Текст книги "Человек должен жить"

Автор книги: Владимир Лучосин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Петров ушел. Любовь. Ивановна направилась к двери, чтобы вызвать следующего больного. Екатерина Ивановна попросила пока не вызывать. Она смотрела на меня.

– Злокачественная форма ревматизма. Очень нехороший ревматизм у этого товарища. Игорь Александрович, не проморгайте. Я могу забыть – склероз. А вы забыть не имеете права. Договорились? Все.

Я возвратился в свой кабинет, взялся за работу. Сколько прошло времени, не знаю.

Принят последний человек. Я вышел на крыльцо. Гринин сидел на скамейке. Рядом стоял Захаров.

– Игорек вышел! – сказал Гринин и встал. – Игорек Александрович Пшенкин.

– Зачем коверкаешь мою фамилию? – спросил я.

– Ничуть, Игорек! Другой бы поблагодарил, что я нашел ему такую звонкую, видную фамилию. Да еще с окончанием на «ин». Гринин… Пшенкин… Импозантно! А то прозаическая Каша… Поменяй фамилию!

– И не подумаю! На твое «ин» мне наплевать.

– А зря… Не плюй в колодец… Моя фамилия еще прославит отечественную науку. Не веришь? Я придумаю операцию по пересадке носа от трупа. Многие желают иметь более правильный нос.

– Я твоей операцией не воспользуюсь. Не надейся.

– Да?

– Да! Мой нос не хуже твоего!

– Лично я против твоего носа ничего не имею. Ты с ним неотразим!

Чем бы его поддеть? В голову ничего не приходило.

Мы опоздали, в столовой ужинали больные. Нам пришлось ждать, пока освободится какой-нибудь столик.

Я зашел в свою палату: Петров лежал на светлом пикейном одеяле. Я сделал ему замечание. Он не шевельнулся.

– Целых пятнадцать минут лекцию ему читаем, не понимает человек, – сказал Руденко. – Говорит, что здоров. Насильно, мол, его послали в больницу. А мы говорим, что здоровых сюда не направляют.

Петров продолжал лежать, мало того, он еще и ногу на ногу положил и стал качать ею.

Я весь дрожал. Мне не приходилось еще встречаться с такими типами.

– Вы дежурного врача позовите, – посоветовал Белов.

Я вышел из палаты. По коридору мне навстречу шел Захаров.

– Ужин стынет, – сказал он.

– Не до ужина.

Он спросил, в чем дело, и я рассказал.

– Эх ты, парень, – улыбнулся Захаров и легонько поднял мой подбородок. Не знаю, почему Николаю стало так весело. Мы вошли в палату.

– Вот этот, – сказал я. – Фамилия Петров.

– Товарищ Петров, вы почему не подчиняетесь правилам внутреннего распорядка?

Петров смотрел в потолок. Захаров ждал с минуту. Потом:

– Встаньте, когда с вами разговаривают!

Не знаю, за кого принял Петров Захарова, наверно за дежурного врача, во всяком случае, он хотя и неохотно, но встал с кровати и начал поправлять покрывало.

– Нехорошо. – Захаров смотрел на Петрова. – Врачи к вам с открытой душой, а вы хулиганить вздумали. Да, Игорь Александрович, вот таких бы в какую-нибудь Америку на излечение. Там не только за койку – и за воздух палатный пришлось бы платить.

Ужин казался невкусным, я не съел и половины винегрета и лишь чай выпил с удовольствием.

Утром, едва вошел я в палату, Петров встретил меня словами:

– Зачем вы положили меня? Зачем? Положили, а лечение где? Ни одной таблетки не дали! Не доктора вы, а помощники смерти!

– Успокойтесь, – сказал я. – И не говорите глупостей. – Я хотел прикрикнуть на него, как прикрикнул вчера Захаров, но побоялся, что у меня так не получится и меня подымут на смех. Я сказал Петрову, что сейчас выясню, почему не давали ему порошков.

Чуднов сидел в ординаторской и что-то писал в истории болезни. Увидев меня, спросил, не отрываясь от писания:

– Как прошел вчерашний день в поликлинике? Меня вызывали в горком, и я не смог вчера вечером побеседовать с вами и с вашими товарищами.

Я рассказал лишь о поведении Петрова в поликлинике и здесь, в больнице.

– К сожалению, такие экземпляры еще попадаются, – сказал Чуднов. – Есть тут и частица вашей вины.

