Текст книги "Человек должен жить"

Автор книги: Владимир Лучосин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Я открыл дверь: за канцелярским столом в кресле заведующего, напружинившись, как на старте, замер Золотов. В глазах – холод. Секунда – и он встал, молодцевато подошел ко мне. В нос ударил запах шипра. На уровне своих глаз я увидел широкие зрачки в узком кольце коричневой радужки. Право, они напомнили дула орудий.

– Слушаю вас. – Голос его вибрировал.

– Пришел не к вам, к заведующему. – И вдруг ляпнул: – Вот бы нам втроем побеседовать!

На лице Золотова раздумье. Он медленно повернулся и зашагал к окну.

– Все же почему вы так жестоки, Борис Наумович? Мы приехали к вам с открытым сердцем, а вы все время стараетесь стать к нам… спиной.

Золотов вздохнул.

– Куда молодежь спешит? Опыт даже талантливым людям дается с годами, упорным трудом, недосыпанием. А вы хотите сразу.

– Поймите! Молодежь хочет узнать все, оставаясь молодой.

– От вашей практики одни огорчения. В будущем больница откажется вообще. Ну, а в этом году ничего не изменится… Я вас больше не задерживаю, коллега.

– Благодарю.

У секретаря зазвенел телефон. Было слышно, как она с кем-то говорила. Потом вошла к нам.

– Совещание затягивается. Елкина сегодня не будет.

Гринин остался дежурить в больнице без особого желания. Редко кто любит загружать субботний вечер делами. Как бы там ни было, он остался, а мы с Кашей пошли к лодочной станции. Милый Игорек! Ему хотелось больше моего пойти на озеро, но идти он долго не соглашался, я не расспрашивал почему.

На непроезжей части улицы, возле тротуара, пожилой мужчина в полосатой тельняшке сгребал высушенное сено. Тут же стояла большая двухколесная тачка. Душистый аромат перенес меня на берега родной реки, к родительскому дому. Бывало, зимой залезешь на сеновал, и сразу вспоминается лето, луг, сенокос и совершенно особый вкус хлеба и молока.

Мы шли по чистым, подметенным аллеям парка. Танцы еще не начинались. Деревья редели. Стало видно поле. Оно переходило в луг. Луг спускался к озеру. Большое озеро, не – озеро даже – море! Вдалеке сновали байдарки, поблескивали в лучах солнца мокрые весла. У дощатого причала толпились люди. Каждый старался выбрать самую лучшую лодку. С причала я смотрел на дорогу, ведущую в парк. Нину я узнал издалека по широкой свободной походке. Рядом с нею шагала девушка.

– Ты не видишь, кто с Ниной? – спросил я у Игоря.

Игорь мой смущенно заулыбался. Я сделал вид, что не замечаю этого.

– Пора раскошеливаться, – сказал я.

Игорь вытащил коричневый обтертый по краям кожаный кошелек. Мы направились к белой фанерной будке, стали в очередь.

Нина уже сидела в лодке, нетерпеливо покачивая ее на воде.

– Ты плаваешь? – спросила она, когда я притащил весла и черпак.

– Люблю девичьи вопросы! Чтобы солдат и не плавал? Где это видано?

– Ты неуверенно ступил в лодку, Коля.

– Пятерка за наблюдательность! Действительно, это было. Зачем, думаю, нам черпак? Не отнести ли обратно?

– Без черпака лодку не получишь. Такое правило.

– Мудрое правило: спасение утопающих – дело самих утопающих.

В пяти метрах от нас усаживались в лодку Игорь и Валя.

Впервые я видел их вместе вне стен больницы.

Поговаривали, что там-то и там-то встречали Кашу с Валей. Что ж, слухи подтвердились. Пусть дружат. Валя как будто неплохая девушка.

Нина изучающе поглядывала на подружку, как будто видела в ней что-то, невидное остальным.

– Эй, ребята! – крикнул я. – Наперегонки!

Игорь рванул весла, поставив их в воде почти вертикально.

– Сухопутный морячок!

– Не смейся над ним, Коля… Он хороший, твой Игорь.

– Я бы гордился, Нина, если бы у меня был такой брат…

– Вот ты какой, – ответила она, сияя глазами.

– И был бы счастлив за тебя, если бы у тебя был такой жених.

– Ах, вот как! – воскликнула она совсем другим тоном.

