Текст книги "Человек должен жить"
Автор книги: Владимир Лучосин
Жанры:
Советская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Как тут не согласиться! – ответил я.
– Итак, приступайте.
В ординаторской сестра Валя подала мне папку с историями болезней. Папка была потертая, с чернильными кляксами, а внизу была свежеприклеенная белая полоска бумаги с очень красивой надписью «Игорь Александрович Каша».
Валя стояла возле этажерки и, перебирая синие листки анализов, украдкой поглядывала в мою сторону.
– Вы? – Я поднял папку.
– Ага.
– Красиво пишете, – сказал я.
– Ничуть. – Она стояла ко мне боком, в профиль, и я видел, какая она тоненькая и красивая. Носик остренький, очень правильный. Тонкая талия… Нет, такая не для меня!
Сестра пошла к двери, высоко неся голову, и я вспомнил операционную и инъекцию пенициллина, которую она сделала Коршунову.
– Валя, скажите, пожалуйста, пенициллин Василию Петровичу во время операции вы вводили?
Она остановилась возле самой двери.
– Я. А что?
– Просто так.
– Просто так? – переспросила она.
– Мне хотелось знать. Я не видел, чтобы оперирующему хирургу делали инъекции, – сказал я.
– Значит, вы еще многого не видели. – Она скрылась за дверью.
В своей палате я сел к одной из тумбочек и развязал тесемки папки. Бегло просматривал истории болезней. Затем спрашивал у каждого больного о самочувствии, о жалобах. И все это записывал в дневник истории болезни. В палате был один сердечник, один язвенник, один больной с воспалением почек, один с пневмонией. Пятая история болезни была пуста: ни направления, ни диагноза, даже предположительного. Не иначе, тут сам Чуднов постарался, чтобы меня запутать. Лишь в паспортной части я прочел: «Белов Иван Иванович, 49 лет, слесарь, образование 4 класса». Я принес стул и сел возле больного. Красное полное лицо с закрытыми глазами, огромный живот, толстые руки. Ожирение – это было первое, что бросалось в глаза. Он лежал на спине неподвижно – это второе, что я заметил.
– Он все время лежит на спине? – спросил я соседа по койке.
– Да, ему запретили поворачиваться.
«Значит, – подумал я, – подозревают что-то грозное. Инфаркт миокарда?» – мелькнула мысль. Я сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие. Больной не просыпался. Потом он открыл глаза и шепотом сказал:
– А, доктор! Ну, как мои дела?
– Мне прежде всего надо поговорить с вами, – сказал я. – Когда вы заболели?
Он, казалось, не слышал моего вопроса. Я повторил:
– Когда вы заболели, Иван Иванович?
– Вчера. Шел с работы часов в десять вечера. Живу я за городом, в поселке, километра три будет отсюда. Стаканчик водки опрокинул в магазине и иду себе как ни в чем не бывало. Километра два прошел, как вдруг что-то ударило в грудь, почувствовал, словно расплавленный металл обжигает. Я аж сел на землю. Руку положил на грудь. И думаю: «Конец мне пришел». А кругом лес, ни одной живой души поблизости. Час сидел или два, не знаю, боль прошла. Я встал и потихоньку побрел дальше. Не сидеть же мне всю ночь в лесу. «Может быть, – думаю, – помощь надо какую-нибудь оказать». Кое-как дошел до дому, очень слабым стал как-то сразу. Есть ничего не хочется. Не впервой выпивал я, надо признаться, люблю, но ни разу со мной такого не случалось. Пришел и лег. Чувствую, опять зажгло каленым железом, левая рука онемела. Говорю жене: «Вызывай „Скорую помощь“». Осмотрел меня – врач он или фельдшер, не знаю, не сказал, в каком он звании, – сделал укол в руку и уехал. В час ночи опять схватило. Дышать стало тяжело. Опять послал жену звонить. Минут через десять приезжают. Уже другой приехал, тоже осматривал, выслушивал. «Забираем вас в больницу. Не возражаете?» Я говорю: «Если нужным находите, везите, жить мне еще хочется, детки малые». Вот привезли, положили.
– Так-так, – сказал я. – Кое-что уже можно предполагать, но нужно сделать анализы и некоторые дополнительные исследования.
– Так разве же я против! Делайте, – сказал он.