– Моей?

– Вашей. – Чуднов отвалился на жесткую спинку кресла.

Я ничего не понимал. Петров буянит, а я виноват?

– Сейчас вам будет ясно, Игорь Александрович. Дежурный врач обязан был назначить Петрову лечение, однако не назначил, я выясню почему. Но учтите: и вы не назначили.

– Я?

– Да, вы… Ведь у нас, Игорь Александрович, дежурят по больнице врачи всех специальностей: и окулист, и дерматолог, и невропатолог, и далее стоматолог – словом, все… за редким исключением. Вы направили больного в свое отделение, так извольте на обороте направления написать назначения. Наши дежурные сестры знают об этом и будут выполнять. – Чуднов нашел в стопке историю болезни Петрова, развернул ее и показал направление, написанное моею рукой. На обороте было пусто, ни слова. – Удивляюсь, – продолжал Чуднов, – почему Екатерина Ивановна и вам не подсказала и сама ничего не написала. Я скажу ей. У нас уже не первый год пишут назначения на направлениях. Конечно, не обязательно писать на обороте, можно внизу… Не секрет, Игорь Александрович, что терапевт знает внутренние болезни лучше, чем любой другой врач. А если в своей специальности вы знаете больше, так извольте написать. Вопросы?

– Один вопрос, – сказал я. – Что мне сказать Петрову?

– Скажите, что лекарства не давали по недоразумению. А дежурного доктора я проберу как следует. Возможно, и наказать придется…

Едва я вошел в палату, Петров спросил:

– Ну, выяснили, доктор, почему больному человеку не давали порошков?

– По недоразумению, – сказал я спокойно.

– А если б я умер? Кто бы отвечал за недоразумение?

Больные взяли меня под защиту.

– Прекрати, парень!

– Ты и правда вроде здоровый. Больные люди так не дебоширят.

– Переведите вы его, бога ради, от нас. Покой потеряли.

Петров не покорялся.

– Покой потеряли? Вас лечат, а я – так лежи? Знать не хочу такой больницы.

Хотелось сбегать к Захарову. Но я не пошел. Не будет же он всю жизнь наводить порядок в моих палатах.

Я развернул на тумбочке пустой еще бланк истории болезни и начал задавать ему вопросы.

– Допрос?

– Не допрос, а опрос, – сказал я спокойно.

– Опорос? – И он громко засмеялся. Его никто не поддержал, и он умолк.

– Опрос, сбор анамнеза, – сказал я. – У каждого поступающего спрашивают. Вот спросите у людей, если не верите.

Больные подтвердили.

С большим трудом удалось заполнить на него историю болезни. Вздохнув, я вышел из палаты. В коридоре я столкнулся с Валей и почему-то не обрадовался, увидев ее. Она была сегодня не такая красивая, как в прежние дни. Увидев, что я слишком серьезный, Валя перестала улыбаться.

– Игорь Александрович, какой стол назначаете больному Петрову? – спросила она официальным тоном.

Надо было тут же дать ответ, но я не знал, что сказать. В институте нам рассказывали про диету, но про столы ничего не говорили. А может быть, я забыл? Нет, не говорили ничего.

Валя смотрела на меня, а я вспоминал, но вспомнить никак не мог.

«Нарочно подстроила, вечно у нее шутки на уме…» Тут я вспомнил Венеру. Не Валю видел перед собою, а ту, другую. И даже улыбнулся.

– Чего вы улыбаетесь, Игорь Александрович? Я жду, мне некогда.

Она снова называла меня по имени и отчеству.

– Спросите у Михаила Илларионовича, – сказал я. – Не знаю, какой Петрову стол.

– И чему вас только учили четыре года!

После обеда я лег поспать. Гринин дочитывал журнал «Новый мир». Захаров тоже читал что-то, лежа в постели.

Около четырех часов меня разбудил Захаров, и мы пошли в поликлинику. И я снова, как и вчера, принимал в девятом кабинете. У меня был свой кабинет, пусть на несколько дней, но свой кабинет. Подумать только!

Так счастливо получилось, что я сразу попал в лучшие условия, чем они, хирурги. Никто не контролировал каждый мой шаг. Екатерина Ивановна ко мне не заходила, так как знала, что я зайду к ней сам, если будет что-то неясно. Чуднов иногда появлялся. Посидит минут пятнадцать, посмотрит, как я веду прием, покурит и выйдет. Свободного времени у него не было совсем: то он в больнице, то в поликлинике, то в горздрав вызывают, то в горсовет или горком. И все же он находил время бывать в моем кабинете. Не раз я обращался к нему с просьбой:

– Послушайте, пожалуйста, сердце. Как будто шумок слышен.

