, снял туфли, пиджак, брюки, взял с этажерки номер «Хирургии» и лег на диван. Я читал все статьи подряд и все-таки не мог нагнать на себя сон.

В коридоре кто-то быстро прошел. Шаги угасли. Снова кто-то прошел, очень быстро. Хоть бы не было операций! На сегодня с меня хватит.

…Два высоких окна были светлы. Семь часов, батюшки! Скоро придет Золотов, а я валяюсь в одних трусах. Протянул руку к стулу – пиджак висел на спинке, а брюк не было. Кровь ударила в голову. Чей-то голос, не то Веры, не то Аллы, пропел дурацкие слова: «Вот так трюк, хирург без брюк». На мгновение я почувствовал себя бесконечно несчастным, Хуже, чем после той мерзкой сцены с Редькиным в палате. Опять этот пьяный шут! Он? Нет, тут имеется другой вопросик: если так шутят над врачом, значит он потерял уважение… трюк – без брюк. Что-то холодное заворочалось в животе. К счастью, чувство юмора редко покидает меня надолго. Я взглянул на свои голые ноги с хорошо развитыми мускулами икр и расхохотался. Гладиатор, штаны проспал! В следующий раз запирайся на ключ, люди – паршивая штучка.

В чемодане у меня, конечно, были вторые брюки. Однако кого послать в школу? Санитарку нельзя: через полчаса вся больница подымет меня на смех. А Золотов… О, этот не потерпит, чтобы об его отделении ходили анекдоты.

Закрыв ординаторскую на ключ, я надел халат и выглянул в окно. Ни души. Слава богу, что я ночевал на первом этаже! Пиджак под мышку и вниз, на землю.

Вот когда пригодился секретный лаз Редькина.

Очутившись в парке, за забором, в том месте, где вчера выпивали мои больные, я почувствовал себя в безопасности.

Горсад был пуст.

Я стоял в мокрых кустах желтой акации и смотрел по сторонам. Никого.

Вдруг я увидел парнишку лет тринадцати. Он быстро шел от стадиона к озеру. На солнце поблескивала бамбуковая удочка.

– О-гей! – крикнул я ему из кустов.

Парнишка остановился.

– Давай сюда!

Он подумал и пошел ко мне.

– Хочешь заработать десятку? – спросил я. – Отнеси записку.

– Куда нести-то?

– Во вторую начальную школу. Моему другу. – У парнишки были белесые, как у Каши, волосы и захаровские кошачьи глаза.

– Ладно, – снисходительно сказал он. – Пиши…

Я вытащил авторучку, начал писать Захарову, примостившись на пне.

Парнишка склонил надо мной голову.

– Валяй. Быстро. Одна нога здесь, другая там. Удочку-то оставь.

Парнишка прислонил удочку к стволу березы.

– На старт! – подмигнул ему я. – Начинаем забег на тысячу пятьсот метров по пересеченной местности. Выступает чемпион…

Он засмеялся и побежал, петляя между деревьями.

Аллея была посыпана желтым песком. На песке четко отпечатались две пары следов: одни крупные – от широких туфель, другие – миниатюрные, узкие, с ямкой от невысокого каблучка. Следы некоторое время тянулись рядом, маленькие – справа от широких, но вот те и другие как-то завихлялись и вдруг повернулись – носки к носкам.

– Эй, артист! – услышал я за своей спиной голос Захарова. – Чего там ищешь?

– Так, ничего. Забавная история. Глупая, как жизнь.

Я затоптал тапочкой спутавшиеся следы и дал парнишке двадцать пять рублей. Подхватив удочку, он помчался к озеру.

– Ни черта не понимаю! Что у тебя за ночные приключения? – спросил Захаров. Он протянул мне сверток.

– Николай, – спросил я его, натягивая брюки. Они были немного не в тон пиджаку, но ничего, здесь это сойдет. – Николай, почему у людей все в конце концов выходит наружу? Они не хотели бы кое-когда оставлять следов. А следы-то остаются.

– Иди-ка спать, парень, – ответил Захаров.

Спать не пришлось. Пришлось выдержать пренеприятное объяснение с Золотовым.

– Объясните свое поведение, – сказал он сухо, когда после завтрака я пришел в ординаторскую.

– Мое поведение? – спросил я.

– Вам надо разжевать и положить в рот? – спросил он. – Извольте! Что за мальчишество лазать через окно? Напустили тучу мух. Окно – настежь.

– Извините меня, Борис Наумович… Я вылез позагорать.

– Всех мух выловить! О выполнении доложите. Приступайте! – Он, подымая халатом ветер, вышел из ординаторской.

Я крикнул санитарку и сказал, что Золотов велел немедленно уничтожить мух. Мы раскрыли все окна и начали махать полотенцами. В десять у меня назначена встреча с Верой, и нужно было спешить. Наконец в ординаторской осталось четыре мухи. Они сидели на потолке и никак не хотели покидать теплый золотовский кабинет. Им было наплевать на то, что мы старались вовсю. Пришлось забраться на шкаф, чтобы дотянуться до этих тварей.

Времени оставалось в обрез, а Золотова я не мог найти нигде. Нина сказала, что, кажется, он в родилке. Я снял телефонную трубку.

– Родильное отделение слушает. Кто говорит?

– Гринин! – ответил я и услышал, как сестра сказала: «Девочки, узнайте, родила Гринина или нет?»

Фу! Я бросил трубку на рычаг и побежал в родилку. Придирчивая акушерка не пропускала меня до тех пор, пока я не надел на мой очень чистый халат еще один, роддомовский.

– Все сделано, – доложил я Золотову.

– Как прикажете понимать? – спросил он, нахмурившись.

– В прямом смысле, – ответил я.

– Вам что-нибудь понятно? – спросил он у врача акушера-гинеколога.

Та пожала плечами. У нее были красиво завитые каштановые волосы.

– Вот видите, и доктор не понимает, – сказал Золотов.

Я ни за что не сказал бы ему тех слов, которых он от меня добивался, если бы не спешил.

– Все мухи выловлены!

– Ну вот! Теперь и доктору понятно.

Врачиха рассмеялась.

– Так вот, – более дружелюбно сказал Золотов, – мух наловились, теперь готовьтесь к ассистированию.

– Не могу, – перебил я. – У меня заказан телефонный разговор с Москвой.

– В это время Москву не дают, – сказал Золотов.

– А вот у меня заказ приняли.

– Как вам угодно, – сказал Золотов и повернулся ко мне спиной.

Я опоздал на десять минут и проклинал все на свете, расхаживая возле почты по тротуару. Веры не было. Стрелка на почтовых часах перепрыгивала с минуты на минуту. Постоит и прыгнет. Потом снова постоит и прыгнет на следующее деление.

Может быть, даже хорошо, что встреча с Верой не состоится? Принесет ли она счастье? Красивая статуэтка в квартире… С другой стороны, когда парень встречается с девушкой, разве всегда нужно думать о браке? В аспирантуру без Аллы не попадешь. Профессор сделает все возможное – и даже невозможное! – чтобы провалить меня. Он выполнит любую прихоть своей единственной дочери.

– Здравствуй, доктор!

Я обернулся и уже не мог больше думать ни о чем. Передо мною стояла Вера.