Белая будка лодочной станции долго маячила на пологом зеленом берегу. Но вот она стала белым пятном. Уменьшились деревья парка, люди превратились в точки. Противоположный же песчаный берег, казалось, ничуть не приближался. Так и лежал он вдали узкой желтоватой полосой, отчетливо разделяя голубизну озера и голубизну неба.

Говорить не хотелось. О борта лодки плескалась вода, и, наслаждаясь, я слушал этот шум, может быть, самый древний шум земли. И смотрел на Нину. Удивительными становятся эти девчонки, когда на них находит такое вот ожидание чего-то. Чего? Теплого встречного ветра, который поднимет, закружит, расправит крылья и унесет.

Я часто слышал, будто парни и девушки не могут дружить без любви. Обязательно любовь, и никаких гвоздей! Право же, ерунда. Вот мне не пришлось еще встретить девушку по душе. Мать, случалось, ругала меня за это, называла бирюком. Да ведь надо уметь ждать. Я знаю, что встречу ее. И тогда жизнь станет еще полнее. А пока жду, и с девчатами у меня большей частью складываются отличные отношения. Как с Ниной. Она сидит на корме, и мне приятно, что она там сидит, посматривая на меня своими глазищами, иногда усмехаясь. Право, так радостно и хорошо, что даже хочется, чтобы явился вдруг кто-то плохой и сильный, чтобы я мог защитить ее от него.

Поддавшись настроению, я так двинул лодку, что она наполовину выскочила из воды.

– Ой, что ты, Коля! – вскрикнула Нина. – Мы далеко отъехали. Сюда только чайки залетают!

Я оглянулся. Действительно, ни души. А кругом Тихий океан. Уж если что-нибудь и спасет нас во время бедствия, так только черпак. Я улыбнулся своим мыслям и спросил:

– Ты плаваешь?

– Люблю мужские вопросы! Где же это видано, чтобы медсестра не плавала? Да еще родившаяся на берегу такого озера! В наше медучилище не принимали неплавающих.

– Мудрый человек ваш директор.

– Не глупее вашего комполка!.. Чтобы спасать других, сестры сами должны уметь держаться на воде? Как по-твоему?

– О! Я вижу, ты убежденная патриотка своей специальности.

– Еще бы! Работать сестрой мне нравится. Особенно если оперирует Борис Наумович.

Нет, ты не разозлишь меня, девочка. У меня прекрасное настроение. И спорить мне совсем не хочется. Сегодня я уже наспорился.

Грести становилось все труднее. Весла увязали в водорослях. Водоросли виднелись справа и слева, спереди и сзади, везде. Порою мне казалось, что лодка, несмотря на мои усилия, стоит на месте.

Вот я увидел блестящую полоску чистой воды и начал пробираться к ней. Добрался, но через несколько минут водоросли снова окружили нас.

– Ты устал, – сказала Нина, – дай я погребу.

Я хотел возразить, но Нина уже встала и смело шла в полный рост ко мне. Я тоже встал. Лодка закачалась, накренилась. Я начал ее выравнивать. Однако Нина, кажется, хотела искупаться, потому что она не обращала внимания на мои старания. Один раз лодка резко накренилась и зачерпнула воды. Мы схватились друг за друга. Это было короткое, вынужденное объятие. Потом она села на мое место, а я на корму. Я взял черпак и начал выливать воду через борт.

Нина хорошо гребла, ничуть не хуже меня, но сил у нее было меньше, и она минут через тридцать устала.

– Коля, давай покупаемся. Мне очень хочется поплавать.

– Давай. Только выедем из этой травы.

Первой нырнула Нина. Красиво нырнула.

– Поплывем на ту сторону, – предложила Нина.

– Доплывешь?

– Вот ты и не доплывешь! А я как утка. Ты еще не знаешь!

– Сегодня уже поздно. Поворачивай, Нинок, а то без тебя поплыву одеваться.

– Ты сможешь оставить меня одну? – Она искоса смотрела на меня. Черные глаза ее были влажны.

– Поворачивай, поворачивай. Старших надо слушаться, сестренка, – сказал я, отфыркиваясь.

Мы плыли почти рядом.

– Ну что, братишка, на лодку поглядываешь? Боишься?

– С чего ты взяла, что боюсь?

– Не боишься? Нет, правда, Коля, ты храбрый?

– Не знаю, Нинок.