Он вытаскивал из кармана стетоскоп, приставлял к груди больного и слушал, закрывая при этом глаза. Он всегда закрывал глаза, когда выслушивал трубкой. Наверно, так слышалось лучше. Закроешь глаза и невольно весь превращаешься в слух. Он выслушивал, а я ждал, ждал и думал, что он скажет.

– Согласен, Игорь Александрович, нежный шумок на верхушке есть.

Я расцветал. Он давал мне вдоволь наулыбаться, а потом спрашивал, что я хочу назначить больному из медикаментов. Я рассказывал.

В столе у меня лежал справочник практического врача, рецептурный справочник, и я время от времени в них заглядывал. Но это не всегда было удобно, и я по-прежнему частенько заходил к Захарову, чтобы посоветоваться, что лучше назначить больному. Заодно посмотришь, чем они там занимаются.

Но однажды Золотов спросил:

– Уважаемый товарищ студент, почему вы курсируете по кабинету через каждые пять минут? Пыль поднимаете, отвлекаете, работать из-за вас нельзя. Пора, я думаю, прекратить…

Я перестал ходить в хирургический кабинет и почаще заглядывал в справочники.

Сегодня выслушивал уже фонендоскопом. Екатерина Ивановна и Чуднов видели это, но ничего не сказали – значит, они не возражают. В фонендоскоп и слышно громче и не нужно слишком близко приближать свое лицо к больному. Некоторые приходили потные, грязные, и было мало приятного втягивать в себя их запахи. Но зато к концу дня у меня болели уши, потому что пружина на фонендоскопе была новая и сильно жала. Казалось, бранши фонендоскопа хотят проткнуть уши насквозь. Но я был настойчив и не обращал внимания на боль. И, слушая, закрывал глаза. Честное слово, лучше слышалось, гораздо лучше.

В этот день у меня на приеме был ремесленник, черноглазый ученик лет шестнадцати. Он жаловался на одышку.

Я очень внимательно выслушал то место, где обычно бывает сердце, но – странно! – сердце молчало, не издавая ни единого звука. Или, может быть, это человек без сердца и я стою на грани великого открытия?

Пойти к Екатерине Ивановне? У нее многолетняя практика, каких только казусов не было за ее жизнь, и она, конечно, подскажет. Нет, нет, никуда не пойду. Сначала надо самому постараться найти причину молчания сердца. Уж если не смогу, тогда пойду.

Я начал снова выслушивать загорелую грудь парнишки и вдруг в правой половине груди обнаружил сердце. Я не верил своим ушам.

На лекциях в институте я слышал об этом, а тут передо мной такой человек. В институте это казалось редкостью, почти утопией, и вдруг мне попадается этот удивительный парень.

Теперь надо не только услышать – надо и увидеть сердце. Я пошел в рентгеновский кабинет и договорился с рентгенологом. Он сказал, чтобы приводил больного.

Позвать Захарова и Гринина? Но как к ним зайдешь? Я вышел во двор и заглянул в окно.

Захаров и Гринин стояли ко мне спиной, Золотов что-то разъяснял, показывая на ногу женщины. Не очень-то приятно стоять в белом халате и заглядывать в окно поликлиники. А тут еще Золотов повернулся, и мы встретились взглядами.

Через какие-нибудь три минуты юноша стоял за зеленоватым экраном, и я видел, как сокращается его сердце в правой половине груди. Я поблагодарил рентгенолога. Он был очень любезен и советовал чаще пользоваться услугами рентгеновского кабинета.

– И вы не знали, что у вас сердце не там, где полагается? – спросил я у паренька, когда мы возвратились в кабинет.

– Не там, где полагается? – испугался парень. На лбу у него выступили капельки пота.

Я пожалел, что сказал эту фразу необдуманно, совсем не по Павлову. И поспешил поправиться:

– Точнее, сердце у вас на своем месте, но, видите ли, у всех людей оно слева, а у вас справа.

– Это что, серьезно, доктор?

– Нет, нет! Это нормально, это совершенно нормально… для вас.

– Неужели? И Кузьма Иванович это говорил.

