Текст книги "Человек должен жить"

Автор книги: Владимир Лучосин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– А-а! Понятно.

Он начал собираться. Пока он завязывал галстук перед зеркалом, я спросил, где же его жена и дети.

Василий Петрович рассмеялся:

– В проекте! Вот живу в двух комнатах один.

Во второй комнате было много картин.

Василий Петрович, очевидно, заметил мой любопытный взгляд.

– Любишь? – спросил он. – Пожалуйста! – и шире распахнул дверь.

Я вошел. Настоящая картинная галерея. На стенах трудно найти свободное местечко. Картины, картины, большие и маленькие, круглые, квадратные и овальные. Меня заинтересовали знакомые пейзажи: больница, озеро, железнодорожная станция… И – я даже вздрогнул от неожиданности – Нина! Нина на фоне голубого озера. Она стоит на берегу и машет платочком тому, кто плывет к ней на лодке. Лодки не было на картине, но я-то знал, что лодка плывет к Нине и она ждет того, кто плывет к ней. Это все было прямо-таки написано на ее лице… Портреты ему удаются лучше. Почерк Серова. Но уже проглядывает сквозь потуги ученичества и что-то свое, коршуновское. Смотришь, и через несколько лет родится художник. И тогда попробуй определи, кто в Коршунове сидит крепче: художник или врач.

– Хорошо рисуешь, – сказал я. – Всегда с натуры?

– Чаще всего. А ты, случайно, не увлекаешься?

– До армии баловался, – сказал я. – А после не приходилось.

– Заходи как-нибудь. Холст, кисти, краски есть, от тебя требуется лишь желание.

– Правильно, художник! Совсем немного нужно, чтобы рисовать. И чтобы тебя рисовали. Одно желание…

– Что с тобой, Николай? – подошел ко мне Коршунов.

– Завихрение, – ответил я, взяв его под локоть. Мы рядом пошли к двери.

Хотел бы я знать, что со мной. Что задел во мне этот коршуновский этюд? Мужское тщеславие? Мы с Ниной немного дружили, и, бывало, она мило кокетничала, и я с удовольствием смотрел, как она это делает. Девчонки мастера на такие штучки, у них это здорово получается. Словом, все было нормально, а вот увидел ее взгляд, зовущий того, кто в лодке, и стало не по себе. «Ты как собака на сене, Николай. Как собака на сене…»

Игорь встал с лавки, поправил упавшую на лоб прядь волос.

– Никто из вас не хочет проехаться со мной, на соседа посмотреть? – спросил Коршунов.

– Извини, Василий Петрович, – сказал я, – но…

– Объяснять не нужно, – перебил он. – Мало ли какие могут быть причины. Ну, всего!

Коршунов быстро пошел в сторону больницы. Мы стояли на тротуаре.

– А ты чего не поехал? – спросил я Игоря.

– Так…

Мы немного постояли и тоже направились к больнице. Не пойму, что тянуло к ней. Какое-то не совсем осознанное беспокойство.

– Ну, куда летишь? – дернул меня за китель Игорь.

– Может, поехать с Василием Петровичем, а? – спросил я у Игоря. – Может, поедем? Посмотрим на соседа?

– Не поедем, – сказал Игорь. – Устал я от всей этой спешки. То радио проводили, то срочные операции, то… Нет ни одного свободного вечера. Ну, куда спешишь? – Он снова дернул меня за рукав.

– Ну ладно, не поедем. Только узнаю, порядок ли в отделении, и пойдем гулять. Так?

Игорь согласился, и мы быстро зашагали по середине асфальтированной улицы.

В отделении было спокойно, операций пока не предвиделось. Ну, значит, про хирургию можно на час-другой забыть. На доске объявлений в вестибюле мы прочли приказ, касающийся нас, радиомонтеров и бригады фабричных ребят.

– Атаман, с тебя причитается! – Я похлопал Кашу по плечу, и мы отправились погулять, как это было решено.