– Конечно, храбрый. Игорь рассказывал, как ты спасал немцев от лавины.

– Вот пацанок-болтунок!

– Я знаю, ты был героем.

– Я был лишь солдатом.

– А я хочу героя! Хочу, чтобы он был тут, рядом. Понимаешь? Хочу, чтобы это был мой герой… – шальная девчонка нырнула, только мелькнули розовые пятки. Потом она высунула голову из воды, и поддразнивая, пропищала:

– Ну, если целого героя нельзя, то хоть капельку можно?

– Сейчас получишь капельку, – крикнул я, пуская ладонью в ее смеющееся лицо веер брызг. – Марш в лодку!

Мы оделись. Неяркий диск солнца наполовину ушел за пологий берег. Лучи его пронзили разноцветные тучи над нами и устремились кто знает в какие миры. Мы ехали под этими последними лучами солнца, как под высоким шатром. Снова началась полоса водорослей.

– Так много водорослей и какой-то бурой травы, – сказал я, – и ни одной белой лилии. Почему они здесь не растут? Ты не знаешь?

– Не знаю, – грустно сказала она. – Не знаю, куда девались белые лилии.

Солнце ушло за черту горизонта. Небо потемнело, и озеро потемнело, вобрав в себя его краски. Желтая полоса берега растаяла, заволоклась туманом. Воздух и вода слились. Кто-то играл на гармошке, спокойная мелодия медленно плыла над водой. Высокий женский голос затянул тягучую песню. Поднялся еще один голос, тихий, прерывистый. Пели где-то далеко, может быть, на том берегу, до которого мы так и не добрались. Я был доволен прогулкой и лишь немного досадовал, что Нина поскучнела. Она молча сидела, опустив руку за борт, и пальцами перебирала воду.

– Где ж моя Валька? – сказала Нина и привстала на лодке. Тон у нее был деловитый, будничный, каким она обычно говорила в больнице.

«Чего ты сердишься, девочка? – мысленно говорил я ей. – Тебе вдруг захотелось, чтобы и я говорил о любви? Так ведь ее нет ни у тебя, ни у меня, а есть только теплый вечер после долгих дождей и твои двадцать лет».

Мы сдали лодку. Я получил паспорт и остатки денег. Паспорт Игоря еще лежал в кассе.

– Ждать будем? – спросил я у Нины.

– Они не маленькие. Сами найдут дорогу. Да и мало ли о чем надо им поговорить наедине.

Мы пошли по дороге в парк. «Ну хватит дуться, малыш, – продолжал я про себя свой разговор, – мы же неплохие друзья».

Я шагал рядом с Ниной по дорожке. Она старалась шагать пошире, а я старался частить, так что в целом получалось неплохо. Потом я взял ее под руку, и она с удовольствием опиралась на меня.

Со стороны озера неслись удалые частушки. Мне показалось, что пел тот же женский голос, который не так давно тянул грустную песню. Душа человека повернулась другой гранью, и эта, другая, тоже была хороша.

– Никак Валька поет! – воскликнула Нина.

И вдруг начал подпевать мужской голос. Хорошо знакомый голос. Конечно, он!

– Игорь поет, твой Игорек, – Нина счастливыми глазами смотрела на меня. – Ты… ничего не знаешь?

Я пожал плечами.

– Валя, кажется, согласилась стать его женой, – сказала Нина. – По голосам чувствую, что согласилась.

– Каша женится? – я так и ахнул.

– Только, чур, никому ни слова! – воскликнула Нина. – Игорь очень стеснительный, он хочет, чтобы никто ничего не знал.

Мы пересекли поле и были уже в парке. На танцплощадке буйствовала радиола, а когда она утихла, я снова услышал дуэт Вали и Каши. Голоса доносились издалека, слабые, но слаженные:

 
…Пел недаром за рекою,
За рекою соловей…
 

Из-за расстояния голоса были неясные, как легкий туман над водой в погожий вечер. «Пел недаром…» А может, даром? Может, напрасно все это, Игорек? Не сделал ли ты опрометчивый шаг? Скорее всего желание любить принял за любовь.

– Какая Валька счастливая! – сказала Нина. – А ты счастливый, Коля? У тебя есть кто-нибудь в Москве? Да?

– Я же не москвич. Я из Кировской области. И никого у меня нет, кроме стариков колхозников.