Я пошел искать Чуднова. Он был в кабинете главного врача. Возле кабинета ждали приема четыре человека, но я, пользуясь тем, что был в халате, прошел беспрепятственно. Вошел и остановился, ожидая, пока Чуднов освободится.
Женщина со слезами на глазах просила пропустить ее к сыну, с которым вчера случилось несчастье. Он поехал на мотоцикле и разбился.
– Вы подумайте, доктор! Мальчик в двадцать лет потерял ногу, – говорила она. – А Золотов, ваш заведующий, этого не понимает, не пускает к сыну. Я не могу ждать воскресенья.
– Ничего пока вам не обещаю, – сказал Чуднов. – Мне нужно увидеть, в каком состоянии ваш сын, и нужно поговорить с заведующим отделением. Прошу вас посидеть возле кабинета… Слушаю вас, Игорь Александрович.
Я сказал, что у Белова, наверно, инфаркт миокарда. Надо бы снять электрокардиограмму. Чуднов одобрительно кивнул и придвинул мне листок бумаги. Я написал направление, он прочел, вычеркнул половину слов. Я переписал. Он снова прочел и сказал:
– Вот теперь понятно и нет лишнего. В кабинете будете – наблюдайте, Игорь Александрович, как там все делается.
Я рассказал Чуднову, чем думаю лечить Белова, если диагноз подтвердится. Чуднов согласился со мною.
– Первое впечатление о вас у меня хорошее, – сказал он. – Но не зазнавайтесь.
Я был на седьмом небе. Первая похвала была приятна и ко многому обязывала.
В сестринской я нашел Валю, она сливала в раковину воду из стерилизатора.
Я спросил, где находится электрокардиографический кабинет. Она сказала. И вдруг спросила:
– А направление подписано врачом?
– Я подписал. Думаете, я расписываться не умею?
Она засмеялась. Щеки у нее были румяные, а кожа нежная, как у маленьких детей.
– Но вы же еще не врач.
– А я сам буду снимать ЭКГ!
– Желаю вам успеха, Игорь Александрович. – Она поджала губки, улыбаясь.
В конце коридора на последней слева двери надпись под стеклом: «Кабинет функциональной диагностики». Я постучал и вошел. За столиком сидел врач лет сорока в распахнутом халате. У него была широкая грудь и массивное лицо. Он прочитал направление, подписанное Чудновым.
– Очень хорошо, садитесь. Сейчас сделаем.
Он спросил, как меня зовут.
Я сказал свое имя-отчество и спросил, как зовут его. Он назвался Леонидом Мартыновичем.
– Вас интересует, как снимается ЭКГ?
– Даже очень, – сказал я.
Мы пошли в палату к Белову, захватив с собой электрокардиограф.
Минут через десять мы возвратились в кабинет. Леонид Мартынович погасил свет и начал проявлять пленку. Потом он повесил ее на веревочку сушиться и стал расшифровывать – пока для себя. Я тоже смотрел на зубцы. Наконец я услышал голос Леонида Мартыновича:
– Все ясно… Вы что-нибудь понимаете в этом, Игорь Александрович?
Кажется, я начинал уже привыкать, что меня все назойливо величают по всей форме. Но я не знал, что он будет проверять мои знания, и, прежде чем ответить на вопрос, снова и снова вглядывался в ленту, в острые и тупые зубцы.
– По-моему, это передний инфаркт, – сказал я.
– Правильно! – Леонид Мартынович смотрел на меня с удивлением.
Я не мог понять, чем это вызвано.
– Вы из какого института? – спросил он.
– Я учился у Владимира Никитича.
– А! Знаю. Он научит.
Я вспомнил, как Владимир Никитич выгонял меня из кабинета на экзамене.
– Я тоже у него учился, – сказал Леонид Мартынович, – а позже окончил ординатуру, но уже, правда, в другом учреждении. – Он посмотрел на меня с уважением. – Вот вы еще студент, а уже разбираетесь в этих зубцах, а из наших шести терапевтов лишь один Михаил Илларионович умеет читать ЭКГ. Я говорю терапевтам: «Каждый из вас обязан знать электрокардиографию, согласен с вами заниматься». Но у них, видите ли, нет времени. Как это вам нравится? Нет времени учиться!
В ординаторской меня подозвал Чуднов.