Людской поток затянул нас, и незаметно для себя мы подошли к железнодорожной станции. Деревянный, потерявшийся в зелени дом. Вдоль перрона, словно в почетном карауле, выстроились высокие березы.

Мы поинтересовались расписанием поездов и решили, что расписание составлено неудачно: приедем в Москву на рассвете, когда еще закрыто метро. Невольно начинал я думать о дне, когда окончится практика, и мы, распрощавшись со всеми хорошими людьми, поедем по домам. Как-то там отец, мать? Здоровы ли?

Скамьи в зале ожидания пустовали. Все пассажиры высыпали на перрон. С минуты на минуту ожидали прибытия поезда, следующего в Москву.

– Погляди, это не Вадим Павлович? – спросил я у Игоря, указывая на человека в светлом макинтоше и зеленой шляпе.

– Конечно, нет, – сказал Игорь. – Чего ему здесь делать?

– А ну, пойдем, – сказал я.

Мы приблизились к мужчине в макинтоше: он! Я тронул его локоть.

– Вы тоже отсюда? – спросил Вадим Павлович, заметив нас. В руках у него был небольшой чемодан в чехле.

– Наша практика закончится тридцать первого июля, – сказал я. – Еще не так скоро. Больше месяца.

– А я уезжаю. Совсем, – сказал Вадим Павлович, поглядывая в ту сторону, откуда должен был прийти поезд.

– Совсем? – переспросил я.

– Здесь нет практики, здесь совершенно нет практики, – говорил он… – Закиснешь во цвете лет. Чуднов предлагает переквалифицироваться на хирурга. Но разве каждый может бросить любимое дело и взяться за чужое? Надеюсь, вы меня понимаете?

Каша вытаращил на него глаза.

– Нет, совсем нет, – продолжал Вадим Павлович. Он говорил тихо, словно сам с собою. – За месяц умерло лишь двое. Разве это практика?

Вдали показался поезд. Вадим Павлович протянул руку. Мы пожали ее. Паровоз, пыхтя, остановил перед перроном свою шеренгу, и Вадим Павлович побежал к передним вагонам.

Мы стояли на перроне и смотрели, как выходят из вагонов немногочисленные пассажиры. Гораздо больше людей ожидало посадки. Все ехали в сторону Москвы. Даже Вадим Павлович.

Игорь стоял рядом со мной и тоже смотрел. Вдруг он подался вперед и выкрикнул:

– Венера!

Он бросился к вагону, который стоял против нас.

По ступенькам спускалась высокая девушка в сиреневом платье. В руке – белая лакированная сумочка, на загорелой шее – белые мелкие бусы.

Игорь подбежал и уже что-то ей говорил. Она улыбалась. Игорь вытащил из кармана блокнот и что-то записал. К ним подошла седая, еще не старая женщина, тоже очень высокая. Девушка протянула ей обе руки. Они поцеловались.

Игорь спрятал блокнот. Девушка подала Игорю руку. Он схватил ее и долго не отпускал. Потом девушка взяла мать под руку, и они пошли.

Я ничего не понимал.

В каком-то оцепенении Игорь смотрел на мать и дочь, пока они не скрылись в лесу. Минуты две он стоял с опущенной головой. Потом подошел ко мне и сказал:

– Пойдем в буфет, хватим по сто граммов. Охота выпить.

– Это по какому случаю? – спросил я.

– Пойдем, Коля, – сказал он.

В станционном буфете было накурено. Голубой дым поднимался к потолку. Окна были открыты, но теплый вечер, казалось, не желал впитывать в себя этот дым.

Около стойки и в проходе толпились люди. Все столики были заняты. Игорь поморщился. Ждать, видно, он не мог.

– Неуютно, – сказал он. – Пойдем куда-нибудь еще.