Я проводил Нину до ее дома. Она жила в рабочем поселке за железнодорожной станцией. Мы шли темными пустырями. Освещенная дорога осталась далеко слева. Лягушки прыгали из-под ног. Нина визжала и прижималась к моей руке. Тропинка привела нас к изгороди из сухих еловых веток.

Закрыв за собой плетеную калитку, уже из сада, Нина сказала:

– Знаешь, какой ты? Знаешь?.. Ты старый!

Я от души рассмеялся.

Большие окна больницы ярко освещены. Прямоугольники света лежат на угомонившемся дворе. Кто-то высокий и узкий, опустив руки в карманы халата, скучающе ходит под окнами. Привлеченный звуком моих шагов, он останавливается, рука вылетает из кармана.

– А! Один кавалер явился. Правильно, Николай! С этой сестрицей стоит повозиться. Будет что вспомнить на пятом курсе… Да и вообще… человек живет один раз. – Гринин одним движением – указательным и большим пальцами – приглаживает усы.

– Ты что, всерьез? Или разучиваешь роль? – спросил я.

– Не прикидывайся простачком. Знаем мы вас, идейных. На собраниях правильные речуги откалываете, а после собраний…

– Договаривай, если есть что за душой. Ну? Что с тобой сегодня, парень?

– Подежурь за меня, будь другом! Не могу сегодня дежурить.

– Почему не можешь?

Гринин неопределенно покачал головой.

– Ну нет! Ничего, что не хочется, умей себя переломить. А пока спокойно, иди-ка, парень, лучше спать.

– Сначала Кашу дождусь. Давно не видел.

Среди ночи меня разбудил стук в окно. Высунулся в форточку: санитарка хирургического отделения.

– Привезли ущемленную грыжу, слышите? – Край белого халата виднелся из-под короткого пальто.

– Спасибо! Сейчас идем.

Игорь спал чутко, как заяц. Едва моя рука коснулась его плеча, он открыл глаза и спросил:

– В больницу?

– Да, санитарка прибегала. Но, я думаю, тебе лучше…

– Никаких «лучше», Николай, – перебил он и выскочил из-под одеяла.

Луговой лежал спокойно. Лишь иногда по его лицу видно было, что ему больно. Гринин оперировал хорошо, очень хорошо. Даже при самом строгом наблюдении не к чему было придраться. Сейчас и я в душе согласился с Василием Петровичем, что Гринин способный малый. И хотя я не любил предсказывать будущее ни себе, ни другим, все же подумал: парень далеко пойдет!

– Ты только подумай, Николай, – сказал Каша, когда мы вернулись в общежитие и снова растянулись на койках, – Юра сделал за сутки две операции. А мы…

– И мы, Игорек, скоро будем делать. Вот увидишь!

Не завидую Юрке: трудно ему додежуривать ночь, когда кругом пусто, покрасоваться не перед кем. Одинокий триумфатор – роль явно не для него.

Проснулся я в десять утра. Было воскресенье. Не спеша мы оделись и пошли с Кашей в столовую. Завтрак давно остыл. Я послал Игоря с кастрюлей на кухню, чтобы он разогрел картофель. Он дошел до двери и возвратился, сказал, что повар вряд ли согласится разогревать. Тогда мы пошли вместе.

Повариха встретила нас вопросом:

– Из-за девочек проспали? – И поставила кастрюлю на плиту.

Игорь так густо покраснел, что его волосы, казалось, стали белыми. Я сказал:

– Почему бы и нет? Да, Игорь?

Он уже оправился от смущения, проговорил:

– Конечно.

– На свадьбу не забудьте пригласить, – сказала повариха и сняла с раскаленной плиты нашу зеленую кастрюлю.

После завтрака Игорь моментально исчез, я даже не успел предложить ему пойти со мной позагорать. Как и вчера, день выдался яркий, солнечный. Одному пойти придется. Только в отделение зайду на минутку.

Сестры куда-то подевались. Открыл ординаторскую: Золотов стоит возле стола и сосет конфету. На столе на брошенных обертках играют шишкинские мишки в лесу. Бедный художник. Куда ни глянь – везде «мишки», даже на оригинал смотреть неохота.

– Операций не будет? – спросил я у Золотова.

– Вот и пойми вас. – Он сердито взглянул на меня. – То просите самостоятельных операций, а то бежите из больницы, как из ада.

