Текст книги "Человек должен жить"

Автор книги: Владимир Лучосин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Мы вас женим, – сказала мне Екатерина Ивановна. – Только и жить, пока молодой, а в нашем возрасте все неинтересно.

Маша просунула голову в дверь.

– Игорь Александрович, вас зовут обедать.

– Простите, – сказал я Екатерине Ивановне.

– Идите, конечно: простынет.

Захаров и Гринин сидели за столиком у окна.

– Вот и он! – сказал Гринин, увидев меня в дверях.

– Как Лобов? – спросил я Захарова.

– Живет! А Коршунов как?

Меня опередил Гринин:

– Лучше. Гораздо лучше. Я заходил к нему сегодня четыре раза. Обещал скоро выписаться. «Я, – говорит, – из вас хирургического аса сделаю». Эх, скорее бы выписался!

Я сказал Гринину:

– Михаил Илларионович будет решать, когда его выписать, а не он сам. Он слаб, и еще держится высокая температура. Выпишут через недельку, не раньше.

– Не думаю, – возразил Гринин. – Пенициллин в два дня собьет температуру.

– Посмотрим, – сказал я.

– Держу пари!

– Тише, дети, – сказал Захаров. – Дайте спокойно поесть.

С двух до четырех у нас был перерыв, и мы пошли отдохнуть к себе в общежитие, в школу. Все сразу же разделись и легли спать, ведь ночью не пришлось сомкнуть глаз даже на минуту. Я завел будильник и стрелку звонка поставил на полчетвертого. Захаров и Гринин вскоре захрапели.

Я долго не мог уснуть. Мне не хотелось вставать и идти к четырем в поликлинику. Мне хотелось только спать, и я перевел стрелку звонка на одиннадцать вечера. Надо же отоспаться за эту сумасшедшую ночь. Засыпая, я слышал гудки паровозов и металлический перестук колес. Казалось, кто-то играет на неизвестном мне инструменте. Еще мне казалось, что все поезда идут в Москву. И на одном из них я и со мной еще кто-то – не то операционная сестра Нина, не то Валя.

Затарахтел звонок будильника.

Темно. Слышны перекликающиеся гудки паровозов. Где я? Мне почудилось, что я дома: возле противоположной стены спит мать и рядом мои голубоглазые светловолосые сестренки.

Где-то во дворе горел фонарь, его скупые лучи проникали в наш класс. Я увидел на потолке темную люстру с пятью лампочками. Захаров и Гринин спали. Голос моего будильника оказался для них слишком слабым. Встать и разбудить? Зачем? Все равно на поликлинический прием мы опоздали.

Мне захотелось есть. Непреодолимо захотелось яичницы с салом, и я около часа лежал на спине, смотрел на темную люстру и думал о яичнице. Я не только видел волшебницу глазунью, поджаренные кусочки сала, но и ясно чувствовал запахи. Они меня все больше раздражали. Наконец я встал, тихо оделся и вылез в окно, чтобы не греметь дверью.

Дул сырой пронизывающий ветер. Мне было холодно, потому что совсем недавно я встал с теплой постели. Низкие черные тучи ползли над городом. Прохожих почти не было. У старика в соломенной шляпе я спросил, как пройти к ресторану. Он сказал, что ресторана в городе нет, а есть кафе, тут недалеко, на углу.

Я заказал сразу две глазуньи. Они были на масле. Пожалел, что не захватил с собою сала. Повар приготовил бы. Что ему стоило! Кофе был не очень сладкий. Я не догадался положить в карман пару кусочков сахара. Дома такой кофе не пил бы. И все же настроение после ужина у меня поднялось, и я, насвистывая, возвратился в школу.

Влез в то же окно. Никто не заметил, что я пропадал часа полтора. Тогда еще я не знал, что это широкое школьное окно верно будет служить мне на протяжении всей двухмесячной практики.

Утром, к восьми часам, мы пошли в больницу. Мы шли молча, темы для разговоров не находилось. Мы чувствовали себя виноватыми, и больше всех я. Мне сегодня уже попало от Захарова, но это были, конечно, лишь цветики. Мы не явились вчера в поликлинику из-за моей проказы. Не знаю, будет ли выговаривать Золотов, а Чуднов обязательно прочтет нотацию.

Когда я пришел в отделение, Чуднов уже сидел в ординаторской и просматривал истории болезней. Я поздоровался.