Мы вышли из здания, прошли по опустевшему перрону и направились к центру города. Из парка доносилась музыка. На Игоря жалко было смотреть. Он шел тяжело, как старик.

Мне не терпелось узнать, почему Игорек так странно ведет себя и при чем тут эта милая девушка Венера, у которой такая милая, совсем не старая мать.

На крутой лестнице кафе мы едва не столкнулись с Любовью Ивановной, с той Любовью Ивановной, которая первая позаботилась о спасении мотоциклиста.

– Игорь Александрович, в самом деле вы женитесь?

– Вы удивлены? – спросил Игорь.

– Иначе бы не спросила.

– Почему удивлены? Скажите, почему? Или я не такой человек, как все? Почему?

– Спокойнее, Игорь Александрович. Я просто подумала, что, может быть, рано жениться в двадцать лет. А вообще-то вы лучше многих… – И она стала спускаться вниз.

В кафе мы заняли отдельный столик. Подошла официантка. Я заказал по сто граммов водки, по кружке пива, яичницу, ветчину, сыр и по стакану компота.

Игорь выпил водку и, не закусывая, взялся за кружку с пивом.

– Не спеши, – сказал я, придерживая его кружку. – Закусывай. Или ты хочешь напиться?

– Хочу! – ответил он. – Если бы ты знал…

– Надеюсь, что буду знать, только сперва закуси.

Игорь упрямо тянул кружку к себе.

– Ты будешь закусывать, дурень? – спросил я. – Не будешь – так скажи, я подожду, когда ты напьешься, и потом вызову «Скорую». Положу тебя отсыпаться в приемном покое. Или сдам в вытрезвитель. Тому лейтенанту.

– Какому?

– Который не давал молока твоему ребенку. Помнишь?

Игорь принялся за яичницу.

– Закусывай как следует, – посоветовал я.

– Ну тебя, Николай.

– Послушай, Игорь, а где сейчас Валя?

– Валя? Не знаю…

– Не знаешь? Это же очень странно.

– Наверно, дома, – неохотно ответил он.

– Но вы же расписались? – спросил я.

– Да.

– Почему же вы не вместе?

– Так надо… После, когда практика закончится, поедем в Москву.

– Не понимаю тебя, Игорь.

– Я сам себя не понимаю… И что тебе от меня надо? Что? Зачем в душу лезешь? – И вдруг тихо, как бы сам с собою он заговорил: – Она свободна. Да, свободна. Понимаешь? Она сказала, что не замужем. Эх, и растяпа ты, Игорь! Я всегда был немного такой. А ведь она все время жила во мне. Я только сейчас понял. – Игорь тер ладонями виски.

Мы молча сидели, тянули пиво, закусывали и не знали, что в эти минуты няни, сестры и машина «Скорой помощи» искали нас по всему городу. Они искали нас везде, но никому не пришло в голову заглянуть в кафе.

Ветер старательно подметал улицу и тротуар. Я повернулся к ветру спиной и закрыл глаза, ожидая, пока пронесется взвихренная пыль.

Игорь спросил совершенно трезвым голосом:

– Ты в парк?

И вдруг повернулся и пошел по улице, не интересуясь, что я отвечу.

Черные клочковатые тучи плыли над городом. Погромыхивал, приближаясь, гром. Молнии бросались на землю.

Люди шли и бежали по улице. Казалось, к городу приближается фронт. Все бежали из парка. И лишь я шел туда. Парк опустел удивительно быстро. Погасли огни. Выключена радиола.

Я сел под навесом летнего ресторана. Буфетчица, уходя, окинула меня подозрительным взглядом.

Хлынул проливной дождь. Деревья угрюмые, потемневшие. Глухо шумят вершины. Кажется, что черные тучи задевают их. Капли пляшут по танцплощадке, по озеру и по аллеям парка. Они отбивают чечетку на скамьях и в лодках, наполненных водой, на трибунах стадиона и на футбольном поле. Везде.