– Кто такой? – спросил я.

– Наш физкультурный врач… Но, может быть, потому и одышка, что сердце справа? – Парень все еще смотрел на меня встревоженно.

– А кто впервые сказал вам про сердце?

– Кузьма Иванович… но я решил сходить еще к вам на проверку.

– Сколько Кузьме Ивановичу лет? – спросил я.

– Да так примерно за шестьдесят… Так отчего одышка, доктор? Сердцу нехорошо справа, да?

– Одышка не от этого. Вы немного переутомились. От футбола одышка, слишком много бегали, теперь надо отдохнуть. – Мне хотелось обращаться к нему на «ты», к этому парнишке, но кто знает, а вдруг он обидится, вдруг нам не полагается так обращаться.

– А лекарство будет?

– Сейчас выпишу, – сказал я, обдумывая, что же ему выписать. Я выписал ему микстуру Павлова и еще раз повторил, что ему нужно отдохнуть.

Через дней десять я видел его на стадионе. Он играл за «Спартака», неплохо играл, быстро бегал. В перерыве я спросил у него:

– Как ваше правое сердце?

Он посмотрел на меня с недоумением, потом, видимо, вспомнил, узнал, рассмеялся и сказал:

– Ах, вы о сердце, доктор! Через три дня все прошло. Большое спасибо. – И совсем тихо: – Никому не говорите, пожалуйста, что оно у меня правое, а то друзья смеяться будут. Из команды выставят. До свидания, доктор! – Он поднял руку и побежал отдыхать в помещение.

Доктор… Меня уже называют доктором!

Ровно без пяти минут семь началась вечерняя конференция, позже я узнал, что они проводятся ежедневно, если Чуднов в поликлинике. Утром заседают и в конце рабочего дня заседают. Так и хотелось сказать: бюрократы горькие! Но я не мог так подумать о Чуднове.

Когда я пришел, терапевты со своими сестрами уже собрались в кабинете Чуднова. Едва я сел, как раздался голос Михаила Илларионовича:

– Ну, теперь все. Начнем. Первый участок. – Он смотрел на карманные часы, лежавшие на столе.

Седая женщина сказала с места, что на участке все спокойно.

– Второй участок, – сказал Чуднов.

– На втором участке спокойно. – Это говорила краснощекая врач в очках. Она тоже не встала. Видимо, так было заведено.

– Третий участок.

– На третьем участке спокойно, – сказал мужчина-врач, низенький и полный, с густой вьющейся шевелюрой. – Температурящих нет.

– На четвертом участке один случай гриппа. Меры по локализации очага приняты, – сказала Екатерина Ивановна и передала Любови Ивановне листок бумаги.

Та положила его на стол перед Чудновым.

– Вопросы к выступавшим есть? – спросил Михаил Илларионович.

Все молчали.

– Вечерняя конференция закончена, – сказал Чуднов.

Врачи и сестры начали расходиться. Конференция продолжалась ровно три минуты. Эта быстрота и четкость пришлись мне по вкусу. Не было сказано ни одного лишнего слова. Но я не совсем понимал, зачем нужна эта вечерняя пятиминутка. Ведь можно обо всем рассказать завтра на утренней конференции. И, когда в кабинете остался лишь один Чуднов, я спросил у него об этом. Он улыбнулся.

– Хорошо, что у вас возникают подобные вопросы, Игорь Александрович. Какая служба в поликлинике основная?

– Терапевтическая, – сказал я.

– А что нужно, чтобы она работала безотказно?

Я пожал плечами. В самом деле, что нужно?

– Нужно держать ее в тонусе, – сказал Чуднов. – Когда автомат солдату не откажет? Когда он в чистом, безупречном состоянии. Вот и наша служба должна быть в таком же виде. Согласны?

– Конечно, Михаил Илларионович! Наверно, не только терапевтов нужно держать в тонусе, – сказал я.

– Правильно, но тон всему и всем должны задавать мы, – сказал Чуднов.

Дверь приоткрылась, и я увидел Захарова, а за ним долговязого Гринина. Я попрощался с Чудновым и вышел.

– Что ты тут делаешь? – спросил Захаров.

– Да просто так.

– Лекции главврачу читает! – сказал Гринин.

– Вовсе нет. Мы беседовали о вечерних конференциях, – сказал я.