– Здравствуйте, здравствуйте. Вы почему здесь?

Я не понял его и спросил, где же я должен быть.

Он сказал, что каждый рабочий день в больнице начинается с пятиминутки. В восемь часов мы должны быть в приемном покое.

– Время идти. – Он встал.

Я пошел за ним. По скользкой чугунной лестнице Чуднов спускался очень медленно. Я боялся, как бы он не упал. Мне хотелось поддержать его, но я не осмелился предложить свои услуги. На всякий случай шел совсем рядом с ним. Он спустился благополучно. Не дай бог быть таким полным!

Приемный покой был битком набит людьми в белых халатах. Наверно, пришли все врачи. Только Захарова и Гринина не было видно, и я сбегал за ними в хирургическое отделение, передал им распоряжение главного врача.

Мы стояли в дверях, потому что свободных мест не было. Стояли только мы, а врачи сидели. Но потом, видно, им стало совестно, и они потеснились. Нам уступили один стул. Я сел на него вместе с Захаровым, спиной к спине. Гринина пригласили сесть на кушетку. На этой кушетке мы сидели, когда в первый день пришли в больницу. Чуднов сидел на том же месте, где и в прошлый раз, – за столиком, покрытым простыней. Простыня была клеймена во многих местах черной четырехугольной печатью, словно это была не простыня, а важный документ, прошедший много инстанций.

Чуднов взглянул на часы и сказал:

– Начнем, товарищи… Слово предоставляется дежурному врачу. Пожалуйста!

Было ровно восемь часов утра. Дежурил, оказывается, Вадим Павлович. Он говорил, поглядывая в какую-то бумажку. Было похоже, что он отвечает урок.

Сегодня Вадим Павлович почему-то не улыбался. Может быть, потому, что перед ним было столько врачей, а не только одни мы, неоперившиеся птенцы. Вадим Павлович сказал, сколько поступило и сколько выписано больных за сутки и сколько состоит на сегодня. Состояло двести семнадцать человек. Чрезвычайных происшествий не было, ночь прошла спокойно. Он перечислил фамилии тяжелых больных и сел на кушетку. Рядом с ним сидел Гринин.

– Есть вопросы к дежурному врачу? – спросил Чуднов.

Он сегодня в вышитой рубашке. Синие васильки, зеленые листья виднеются впереди, между бортами халата.

Чуднов прочел приказ заведующего облздравотделом о прививках. На этом конференция закончилась. Она продолжалась пятнадцать минут. «Хороша пятиминутка», – подумал я. В те дни я еще не знал, что утренние «пятиминутки» часто затягиваются на час и больше.

В коридоре я увидел Валю. Она шла со шприцем в палату.

– Здравствуйте, Валентина Романовна, – сказал я.

– Пожалуйста, зовите меня Валей.

– С одним условием, – сказал я. – Если и вы не будете называть меня по батюшке.

Она моргнула мне в знак согласия и побежала по коридору. Если шприц приготовлен к работе и если в нем лекарство, его надо как можно быстрее пускать в ход. Я уже постиг это на собственном опыте. Лекарство может улетучиться неизвестно куда. И теряется стерильность.

Я взял папку и пошел в свою палату. Побеседовал с каждым больным, каждого выслушал стетоскопом, все полученные сведения записал в истории болезней.

– А как насчет уколов? – спросил Иванов. – Опять будете практиковаться?

– Сегодня уже нет, – сказал я.

– Значит, сестра будет делать?

– Делать-то буду я, но… уже буду по всем правилам. – Я почувствовал, что лицо краснеет. И зачем начал хвастаться? «По всем правилам»… Я поскорее вышел из палаты. В сестринской комнате сказал Вале, что хочу начать инъекции. Она согласилась, что уже время начинать. Я начал растворять пенициллин, затем вводил его больным. Делал все медленно, но зато правильно. Валя следила за моими руками, а когда я удачно влил глюкозу Руденко, она похвалила:

– Сегодня вас не узнать, Игорь Александрович.

В коридоре я сказал:

– А уговор?

– Какой уговор?

– Насчет батюшки.

– А! Так ведь при больных нельзя иначе, Игорь…

Я улыбнулся.

– Знаете что, Валя, давайте я буду сегодня делать пенициллин всем больным подряд.