Уже совсем темно. Слева, в доме у ворот стадиона, зажгли свет. Я смотрю на этот светлый маячок. О чем там беседуют люди? О том ли, что дождь может сорвать график спортивных состязаний? Или беспокоятся за судьбу урожая в это дождливое лето?

Около веранды послышались шаги. Я чиркнул спичкой и увидел лохматую седую бороду и усталые глаза старика.

Он спросил сонным голосом:

– Ты чего здесь? – С его обвислых усов стекали капли дождя.

– Да вот сижу. Дождь, мокро.

– Ладно, сиди, – разрешил он. – Не подожги строения… Кто, думаю, спичками балует? – Старик скрылся за деревьями.

Вершины сосен качались. Шишка, сбитая ветром, упала на крышу навеса и покатилась по ней.

Удивительно плохо человеку, когда товарищ попал в беду и ты ничем не можешь помочь.

Я спрыгнул со стола и зашлепал в темноте по мокрой аллее к выходу. Я был зол на тучи, налившие столько воды.

Справа между деревьями я увидел освещенный огнями корпус больницы. Он напоминал корабль, плывущий сквозь шум и свист непогоды. Но почему в такое позднее время не погашен свет?

Я быстро шел, глядя на светлые зовущие окна.

Под высокой аркой входа я увидел девушку. Она бежала мне навстречу. Нина – здесь? Зачем? Ветер вырывал зонт из ее рук. Еще немного, и он улетел бы. Куда подевалась ее сила?

– Ты, Коля? – спросила она.

– Девушка спешит на свиданье, – сказал я, но, увидев ее лицо, ее губы, сразу осекся.

– Борис Наумович умирает! – Нина тяжело дышала.

– Золотов? – Я схватил Нину за руку. Рука была холодная и мокрая. С зонта стекала вода.

– Бежим, – сказала Нина.

Мы побежали.

– Что с Золотовым? – спросил я.

– Не знаю.

– Тебя послали за мной?

– Нет. Я сама. Ты знаешь, с Борисом Наумовичем очень плохо. Ты даже не представляешь.

– Василий Петрович не вернулся?

– В этом вся загвоздка. Послали телеграмму.

– Хорошо, что послали. А кто дежурит сегодня? – спросил я.

– Михаил Илларионович.

Я весь вспотел и промок, задыхался, но бежал.

– Ребят позвали? – спросил я.

– Уже в больнице. Гринин будет оперировать.

– Да?

– Чуднов велел… А я как узнала у Игоря, что ты пошел в парк, так и кинулась за тобой.

Я толкнул вперед стеклянную дверь, пропустил Нину и вошел сам.

В вестибюле полусвет. Несколько человек – мужчины и женщины в мокрых плащах и блестящих накидках – молча стояли у двери приемного покоя.

– Все врачи сбежались! – шепнула мне Нина.

Врачи смотрели на нас. Их было шесть человек: терапевты, педиатры, акушер-гинеколог. Я узнал Бочкова, Ларионова бы еще сюда.

– Какая сила, – сказал я вполголоса, когда мы вошли в раздевалку. Я повесил китель.

– Сила? А толку никакого! – тихо сказала Нина. – Никто не может оперировать. И акушер-гинеколог тоже.

Я вспомнил слова Коршунова о том, что здешний акушер-гинеколог делает только аборты. А все более сложные операции выполняет Золотов.

Врачи говорили вполголоса. Акушер-гинеколог что-то доказывала невропатологу Надежде Романовне. Лицо ее выражало страдание и боль.

– Вы даже ассистировать не будете? – спросила Надежда Романовна.

– Что значит даже? – обиделась акушер-гинеколог.

– Простите, я хотела узнать, будете ли вы ассистировать.

– Я предлагала свои услуги, но Михаил Илларионович сказал, что ему нужен оперирующий врач, а не ассистент. «Ассистентов, – говорит, – у меня хоть отбавляй».