Развернув историю болезни Белова, он сказал мне:
– Читал, понравилось. Подробно записали и, я бы сказал, толково. Скажу вам по секрету: я был бы счастлив, если бы наши врачи-терапевты могли так писать истории болезни. Сегодня я их соберу и приведу в пример вашу историю болезни. Пусть у студента поучатся, ничего. Может быть, кто-нибудь из них покраснеет.
Мне было неловко. Меня хвалили за весьма посредственную историю болезни. Ассистент, который вел нашу группу в клинике, не поставил бы мне за такую работу и тройки. От нас требовали такой подробности в описании, что менее чем на пятидесяти страницах и не уложишься. История болезни была похожа по объему на монографию. Но за целый семестр мы писали одну историю болезни. Только одну!
Но как там, внизу, идут дела?
Я нашел своих товарищей в операционной. Захаров ассистировал Золотову. Это было первое, что я заметил. Гринин стоял и, перегнувшись в поясе, заглядывал туда, где двигались пальцы хирургов.
Увидев меня, Золотов нахмурился и хотел что-то сказать, но, видно, раздумал. У сестры я спросил, какую делают операцию. Она сказала, что аппендицит. Я спросил, первая это или вторая операция. Она сказала, что вторая.
Золотов работал спокойно, размеренно, без лишних движений. Если бы я мог так работать! Я не мог отвести глаз от его артистических рук. Вскоре больного увезли, и на каталке привезли девушку лет двадцати. Она очень стеснялась нас. Я отвернулся. Мне было ее жалко. Но вот девушку покрыли простыней, и началась третья операция.
– Борис Наумович, разрешите мне. – Это сказал Захаров.
Золотов недобро улыбнулся. Не переставая улыбаться, он подал ему палочку с йодом и указал на живот больной: дескать, смазывай. Потом он поднял указательный палец и покачал головой.
– С первого дня?.. Поспешность к добру не приводит, особенно в нашей специальности. Товарищ студент, вы пинцет не так держите… Вот-вот, теперь правильно. Его нужно держать, как перо… Ну, как, Танечка, не очень больно? – обратился Золотов к больной.
Еще раз я заметил, что у Золотова прекрасная память, но нас, студентов, он умышленно не называл ни по имени, ни по отчеству, ни по фамилии.
– Что вы молчите, Таня? Больно или нет?
– Терпимо, Борис Наумович.
– Вот и хорошо, детка. Скоро кончим.
Захаров промокал марлевыми салфетками кровь, отрезал ножницами шелковые нити, держал крючки. Уши у него были красными.
Операция кончилась через двадцать минут. Больную увезли. Золотов снял с рук резиновые перчатки.
– И все-таки вы не правы, – сказал Захаров. На лбу его вдоль бровей собрались тонкие морщинки.
– Запомните, товарищ: наши больные не институтские собачки, предназначенные для опытов. До вас доходит эта мысль?
– Не совсем, – ответил Захаров. Он смотрел в спину удаляющегося Золотова.
– Не отчаивайтесь, – сказала операционная сестра, сортируя инструменты.
– Почему? – спросил Гринин.
– Это еще только цветики.
– Вы слышите? Она довольна, – сказал Гринин, глядя на нас.
– Еще бы!.. Не завидую больным, которые попадутся к вам в руки. Вы же студенты!
– Интересная дама, – сказал Захаров, – только… нервы никуда.
– Что вы в нервах понимаете? Вы даже не проходили нервных! – И она вдруг рассмеялась громко, на всю больницу. У меня даже в ушах зазвенело. – Желают оперировать!? Вы же студенты!
– Ну и что ж, что студенты? Мы хотим оперировать.
– Многого захотели! Пинцет держать не умеете.
Я присмотрелся к ней. Да, это была вчерашняя операционная сестра Нина Федоровна Веренева, помогавшая оперировать мотоциклиста Лобова. Высокая и стройная, с черными бровями, чем-то она напоминала Валю. Но почему Нина сегодня такая злая?
Захаров сбросил с себя халат, перчатки, маску и вышел в предоперационную. Мы за ним.
– Возмутительно! – Гринин нервно жестикулировал. – Зачем мы сюда приехали? Чтобы опять смотреть? Мне надоело быть зрителем! Я хочу работать! – Гринин долго еще говорил в этом же духе.
