Текст книги "Атаман Платов"

Автор книги: Владимир Лесин

Платов перед гражданским судом

Бурлил Тихий Дон и тем привлек внимание правительства. Весной 1800 года Павел I направил туда генерала Карла Кноринга для «исследования беспорядков» и изучения настроений казачества. Проехав по станицам, тот «всюду нашел тишину и спокойствие». Вывод инспектора подтвердил уже известный читателю сенатский курьер Юрий Николев. Это, однако, не успокоило подозрительного самодержца. Находясь в Петербурге, он знал о положении на юге империи больше, чем они. Новороссийские дворяне, военный и гражданский губернаторы края засыпали его жалобами на донских офицеров, укрывавших их беглых крестьян. В ответ на это государь подчинил войсковую канцелярию Сенату и определил в нее прокурором Антона Миклашевича, переселив его из Архангельска в Черкасск.

Принятые меры не остановили приток новороссийских крестьян на Дон. Павел предупредил атамана Василия Орлова, что тот будет лишен «чинов и места». Пока же государь назначил в войсковую канцелярию «присутствующим по старшинству» генерала Репина, предписав ему «раз и навсегда положить преграду приему беглых» донскими чиновниками. В помощь ему он отправил в Черкасск своего адъютанта Сергея Кожина.

С. А. Кожин – Павлу I,

9 августа 1800 года:

«Всеподданнейше доношу, что по приезде моем сюда 5-го сего месяца на другой же день учредил я в самом Черкасске, яко главном городе, гауптвахтенный и на въездах караулы из казаков полка войскового атамана Орлова под предлогом поимки беглых и праздношатающихся людей, а на самом деле главное мое намерение было соблюдение благоустройства и тишины…

За долг также поставляю всеподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, что до сих пор в движении регулярных войск в донские пределы нет нужды…»

Выходит, вопрос стоял даже о том, посылать или не посылать на Дон регулярные войска. Решили не посылать. Ограничились репрессиями: одних определили в Петропавловскую и Шлиссельбургскую крепости, других наказали кнутом «за дерзкие слова и речи об императоре», третьих сослали в Сибирь. Тысячу беглых крестьян вернули новороссийским и другим помещикам. В Войске Донском создалась обстановка подозрительности и всеобщего страха. По свидетельству современника, все должны были «смотреть один за другим и открывать вину каждого». Даже атаман Василий Орлов, по словам Алексея Кожина, «ежеминутно» ожидал «тяжелого наказания».

Среди обвиняемых в укрывательстве беглых и подмене ревизских сказок оказался и Матвей Иванович Платов, находившийся в костромской ссылке.

Утром 4 сентября в Черкасск пришло повеление Павла о прекращении следствия и суда по делу о донских чиновниках, обвиняемых в укрывательстве беглых. В тот же день в войсковой канцелярии состоялось многолюдное собрание. «Слезы нелицемерной признательности были на очах большей части предстоящих». Атаман Орлов, «присягнув перед Богом», сказал присутствующим:

– Господа, если и после сей беспримерной высочайшей милости кто-либо из вас окажется неблагодарным, того уже без всякой пощады предам всей строгости законов и донесу о том Его Императорскому Величеству.

«Мгновенно все в один голос воскликнули:

– Атаман! Клянемся, что сами донесем тебе о таковом непризнательном изверге!

В тот же час поскакали во все края донских пределов нарочные с радостными известиями и наистрожайшими предписаниями».

С. А. Кожин – Павлу I,

4 сентября 1800 года:

«Всеподданнейше доношу, что все сие многочисленное собрание пошло, толпясь, в собор петь молебен Всевышнему за здоровье и многолетие Вашего Императорского Величества. Израненные, престарелые, жены, матери – все молились, радовались и благодарили всемилостивейшего государя и властелина.

Позорище чувствительное и превышающее мои бренные силы всеподданнейше описать, сколь великое впечатление произвел на людей сей новый опыт отеческого милосердия Вашего Императорского Величества. Благодарность и усердие горит в сердцах их…»

После молебна в доме Орлова собралось избранное атаманом общество. Много пили и ели немало, спорили до хрипоты и снова пили. Захмелевший Кожин пустился в рассуждения «о гнусности корыстолюбия, сильном заглушении здесь гражданских законов и протчих злоупотреблениях». Тесть Платова, семидесятилетний отставной генерал-майор Дмитрий Мартынов, возвративший в результате последнего пересмотра людей 266 душ чужих крестьян, не проливал вместе со всеми «слез нелицемерной признательности» монарху. Он молча потягивал искристое красное вино, слушал, хмурился, мрачнел. Потом тяжело поднялся, уперся могучими руками в край стола, подался вперед, уставился осоловелыми глазами на утопающего в самодовольстве царского адъютанта, начал ехидно и зло:

– В жадности нас упрекаешь, забвении законов и прочих пороках! Тогда ответь, ангел мой златокрылый, почему из России ваши люди к нам бегут?