Было очень тихо. Все врачи слушали их разговор. Врачей пришло много, и все они стояли в вестибюле, не раздеваясь.

Вслед за Ниной я вошел в приемный покой. Золотов лежал на кушетке лицом вверх (сразу вспомнился Гришин отец в траве на станции в день нашего приезда). Меня встревожило необычайное выражение его неподвижного лица. Чуднов сидел на стуле и держал руку Золотова в своей, он считал пульс. Лицо Золотова выражало безысходную тоску, почти полное отрешение от жизни. Неужели он, такой сильный и волевой, приготовился умирать?

Когда я вошел, Гринин, наклонившись над книгой, читал вслух про какую-то операцию. Игорь слушал, по-детски полураскрыв рот.

Золотов часто, прерывисто дышал. Глаза его были закрыты.

Щеки Нины, порозовевшие от бега, подчеркивали безжизненную бледность лица Бориса Наумовича.

Увидев меня, Чуднов поднял рубаху Золотова, обнажил живот и сказал:

– Осмотрите, пожалуйста, и вы.

Я склонился над Золотовым. Живот твердый и горячий.

– Серьезно, – сказал я.

– Демонстративная картина, не правда ли? – спросил Чуднов тоном педагога. И добавил: – Прободная язва желудка. Борис Наумович сам поставил диагноз. И я солидарен с ним.

Золотов очнулся, приоткрыл глаза. Тихо спросил:

– Василий Петрович возвратился?

– Пока нет, – ответил Чуднов, – но телеграмму ему послали. В Москву тоже телеграфировали.

– А позвонить никто не догадался? Иногда это быстрее, чем телеграмма, – сказал Золотов.

– Звонили. Сам звонил, – сказал Чуднов.

– Но ждать нельзя, – сказал Золотов. – Как вы полагаете, кто из студентов справится лучше?

– Вам виднее, Борис Наумович. Как хирургов, я их маловато знаю, – сказал Чуднов.

– Николай Иванович здесь? – спросил Золотов.

– Здесь! – сказал я.

– А Юрий Семенович пришел? – спросил Золотов.

– Да, да! – сказал Чуднов, поглаживая руку Бориса Наумовича. – Пришел! Вы не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

У Гринина вспыхнуло лицо. Слово «теперь» имело к нему самое прямое отношение.

– Ну, так кому делать? – спросил Чуднов, глядя в лицо Золотова.

Золотов не отвечал.

Чуднов еще несколько раз спросил.

– Ну что же такое?.. Как же? – Оглянулся, а посоветоваться и не с кем. – Скорее пойдемте в ординаторскую. – И жестом показал Нине, чтобы она оставалась возле Золотова.

Да, отныне это был уже не Борис Наумович, грозный, неуступчивый заведующий отделением. Это был обычный больной.

Из приемного покоя мы вышли в вестибюль. Ни души. Врачи, поняв, что ничем не могут помочь, разошлись.

И лишь в коридоре хирургического отделения акушер-гинеколог продолжала что-то доказывать невропатологу Надежде Романовне.

– Вы не посидите у Бориса Наумовича? – спросил у них Чуднов.

– С удовольствием, Михаил Илларионович!

– Как же!

Делая друг другу какие-то знаки, они пошли к приемному покою.

В ординаторской мы уселись на диван, но Чуднов поднял нас и спросил:

– С диагнозом все согласны?

Мы были согласны.

Чуднов сказал:

– Нужна срочная операция. Ждать Василия Петровича и врача из Москвы не будем. – Он выпустил изо рта несколько клубочков.

– Не будем? – спросил Каша.

– Не можем, – ответил Чуднов. – Вдруг Василий Петрович пробудет у соседей до утра? Откуда мы знаем? Он не может там прервать операцию… Важна каждая минута. Вам, Юрий Семенович, придется оперировать.

– Я готов. – Руки Гринина поправляли поясок халата.