– Не понимаю. В чем дело, Борис Наумович?

– Этот ваш напарник… Как его?.. Я предложил ему ассистировать. В роддоме у женщины аппендицит. Так он бегом. Если б вы видели, как он бежал! На свидание спешил. Только перед свиданием так блестят глаза. Даже у стариков. Но у них сложнее. Они подлечиваются, а потом идут к молодухе. Вы не…

– Если не возражаете, буду вам ассистировать, – прервал я Золотова, чувствуя, как закипает во мне неприязнь.

Он вскинул на меня глаза, но сказал спокойно:

– Пожалуйста. Пойдемте мыть руки.

Операция быстро закончилась. Вот оно, воскресенье врача! Одну отоперировал, привезут вторую, третью больную. И так всегда, и так всю жизнь. И к этому нужно быть готовым.

Уплотненный вышел денек!

Зашел Чуднов, встревоженный, запыхавшийся, и попросил Золотова посмотреть больного, поступившего только что в больницу с неясным диагнозом. Я пошел вслед за ними в приемный покой.

На кушетке лежал человек лет сорока, лицо красное, глаза воспалены. Он жаловался на страшную головную боль.

Тут же стоял молодой врач Бочков, специалист по болезням уха, горла и носа. Рослый, чуть сутулый, близорукий. Золотая оправа очков подчеркивала важную серьезность его бледного лица.

– Из ушей течет гной, – сказал Чуднов. – Но вопрос, – Борис Наумович, в том, грипп это, менингит или абсцесс мозга. Куда будем госпитализировать?

Золотов осмотрел больного и сказал:

– По всей вероятности, грипп. Берите к себе… Впрочем, неплохо было бы вызвать консультанта из Москвы. Отиатра… Ну, а ваше мнение? – спросил он у Бочкова.

– Сомневаюсь.

– Имеете на это право. Но свое мнение у вас, как у врача, есть или нет?

– Сомневаюсь, Борис Наумович… в диагнозе…

– Консультант абсолютно необходим, – отчеканил Золотое и вышел.

– Вызовем. – Чуднов начал искать в записной книжке адрес.

– Я был бы очень, очень рад, – сказал Бочков. Что-то жалкое чувствовалось в словах, во всем облике молодого врача. Его лицо было красное. Краснее, чем у больного. Но мне нравилось, что он не скрывает своего незнания. И, наверно, не он виноват, что не знает, а те, кто его учил. И еще, вероятно виноват сам больной, заболевший сложно и непонятно.

– Поживей вызывайте, – простонал больной. – А то богу душу отдашь, пока приедет ваш консультант.

– Немедленно позвоню в Москву, – успокоил больного Чуднов, а у меня спросил: – Кому, думаете, буду звонить?.. Вашему Николаеву. Он оставил мне домашний телефон.

Ассистент клиники болезней уха, горла и носа Николаев был руководителем производственной практики, в его ведении находилось шесть или семь базовых больниц, в том числе и наша. Еще в институте я слышал, что Николаев превосходный хирург. Мне давно хотелось посмотреть, как он работает.

Больного переложили на носилки и унесли. Чуднов сел в кресло, взял телефонную трубку.

– Прошу соединить меня с Москвой, срочное дело.

Видимо, со станции ответили, что соединить нельзя.

– Машенька, дорогая, понимаете, речь идет о жизни человека. Мне нужно вызвать специалиста из клиники мединститута… Вот, вот, пожалуйста. – Чуднов взглянул на меня. – Сейчас соединят. Их только попросить надо. Эти девочки, если захотят, и с Луной вас соединят за пять минут.

Вскоре Чуднов уже беседовал с Николаевым.

– Нет, нет, такси берите, мы оплатим… поездом не скоро, – Чуднов положил трубку, но тут же снова взял ее. – Дайте «Скорую помощь»… Иван Иванович? Попрошу вас срочно подбросить в больницу Надежду Романовну… Да хоть под землей найдите! – Он положил трубку на рычаг и сказал: – Невропатолог нужен, а воскресенье – может дома не оказаться. Вот беда! Экстренные вещи всегда случаются в самое неподходящее время. Вы не замечали?

– Приходилось, Михаил Илларионович.

Через несколько минут ему доложили, что «Скорая» разыскала невропатолога на рынке.