– Надо у Михаила Илларионовича спросить. Он говорил только о ваших больных.

– Да зачем спрашивать! Вы же будете меня контролировать.

– Подождите. Я сейчас подумаю… Ладно. Делайте.

И работа закипела. В этот день я сделал двадцать инъекций пенициллина. Про внутривенные вливания всем больным я пока и не заикался. Нужно вначале освоить внутримышечные, нужно идти от простого к сложному. Я начал понимать эту истину.

– Вы, Игорь, способный. А я думала, вы только краснеть умеете, – сказала Валя.

Чуднов и в этот день проверял мои истории болезней и не сделал никаких замечаний.

Почему он ничего не говорит о вчерашнем прогуле? Его молчание раздражало. Я уже хотел спросить, что он думает о нас, когда вошел Вадим Павлович. Он особенно интересен, когда видишь его в профиль. Я нарисовал его лицо пером на бумаге, покрывавшей письменный стол. Не мог удержаться, чтобы не нарисовать. Нос попугая, подбородок женщины и лоб мужчины… На зарисовку я положил свою папку и, чтобы не видно было, что я прислушиваюсь к разговору, начал перелистывать истории болезней.

– Скучно мне становится здесь.

– Почему? – спросил Чуднов.

– Я же безработный. – Он подернул плечами. – Самый настоящий. Даже не знаю, за что мне платят зарплату.

– Ну и сказали! – Чуднов засмеялся. – Разве у нас в Союзе есть безработные?

– Посмотрите на меня!

– Ну, что вы безработный – это хорошо.

– Для вас хорошо.

– А для вас плохо? – спросил Чуднов.

– Конечно, плохо. Я квалификацию теряю.

Чуднов опять рассмеялся. У него даже слезы выступили. Я видел это краешком глаз.

– Придется уезжать, – мрачным тоном сказал Вадим Павлович.

– Вы сказали, уезжать?

– Конечно.

– Глупо. Во всяком случае, неумно.

– Совсем не глупо. Я не хочу деквалифицироваться.

– Уезжать не советую. Мы вас ценим. Вы это знаете.

– Здесь становится неинтересно. Никакой практики.

– Мы можем послать вас на курсы.

– На какие?

– Хирургом станете.

– Хирургом?

– Да. Почему бы вам не стать хирургом?

– Вы думаете? – В голосе Вадима Павловича звучали нотки сомнения.

– Да. Нам нужен третий хирург. Подумайте.

– Обещаю. – Вадим Павлович встал, одернул халат.

Чуднов подал ему руку. Вадим Павлович пожал ее и вышел из ординаторской. Он ни разу не улыбнулся.

Я все еще сидел, притаившись, и листал истории болезней.

– Слышали? – спросил Чуднов.

Я посмотрел на него и сделал непонимающее лицо.

– Вы слышали, что говорил Вадим Павлович?

– Я изучал истории болезней. – Я не мог признаться, что подслушивал.

– Жаль, что вы не слышали… Занятная проблема. – Чуднов улыбался своим мыслям.

Я подождал немного, потом сказал:

– Мы вчера не были в поликлинике.

– Знаю.

Он смотрел в окно. Сосны на больничном дворе едва заметно покачивались. Верхушек не было видно, они оставались где-то выше окна. Низкие серые облака ползли по крышам деревянных домиков.

– Врачей не хватает, и почти все мы, за редким исключением, работаем на полторы ставки. Возложенную на нас работу надо ведь выполнять. Врачи работают с восьми утра до семи вечера, с двухчасовым перерывом на обед… Студентов я не могу заставить работать столько же. Собственно, и врачей я не заставляю. Все они у меня добровольцы.

Только теперь я понял, почему Чуднов не ругал нас за то, что мы вчера не пошли в поликлинику.

– А мне – всем нам – можно работать на полторы ставки, как врачи?

– Хотите полторы практики пройти? – Чуднов с хитрецой посмотрел на меня.

Я не знал, что он скажет. Но я надеялся, что он поймет меня и разрешит. Я не мог представить, что почувствую, если он скажет «нет». Мы должны работать не меньше, чем врачи, иначе какая же это будет практика? Врачи на работе, а мы дома. Мы обязаны целый рабочий день дышать тем же воздухом, что и они. Если им трудно, пусть и нам будет трудно. Уже теперь мы должны знать все о нашей профессии.