– Готовы? – Чуднов смотрел на руки Гринина. – Прекрасно, если готовы. Пошли! А товарищи вам помогут.

– Поможем! – выкрикнул Каша.

– Итак, за дело, – сказал Чуднов. – Инструменты уже давно вскипели. – И первым стал закатывать рукава халата.

Гринин мыл руки у дальнего крана. Каша и Чуднов толклись над одной раковиной. У третьей раковины, у самой двери, натирал руки я. Намыленная щетка, словно разумное существо, беспрерывно и самостоятельно двигалась от кончиков пальцев до локтей.

Игорь мыл руки и что-то говорил Чуднову. Шум льющейся из крана воды заглушал его голос. Я ничего не мог разобрать. Иногда Игорь поглядывал в мою сторону, и тогда мне казалось, что разговор идет обо мне. Чуднов в чем-то убеждал Игоря и обмывал под краном полные, заросшие седым волосом предплечья. Игорь держал в воздухе намыленные до локтей руки, ждал, когда Чуднов посторонится.

Операционная…

На операционном столе лежит Золотов. Он никого и ничего не видит. Он в забытьи.

Входит старшая сестра отделения, высокая, широкая в плечах женщина.

– Ампул с кровью нет, – растерянно говорит она.

– Возьмите у меня, – предлагает Чуднов.

– Какая у вас группа? – спрашивает Гринин. Сегодня в операционной он главный. Сегодня ему подчиняются все.

– Право, не знаю, – смутился Чуднов.

– Нина Федоровна, – обратился Гринин к Нине, – срочно определите группу крови.

Нина взяла руку Чуднова и приступила к делу. Вскоре она ответила, что группа крови не подходит для переливания.

Старшая сестра предложила свою кровь. Но ее группа тоже оказалась неподходящей.

Гринин протянул руку Нине, но и его кровь не годилась для Золотова.

Я знал свою группу. Я назвал ее. Все поняли, что она тоже не годится. Нина протянула руку старшей сестре. Теперь старшая сестра взялась за определение группы крови.

– Прекрасно! – воскликнула она. – Ваша кровь ему годится. – Она так и сказала «ему» – это про недосягаемого Бориса Наумовича, перед которым всегда трепетала.

– Нина Федоровна, сколько вам не жалко? – спросил Гринин.

– О чем вы говорите! Хоть литр! – ответила Нина.

– Старшая сестра, перелейте триста кубиков, – распорядился Гринин и посмотрел на Чуднова. Он не возражал.

– Бери четыреста, – шепнула Нина.

Старшая сестра понимающе кивнула, но через минуту опомнилась и спросила:

– Юрий Семенович, а четыреста можно?

– Можно, – ответил Гринин.

Борису Наумовичу было перелито четыреста кубических сантиметров крови, но состояние его, казалось, не улучшилось.

Чуднов поторопил:

– Начнем, товарищи, операцию. Юрий Семенович!

Гринин подошел к операционному столу и положил руки на простыню. Ногти у него недостаточно коротки, но очень чистые. Видно, щетка как следует походила под ними.

Мне показалось, что и старшая сестра смотрит на его ногти. Сегодня и она стояла у операционного стола, готовая в любую минуту прийти на помощь.

– Йод! – властно потребовал Гринин. Черные брови его вдруг сомкнулись, кожа на лбу собралась в глубокие складки.

Операционная сестра Женя подала ему одну палочку с йодом, другую. Третью протянула мне. Мы вместе смазывали кожу живота.

– Простыню! – снова раздался громкий голос Гринина. Его взгляд скользил по оконной раме, по кафельной стене.

Ему подали сверток. Он быстро развернул, ловко покрыл больного простынею, оставив окно для разреза.

– Быстренько, быстренько, товарищи! Как пульс? – осведомился Чуднов.

– Частит, – ответила врач-невропатолог.