– Так с покупками и усадили! – Чуднов засмеялся. – Ну ничего. Надежда Романовна мало потеряет: живет от рынка далеко, у самого леса, а теперь из больницы доставят прямо на квартиру.

Под окнами загудел мотор автомашины.

– Наверно, она, – сказал Чуднов. – Пойдем.

Мы поднялись на второй этаж. Викторов уже лежал в палате. Дежурная медсестра делала ему инъекцию пенициллина.

Надежда Романовна оказалась очень молодым врачом, щуплая, низенькая, ни степенности в движениях, ни важности в осанке, а лицо серьезное. Мне очень понравилось ее лицо.

Она долго и внимательно осматривала Викторова, подробно записала свое мнение в историю болезни. В ординаторской она сказала, что у больного начинается менингит. Кроме того, абсцесс правой височной доли головного мозга. И добавила, что нужно срочно оперировать правое ухо, поскольку инфекция идет оттуда.

– Я свободна?.. Если буду нужна, присылайте. Весь день специально буду сидеть дома.

Когда она ушла, Чуднов сказал:

– Голова!.. А ведь стаж такой же, как у Бочкова.

– Мне она тоже очень понравилась, – сказал я.

– И, заметьте, Николай Иванович, молодая, а не жалуется… как… некоторые.

– Вы намерены продолжать вчерашний разговор? – спросил я, поглядев ему в глаза. – Тогда оставьте это оскорбительное словечко. Наши молодые врачи не жалуются, а требуют. Иногда не умеют требовать. Только что вы видели Бочкова. Скажите, вам не было стыдно, Михаил Илларионович? – Чуднов побагровел, я продолжал. – А мне было стыдно за вас, главного врача, и за весь коллектив старших товарищей. Разве вам не нужна смена?

Прошла неделя. Снова операционный день Золотова. Теперь он уже не скажет, что не успел с нами познакомиться.

Неожиданно вошел Чуднов. Я ассистировал. В двух операциях на мою долю выпала одна и та же работа: я сделал разрез кожи в начале операции и наложил швы на кожу в конце. И все.

Когда больную увезли, Чуднов сказал:

– Очень мало даете. Очень мало.

Золотов вспыхнул:

– Ну когда же вы, наконец, поймете, что я пекусь не о собственных интересах, а о благополучии больных, о чести больницы. Если Коршунов с вашего благоволения желает рисковать – пусть. А я буду поступать так, как мне диктует врачебная совесть.

– Хорошо, что вы жалеете больных, – сказал Чуднов, – но если вы не обучаете помощника и студентов – это плохая жалость. В конечном счете вы оказываете плохую услугу людям.

– Как и каждый другой, вы имеете право на собственное мнение. – Золотов повернулся к сестре: – Долго я буду ждать?

На каталке уже везли больного.

Грачи кричат в открытое окно, порой заглушают наши голоса.

– Михаил Илларионович, вы слишком боготворите этого человека: «хирургический бог» и тому подобное. Приносят ли титулы пользу? Завотделением прежде всего должен уметь и должен хотеть учить. Один человек не может заменить коллектив. Одна пчела не много меду натаскает… Если хотите спасти Золотова как врача и как человека, сделайте его рядовым. Одних руководящее положение возвышает, других портит. Пусть поработает рядовым врачом. Возможно, тогда призадумается и поймет. Чего вы боитесь? Елкин вас поддержит.

– И до Елкина добрались?

– Мы говорили откровенно, как с вами.

Задребезжал телефон. Чуднов взял трубку. Мне слышно, как чей-то неспокойный голос на том конце провода просил срочно выслать хирурга.

Чуднов набрал номер и передал Золотову, чтобы выезжал в соседнюю больницу. И объяснил, почему.

– Помочь бездарности я не в силах, – ответил Золотов. – Прокатитесь сами. – Вместе с Коршуновым. Вы-то, конечно, сумеете вдохнуть в Ларионова уверенность.

– Значит, не поедете? Так я вас понял?

– Съездит Коршунов. Мне что-то нездоровится.

Чуднов положил трубку.

– Вот и разберись: не хочет ехать или… болен?

– Вот-вот, разберитесь. – Я оставил Чуднова одного.

В перевязочной увидел Нину.

– Очень переживаешь, что не оперировал? Да, Коля? А знаешь, твои руки сегодня работали особенно, как у заправского хирурга. Не верила своим глазам.