Не знаю, о чем думал в эти минуты Чуднов. Он по-прежнему смотрел мимо сосен на скользящие по крышам тучи и курил. Не забыл ли он о моем вопросе? Я сидел, молчал и смотрел на его грузную фигуру, едва умещавшуюся в жестком кресле.

– Ну, что же, не возражаю, – услышал я его голос.

– Спасибо, Михаил Илларионович!

Я побежал вниз по лестнице. Захаров и Гринин сидели в ординаторской хирургического отделения и заполняли истории болезней. Я рассказал им о разговоре с Чудновым.

– Скажи Михаилу Илларионовичу, что мы тоже будем работать столько, сколько врачи, – сказал Захаров. – Так я говорю? – повернулся он к Гринину.

– Я как все. Разве может быть иначе?

Я был доволен вполне.

– Вот так, Игорь. – Захаров смотрел на меня снизу вверх, потому что он сидел, а я стоял. В вырезе халата на груди был виден зеленый китель с ярко-красным, как кровь, кантом. Когда была холодная погода, Захаров его не снимал.

– Ясно, товарищ генерал! – Я вытянулся в струну и отдал честь. Мои пальцы прикасались к белой докторской шапочке.

– Руку не так держите, – сделав суровое лицо, сказал Захаров. – С растопыренными пальцами только рыбу в реке ловить.

Я рассмеялся и прижал пальцы друг к другу.

– Вот так, – сказал Захаров, – к вечеру отработать приветствие как следует.

– Слушаюсь! – сказал я, повернулся через левое плечо и быстрым шагом пошел к себе в отделение, чтобы передать Чуднову решение товарищей.

Чуднов выслушал меня и сказал:

– Принимаю к сведению. Не стоит вам лениться. Думаю, что вы от этого только выиграете.

Немного отдохнув после обеда, мы к четырем часам пошли в поликлинику.

– Как Золотов? – спросил я Захарова.

– Вежлив. Изысканно вежлив и осторожен. – И мне на ухо: – Между прочим, Гринина очень не любит. Укол следует за уколом.

– Да? – прошептал я. И спросил громко: – Значит, вежлив, корректен и ни черта не дает делать?

– Перевязки, больше ничего. Говорит, не сразу Москва строилась. Про Спасокукоцкого каждый день вспоминает. Золотов ординатуру у него когда-то кончал… Кроме наших законных, он заставляет нас писать по пятнадцать лишних историй болезней. Сделал своими секретарями.

– А вы что? – спросил я.

– Тянем. Молчим. Кое-какая польза от этого тоже есть. Приглядываемся. Без помощника ему, конечно, трудно.

– Коршунов скоро поправится, – сказал я.

Захаров ничего не ответил.

Пока мы спали, прошел дождик, все вокруг отсырело, и лишь плиты тротуара под липами были сухие. Шелестела мокрая листва. Воробьи, перебивая друг друга, кричали с веток.

Я не знал, радоваться мне или нет, что Гринин впал в немилость. Нет, это не могло вызвать радость в моей душе. Но я начал лучше думать о Золотове, о его способности распознавать людей.

Участь Гринина на практике ясна: Золотов не даст ему разгуляться. Он сделает все, чтобы свести его практику к нулю.

Но что же получится с хирургической практикой у Захарова? Как Золотов будет относиться к нему? Я ничем не мог помочь Захарову, хотя желал ему всех благ. Но я не желал хорошего Гринину, уж если говорить откровенно. Может быть, это плохая черта моего характера – не желать добра всем без исключения людям. Но что я могу поделать с собой? Гринин хочет казаться умнее и опытнее нас, а мне это не по душе, и мне нравится, когда Золотов щелкает его по носу. Золотов делает это безжалостно. Я смотрю на них, и мне кажется, что это отец лечит сынка, унаследовавшего его болезни. Он делает ему уколы, а сынок не понимает, раздражается. И Золотов раздражается – ну и пошло!

Жаль, что меня Чуднов только хвалит. Какая польза от похвал? Вот Захарова никто не хвалит, а он лучше нас, желторотых.