Захаров смотрел в угол. В этом углу не было решительно ничего интересного. Это был такой же угол, как и все другие углы операционного блока, – пустой и чистый, без лишних предметов, но Захаров смотрел туда, и морщины на его лбу начали расправляться, и уши не были уже такими красными.
– Я уже не злюсь на Золотова, – вдруг сказал он. – Уже совсем не злюсь. И вот почему. Не следовало мне в первый же операционный день требовать самостоятельной работы. Золотов видит нас в операционной впервые. Откуда он знает, на что мы способны? Может ли он доверить незнакомому студенту жизнь человека?.. Правильно поступил Борис Наумович, как настоящий, вдумчивый врач. – Захаров взглянул на Гринина и потом на меня.
– Пожалуй, ты прав, – быстро сказал Гринин.
– Да, твоя просьба была, конечно, преждевременной, – согласился и я.
Вбежала Валя и сказала мне:
– Вот вы где! Вас срочно зовет Михаил Илларионович.
Она заглянула в операционную и, увидев сестру, обрадовалась:
– Ниночка? Ты? – Она проскользнула в операционную, прикрыла за собой дверь, потом вышла и сказала мне: – Вы еще здесь? Чего же вы не идете? Он ждет вас.
– Зачем?
– Он просил позвать, а зачем – не знаю.
Я быстро пошел вслед за Валей. У нее красивая походка. И тонкая талия.
– Ну, где же он? – спросил я, идя за Валей. Нехорошо долго идти молча.
– Был в ординаторской.
Я приоткрыл дверь. Чуднов сидел у окна и курил.
– Куда это вы запропастились?
– В операционную заглянул. У товарищей первый операционный день.
– Так. Садитесь, Игорь Александрович. Вы знаете, зачем я позвал вас? Нет? А вот зачем: сожалею, что перехвалил вас. Видимо, я потерял чувство меры и слишком рано стал хвалить, а это вредно. Скажите, назначения вашим больным выполнены?
– Наверно, – сказал я, пожимая плечами. Я не знал, выполнены они или нет.
– А знаете, кому что назначено?
– Не совсем, – сказал я. – Не успел запомнить как следует.
– Так. Верю. Сразу запомнить трудновато. А вы взяли бы истории болезни и по ним проверили, что больные получили и что нет. Учтите: я строго-настрого приказал сестрам не делать вашим больным ни одной процедуры. Они будут раздавать лишь порошки и пилюли.
– Понимаю, – сказал я.
– Пока не выполнили назначений, из отделения ни шагу. Выполните – пожалуйста, можете сходить к товарищам и даже в пивную. Но прежде всего дело. А то что же получается? Больные ждут, беспокоятся, нервничают, а мы о них забыли. – И очень громко он крикнул: – Валентина Романовна!
Валя вбежала так быстро, словно стояла за дверями.
– Обеспечьте Игоря Александровича шприцами и немедленно приступайте к инъекциям. Поучите, если он… не очень ловок.
Мог ли я кому-нибудь признаться, что за четыре года учебы не сделал ни одной инъекции? И я такой был не один. Это, видно, дошло до дирекции, и с прошлого года ввели практику и на младшем отделении. Студенты первого и второго курсов дежурили в больнице, помогали кое в чем сестрам. Нам же, третьекурсникам, уже разрешалось производить желудочное зондирование, делать инъекции и вливания и прочие более или менее мудреные вещи.
В прошлом году и я кое-что делал. Но надо признаться, меня всегда влекло к чему-то более значительному… Я почти овладел такими сложными манипуляциями, как гастроскопия и бронхоскопия. Я не зря говорю «почти», потому что самостоятельно проделать такую манипуляцию мне не давали.
Строгости на дежурствах не было никакой, и, если удавалось, я пробирался в операционную. Несколько раз я ассистировал на операциях; причем однажды ассистировал профессору, и за кое-какие инструменты мне пришлось подержаться.
Я был не первым, а четвертым ассистентом. Но ведь и четвертый ассистент – нужное лицо, без которого профессор не мог обойтись.
