Текст книги "Человек должен жить"

Автор книги: Владимир Лучосин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРОДОЛЖАЕТ ПОВЕСТЬ ЮРА ГРИНИН

…На кой черт она его сюда притащила! Каша ревет, как последняя баба. Я всегда считал, что этот парень – тряпка. Пещерное ископаемое, неорганизованная материя. Если врач будет проливать слезы над каждым больным, его ненадолго хватит.

А впрочем, есть над чем зареветь. Труп в студенческом общежитии! Вся практика замарана. Вот о чем стоит реветь.

Захаров все еще возится у мальчишки. Захаров-то не способен пустить слезу: как-никак доблестный артиллерист. Ищет пульс, а точнее – вчерашний день. Зачем ищет? Место мальчишки в морге. Вадим Павлович завтра будет потирать руки.

Черт знает что! Надо кончать возню.

Я подошел к столу.

– Захаров!

Он не ответил, не поднял головы. Его пальцы, еще мгновение назад искавшие, вдруг застыли. Пальцы прислушивались. Он взглянул на меня:

– Жив!

Невероятно! Моя рука сама собой оказалась на запястье мальчишки.

– Поймал? – спрашивает Захаров.

– Пульс есть, – отвечаю.

Захаров распрямил спину, у него был торжествующий взгляд.

– А сердце ведь раздумывает, работать или нет.

Подбежал Каша и прямо впился пальцами в правую руку мальчишки.

– Мать, вы слышите? Гриша жив! – закричал он.

Вот задача: вынести труп было просто. А теперь…

– Несем на «Скорую помощь»! – предложил я.

– Не успеем. – Захаров полез в карман брюк и вытащил нож.

– Ты что? – спросил Каша.

– Будем оперировать. Трахеотомию, – ответил Захаров. Он раскрыл ребенку рот. Я увидел в зеве красноту и ничего больше. Видимо, процесс разыгрывался глубже, в гортани.

– Мать, вы согласны на операцию? – спросил Захаров. – Постараемся спасти мальчика, но обещать не можем. А если не оперировать, он обязательно умрет…

– Мне… я… Мужа похоронила, а теперь… Что ж… Делайте.

– Мать, подождите, пожалуйста, в коридоре, – сказал Захаров. – Юра, поднеси стул и усади, – сказал он мне.

Я взял стул и повел женщину из класса, поддерживая ее, чтобы она не упала. Я готов был делать что угодно, только бы не резать этого мальчишку.

Я усадил, женщину на стул. Сам стал рядом. Может быть, за пару минут они все кончат?

– У вашего сына воспаление в горле, поэтому и воздух не проходит, – говорил я женщине. – Но теперь, наверно, обойдется.

Как же, обойдется! Дорого обойдется.

Оперировать здесь, в этом грязном классе? Никакой стерильности. Ни инструментов, ни перевязочного материала – ничего! Изуверство! Чушь! Авантюра. После операции неизбежно начнется сепсис. Золотов был прав: не стоит рисковать из-за одного процента… Никогда не стоит рисковать из-за одного процента!

– Юра, ко мне! – раздался голос Захарова.

Я вбежал в класс.

– Твое мнение, Юра? – Лицо у Захарова красное, как у мясника.

– Свое мнение я уже высказал: на «Скорую помощь». И как можно скорее!

Захаров, торопясь и пыхтя, точил перочинный нож на обломке кирпича. Этим ножом он нарезал колбасу, сыр, вскрывал консервные банки, откупоривал бутылки. Теперь этим ножом он разрежет мальчишке шею.

Каша рылся в своем трехпудовом сундуке. Нашел время, идиот! И где он достал этот допотопный сундук из простой фанеры? Вскоре он вытащил сверток, завернутый в полотенце. Когда он развернул его, у Захарова глаза расширились, и он улыбнулся какой-то нечеловеческой улыбкой.

– Игорь!.. Ты… – Захаров грубо ругнулся. Бывает, и ругань звучит как высшая похвала.

На полотенце лежали, сверкая никелем, два скальпеля, четыре кровоостанавливающих пинцета, марлевые салфетки, бинты, ножницы, настойка йода в коричневом пузырьке с притертой пробкой. Прозрачная четвертушка спирта. Несомненно, это спирт, а не вода. Зачем бы он из Москвы тащил в чемодане воду? Я увидел на полотенце даже дренажную трубку.