– Николай, ты знаешь, как зовут Игоря сестры? – спросил Гринин. – Тень Чуднова. Тот на консультацию – и он с ним, тот в прачечную – и наш Игорь туда. Не отпускает Чуднова ни на шаг.

– Не перегибай, парень, – ответил Захаров.

Войдя в вестибюль больницы, мы начали раздеваться. Я видел, как кто-то в белом халате торопливо сбегал по лестнице со второго этажа. Я не успел повесить свой плащ, как услышал возбужденные слова санитарки Маши:

– Игорь Александрович, он сбежал!

– Кто сбежал?

– Ну, этот, как его…

– Да кто же?

– Ну, этот, который все кричал в вашей палате.

– Петров?

– Ну да! Петров…

– Как же он мог уйти? В нижнем белье?

– Он культурно ушел, Игорь Александрович. Жена принесла ему одежду. Одежда у него дома хранилась.

– Разве он женат? – спросил я.

– Двое детей и жена красивая. Да, да! А сам вот такой человек.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – Неужели никто не видел, когда жена к нему приходила с одеждой? Кто впустил жену в палату?

– Она в палату не заходила, Игорь Александрович. Она к окну подошла, а он спустил веревку.

– Откуда вы знаете? Значит, вы видели, как он спускал веревку?

– Если б видела! Если б видела, он бы не убег. Сказать вам, кто видел? Больные из хирургии, да поздно сказали. Не смикитили сразу… Он по веревке поднял костюм, переоделся, когда все ваши больные спали, и ушел. Был мертвый час, и никто ничего не видел, я говорила с вашими больными. В тихий час все спят. Вы сами уговаривали их всех спать после обеда.

– Где же он веревку взял?

– Не знаю, Игорь Александрович.

– Как же он вышел никем не замеченный? Может, по этой же веревке спустился?

– Вот так и вышел. Не знаю, как вышмыгнул. Больные проснулись, меня позвали. «Поищи, – говорят, – Петрова. Кудай-то он подевался». Я все отделение обошла – нет! Подхожу к его койке, под одеялом больничная рубашка и кальсоны, а его и след простыл. Потом приходит нянечка из хирургии и мне рассказывает, все как было. Ей хирургические больные сказали.

– Михаил Илларионович знает? – спросил я, разглядывая синие и красные плитки, которыми, как шахматная доска, был выложен пол вестибюля. Вот задача!

– Никто не знает, – сказала Маша. – Дежурному врачу надо сказать, да?

– Наверно, надо, – сказал я, глядя на Захарова. Он и Гринин сидели на стульях возле стены под картиной Айвазовского.

– Дежурный врач должен знать, – сказал Захаров, – зря не доложили ему раньше.

– Вот. Идите и доложите, – сказал я Маше.

– Мне идти? Ни за что! Если бы к кому другому, а к Рындину ни за что.

– Ну, пусть дежурная сестра идет, – сказал я. – Она знает о происшествии?

– Знает, да идти боится. Я советовала. Скажите ей сами. Может, вас послушает.

– А кто дежурит? – спросил я.

– Эля, Не знаете? Она новенькая, работает второй день, всего боится.

Я смотрел на Захарова. Сейчас я нуждался в его совете.

– Придется идти тебе, – сказал он. – Твой больной, тебе и идти.

– И пойду! – сказал я. – Маша, кто дежурит из врачей?

– Я же говорила: Рындин. Самый страшный доктор! Каждое ваше слово запишет.

– И пусть записывает! – сказал я. – Мне это не страшно.

– Хочешь, вдвоем пойдем? – предложил Гринин. – Думаю адвокат тебе нужен.

– Да? Не беспокойся понапрасну. Сумею рассказать и один.

Я надел халат и пошел в приемный покой к дежурному врачу.

Он сидел за столиком на том месте, где обычно сидит Чуднов, и читал какой-то медицинский журнал. Наверно, про туберкулез читает. Это был фтизиатр, седой, старый доктор в очках. Я не видел, чтобы он когда-либо улыбался. На утренних конференциях он всегда критиковал Чуднова, и я невзлюбил его за это. Вечно он находит в больнице какие-нибудь недостатки. Наверно, он целыми днями только тем и занимается, что ищет их.

Я боялся этого фтизиатра: он был худой и бледный, и мне казалось, что от него можно заразиться туберкулезом.

– Вы ко мне? – спросил Рындин, заметив меня в дверях.

Я кивнул.

– Слушаю вас. – Он протер очки полою халата.