Меня всегда манили сложные вмешательства, а какими-то инъекциями я не интересовался. Инъекции… Ну что там сложного? Набрал в шприц лекарство и впустил его через иглу больному. Это всегда сможешь, если хоть раз видел, как это делается. Особой подготовки здесь не нужно. С такими мыслями я приходил на вечерние дежурства в хирургическую или терапевтическую клинику, и, когда дежурство заканчивалось, я с чистой душой раскрывал перед медсестрой листок учета, где она расписывалась. Каждое дежурство приносило что-то новое, полезное, особенно тем, кто не только смотрел, а и делал что-то сам. Я всегда старался чем-то заняться в операционной. Если не ассистировал, то помогал давать наркоз, определял группу крови, а потом помогал переливать кровь. В терапевтической клинике порой бывало скучновато, и я однажды вместо нее пошел в хирургическую, а подписывать понес в терапевтическую. Сестра отказалась и повела меня за руку к дежурному врачу. Но сил у нее было меньше, и она махнула на меня рукой. «Подпишите, Сима, ну что вам стоит?» Я уговорил ее лишь на четвертый день, перед самой сдачей листка учета в деканат. Этот случай я не забуду, если даже буду жить сто шестьдесят лет. Спасибо еще Симе, что она смолчала, и никто не узнал о моей проделке. Неприятностей могла быть уйма. Я, кажется, впервые понял, что студент должен идти не туда, куда ему хочется, а как указано в графике, хотя график, может быть, нуждается в улучшении… студентами. Но ведь директору не прикажешь.
И Чуднову не прикажешь.
В сестринской комнате Валя показала мне на стерилизатор, стоявший на электроплитке. Он вздрагивал от бурлившего в нем кипятка. Валя протянула мне полотенце.
– Теперь я буду только смотреть, – сказала она. – Так распорядился Михаил Илларионович.
– Кому что вводить? – спросил я. Наверное, выражение моего лица было не совсем обычное, потому что Валя рассмеялась и звонко сказала:
– Доктор должен знать.
Я слил воду в раковину, обжигая паром руки. Валя смеялась. Я был весь мокрый, будто паром обдало не лицо, а всего меня, с головы до ног. Я даже вздохнул глубоко.
– Вздыхаете? – спросила Валя.
Я не ответил и только почувствовал, что начинаю сердиться.
Поскольку сам я никогда не выполнял эту работу, я стал вспоминать, что делали в таких случаях сестры в клиниках, что делала Валя. Я снял со стерилизатора крышку и положил ее рядом со стерилизатором на столик. Потом я нацелился рукой на шприц, но возглас Вали заставил меня отдернуть руку.
– Ай! А пинцет зачем? Берите пинцетом.
Я заметил в стерилизаторе пинцет, он торчал и словно просился в руки. Я взял его, подцепил им шприц и положил шприц на опрокинутую крышку стерилизатора, затем захватил поршень и тоже положил на крышку. Потом взял пинцетом иглу и опустил рядом со шприцем. Валя молча наблюдала за мной.
Все оставив, я пошел в ординаторскую и просмотрел назначения в историях болезней. Иванову с пневмонией – сто тысяч единиц пенициллина, Руденко, страдающему нефритом, нужно ввести глюкозу.
Я возвратился в сестринскую, взял пинцетом шприц. В какую-то долю мгновения он выскользнул из пинцета и упал на пол, расколовшись на две части. Я посмотрел на Валю, она не улыбалась.
– Берите другой. Я тоже раньше разбивала, – проговорила Валя.
Пока я выкладывал из стерилизатора второй шприц. Валя молчала, но когда я снова хотел подхватить шприц пинцетом, чтобы вставить в него поршень, она вскрикнула:
– Опять разобьете!
– А как же? – Я смотрел на нее. Она была моим учителем и судьей.
– Руками берите. Теперь можно.
Я взял руками две части шприца и сложил их. Хотел и иглу взять руками, но Валя предупредила:
– Нельзя! Соблюдайте стерильность.
Я взял иглу пинцетом и насадил ее на шприц.
Что же дальше? Я спросил, где пенициллин. Валя из стеклянного шкафчика достала флакон пенициллина. Мне хотелось оказать, что пенициллин в такой жаре не хранят, но, учтя обстановку, я воздержался от нравоучений. Я снял колпачок, прикрывавший резиновую пробку, и хотел уже прокалывать иглой пробку, но услышал голос Вали:
– Пробочку протрите спиртом.
Я протер пробку спиртом, проколол ее иглой. И услышал, что Валя смеется.