Этот Каша ехал на практику, словно в Антарктиду. Тут же он вытащил из чемодана беленькую, вероятно прокипяченную, простыню.

Ну вот, теперь есть почти все, что требуется для операции. Нет лишь канюли, которая после разреза вставляется в трахею. Но после этого случая Каша, конечно, будет возить с собой и канюлю. И, наверно, не одну.

Захаров отшвырнул нож в сторону.

– Вот это да! Из окружения вывел.

– Игорь бесподобен! – сказал я.

– Начнем?

– Да! Конечно! – отозвался Каша.

– Николай, я все-таки считаю, что оперировать в таких условиях некультурно. Медицински неграмотно! Наверняка присоединится сепсис!

Захаров, прищурясь, посмотрел на меня.

– Пошел ты к черту! Нашел время рассуждать. Игорь! Сверни-ка из чего-нибудь валик, подложи под плечи Грише.

Мальчишка уже лежал на простыне. Теперь Каша выдернул из-под своего одеяла другую простыню и сделал так, как приказал Захаров.

Дверь приоткрылась, вошла женщина.

– Нельзя, мать, – сказал Захаров. – Прошу пока не входить.

Женщина вышла. Через дверь было слышно, как она плачет.

Захаров уже протер спиртом руки, скальпель и склонился над мальчишкой. Руки его – я это хорошо заметил – не дрожали, они были спокойны. Только на лице напряжение, неуверенность и страх. Нелегко было ему сделать небольшой разрез на шее мальчишки. Может быть, он никогда не делал такую операцию. Может быть, он вообще не делал операций. Я очень мало знал о Захарове. Как и он обо мне. Мне это нравилось.

По пальцам Захарова стекала кровь. Скальпелем он разрезал что-то в глубине раны – наверно, трахею. Вот он просунул туда дренажную трубку.

Вдруг мальчик кашлянул. Я вздрогнул, словно среди тишины прозвучал выстрел.

Каша держал голову мальчишки. Захаров вытирал марлей кровь.

Мальчишка начал дышать. Смерть отступила. Но дело не доведено до конца. Смерть еще здесь, в классе, она снова может сдавить горло мальчишки. В этих условиях нельзя довести операцию до желаемого конца. Другое дело – в больнице. В больнице и я взялся бы за эту операцию, которую вообще-то не должен делать студент четвертого курса. Даже не всякий дипломированный врач возьмется за нее.

– Чего стоишь, христосик? – крикнул Захаров. – Бубнил про «Скорую помощь» – так беги!

– Я сейчас… Сейчас!

На «Скорую помощь». Быстрей! Я пронесся по залу мимо плачущей женщины.

На улице круглые электрические фонари тускло светили сквозь листву лип и американских кленов. Белая с черными пятнами кошка прошмыгнула передо мной. Дрянь, а не кошка! Лишь бы карета «Скорой помощи» успела.

Проклятая дыра, а не город. Телефона-автомата поставить не могут. Пока добежишь, «Скорая помощь» будет не нужна.

Я был весь в поту. Майка прилипла. В жизни никогда так не бегал.

Завернул за угол. В поликлинике освещено лишь одно окно. Кто сегодня дежурит на «Скорой»? Машина возле забора. Я подбежал, кулаком забарабанил по стеклу кабины. Шофер поднял заспанное лицо, зевая, спросил:

– Чего стучишь? Белены объелся?

Я объяснил, в чем дело. Но он и не думал заводить мотор.

– Валяй к дежурному врачу, парень. Скажет – поеду.

Дежурил фтизиатр Рындин. Он внимательно выслушал меня, вытащил из бокового кармана пиджака блокнот, приготовился записывать. Посыпались вопросы. Я перебил его:

– Не буду отвечать! Прикажите дать машину! Если не дадите, я буду жаловаться Чуднову и выше. Человек погибает, а вы со своими блокнотами. Потом запишете!

– Какой вы кипяток, однако. Берите машину! – Рындин спрятал блокнот.

Через минуту я уже сидел в кабине.

– Скорей, скорей! – подгонял я шофера. Впрочем, его можно было и не подгонять. Когда он делал повороты, я крепко держался за сиденье. К Вадиму Павловичу попадать не хотелось.

Мы приехали через полторы минуты.

– Машина прибыла! – сказал я, войдя в класс.