– Мой больной самовольно ушел из отделения, – сказал я.

– Что вы сказали? Подойдите ближе, я вас плохо слышу.

Я подошел к столу, за которым он сидел, и повторил свои слова.

– Садитесь, пожалуйста. – Он указал на стул.

Я сел и только теперь почувствовал себя не в своей тарелке.

– При каких обстоятельствах произошел побег? – Он вытащил из кармана халата записную книжку и начал записывать, что я ему говорил.

«Книжка у него не в далеком ящике, – подумал я, – в любую минуту может вытащить».

– Не спешите, я не успеваю, – не раз останавливал он меня. И задавал множество вопросов.

Я живо представил, как он завтра раскроет этот блокнотик и начнет читать на конференции свои записи. Я не пойду завтра на конференцию, вот и все. Пусть тогда читает, только бы я не слышал.

– Вы предполагали, что он может уйти? – спросил Рындин.

– Я не знал, что больные могут так уходить из больницы.

– Хорошо. А скажите, пожалуйста, не было ли недовольства у больного сестрами, питанием, больницей? – спросил Рындин.

– Было, – ответил я.

– Осветите подробнее, это очень важно, – сказал Рындин и даже переменил позу, чтобы было удобнее писать.

Я не знал, с чего начать.

– Рассказывайте, пожалуйста. Я, как дежурный врач, обязан знать все подробности.

Я не стал слишком распространяться. Мне не нравился этот врач, и, кроме того, остывал мой ужин. А Рындин обстоятельно записывал, и я знал, что он будет записывать еще час, ведь ему спешить некуда.

– Разрешите мне поужинать? – попросил я. – Приду минут через десять.

– Да, да, пожалуйста. Кстати… – Он посмотрел под настольное стекло. – Вы не знаете студента Кашу? Да, студента Кашу?

– Знаю.

– Он дежурит сегодня на «Скорой помощи». Прошу передать ему. – Он положил на стол раскрытый блокнот.

– Передам, – сказал я и вышел. Мне нужно было хорошенько «заправиться», как любил выражаться Захаров. Всю ночь не придется спать.

– Ну что? – спросил Захаров. Он уже допивал чай. Густой и ароматный чай, какой могли приготавливать только здесь. Ни дома, ни в студенческой столовой такого не подавали.

– Кое-что рассказал, но еще не все. После ужина опять пойду… Ты знаешь, я сегодня дежурю на «Скорой помощи». Рындин сказал. Как там дежурят?

– Ничего, Игорь. Ничего! Главное – не теряться.

– А все-таки почему Чуднов его первым поставил? – спросил Гринин. – Как ты думаешь, Николай?

– Не все ли равно, кто первый, – сказал Захаров.

– Тебе все равно? – спросил меня Гринин.

– Конечно!

– Тогда меняемся! – предложил Гринин. – Чуднову ведь тоже все равно.

– Хочешь дежурить первым? – спросил я. – Чтоб потом хвалиться? Не уступлю!

– Как дети, – сказал Захаров. – Как в детском саду. Его поставили – пусть и дежурит. Завтра ты будешь. – Захаров подхватил Гринина под руку и вывел из комнаты.

Я допил чай и медленно спустился в приемный покой.

– Поужинали? Как ужин? Меня, как дежурного врача, этот вопрос не может не интересовать.

Я сказал, что омлет вкусный. Чай хорошо заварен и довольно сладкий.

– Согласен. Повара у нас не хуже столичных… Продолжайте, я вас слушаю. – Рындин приготовился писать. В его руке был остро отточенный карандаш.

– Не могу, мне на дежурство в поликлинику, – сказал я.

– Так вы и есть Каша? Очень приятно. Рассказывайте. Прошу.

– А я не опоздаю на дежурство?

– Не беспокойтесь, – сказал Рындин, – я сейчас позвоню. – Он снял с рычага телефонную трубку и сказал кому-то, что студент Каша задержится минут на сорок в больнице по делам службы. Видимо, ему не возражали. Он взглянул на меня с торжеством. – Ну вот. Этот вопрос улажен. Теперь мы можем с вами не торопиться. Слушаю вас.

Я рассказал ему, что знал, и он отпустил меня в поликлинику, где размещалась «Скорая помощь».

Дежурил низенький полный врач с пышной шевелюрой. Его имя и отчество я не мог запомнить. Фамилия тоже была трудная.