– Совсем не так. Преждевременно полезли в бутылку. Там же порошок!
Я смотрел на нее. Она достала из кармана халата ампулу с какой-то прозрачной жидкостью и сказала!
– Пенициллин ведь растворить сначала нужно.
Вид у Вали уставший, рассеянный. Она смотрит на меня. Протягивает ампулу.
Я размахнулся и хотел разбить ампулу пинцетом, но Валя сказала, что ампулу надо сначала протереть спиртом, а потом разбивать. Я смочил ватку спиртом из пузырька и начал протирать ампулу. Подойдя к тазу, уже замахнулся, чтобы разбить, и снова услышал:.
– Подождите, Игорь Александрович.
Я смотрел, не понимая: что еще? Но уже не сердился.
– Прежде чем растворять пенициллин, нужно знать, чем растворяете. Прочтите, пожалуйста, что написано на ампуле.
Я прочел: «0,5 % раствор новокаина».
– Вот теперь можете разбивать.
Разбил ампулу, набрал в шприц новокаина и начал снова прокалывать резиновую пробку флакона. Поршень норовил выскочить из шприца. Я боялся вывести из строя второй шприц и взглянул на Валю.
– Пальчиком, вот этим пальчиком придерживайте поршень.
– Неудобно, – сказал я.
– Привыкнете, и будет удобно.
Наконец я проткнул пробку и впустил во флакон новокаин. Желтый порошок пенициллина заметно таял.
Я оставил в шприце сто тысяч единиц и направился к двери, к Иванову. Валя меня остановила.
– Надо сменить иглу, эта уже не совсем стерильная.
– Боже! – вырвалось у меня.
– А я думала, вы неверующий, – сказала Валя.
– Ну, конечно! Вы правильно думали. Все комсомольцы неверующие.
Сменил иглу. Это была довольно толстая игла.
– Что будете вводить? – строго, пожалуй, чуть насмешливо спросила Валя.
Я почувствовал, что делаю что-то не так.
– Что будете вводить?
– Пенициллин Иванову, – осторожно и неуверенно ответил я Вале, словно это была не Валя, а Чуднов.
– Зачем же такая толстущая игла? Пенициллин не глюкоза, он пойдет и в тонкую, и больному не так больно. Вам пенициллин такой иглой делали?
– Нет. Вообще не делали.
– А зря!
Я не знал таких тонкостей, но виду не показал, пусть она думает, что я ошибся просто так, случайно. Насадил на шприц тонкую иглу и направился к двери, не уверенный, что Валя не остановит меня еще раз. Пот градом катился по моему лицу. Рубаха прилипла к – спине.
Шел к двери и ждал возгласа. Валя молчала. Я благополучно достиг двери, толкнул ее ногой.
Валя следовала за мной по пятам.
Иванов спал. Я отвернул одеяло, спустил с ягодицы кальсоны и хотел протирать кожу, но Валя сказала, что сонному человеку делать инъекцию не рекомендуется: он может испугаться, дернуться, игла может сломаться. Она разбудила его.
Я начал протирать кожу на ягодице, вспоминая, в какое место надо вкалывать иглу. «В наружный верхний квадрант», – звучал в моих ушах голос преподавателя. Протирал кожу и думал, что все это было лишь подготовкой к инъекции, а сама инъекция должна совершиться вот сейчас. Сердце мое замерло. Я приставил иглу к коже больного и стал давить. Игла не шла в ткани, и я начал давить сильнее. Больной застонал.
– Чем это вы? Гвоздем?
Меня ударило в пот.
Неужели не смогу? И стал давить еще сильнее. Игла проколола кожу и словно наткнулась на что-то. Я умоляюще смотрел на Валю. Она шепнула:
– Быстрее!
Я ткнул быстрее, до основания иглы. Уже нужно было вводить пенициллин. Я взглянул на шприц и тут заметил, что пенициллина в шприце не было.
Вале хотелось рассмеяться, я видел это по ее озорным глазам, но при больных она не могла разрешить себе такую вольность. Я понял, что разлил пенициллин неосторожными движениями.
– Нужно снова набрать, – сказала Валя.
Мы возвратились в сестринскую комнату, и я под неусыпным наблюдением Вали набрал в шприц пенициллин и сменил иглу. Когда мы шли по коридору, Валя говорила:
– Нужно инъекцию делать молниеносно, чтобы больной не успел даже подумать. – И она показала рукой, как быстро это нужно делать.