Как же он решит? Низвергнуть бога на землю, где одни смертные, наверно, нелегко… Нина ждала ответа.

– А ты хорошо подавала инструменты. Ты, Нинка, шустрая. Тебе идет быть операционной сестрой.

– Борис Наумович всех сестер по очереди заставляет работать в операционной. Чтоб все могли.

– В этом он умница. Зато такое выкомаривает с нами. – И подумал: многоэтажные дома передвигают, реки поворачивают, а человека повернуть на новый путь, оказывается, не так просто… А надо. Если не ради нас, то ради тех, которые приедут в будущем году. И еще ради Коршунова, Бочкова и Ларионова, ради всех молодых – смелых, дерзающих, трусливых, неискушенных или полных ложного величия.

– Ой, душно, Коля. Выйдем.

По вестибюлю шли Золотов и Чуднов. Судя по лицам, разговор был не из приятных. Доносились клочки фраз: «Одумайтесь наконец… Не заставляйте идти на крутые меры… Каждому человеку должно быть приятно, что у него есть ученики… у вас же…»

«Хорошо, я подумаю. – Золотов нашел в кармане конфету, откусил. – А вообще-то от ваших речей оскомина! Как не надоест?.. Пошли бы в озере выкупались. Право, полезнее, чем толочь воду в ступе… – И вдруг он закричал: – Чтоб я не слышал разговоров о студентах и врачах-недоучках! Хватит! Довольно наставлять меня на путь истинный. Я не нуждаюсь в поводыре!»

Чуднов неподвижно глядел на захлопнувшуюся дверь, и по всей фигуре его чувствовалось, как напряглись мускулы.

Таким я видел Чуднова впервые. Как будто под ним пропасть. Назад нельзя – на узкой тропе не повернуться. Путь открыт лишь вперед – по узкому осыпающемуся карнизу. Секунда – и человек шагнет.

– Вы? – Чуднов непонимающе смотрел на нас, он был весь под впечатлением разговора с Золотовым. – Вы были правы, Николай. Посоветуюсь с месткомом, с партбюро, снова пойду к Елкину.

В этот же день мы узнали, что Золотов смещен. Золотов – рядовой врач. Вот здорово! Ай да товарищ Елкин! Ну и Михаил Илларионович!

Мы, практиканты, сидели на скамейке во дворе и строили планы на будущее. Как-то теперь пойдет наша жизнь?

Однако утром пришла телеграмма от заведующего облздравотделом, и Золотов был восстановлен на прежней должности. Рядовым он побыл менее суток. Маловат срок, чтобы родиться заново.

Обсуждать действия старших не положено, но тут трудно было удержаться.

– Несправедливо. Очень. Факты не проверили. Вас не спросили. Елкина не спросили. Как же это?

Чуднов молчал и курил папиросу за папиросой. Плечи его вздрагивали, будто от холода.

– Где же выход, Михаил Илларионович? Вот и добейся правды.

Михаил Илларионович глянул на меня жестко, непримиримо.

Требовательно зазвенел телефон.

– Так… так… выезжаем. – Чуднов взглянул на часы. – Успеем! Вы едете со мной, – бросил он, уже направляясь к двери.

Мы быстро спустились по лестнице. «Коробочка» нацелила свой нос на ворота.

– Садитесь! – Чуднов показал рукой на машину.

Через заднее оконце кабины я видел, как тяжело он втискивался на сиденье рядом с шофером. Что же это за срочный вызов? Машина не шла – летела по улицам города. Чуднов стал причесываться. Редкие волосы за ушами и на затылке лежали хорошо, но он старательно приглаживал их.

Шофер резко тормознул. Я выпрыгнул, открыл заевшую дверцу кабины.

Передо мной за вековыми соснами стояло бело-желтое здание с большими, как в операционной, окнами. Не горздрав. Не горсовет. Не школа. Когда приблизились, прочел: горком… Вероятно, заболел сам секретарь, раз вызвали главврача.

Особое чувство охватывает, когда дверь горкома закрывается за тобой. Внутренне подтягиваешься. Сегодня к этому чувству примешивалось новое – тревога. Удивляло одно: зачем главный взял с собой студента? Э-э, философ, зачем да отчего. Был под рукой – вот и прихватил «для практики»…

Чуднов окинул меня беглым взглядом, не отстал ли, и прошел вперед, повернув с лестничной клетки направо. Тишина ковровых дорожек. В конце длинного коридора блестел высокий прямоугольник окна. Вдоль коридора все время тянуло ветерком, несильно, но настойчиво, как будто сюда непрерывно нагнетали свежий воздух. Идя за Чудновым, я увидел через полуоткрытую дверь конференц-зал. Сейчас там не было никого, но воображение мгновенно вызвало в памяти собрание партийного актива нашего района в Москве, и мною овладело ощущение силы и товарищества.