Так я раздумывал, пока мы добирались до поликлиники. Захаров передвигал свои длинные ноги широко и свободно. Ноги сами его несли. Он что-то говорил Гринину. Юрий, немного наклонив голову, слушал, смотрел под ноги; и было видно, что солдатский шаг Захарова сбивает его с привычной танцующей походки. Гринин всегда ходил красиво, слишком красиво для мужчины, по крайней мере это мое мнение. Ничего не скажешь, парень что надо, но на Захарова все-таки приятнее было смотреть.

Почему я его люблю? Наверно, потому, что он скромный и готов ради товарища поступиться всем. Потом, наверно, я люблю Николая за то, что он похож на Чуднова. А может быть, Чуднов мне нравится тем, что он такой же, как Захаров? Интересно, служил Чуднов в армии? Наверно, он был на войне. Надо будет спросить. Он тоже очень скромный, совсем не кичится своей должностью, а ведь он еще и секретарь партбюро. За ними я пойду куда угодно, хоть в огонь, хоть в воду. А Золотов… этот не по мне.

Захаров и Гринин уже поднимались по хилым деревянным ступенькам на крыльцо поликлиники. Легко открылась стеклянная дверь, новая дверь в старом здании. Мы уткнулись в регистратуру. Из окошечка высунулась завитая женская головка на длинной, как у гусыни, шее.

– Вам к кому?

– К вам, – сказал Захаров.

Голова втянулась в окошко, напомнив мне черепашку.

– Пожалуйста, товарищ. Я вас слушаю. К кому записать?

– Где находится заведующий поликлиникой?

– Так вам заведующего? А говорили, ко мне… Идите по коридору, одиннадцатый кабинет.

Гринин постучал в дверь, откуда послышалось: «Да». Мы вошли. За большим письменным столом сидел Чуднов. Я обрадовался, увидев Чуднова здесь.

– Ну, садитесь!

В длинном кабинете вдоль стен стояли стулья, штук по десять у каждой стены. Напротив окна – письменный стол. У противоположной стены, рядом с дверью, книжный шкаф из темного дерева.

– Нам бы увидеть заведующего поликлиникой, – сказал Захаров.

Чуднов неторопливо вытащил из пачки «Беломора» папиросу, улыбнулся.

– Значит, хотите увидеть заведующего? Он перед вами. – Чуднов папироской указал на свою широкую грудь.

– И главврач и завполиклиникой? – спросил Захаров.

– Это еще далеко не все мои должности, – сказал Чуднов, вздохнув.

– Михаил Илларионович еще и заведующий терапией, – сказал я.

– И вы не боитесь инфаркта? – спросил Гринин.

– Типун вам на язык! – сказал Чуднов. – Дело в том, что главврачом я временно. Замещаю Веру Ивановну. Она у нас часто болеет.

Чуднов распахнул окно, рукой разогнал возле своего лица дым и сказал:

– Вы, Игорь Александрович, идите в десятый кабинет, будете работать с доктором Волгиной Екатериной Ивановной. А хирурги пойдут в четвертый кабинет, к товарищу Золотову. Должен вам сказать по секрету, что Борис Наумович до болезни Коршунова вообще в поликлинике не принимал. Не любит он поликлинику. Ну, а теперь пришлось волей-неволей. Не дождется Василия Петровича. Поэтому, возможно, будет нервничать. А вы спокойнее. Люди вы молодые, нервы у вас из стали.

Мы поднялись со своих мест. Захаров и Гринин вышли, а я остался.

– Вы что, Игорь Александрович? – удивился Чуднов.

Я начал так:

– Мои товарищи не любят Золотова…

– Не любят? – спросил Чуднов. – А разве Борис Наумович женщина?

– Не в этом смысле, – сказал я, – не любят как руководителя хирургической практики. Он ничего не дает им делать. Они вроде как секретари у него, почти все истории болезни заполняют.

– И они недовольны? – снова удивился Чуднов.

– Ну конечно! Они не затем приехали, чтобы писать! – Говоря о них, я, конечно, думал и о себе.

– Золотов их проверяет, – сказал Чуднов. Он смотрел на меня из-под насупленных белых бровей. – Птица видна по полету. Неважно, где она летит – над самой землей или в облаках. И по историям болезней, которые они пишут, можно многое узнать о студентах. И то, что Борис Наумович доверил им оформление целой кучи историй, уже о многом говорит. К тому же, Игорь Александрович, прошу учесть, что второй хирург болен и вся тяжесть в стационаре и поликлинике легла на плечи одного человека. Ему трудно. Наше хирургическое отделение обслуживает не только город, но и весь район, а подчас и соседние районы, там у них часто не ладится. И – скажу вам по секрету – не в каждом районе есть свой Золотов. Он для нас счастливая находка. Я всегда спокоен за хирургическую службу. А это для главного врача очень большое дело. Вот будете главврачом – узнаете. Пусть они не паникуют прежде времени.