Когда я представился, он сказал:

– Знаю, знаю. Михаил Илларионович говорил, что вы будете мне помогать. Как только поступит вызов, поедем с вами вместе, а пока можете почитать, отдохнуть.

– Хорошо, – сказал я и спросил, как его зовут.

Он сказал, но я не понял и сказал ему об этом.

– Я часто сам путаюсь. – Он смотрел на меня, широко улыбаясь. – Зовите Иваном Ивановичем – просто и всем русским и нерусским понятно.

– А вы не обидитесь?

– Многие меня так и зовут. Зачем обижаться?

– Хорошо. – Я улыбнулся и вышел из комнаты.

Зал, где днем больные ожидают приема, и коридор были пусты. Странно было смотреть на эту необычную пустоту. Горели лишь две лампочки – одна в коридоре и одна в зале.

В регистратуре тоже было пусто и тихо. Регистратура… Меня осенило. Я потянул на себя дверь – открывается.

Я знал, что мне делать. Надо только предупредить, где меня искать. Я пошел в дежурную комнату и сказал врачу, что буду в регистратуре. И хотя он ничего не спросил, я пояснил, что в городе у меня живет друг, но я не знаю его адреса и, может быть, мне удастся его найти по амбулаторным картам.

– Если не найду здесь, то тогда, конечно, придется зайти в паспортный стол, – сказал я и пошел в регистратуру. Там я зажег две лампы. Они светили ярко и не только светили, но и грели. Каждая из них была свечей по триста.

Среди полной тишины громко и неожиданно зазвонил телефон. Я вздрогнул. «Принимают вызов, наверное. Сейчас зайдут за мной». Но врач прошел мимо. Вскоре во дворе загудел мотор.

Про меня забыли!

Я погасил свет и бросился вон из поликлиники. Подбежал к машине. Фары еще не были включены. В кабине сидел шофер, справа от него – фельдшерица.

– А где врач? – спросил я.

– В помещении, – ответила фельдшерица.

– В дежурке остался, – пояснил шофер.

– Он ведь выходил, я слышал его шаги из регистратуры.

– Только что? Это я выходила.

Я не понимал, почему врач не едет на вызов. Почему одна фельдшерица? Почему не приглашают меня?

– Вы ждете врача? – спросил я.

– Ждем, когда у вас кончатся вопросы. – Я не сразу понял намек шофера.

– Может, вы хотите поехать со мной? – спросила фельдшерица и посмотрела на шофера. Шофер заулыбался.

– Конечно, хочу! – с готовностью сказал я.

– Да ну! Зачем мужчине ехать, Шура? – сказал шофер. Он был в гимнастерке.

– Но если он хочет.

– А что произошло, куда едете? – спросил я.

– Роды, – сказала фельдшерица.

В темноте я не видел выражения ее лица. Она сидела справа от шофера. Она была в пальто, под ним виднелся на груди белый халат. На коленях у нее стоял чемоданчик.

– Ну, поедете? – спросила фельдшерица.

Я не знал, что ответить. Практика по акушерству в это лето у нас будет, так что…

– Ну, зачем он поедет? – Шофер смотрел на Шуру, на то место, где чуть светлело ее лицо. – Мы только привезем женщину в родилку, и все. – Что интересного? – Он включил свет. Осветились раскрытые ворота, улица и забор по ту сторону улицы. Парочка шарахнулась в темень.

– Что интересного? Но, может быть, ему хочется поехать. Я же не могу отказать, если он хочет ехать. Товарищ на практике. Понимать надо.

– Вот женщина родит, пока мы болтаем, – будет практика, – сказал шофер.

– Не поеду, – сказал я и отошел от кабины.

– Давно бы так!

Мотор взревел, и машина, обдав меня бензиновым дымком, выкатила через ворота на улицу.

Дул сырой, холодный ветер. Начинался мелкий дождик, совсем как осенью. Я поежился и побежал в регистратуру, к теплым большим лампам.

Они еще не остыли.

Я был рад, что больше не было телефонных звонков и никто не ходил по коридору. И куда могла подеваться ее карточка? Я лихорадочно работал всю ночь, и вдруг то, что искал, появилось. Она стояла передо мною в голубом прекрасно отутюженном платье и стыдливо смотрела в окно. Екатерина Ивановна сидела за столом и, улыбаясь, говорила: «Лесная улица, дом пять. Почему вы сразу не спросили? Так не дерутся за свое счастье».