Захаров взял мальчишку на руки. Каша поддерживал ноги. А мне за что подержаться?

– Игорь, потеснись! – сказал я и взял больного за левую ногу.

Женщина шла рядом с Захаровым.

– Доктор… доктор… Что же теперь?

Она куталась в большой серый платок.

Захаров молчал. Очевидно, не знал, что сказать. Собственно, еще и неизвестно, чем все это кончится.

– Все будет хорошо, мать. Верьте, что все будет хорошо. – Он старался придать своему голосу побольше уверенности.

Шумел мотор. Фары были включены.

– Садись в машину, мать, – сказал Захаров.

Каша помог женщине подняться в машину.

Я поддержал ее за локоть с другой стороны.

Взвыл мотор, раздался гудок, одноэтажное бревенчатое здание школы повернулось и пропало из виду.

В машине было чисто. Светила с потолка лампочка. Женщина глядела на сына. Она молча сидела и пристально глядела на него. Потом поворачивала к нам голову, говорила:

– Спасибо вам, спасибо. – И снова ее глаза тревожно останавливались на сыне.

Все-таки приятно, когда тебя благодарит мать больного. Я видел, что это приятно не только мне, но и Захарову и, конечно, Каше. В конце концов каждый из нас сделал то, что мог. Если бы машина «Скорой помощи» не подоспела вовремя, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Каша до самой больницы утешал женщину. Он совершенно не сомневался, что мальчишка будет жить. И женщина, кажется, ему поверила.

Захаров слушал Кашу и напряженно смотрел в лицо мальчишки. Нет, он не был уверен, что тот выживет. Скорее наоборот. В конце концов я был прав! Но почему Захаров не растерян? Почему не боится, что зарезал человека?

Мальчишку положили на кушетку в приемном покое. Дежурная сестра не знала, кого послать за Золотовым. Две санитарки были заняты. Щеки сестры зарделись. Я сказал:

– Могу сходить. Борис Наумович живет в тридцатом доме? Квартира шесть?

– Неужели сходите? Заранее благодарю вас, Юрий Семенович. Скажите, чтобы срочно шел в больницу. – Сестра облегченно вздохнула.

Я застегнул плащ и вышел из вестибюля.

Золотов спит и ни о чем не думает. Золотов! Признанный мастер, авторитет, хирургический бог на сто километров вокруг. Золотов! Звонкая, красивая фамилия. Наверно, очень приятно чувствовать, знать, что ты первый в городе и районе.

Через пять минут я был на Парковой улице. Прохожих нет. Даже дворники еще спят.

Я постучал в дверь. Очень скоро в передней послышались шаги, человек ступал в чем-то мягком. Золотов спросил:

– Кто пришел и зачем?

Я сказал.

Он открыл дверь, но не пригласил войти. Зато и не заставил долго ждать. Я успел выкурить лишь полпапиросы.

– Слушаю вас, – сказал он, застегивая на ходу пуговицы пиджака. – Люблю подробности.

Я начал рассказывать.

Золотов слушал и все чаще поглядывал на звездное небо. Мы шли по сонным улицам.

– Вы знаете Большую Медведицу? – вдруг спросил он.

Я показал.

– А Малую? – спросил он.

Я начал шарить глазами по небосводу.

– Не вижу, Борис Наумович, на ходу трудно ориентироваться.

– Как же летчики на лету ориентируются?

– Давайте остановимся на минуту, – попросил я.

– За минуту человек может умереть, – сказал он и спросил: – А созвездие Кассиопея видите? Или созвездие Ориона?

– И эти найду. Давайте только остановимся! – ответил я, зная, что Золотов не остановится.

– А Близнецов?

Где-то совсем близко залаяла собака. Я смотрел вверх. Я так старательно искал этих проклятых Близнецов, как будто от них зависела моя судьба.

– Не ищите, – сказал Золотов. – Близнецы появятся в августе.

– А сейчас только июнь, – зачем-то сказал я. В присутствии Золотова я чувствовал себя почти идиотом.

Собака погналась за нами. Золотов поднял камушек и бросил в нее. Он вел себя как уличный мальчишка. Собака отбежала. Она остановилась в пяти метрах от нас, повизгивая и хрипловато лая.

В вестибюле нам навстречу поднялась женщина, повязанная серым платком.

– Мать больного, – сказал я Золотову. И повернулся к ней: – Сейчас вашего сына посмотрит главный хирург.