Мы вошли в палату. Иванов смотрел на меня как на палача.
– Вы, пожалуйста, сами, Валентина Романовна. Боюсь докторского укола.
Валя сказала Иванову, что она не имеет права, что так распорядился Михаил Илларионович.
Больной нехотя повернулся на живот. Я протер спиртом кожу, долго прицеливался шприцем и, наконец, сделал укол. Игла беспрепятственно проколола кожу и мышцу, я надавил на поршень, пенициллин в шприце заметно убывал. Весь!
Я почувствовал облегчение. Наконец-то!
В сестринской комнате я плюхнулся на стул, расстегнул ворот рубашки, замахал перед собой папкой: мне недоставало холодного ветра.
Вошла Валя, веселая, сияющая.
– Ну как, Игорь Александрович?
– И не говорите. Легче до Москвы добежать!
Она засмеялась.
– Сколько буду жить, вас не забуду, – сказал я.
– Меня или первую инъекцию.
– Вас, потому что вы меня учили.
– Я только начала вас учить – вернее, поправлять… Теперь давайте глюкозу вводить.
– В вену? – спросил я с ужасом.
– Ну конечно!
– Нет, нет, ни за что! Я уже выдохся.
– Как же мы, сестры, делаем до восьмидесяти инъекций за смену?
– Так это вы, а это я. Когда-то я тоже неплохо делал, но забыл.
– Никогда вы не делали! Никогда! И не говорите того, чего не было. Это вам не идет.
– Раз в жизни хотел покривить душой, и не вышло. Как вы узнали, что я не делал?
– Это сразу видно. Навыки трудно забываются, Игорь Александрович.
Я с улыбкой смотрел на Валю. Какая она проницательная!
– Я не буду делать в вену.
– Тогда идите к Михаилу Илларионовичу. Я за вас делать не буду… Какой же из вас получится врач? Врач должен все уметь, все знать. И, кроме того, должен все испытать сам, прежде чем назначить больному. Он должен принять все процедуры. Он обязан узнавать по цвету, запаху или вкусу любое лекарство. А вы?
– Убедили. Но сначала расскажите, как надо делать. Вдруг я сделаю не так? В институте нам говорили, что внутривенные вливания очень ответственные процедуры и будто бы их должны делать только врачи.
Валя рассказала мне, как нужно делать.
Я набрал в шприц из ампулы глюкозу, и мы пошли в палату. Перед дверью палаты я остановился и спросил:
– Может быть, все-таки вы сделаете?
– Нет, нет! Сами делайте.
Мы подошли к бледному, худому Руденко. Под глазами синие круги. Он был слаб и даже не вставал с постели. Смотрел на меня с недоверием. Он видел, как я делал инъекцию пенициллина его соседу.
Руденко было двадцать шесть лет. Из истории болезни я знал, что он заболел после гриппа, который переносил на ногах. Сейчас в истории болезни написано, что «состояние больного тяжелое».
Валя сказала как можно ласковей:
– Дайте вашу ручку, Митрофан Сидорович.
Он без всякого желания вытащил из-под одеяла бледную, с синими венами руку. Рука была очень тонкая. Даже не видя больного, а только одну его руку, можно было сказать, что этот человек очень болен.
Валя наложила на руку Руденко, повыше локтя, резиновый жгут. Я начал протирать кожу в локтевом сгибе спиртом, когда дверь тихо раскрылась и бесшумными, невесомыми шагами вошел Вадим Павлович, морговский врач. Он взглянул на Руденко, на меня и широко улыбнулся.
– Лечим? Ну-ну… – И ушел.
– Кто такой? – спросил Руденко у Вали.
– Доктор наш.
– По каким болезням?
– О! У нас много разных докторов.
Хорошо, что она так сказала. И еще лучше, что больные не знают всех наших докторов, не знают, для чего каждый из них предназначен.
Валя затянула жгут и попросила Руденко поработать кулачком. Бледные, худые, словно костяшки, пальцы его сжимались в кулак и разжимались медленно, с трудом, как залежавшиеся, несмазанные клещи. Даже эта работа была для него обременительной.
Я решил вводить глюкозу в самую толстую вену. Валя меня не поправляла.