Вошла терапевт Екатерина Ивановна. Чуднов встретил ее возгласом:

– Нашего полку прибыло! Милости просим.

– Я вначале даже не поверила. – Старушечье усохшее личико ее сморщилось. Она посмотрела на Золотова, словно опознавая, он ли это. – Борис Наумович, как же вы поддались? Вечно врачи умирают не как люди…

– Екатерина Ивановна, коль пришли, стойте на пульсе, подмените Надежду Романовну, она устала, – сказал Чуднов.

– Устала? Как вы определили? – сказала Надежда Романовна и уступила место старому врачу. Стала рядом. И не уходила до конца.

Екатерина Ивановна положила свою руку на руку Золотова.

– Пульс ничего. Михаил Илларионович. Значит, прободная?

– Да, к сожалению, – Чуднов заволновался. Его круглые плечи вздрагивали.

– А вы знали, что он язвенник? – спросила Екатерина Ивановна.

– Не знал, но догадывался.

– А я знала. Он ото всех скрывал, а со мной советовался, – разоткровенничалась Екатерина Ивановна. – Как он страдал от этой язвы! А скрывал умело. Кроме вас, наверно, никто и не догадывался. Вечно врачи болеют не как люди.

Екатерина Ивановна поискала кого-то глазами:

– Игорь Александрович здесь! Я так и знала. – Наклонилась к его уху и для него одного, тихо-тихо, с укором: – Что же не вы оперируете, а?

Чуднова передернуло, и он пробубнил:

– Никаких «что же». Прирожденному хирургу и карты в руки.

Юрка был поглощен работой и, казалось, ничего этого не слышал. Он заканчивал обезболивание новокаином. Действовал смело, уверенно, несмотря даже на что-то, что все время отвлекало его. Еще немного, и я готов был отбросить все свои предубеждения и поверил бы, что он и взаправду настоящий парень, прирожденный хирург. Я ждал, я хотел этого.

Он отдал Жене шприц из-под новокаина и попросил скальпель.

Женя подала. Холодный, бесстрастный, отточенный до блеска металл. Он будет резать все, что попадет под его лезвие. Ему все равно.

Я пристально следил за рукой Гринина. Я видел, как Гринин большим и указательным пальцами левой руки натянул коричневую от йода кожу, как он между пальцами приложил к ней лезвие скальпеля. Примерился еще раз. Нажал и потянул скальпель на себя.

Края раны разошлись, струйками побежала кровь. Я салфетками промокал ее. Каша промокал тоже. Скальпель отлично делал свое дело. Он мастерски проникал в ткани. Ни одного лишнего движения. Только то, что надо, только так, как надо. Хорошо! Хорошо, Юрка!

Но вот скальпель остановился. Гринин положил его на простыню.

Пальцы мелко вздрагивают. Голова опустилась. Он смотрел в пол. Вот Гринин покачнулся, и я испугался, что он упадет. К нему подбежала санитарка.

– Я… не могу… я… не смогу, – тихо проговорил он, приложив левую ладонь к разгоряченному красному лбу.

– Как? Что вы? – с мольбой в голосе произнес Чуднов. Его голубые глаза выражали ужас.

Растерянность появилась на лицах. Все смотрели на Чуднова. Он смотрел на Кашу. Каша смотрел на меня.

– Если вы не возражаете, – сказал я, – то…

– Конечно, родной! Действуй!

Я коротко взглянул на Гринина и взял с простыни брошенный им скальпель.

Не поднимая головы, с ладонью, приложенной ко лбу, Гринин на носках прошел к двери. Я видел его красную, как кровь, шею. Такие же красные были и уши.

– Кто бы мог подумать, – прошептала Екатерина Ивановна, глядя на дверь, которая только что закрылась. Она взглянула на Золотова и потом на меня. – И что только творится на белом свете… А вы-то сможете? – спросила она у меня. И перевела взгляд на Игоря, будто спрашивала об этом и у него.