Золотов кивнул и быстро прошел в ординаторскую.

Каша и Захаров почтительно встали с дивана.

Сестра подала Золотову халат. Влезая в него, он спросил:

– Кто делал трахеотомию?

У меня на лбу выступил пот. Вдруг стало жарко и неприятно. Какое счастье сказать: «Я делал. Я!»

– Почему молчите? Кто оперировал?

– Он. – Каша указал на Захарова.

– Кто помогал?

– Мы, – ответил Каша.

Золотов застегнул пуговицы халата и вышел.

Мальчишка лежал в операционной. Золотов осмотрел его, сосчитал пульс.

– Теперь, пожалуй, будет жить, – сказал он.

На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. На лице Золотова мелькнула улыбка. Улыбка коварнейшего из людей… Предчувствие меня не обмануло.

Глядя на Кашу, Золотов сказал:

– Вы будете мне помогать. Идемте мыть руки.

– Не пойду, – сказал Каша. – Я прохожу практику в терапевтическом отделении и не имею права отнимать работу у них.

– Вот как? – Золотов улыбнулся, но не так, как мне, а снисходительно, мягко. – Тогда вы мойтесь, – сказал он Захарову.

– Есть мыться! – ответил Захаров, как солдат, и пошел к крану.

Я вошел в операционную. Нина уже стояла возле столика с инструментами, ждала Золотова.

Делать здесь нечего. Я повернулся и вышел. Золотов и Захаров мыли в предоперационной руки. Золотов напевал: «Марина, Марина, Марина…» Молодится, чертов старик! Я вбежал в ординаторскую, бросился на диван, как в омут. В окне блестели три яркие звезды. Близнецы? К черту Близнецов! К черту звезды! Донесся приглушенный стенами голос Золотова. Звезда районного масштаба. К черту!

Я уже засыпал, когда меня окликнул Захаров. Голос словно плавал в тумане.

– Юра! Помоги больного перенести!

Какого еще там больного? Хотелось спать, веки не разжимались.

Захаров взлохматил мои волосы. Я поднялся, пошел за ним. Я причесывался на ходу, сломал два зубца в расческе. До чего густой волос!

У входа в больницу, во дворе, стояла подвода. Женщина, держа ведро толстыми, как ноги, руками, кормила лошадь овсом. На соломе под домотканой холстиной лежал худой давно не бритый мужчина лет сорока. Мы взяли его на носилки.

В приемном покое мы опустили носилки на пол, а больного переложили на кушетку. У него были ввалившиеся глаза со страдальческим выражением.

– Золотов велел осмотреть больного и самим поставить диагноз, – сказал Захаров. – Давай обсудим.

– Нелегкий диагноз, – высказался Каша.

Мы начали расспрашивать мужчину, исследовали руками его живот, выслушали сердце, сосчитали пульс. Поспорили о диагнозе. Каша ни за что не хотел со мной соглашаться. И даже когда Захаров принял мою сторону, Каша стоял на своем. Баран!

Минут через пять пришел Золотов.

– Ну, диагносты? Слушаю.

– Заворот кишок, – сказал я.

Золотов еще не видел поступившего. Он поднял его рубаху и присел на стул. Пристально всмотрелся в живот. Затем постучал по животу пальцем, нахмурился. От сестер я слышал, что Золотов заканчивает кандидатскую диссертацию именно на эту тему.

– К сожалению, ваш диагноз правильный, – подтвердил он, взглянув на меня.

Как же иначе! Я в упор смотрел на Кашу.

– Ну, кто прав?

Он отвернулся.

– У вас серьезное заболевание, – сказал Золотов мужчине. – Нужно сейчас же оперировать. Вы, конечно, не возражаете?

Больной в ответ простонал и скорбно посмотрел на нас. В его взгляде я увидел мир, откуда не возвращаются. Больной попросил позвать жену. Ему еще надо советоваться!

– Позовите, – равнодушно сказал Каше Золотов.

Курносая с веснушчатым лицом женщина лет тридцати двух мешком ввалилась в приемный покой.

Мы вышли вслед за Золотовым в вестибюль и остановились у окна. Лошадь повернула в нашу сторону свою голову и тоже ждала.

Минуты через три дверь приемного покоя отворилась, и женщина сказала:

– Раз нужно – режьте. – По ее щекам текли слезы.