Отнес шприц далеко от руки Руденко и с налету пытался попасть иглой в вену. Валя шепнула мне так тихо, чтобы не мог услышать Руденко:
– Да вы проткнете не то что вену, а всю руку! – Валя улыбалась. У постели таких больных надо побольше улыбаться.
Я стал двигаться осторожнее. И вот в шприце показалась тонкая струйка крови. Я надавил на поршень – глюкоза медленно потекла в вену. Я не спускал глаз с пузырька воздуха в шприце. Не верилось, что он может быть опасен для человека. Остатки глюкозы я оставил в шприце вместе с этим пузырьком.
В коридоре я спросил Валю:
– Так я делал?
– В общем так. Но движения должны быть более плавными. Разве в институте вас совсем-совсем не учили?
– Мы больше теоретики, – сказал я. – Нас теориями да всякими механизмами пичкали. Кто открыл пенициллин? Каков механизм его действия? Не знаете. А каков механизм действия глюкозы? Тоже не знаете?
Валя смущенно пожимала плечами.
– А я это знаю. Все студенты это знают как таблицу умножения. Зато для вас сделать инъекцию или вливание, – пустяк… Да, мы пока больше теоретики. Без практики в вашей больнице нам никак нельзя.
– Ничего, научитесь, – утешила меня Валя.
В сестринской комнате я промыл под краном шприц, иглу и положил их на столик, покрытый подкладной клеенкой. Валя положила их в стерилизатор для кипячения. Шприцы не залеживаются, они в ходу круглые сутки.
Я вспомнил про разбитый шприц и напомнил о нем Вале.
– Придется мне платить, – сказала она. – Михаил Илларионович не прощает нам ни разбитых шприцев, ни разбитых градусников. Больной разобьет, а отвечаем мы.
– За шприц уплачу я.
– У вас же денег нет, вы студент.
– Кто вам сказал, что нет?
– Как хотите.
На этом мы и порешили.
Я вошел в ординаторскую. Зазвенел телефон. Я взял трубку. Мужской голос просил позвать медсестру Машу. Я не знал такой медсестры. Я постучал в стену кулаком – вошла Валя. Я спросил, есть ли у нас такая сестра. Она сказала, что есть санитарка Маша, и добавила, что, наверно, Маша скоро будет выдавать себя и за доктора. Валя пошла искать ее.
Вскоре я увидел Машу. Ей было лет семнадцать. Сероглазая, под косынкой чувствуются тугие косы.
Она говорила долго, и лицо ее все время улыбалось. Вошла врач Екатерина Ивановна. Маша торопливо сказала в трубку:
– Меня зовут, позвони позже. – Она положила трубку на рычаг.
Екатерина Ивановна сказала:
– Никак не наговоришься! Пыль стирать – так времени нет, а на разговорчики время находишь? – И обратилась ко мне: – Ну, что за девица! Из-за этих кавалеров ей работать некогда. День и ночь звонят. И хотя бы один звонил, а то запутаешься: Вася, Коля, Юра, Ваня, Петя, Валерий… Ошеломляющий успех! Посмотрим, за кого она выйдет. – Екатерина Ивановна чиркнула спичкой по коробку и закурила. Екатерине Ивановне было около шестидесяти. Лицо ее уже успело усохнуть и походило на вяленую грушу, которые продают на лотках в Москве.
– Ну, а у вас есть невеста? – спросила она у меня совершенно серьезно.
– Нет. Мне еще двадцать.
– Вполне достаточно, чтобы иметь невесту.
Я покраснел. А потом покраснел еще гуще, потому что вошла Валя.
– Валентина Романовна, – сказала Екатерина Ивановна, выпустив изо рта дым. – Как вы думаете, мужчина в двадцать лет вполне годится для женитьбы?
– Не знаю, Екатерина Ивановна.
– Как это вы не знаете? А вам сколько?
Валя не ответила.
– Скромничаете? Я сама знаю: лет восемнадцать-девятнадцать. Вот и выходите за него.
– За кого?
– За Игоря Александровича. Чем не жених?
– Я слишком высокая для него.
– Пустяки. Он еще вытянется. Мужчины растут до двадцати пяти.
Валя не отвечала.
– Значит, он вам не нравится?
– Ну, прямо не знаю, о чем вы говорите! – рассердилась Валя и выбежала из ординаторской.