– Сей бессовестный вопрос… – попытался было говорить опешивший Кожин.

Но старик не слушал его, продолжал:

– Сам посуди, голубь мой залетный, пришел ко мне твой мужик, просит приюта, а у меня беда – свой человек преставился. Где мне взять деньги платить за него возложенные казенные подати до новой ревизии? Вот и принимаем ваших беглецов.

– Сей бессовестный вопрос в столь торжественный день неуместен, отец, – закончил наконец царский адъютант.

«Негодование на него, Мартынова, – отметил потом Кожин в донесении императору, – было общее и явное».

Высочайшая милость на Платова не распространялась. И на его тестя тоже. Генерал-майор Мартынов был отправлен в Петербург и заключен в крепость.

16 сентября к атаману В. П. Орлову явился пасынок Матвея Ивановича, двадцатилетний старшина Кирсанов, и заявил, что ревизские сказки на крестьян генерал-майора Платова подменены: из них исключены мертвые души, а вместо них внесены живые, пришедшие на Дон якобы еще до последней переписи. Чиновники войсковой канцелярии, уличенные в получении взятки за подтасовку, были отданы под суд. В тот же день Василий Петрович отправил в столицу рапорт.

Что подвигло молодого человека на такое признание? Проще всего было бы обвинить его в предательстве отчима, заживо погребенного в костромской глуши. Но не будем спешить с выводами. Проследим за развитием событий.

Через две недели рапорт войскового атамана, отправленный обычной почтой, достиг адресата. И пошло-поехало, заработала бюрократическая машина: генерал-прокурор доложил императору, император повелел генерал-прокурору, генерал-прокурор приказал костромскому губернатору немедленно отправить Платова в Петербург в Тайную канцелярию, а оттуда – в крепость.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Четко расписанную операцию сорвал сам исключенный из службы генерал-майор «по причине болезни, коею чрезвычайно одержим был». Так что фельдъегерю пришлось задержаться в Костроме аж на три дня. Только 9 октября Матвей Иванович смог двинуться в путь.

– Прощай, Алексей Петрович, – сказал Платов Ермолову, – даст Бог, свидимся, – обнял товарища по изгнанию, сел в карету и покатил на север.

«С горестью простился я с Платовым, но завидовать счастью не мог, – вспоминал Ермолов, – ибо оно обращалось к человеку, известному отличною храбростью и способностями».

Итак, Платов оставил Кострому, в которой прожил под надзором полиции три года, девять месяцев и четырнадцать дней. Он поехал в неизвестность, а попал в известный могильной сыростью Алексеевский равелин…

 
Во сырой тюрьме Петропавловской
На реке Неве, в граде Питере,
Страдал-мучился млад донской казак,
Атаман Матвей сын-Иванович;
Так томился он в безызвестности…
Побелела там его головушка,
Очи ясные помутилися,
Богатырский стан, поступь гордая
В злой кручинушке надломилися…
 

И не атаман еще, и не молод уже. Но народ славил своего героя значительно позднее…

На сопроводительном письме костромского губернатора Кочетова генерал-прокурор Обольянинов начертал: «По высочайшему повелению судить Платова гражданским судом».

24 октября от Матвея Ивановича потребовали письменных показаний по делу о «пристанодержательстве» чужих крестьян. Он откровенно признался, что, как и все донские помещики, принимал в свои деревни беглых из соседних губерний «по собственному их желанию, ибо запрещения тогда не было», и даже велел управляющему Бугаевскому «оным пришлым людям выстроить домы для жительства» и освободить их на семь лет от барщины и оброка.

При скудости материалов о годах мирной жизни знаменитого донского героя этот документ, составленный со слов самого узника, представляется бесценным источником для его биографа. Из него следует, что Платов, в течение десяти последних лет то воевавший с турками, то бывший в Персии и костромской ссылке, совсем не занимался своим хозяйством, всецело доверившись управляющему.

Платов показал, а судебный писарь записал за ним:

«Ежели в деревнях моих и есть беглые люди, принятые после ревизии, то никому другому не дано знать о той самовольности, как управляющему Бугаевскому, ибо он был за всеми смотрителем. Жена моя по болезни никогда и прежде в сие не входила; никто другой, кроме него, не вмешивался; семеро детей моих за молодыми летами на то неспособны – старшей дочери только пятнадцать лет».

Далее Матвей Иванович показал, что во время пребывания в Костроме в переписке с управляющим не состоял и указаний ему относительно приема беглых не давал. А если бы тот испросил разрешение, то мало того, что запретил бы ему «делать такое гнусное беззаконие», но и отстранил от должности и сообщил о том в войсковую канцелярию.