– Мы не режем, а оперируем, – сухо сказал Золотов.

Я с удовольствием наблюдал за Золотовым. Как он умеет осадить человека, поставить его на свое место! Рядом с ним чувствуешь себя и ниже и глупее. Остается одно: молиться на него и повиноваться.

Женщина притихла. Золотов энергично повернулся к нам.

– Быстрее мойте руки. Оба будете мне ассистировать. – Он пальцем указал на меня и на Захарова.

– Есть! – снова сказал Захаров и, конечно, автоматически вытянулся.

Ага! И я понадобился. Не плюй в колодец, районная звезда.

Я мыл руки. Горячая вода приятно обжигала. У соседнего крана мыл руки Захаров. Возле него стоял его телохранитель Каша и что-то говорил вполголоса.

Чуднов, дежуривший эту ночь в больнице, заглянул в операционную. Кашу он обласкал взглядом, на меня посмотрел с надеждой, а Захарову подмигнул: «Нажимайте, нажимайте – и оперировать даст».

– Помогают? – спросил он у Золотова.

Тот неопределенно выгнул брови. Понимай как знаешь.

Чуднов снова повернулся к Каше, обнял его за плечи правой рукой.

– А вы что здесь делаете, Игорь Александрович? Ведь ваше место в терапевтическом отделении!

– Там я днем, – ответил Каша.

– А разве ночью там нечего делать?

– Значит, вы запрещаете ходить сюда?

– Я, конечно, в шутку. В ваше личное время можете находиться в любом отделении больницы. Скажу больше: меня радует, что вы, прирожденный терапевт, интересуетесь и хирургией. – И он ушел.

Чего он ходит по ночам? Проверочки устраивает? Главный врач, а разменивается на такие мелочи. Недалекий человек, посредственность, потому и Кашу полюбил без памяти. Похожи они, как две слезы. Если бы, однако, Золотов в меня так втрескался. Интересно, полюбит ли Золотов Кашу? Вряд ли. Он любит только себя. Это логика сильной натуры. Но если бы Золотов все-таки хоть немного полюбил меня… Или Коршунов… На днях его выпишут из больницы. Как-то он будет относиться ко мне? Время покажет. Но многого от него не жду. Человек он не без странностей. Забывает, что врач один, а больных много. Можно ли ради всех рисковать собой? Четверых спасешь, а на пятом погоришь сам.

Я навещал его каждый день. Только бы Чуднов побыстрее его выписывал. Чего тянет?

В субботу за десять минут до утренней конференции я уже был в больнице и решил взглянуть на мальчишку. К моему удивлению, в палате сидели Захаров и Каша.

– Как? – спросил я у Захарова.

– Гриша вне опасности! – с восторгом воскликнул Каша. – Посмотри!

Мальчишка лежал спокойно. Щеки розовые, рот полуоткрыт. Он ровно дышал. Воздух с легким присвистом проходил через трубочку, укрепленную Золотовым на его шее.

Сосед мальчишки по койке, блондин лет тридцати, потянул меня за полу халата и спросил:

– Как же это вы? Без всяких принадлежностей и спасли ребятенка?

Я улыбнулся и спросил, указав глазами на Гришу:

– Спал ночью?

– Мальчонка-то? Еще как подхрапывал!

Захаров энергично кивнул на дверь.

– Пошли, ребята, а то без нас начнут конференцию.

В приемном покое уже полно врачей. Каждый сидел на своем месте. И вдруг… какая приятная неожиданность! Вдруг я увидел Коршунова. Он сидел на моем месте, в самом уютном конце кушетки. Бледное, незагоревшее лицо, большие черные чуть выпуклые глаза. Густые черные волосы, одна прядь выбилась из-под белой шапочки… Василий Петрович, мой избавитель, выздоровел! Мне хотелось всеми легкими, как на первомайской демонстрации, крикнуть: «Ура!» А впрочем, торжествовать рано. Еще неизвестно, чем это все обернется.

Захаров поманил меня пальцем. Мы уселись на его стуле вдвоем.

Вошел тяжеловес Чуднов, занял свое место за столиком. Стенные часы пробили восемь.

– Начнем, товарищи, – сказал Чуднов. – Кто у нас сегодня дежурил? – Его взгляд скользил по лицам врачей.

– Вы сами, – сказал кто-то.

С досады Чуднов махнул рукой, по-детски беспомощно улыбнулся.