Я проснулся от разговора. «Лесная улица, дом пять?» – переспрашивала регистраторша. Раскрыв глаза, я увидел, что лежу на широкой лавке, под головой стопка амбулаторных карт. Мимо снуют регистраторы. В окошечки заглядывают больные, просят записать к врачам. А я лежу, и все видят, что я лежу в регистратуре.

Я встал и спросил пожилую регистраторшу:

– Почему не разбудили меня?

– Вы так сладко спали.

– И все-таки нужно было разбудить, – сказал я, краснея. – Все население города видит, что я лежу у вас. Могут подумать, что я пьяный.

– Ничего не видно из окошка, уверяю вас, Игорь Александрович, – сказала молодая, – мы загораживали вашу голову стулом.

– Мы думали, вы сами проснетесь от шума регистратуры, а сон у вас, как у здорового ребенка. Хоть из пушек пали. – Это говорила пожилая регистраторша Александра Ивановна. Молодая чем-то была на нее похожа. Неделю спустя я узнал, что это мать и дочь.

Я сидел на лавке и с минуту смотрел, как быстро они находят на полках нужные амбулаторные карты. Была половина девятого. Я проспал утреннюю конференцию.

– Не пойму, что случилось. Нет многих карточек на своих местах, – ворчала Александра Ивановна. – Ах вот, нашлась, совсем в другом ящике. Как она сюда попала?

Амбулаторные карты, которые служили мне подушкой, я незаметно положил в ящичек и вышел. В коридоре на диванах и стульях уже сидели люди.

В своем кабинете я повесил халат, умылся, лицо и руки вытер носовым платком и заспешил в больницу.

День был солнечный, воробьи трещали по всей улице, с каждого дерева, с каждой крыши. Весело шелестела листва, звонкие ребячьи голоса доносились до моих ушей. А мне было грустно. Сердце мое плакало, честное слово!

В гардеробной тетя Дуся спросила:

– Вы что же опаздываете?

– Значит, так надо, – сказал я и пояснил: – На «Скорой помощи» дежурил… Конференция не кончилась?

– Нет еще. Рындин блокнот читает. Больной какой-то удавился.

– Удавился? – спросил я. – Прямо в больнице? А фамилию не слышали?

– Петров будто.

– Так он ушел, сбежал из больницы, а не удавился, – сказал я.

– Может, и так. А мне сказали, удавился. Только слушай – всего бабы наговорят!

– А на конференцию можно сейчас идти? – спросил я.

Тетя Дуся подумала.

– Можно, хотя Михаил Илларионович и не любит опаздывальщиков, страшно не любит, когда опаздывают.

«Не пойду», – решил я.

Надел халат и поднялся в ординаторскую. Валя сидела у окна, подперев подбородок рукой. Она сидела так минуты три, пока я не кашлянул.

Увидев меня, Валя вскочила и выбежала из комнаты.

Я раскрыл свою папку и увидел в ней фотографию, она лежала поверх историй болезней. На фото были изображены я и Валя в белых халатах. Непонятно только, почему Валина фигурка перечеркнута карандашом.

Совершенно не помню. Кто и когда успел заснять нас?

Мне стало жалко Валю. Но я ничего не мог поделать со своим сердцем. Оно еще надеялось на встречу. Я уже не надеялся, а оно надеялось. Валя меня избегала, старалась при встречах поскорее уйти. Значит, все-таки я для нее не безразличен. Что-то теплое, благодарное шевельнулось у меня в груди.

Странная штука человеческое сердце, никак в нем не разберешься, даже в своем собственном, и никакая электрокардиограмма тут не поможет. А хорошо бы: посмотришь на ленту, и сразу понятно, какое чувство настоящее, а какое – просто как эхо в лесу. Когда-нибудь и такая машинка будет, ведь нет ничего, что человек не мог бы в конце концов изобрести. Но пока что ее не придумали, и сердце болело. И я прислушивался к нему, опрашивая больных своей палаты, сидя в лаборатории за приготовлением анализов, отпуская физиотерапевтические процедуры под наблюдением Леонида Мартыновича. И даже позже, когда Чуднов собрал в ординаторской всех работников терапевтического отделения, я не смог внимательно слушать, что он говорил, хотя я всегда был рад его слушать. Он ругал сестер и санитарок. Особенно досталось Эле и Маше, ведь это в их дежурство ушел Петров.