Я поспешил выйти.

В десятом кабинете уже шел прием. Екатерина Ивановна встретила меня милой сморщенной улыбкой. Она не могла улыбаться иначе, потому что лицо ее было сплошь в морщинках. А когда она улыбалась, их становилось еще больше. Она вытащила из ушей кончики резиновых трубок фонендоскопа и сказала:

– К нам на помощь? Очень приятно! – И обратилась к сестре: – Знакомься, Любочка.

– Мы уже знакомы, – сказала Любочка.

Знакомы? Пристально взглянув на сестру, на ее слишком курносый нос, я сразу вспомнил: Любовь Ивановна! Из хирургического отделения. Это она организовала операцию умирающему мотоциклисту Лобову, а потом затащила меня в кабинет к разъяренному Золотову. И он назвал ее тогда хирургической язвой.

– Вы теперь здесь? – спросил я.

– Как видите. Борис Наумович стал ко мне придираться, не давал спокойно прожить ни одного дня, и я вынуждена была просить Чуднова о переводе.

– Любочка, вызывайте! – сказала Екатерина Ивановна сухим голосом. Вся она была по-старушечьи сухонькая, жилистая, и голос у нее был такой же сухой, трескучий.

Любовь Ивановна открыла дверь и сказала:

– Следующий.

Вошла девушка лет девятнадцати. Она стояла возле стола, мялась и поглядывала на меня.

– На что жалуешься, красавица? – спросила Екатерина Ивановна.

– Боль в боку.

– Раздевайся, послушаю.

Девушка стала как маков цвет.

– Если б знала, блузку надела бы, – сказала девушка.

– Знала, куда идешь, милая, – ответила Екатерина Ивановна.

Девушка умоляющим взглядом смотрела на меня. Я решил выйти. Пусть она знает, что мне совсем неинтересно на нее смотреть. Я направился к двери.

– Игорь Александрович, назад! – услышал я громкий и неожиданный, как треск сухого сучка, голос Екатерины Ивановны.

Я повернулся, не зная, что сказать.

– Мы не можем исполнять каждую прихоть пациентов, Игорь Александрович. Вас государство прислало к нам на выучку, и пусть это знают все! Если он в белом халате, – Екатерина Ивановна теперь смотрела на оторопевшую девушку, – он для вас не мужчина, да! Не женщина и не мужчина, он доктор, и все. И вам должно быть безразлично, в штанах он или в юбке. Не люблю, когда начинают ломаться… Любочка, какая у нее температура?

Любовь Ивановна взяла у девушки термометр, всмотрелась в цифры.

– Тридцать шесть и семь.

– Я так и думала, – сказала Екатерина Ивановна. – Ну, так вы будете раздеваться? Или мне вызовут следующего.

Девушка начала стаскивать платье.

Я отвернулся.

– Как тебя зовут, кстати? – спросила Екатерина Ивановна.

– Венера.

– Имя-то какое чудесное! И лифчик и лифчик снимай. Какая упрямая!.. Вот так… Игорь Александрович, прошу… Исследуйте у нее легкие, сердце, печень, селезенку, желудок… Словом, ищите патологию. Основное внимание, конечно, обратите на жалобы.

Я смотрел на Екатерину Ивановну и боялся взглянуть на девушку, которая стояла со скрещенными на груди руками. Я видел ее, не глядя на нее, – видел уголками глаз.

Мне было неловко. Я хотел отказаться, но я не должен отказываться. Напортил бы не только себе, но и Екатерине Ивановне, и Захарову, и, может быть, всей практике. Я не имел права показывать свою робость и начал выстукивать ее, определяя границы легких и сердца. Кончики моих пальцев горели, а сердце останавливалось. Если б она знала, что мне, может быть, труднее, чем ей! Потом вытащил из кармана халата стетоскоп и начал выслушивать. Я слышал, как стучит в стетоскоп испуганное сердце. Потом ощупал руками живот. И сказал Екатерине Ивановне, что патологии не обнаружил.