– Ищешь градусник, а он под мышкой, – сказал он и начал зачитывать скучную сводку о том, сколько поступило и сколько выписано за неделю человек, перечислил известные всей больнице фамилии тяжелых больных. Потом перешел к чтению приказа Министра здравоохранения об улучшении медицинского обслуживания населения.

В первом ряду, наклонив голову, сидел Золотов. Ему тоже, видно, было скучно, он рассматривал свои желтые от йода пальцы.

Неожиданно Чуднов встал. Тяжелый, длиннорукий, с темным загаром, он походил на гориллу в халате.

– С особенным удовольствием мне хочется доложить конференции, что в эту ночь наши младшие товарищи, студенты… – И он вкратце, не называя фамилий, рассказал об операции в школе. О, это был чуть ли не подвиг, совершенный двумя комсомольцами и одним коммунистом! Идейная сторона вопроса, как видно, интересовала его не меньше, чем чисто медицинская. Словом, Чуднов знал, как преподнести материал! А, здраво говоря, при чем тут комсомол? При чем тут партийность? Если я талант – я делаю. А если он бездарь – погорит, никакой билет не поможет.

Но вот Чуднов сел. Я встретился взглядом с Коршуновым. Он радостно улыбнулся мне: «Молодец, Юра!» Я тоже ему улыбнулся: «Знай наших!»

Наконец утренняя конференция закончилась. Задвигались стулья. Врачи начали расходиться. Я остановился у окна. Дышал с наслаждением. Какая-то струна во мне пела. Наверно, оттого, что трудная и опасная ночь так триумфально закончилась.

Во дворе прогуливались больные. Доносился их оживленный разговор, смех… Мне тоже хотелось громко говорить и смеяться вместе с ними. Но я был в халате, на службе, я не мог себе этого позволить.

– Юрий Семенович, заскучали по любимой? – бросила мне на ходу Валя – та грубо отесанная, лишенная утонченности Валя, которая могла понравиться только Каше.

– Вы бы лучше спросили, где пропадает вечерами ваш… – Я не стал продолжать. Вряд ли Валя услышала бы: она была уже далеко.

Под окном кто-то ругнулся. Я вытянул шею и увидел моих больных, Редькина и Кукина. Они резались в карты. Несколько раз я накрывал их в палате, теперь они примостились на траве у стены.

– Опять за старое? – крикнул я.

Взрослые, а не понимают. Ведь, если заметит Золотов, мне будет выговаривать. Им удовольствие, а мне – выговор.

Редькин быстро сгреб карты, сунул их в карман пижамы и выставил напоказ пустые руки.

– А мы ничего. Вам показалось, Юрий Семенович. Мы не играли.

– Прошу вывернуть карманы, – строго сказал я. И уже когда сказал, заметил, что говорю тоном Золотова.

– Ну, это не положено по уставу больницы, Юрий Семенович.

– Вот именно, – еще строже сказал я. – В карты играть действительно не положено. И обманывать тоже.

После завтрака вместе с Коршуновым я сделал обход больных своей палаты. Когда мы вышли в коридор, Василий Петрович пожал мне руку и сказал:

– Честно говоря, не ожидал. Больных ведете очень правильно. В этом же духе и продолжайте.

Я сел за стол и начал заполнять дневники в историях болезней, за соседним столом сидел Коршунов. Позже к нему присоединился Захаров. Работалось хорошо… И вдруг перо в моей руке задрожало: на мгновение я представил, что было бы со мной, если бы мальчишка умер в нашем общежитии. Как бы тогда Чуднов рассказал о нас на утренней конференции?

Нудная и неблагодарная работа – писание историй болезней. Никто не оценит, никто не похвалит. А если и похвалит, то удовлетворения все равно, наверное, не испытаешь. И все-таки заполнять истории надо. Уж так повелось исстари. Кроме того, история болезни – документ юридический. Иногда он попадает в руки к дотошному следователю, фигурирует на суде. И чтобы совесть твоя была чиста, заполнять истории надо полно и добросовестно. Пусть все видят, что ты сделал для больного все, что можно было сделать. Разумеется, на современном уровне медицинских знаний.

К счастью, и писанию историй приходит конец. Василий Петрович откинулся на спинку стула, вздохнул, закрыл папку.

Я тоже захлопнул свою папку, подошел к его столу.