Молодежь часто спорит о счастье… Да вот же оно, счастье: быть в коллективе единомышленников. Генерал, рабочий, академик, студент – здесь все равны. Звания, почетные титулы – все оставлено дома. С собою лишь совесть и партбилет. Но сегодня…

Михаил Илларионович похлопал по карману брюк, привычно проверяя, на месте ли фонендоскоп, постучал в дверь с табличкой «Секретарь ГК Е. А. Погребнюк» и, открыв ее, подтолкнул меня вперед.

Женщина за столом кивнула нам и, сказав, певучим голосом украинки: «Садитесь, Михаил Илларионович», продолжала разговор с товарищем, сидевшим напротив нее в кресле. Чуднов тяжело опустился на стул, я взглянул на него, стараясь хоть по его лицу угадать, в чем же все-таки дело. Он не поднял глаз.

За столом секретаря шел как будто неприятный разговор. Товарищ все порывался вскочить с кресла, вполголоса что-то доказывал, плечи его иногда беспомощно поднимались. Секретарь горкома отрицательно поводила над столом ладонью. Ей было лет под сорок, наверно. На лице напряжение, но, может быть, это выражение придавал ему шрам, идущий от брови вниз к уху.

Потом товарищ был отпущен, и нас пригласили к столу. Чуднов пошел первым, говоря на ходу:

– Вот, Алена Александровна, привез к вам баламута. Жить не дает!

– Здравствуйте, товарищ Захаров, – она пожала мне руку. – Давно из армии?

– Четвертый год, Алена Александровна, – ответил я, думая: «Ах, чертов старичина! Какой номер выкинул…»

– Где проходили службу?

– В Германии, командовал взводом.

– Хорошая школа… Моему поколению именно армия дала путевку в жизнь. Ну, выкладывайте ваши заботы и трудности.

– Вы его с перцем допросите, Алена Александровна, – бубнил рядом Чуднов, – речь идет о чести нашей больницы. А вы в нашем деле дока.

– Слушаю вас, товарищ Захаров. Думаю, что нам полезно получить, так сказать, взгляд на нашу больницу со стороны.

– У меня нет взгляда со стороны, – бухнул я.

Она расхохоталась:

– Как ни хвать, все ерш да еж!.. Хотите быть нашим, городским? Ладно, беру свои слова обратно. Что же у нас с вами в больнице неладно?

Беседа продолжалась с полчаса. Я рассказывал обо всем, что у нас накипело, и резче, чем говорил Чуднову. Алена Александровна особенно подробно расспрашивала про успехи Гринина и про Коршунова. Вопросы ее были профессионально точны, и часто она прерывала меня, говоря: «Понимаю… давайте дальше».

Коршунов ее определенно заинтересовал.

– Хотела бы познакомиться с этим врачом поближе, Михаил Илларионович, и понять, что за противоречивый характер. С одной стороны – готовность к подвигу… операция Лобову – это, несомненно, подвиг! А с другой – невозможная вялость и бездеятельность. Штатный врач на положении практиканта! Да, Михаил Илларионович, мы недоглядели…

Потом, бросив взгляд на часы, она спросила Чуднова:

– Николаев приезжает минут через двадцать? Я думаю, мы отпустим товарища Захарова, пусть присутствует, операция обещает быть поучительной… – А мне, прощаясь, сказала: – Полагаю, что наши студенты идут верным курсом. Суйте нос везде, пусть до всего вам будет дело! Люди легко заболевают терпимостью к недостаткам…

В голове путаница мыслей. В кабинете у Алены Александровны все было легко, а сейчас… Разбираться не хотелось. На сердце… в сущности, что было в эти минуты у меня на сердце? Чувство исполненного долга? Чувство локтя? Ощущение какой-то вымытости, чистоты? Где-то на донышке шевелился вопрос. Это был вопрос самолюбия: «Кто все-таки кого уложил на лопатки? Я нашего старикана или он меня?»