– Я так и предполагала. – Она приставила к ее груди фонендоскоп, послушала с минуту и сказала: – Можешь одеваться, милочка. Ничего страшного.

Когда девушка оделась и поправила волосы, Екатерина Ивановна спросила:

– На земле лежала, вспомни, пожалуйста?

– Загорала на берегу озера.

– Все ясно, детка. На сырую землю никогда не ложись. А то может и хуже быть. – Екатерина Ивановна выписала ей рецепт.

Мне хотелось подсмотреть, что она выписывает, но было неудобно. Эта девушка может подумать, что я не знаю рецептов.

– Почему же болит?

– Простудилась немного. Вот попринимаешь порошки, грелку подержишь на боку – и все пройдет.

– Спасибо. – Девушка взяла рецепт. Лицо ее по-прежнему горело, блестели глаза.

– Ну, никто не укусил тебя? – спросила Екатерина Ивановна.

Девушка не ответила и выскользнула в дверь.

– В следующий раз будет смелее, – сказала Любовь Ивановна. Она вышла из кабинета и сказала: – Следующий!

Некоторых больных принимала сама Екатерина Ивановна, некоторых передавала мне. Часа полтора она присматривалась ко мне, потом вдруг сказала:

– Вы мне нравитесь, Игорь Александрович, как первый снег осенью.

Я не понял, при чем тут первый снег. Я не успел подумать, что это значит. Екатерина Ивановна сказала:

– Вы будете принимать в соседнем кабинете, в девятом. Участковый врач Орлова заболела, мы с вами будем принимать и своих и ее больных. Если будет что-либо непонятно, пришлете за мной сестру. Идите.

Я пошел. В девятом кабинете за столиком на месте врача сидела сестра. Я заметил, что у нее очень светлые волосы и голубые глаза.

– Буду принимать в вашем кабинете, – сказал я.

Сестра встала и уступила мне место.

– Знаю… Можно вызывать? – Она смотрела на меня вопросительно. Всем своим видом она выказывала готовность подчиняться.

Впервые я почувствовал себя вправе распоряжаться другим человеком. У Вали я был в большой зависимости, так как умел во много раз меньше ее. И, кроме того, Валя…

– Можно вызывать? – повторила сестра.

– Подождите, как вас зовут?

– Руфа.

– Вы немка? У немцев есть слово «руфен».

– Я совершенно русская. Руфа, Руфина, разве не слышали такого имени?

– Нет.

Руфина стояла передо мной: миловидное лицо, светлые волосы, падающие на плечи.

– Вызывайте, пожалуйста, Руфина. – Я сел за столик и поставил перед собой стетоскоп. В клиниках нам запрещали пользоваться фонендоскопом, он будто бы усиливает и искажает звуки. Мы пользовались только стетоскопами. Но перед практикой я все же купил фонендоскоп. Он лежал в моем чемодане и ждал своего часа. Екатерина Ивановна, пожалуй, не будет иметь ничего против фонендоскопа, поскольку она сама им выслушивает. А Михаил Илларионович? Это можно будет проверить. Завтра же! Все врачи в поликлиниках пользуются фонендоскопами. Чем же я хуже их?

Вошел мужчина лет сорока пяти. Он жаловался на боли в животе, изжогу, тошноту. Он достал из бумажника анализ желудочного сока и протянул мне. Кислотность была резко понижена. Я попросил его прилечь на кушетку и начал пальпировать живот. Иногда он вскрикивал от боли.

– На рентгене не были? – спросил я.

– Орлова обещала послать, да вот и сама слегла. Пошлите, если можно, доктор. Буду вам очень признателен.

– Оденьтесь, – сказал я и стал заполнять, амбулаторную карту. Я не знал, могу ли сам подписывать рецепты, могу ли самостоятельно направить в рентгеновский кабинет. И пошел спросить об этом у Екатерины Ивановны.

Несколько метров разделяли наши кабинеты. Я шел и думал о Венере. Вошел в десятый кабинет и, глядя на Екатерину Ивановну, сказал:

– Я хочу спросить… – И запнулся. Я забыл, о чем хотел спросить. Венера стояла передо мной, а не старушка Екатерина Ивановна со сморщенным, высохшим личиком. Я нахмурил лоб, щелкнул себя по голове.