– Вы представляете, Василий Петрович, – начал я, – в институте нам почти ничего не давали делать самим. К ассистированию, правда, допускали. Лично я очень много ассистировал. Но разве можно этим удовлетвориться? Далеко не одно и то же – держать в руках марлю или скальпель. А нам, студентам четвертого курса, в институте – да и здесь! – доверяют только марлю. В лучшем случае пинцет или иглу.

– Совершенно верно, – пробурчал Захаров. Он еще не успел заполнить истории болезней, хотя больных у него меньше, чем у меня. Староват. Учиться нужно до двадцати пяти.

Я продолжал:

– Честное слово, обидно. Пора уже брать быка за рога. Нас через два года выпустят врачами, а мы не сделали ни одной операции. Значит, мы должны будем доучиваться где-то на Камчатке или Сахалине, притом, возможно, слишком дорогой ценой.

– Конечно! – согласился Василий Петрович. – Думаете, меня Золотов встретил лучше? Показал две-три амбулаторные операции и сказал: «Диплом получили? Так извольте работать!» Три года я варился в собственном соку. О больших операциях мог только мечтать. Как старался Золотов не допустить меня в стационар! Не вышло. Чуднов и горздрав крепко меня поддержали… А вам просто повезло, вы еще студенты и уже работаете в стационаре. Завидное положение.

– Очень незавидное, – возразил Захаров, завязывая шнурки папки. – Большие надежды возлагали на вашу больницу, а, выходит, зря. С нами обходятся как с детьми. А нам уже надоели няньки!

– Ну, друзья, делать выводы рановато. – Василий Петрович развел руками. – После трахеотомии, которую вы сделали, думаю, и Золотов пересмотрит свое отношение к вам. В следующую пятницу мой операционный день. Посмотрю, как вы работаете. А теперь пойдемте в перевязочную. У нас еще не все перевязки сделаны. Двум больным надо наложить гипс. Посмотрю, на что вы годны.

– Ты будешь в пятницу оперировать, – шепнул Захаров, положив руку мне на плечо.

– Ты что, пророк? – спросил я.

– Вот посмотришь!

Захаров ошибся: мне посчастливилось оперировать уже сегодня, в субботу.

Как всегда, с четырех часов мы принимали в поликлинике. Но теперь вместо Золотова нами руководил Василий Петрович. Сестра вызвала пятерых мужчин. На одного из них я обратил внимание. Он был примерно моего возраста, но очень бледен и возбужден. Глаза его не знали, на ком из нас остановиться. Я подошел к нему и предложил сесть.

– Ваша фамилия? – спросил я.

– Дубовский.

Я стал подробно опрашивать и все добытые сведения записывал в амбулаторную карту. Потом я попросил его прилечь на кушетку. Я ощупывал его живот, поворачивая больного с боку на бок.

– Острый аппендицит, – сказал я. – Необходима операция. – И пошел к раковине мыть руки.

– Операция? – спросил Дубовский. – А нельзя ли обойтись без нее?

– Нельзя, – сказал я решительно.

– А я думаю, что можно, – возразил он.

Наш разговор услышал Коршунов и попросил у меня амбулаторную карту больного, просмотрел первую страницу.

– Вы учитель? – спросил он.

– Да.

– И боитесь операции?

– Да. Точнее, я хотел бы обойтись без нее.

– Я вас просто не понимаю, – сказал Василий Петрович мягким голосом. – Уж кто-кто, а вы, наверное, знаете, что аппендициты лечат только оперативно. И чем раньше сделана операция, тем лучше результат.

– Значит, и вы советуете? – спросил Дубовский.

Василий Петрович попросил его «еще разок» прилечь на кушетку. Дубовский лег. Василий Петрович ощупал его живот и сказал:

– Да, советую.

– Если советуют сразу двое, очевидно, надо соглашаться, – сказал Дубовский.

«Сразу двое»? Неплохо сказано! Я взглянул на больного попристальней и увидел в нем себя. Высокий, стройный. Густые волнистые волосы, чуть выгоревшие на солнце. Только глаза не мои – голубые. И за ним, наверно, гоняются девчонки.

– Юрий Семенович, пишите направление, – сказал Василий Петрович, – и распорядитесь, чтобы товарища Дубовского отвезла санитарная машина.

Я написал направление, и мы вышли из кабинета.

Фельдшерица Шура, дежурившая на «Скорой помощи», прочитала направление и начала собираться в путь.

Вбежал Захаров, глянул на нее.

– Вы здесь?

– Уезжаю в больницу.

– Подвезите заодно и мой аппендицит, – попросил он.

– Ваш? – Шура лукаво смотрела на Захарова.

– Ну, конечно! Я ж не святой. И даже у вас может случиться эта штука, если еще не вырезали.

– За мой аппендицит можете не беспокоиться. – Шура, надув губки, пошла к машине. – Ведите же скорее свои аппендициты. – Она сдержанно улыбалась.

Санитарка впустила в кабинет трех пожилых женщин и двух девушек.

Одна из девушек меня поразила. Я просто не верил глазам. Ее словно отлили по особому заказу природы.

Я усадил ее на стул против себя и рассматривал, не стараясь и не умея скрыть восхищение. У нее было красное от загара лицо. Сочные, по-детски сложенные бантиком губы. Но какой это был бантик! Голову даю на отсечение, что таких вторых губ нет на всем свете. Девушка была моложе меня года на три.

– Ваша фамилия?

– Кирьякова Вера.

– На что жалуетесь? – спросил я.

– Никто замуж не берет. – Она смотрела на меня озорными глазами.

– Я возьму, – тихо сказал я и пальцем показал на свою грудь. – Подхожу? – Я смотрел ей прямо в глаза. Дьявольски хороша девчонка! Вспомнилась Алла, которая меня обхаживала в институте. Я не возражал, что она меня обхаживала. Все-таки профессорская дочь.

Какой фурор произвела бы Вера, если б она появилась со мной в институте! От нас не смогли бы оторвать глаз. Только и разговоров было бы о том, какую девушку отыскал себе Гринин. Алла, наверно, умерла бы от зависти. Но кто же виноват, что бог не наделил ее красотой?

– Ну? Так гожусь в мужья? – спросил я тихо, чтобы никто из посторонних не слышал.

– Кто тебя знает. Сначала палец вылечи. – Она протянула распухший и пожелтевший указательный палец. Я взял ее руку. Удивительная красота пальцев и предплечья. Черная родинка возле локтя. По-детски крошечные выгоревшие на солнце волоски. В одном месте прилип кусочек моха.

– У тебя нет температуры?

– Не измеряла, – ответила Вера.

– Так-так. Значит, торф добываешь? – Я заглянул в амбулаторную карту.

– Да, сушила торф, доктор.

– Этими руками?

– Ну, конечно! Не твоими же!

Я смотрел на нее и все больше поражался. Одета бедно: выцветшая ситцевая кофточка, простая клешная юбка, парусиновые туфли в песке.

– Совсем не спала, доктор. Хоть отрубай палец. Не могу больше терпеть.

– Зачем же отрубать? Отрубать такой пальчик! Царевна позавидовала бы.

– Отпусти мою руку, – вдруг сказала Вера. Она хотела еще что-то сказать. Я поспешно перебил ее:

– Надо удалить гной. Ну как, полечимся, Вера? – Я готов был тысячу раз повторять ее имя.

– Я же сказала – лечи.

– Зина, – позвал я сестру и взял скальпель.

– Лучше отвернуться, – посоветовал я Вере.

Она отвернулась к окну, и я увидел ее профиль.

Это лицо достойно было того, чтобы его отчеканивать на монетах. Удивительно талантлива природа. Она совершает чудеса с поразительной легкостью. А как нелегко изобразить на холсте движение морских волн или предрассветный сумрак леса! Или лицо девушки. Изобразить так, чтобы в него можно было влюбиться. Я старался скальпелем повторять все движения Золотова. Хотя нам самим он ничего не давал делать, но смотреть, что делают его руки, он все же не запрещал. Этого права он отнять не мог.

– Больно? – спросил я, как всегда спрашивал Золотов.

– Что-то делаешь, а что – не пойму, – ответила Вера.

Я вскрыл нарыв. Гной, перемешанный с кровью, вытек в лоток. Я наложил повязку и сказал:

– Все. Сегодня будешь спать.

– Спасибо, доктор. Когда прийти на перевязку?

– Сейчас скажу. Пойдем, – сказал я.

Мы вышли из кабинета. Хорошее правило – брать быка за рога. Но не всем дано уметь пользоваться им. Я сказал Вере:

– Встретимся завтра, а? Завтра воскресенье.