– Выскочило… Сейчас вспомню… Ах, да!.. Можно мне самому подписывать рецепты и разные направления?

– Конечно, конечно! Безусловно! Но как вы могли забыть такой простой вопрос?

Я ужасно покраснел. А она спросила:

– У вас там опять девица? – Она сделала паузу. Я молчал. – И опять не хочет себя показывать? – Екатерина Ивановна улыбнулась, уверенная, что попала в точку.

– Что вы! У меня мужчина сорока пяти лет.

Мне хотелось подойти к столу, найти карточку Венеры и посмотреть ее адрес и место учебы или работы. Но как? Любовь Ивановна так подозрительно на меня смотрела, будто наверняка догадывалась, что творится со мною. Я подошел к столу и спросил:

– До которого часа будем принимать?

– Официально до семи… а вообще, пока не примем всех. А вы что, спешите куда-нибудь?

– Нет, просто так. Чтобы знать.

Я поспешил в свой кабинет, написал больному рецепт, потом написал направление в рентгеновский кабинет и рассказал, что можно и чего нельзя есть. Он поблагодарил и вышел. Его фамилия была Краснов. Я запомнил эту фамилию. По истории мы учили – был такой царский генерал Краснов.

В этот вечер я принял еще семь больных. Хуже всего я знал рецептуру и частенько выходил из своего кабинета к Захарову, чтобы спросить у него. Не пойму, откуда он помнил рецепты. К Екатерине Ивановне я обращаться не хотел: и так, наверно, надоел ей. К Чуднову тоже идти было как-то неудобно, пусть он думает, что я и рецептуру знаю хорошо, – не хотелось подводить и себя и свой институт.

Около семи вечера принесли амбулаторную карту из кожного кабинета. Я прочел: «Петров Алексей Сидорович, двадцать три года, рабочий». Врач-дерматолог записал: «На голенях геморрагическая сыпь, боли в суставах. Очевидно, ревматизм. К терапевту на консультацию».

«Нашли терапевта, – подумал я. – Почему не повели больного к Екатерине Ивановне?»

– Кто у вас участковый врач? – спросил я.

– Орлова была, а теперь вы.

Я попросил показать ногу. Петров поднял штанину. В нижней трети голени виднелась ярко-красная сыпь. Пятнышки, словно веснушки, обсыпали голень спереди.

– Сыпь беспокоит? Чешется? Болит?

– Некрасиво! На пляж совестно идти. Поэтому и пришел.

– А боли в суставах тоже не беспокоят?

– Побаливают маленько, – ответил Петров, – но это чепуха, поболят да перестанут.

Я попросил Петрова раздеться до пояса и выслушал его сердце, шумов пока не было.

– Оденьтесь, пожалуйста, – сказал я, – хочу показать вас другому врачу. – Сказав это, я задумался над собственными словами: «Другому врачу». Выходит, я хвастаюсь. Он и в самом деле может подумать, что я врач. Но я не хотел его обманывать, это получилось само собой.

Я повел Петрова в десятый кабинет. Екатерина Ивановна осмотрела ногу, потом начала пальцем надавливать на нее. Сыпь не исчезала.

– Видите? – спросила она и посмотрела на меня не совсем обычно. – Мелкие кровоизлияния. Возьмите его в свою палату. Места у вас, кажется, есть.

– Хорошо, – сказал я. – Писать направление?

Она кивнула. Я написал, чтоб положили в мою палату. Екатерина Ивановна подписала и сказала, чтобы Петров сейчас же шел в больницу.

– Если не возражаете, мы подвезем вас на машине.

– На «Скорой помощи»? Что вы, доктор? Куры смеяться будут. Я вообще должен подумать, ложиться ли мне. Я чувствую себя прекрасно.

– Не советую вам задумываться над этим, товарищ. Вы немедленно должны лечь в больницу. Совет врача для больного человека – закон. Игорь Александрович, проводите товарища к машине. Любовь Ивановна, вы будете его сопровождать вплоть до палаты.

– Да вы что! Повезете как арестованного? Уж если так надо, я и сам дойду. Что же я, несознательный какой?

– Дайте мне честное слово, что через час будете в больнице, – сказала Екатерина Ивановна.

– Могу даже побожиться, если желаете.

– Через час позвоню в больницу. Смотрите, если вас там не окажется!