В общем, Платов сдал Бугаевского. Трудно даже представить, что управляющий не советовался с хозяйкой. Возможно, Марфа Дмитриевна действительно была больна. Она избежала ответственности, но у чиновников войсковой канцелярии не осталось сомнений относительно ее виновности.

В хозяйстве Платова был конный завод. Заботу о нем, как и сбор доходов со своих деревень для расчета с кредиторами, Матвей Иванович поручил своему шурину, генерал-лейтенанту в отставке Андрею Дмитриевичу Мартынову.

Платова отвели в камеру и больше не докучали допросами. Прошло Рождество, наступил Новый год, а с ним и новое столетие. А в Петропавловской крепости часы словно остановились…

Вот как описал А. П. Ермолов свои впечатления от Алексеевского равелина, где провел два месяца перед костромской ссылкой:

«В равелине ничего не происходит подобного описываемым ужасам инквизиции, но, конечно, многое заимствовано из сего благодетельного и человеколюбивого установления. Спокойствие ограждается могильною тишиною, совершенным безмолвием двух недремлющих сторожей, почти неразлучных. Охранение здоровья заключается в постоянной заботливости не обременять желудка ни лакомством пищи, ни излишним ее количеством. Жилища освещаются неугасимою сальною свечою, опущенною в жестяную с водою трубку. Различный бой барабана при утренней и вечерней заре служит исчислением времени; но когда бывает он не довольно внятным, поверка производится в коридоре, который освещен дневным светом и солнцем, незнакомыми в преисподней».

11 января 1801 года. Лязгнул засов – дверь камеры отворилась. Павел Иглин, смотревший за секретным узником Алексеевского равелина, приказал выходить. Лошади мерно зацокали по замороженным булыжникам столичных улиц и скоро остановились у подъезда Сената. Матвея Ивановича ввели в зал. Какой-то сухой старик начал читать. До сознания дошли только слова:

«Сенат не нашел таких дел, по коим генерал-майор Платов подлежал бы суду».

Голова закружилась. К горлу подступил комок. Глаза наполнились слезами.

Решение Сената было передано на «благоусмотрение» императора. Павел повелел: «Освободить, из равелина выпустить, об известной экспедиции объявить».

Матвей Иванович получил свободу. И, думаю, благодаря пасынку Кирсану Павловичу, который был уверен в непричастности отчима к подмене «ревизских сказок». Своим заявлением атаману он заставил представителей власти вспомнить о забытом в костромской глуши ссыльном.

Но четыре года были вычеркнуты из жизни.

После оправдания и освобождения Матвея Ивановича пригласили в Зимний дворец, о чем предупредили накануне. Николай Федорович Смирный по рассказам своего знаменитого начальника так описал последующую сцену:

«Здесь представилось особенное затруднение, которое отвратилось странным и достойным внимания образом. Мундир Платова не соответствовал образцу… Предстать в нем перед государем было бы непристойно, ожидать новый не позволяло время; решили послать к известным портным и спросить, нет ли у них по случаю кем-либо заказанного готового для генерала Донского войска. По счастливому стечению обстоятельств… нашелся. И что всего удивительнее, принадлежал он тому самому преследователю Матвея Ивановича, который более прочих искал его погибели…»

С мундира Федора Петровича Денисова, взятого у столичного портного, «спороли две звезды», и генерал-майор Платов был готов к визиту в Зимний дворец.

В то же самое время и государь готовился встретить гостя.

«Император, узнав, что Платов страдает глазами, сам озаботился устроить все так, чтобы яркий свет не отягощал его зрения. Собственною рукою задернул он занавесы и надел на подсвечники зонтики. Едва гость появился, как Павел I устремился к нему с распростертыми объятиями и воскликнул:

– Матвей Иванович! Что сделать с твоими врагами?

– Прости их, государь! – ответил Платов.

У Павла навернулись на глазах слезы, и он сказал императрице:

– Мария Федоровна! Слышишь ли? Матвей Иванович простил своих врагов. Какой он великий человек! Какой он великий христианин!»

Едва у Павла Петровича высохли слезы умиления, вызванные христианским милосердием Матвея Ивановича, как он отправил графа Денисова в Кегсгольмскую крепость, отпустив ему от щедрот монарших на содержание по пятьдесят копеек в сутки и лишив права переписки.

«Пример истинно поучительный», – заметил Н. Ф. Смирный.

Так ли все было на самом деле? Кто знает. Но Денисова Павел действительно отправил в крепость.

После обеда император начал разговор, ради которого, собственно, и пригласил Платова во дворец:

– Матвей Иванович, за последние четыре года мир переменился, союзники меня предали: завистливые австрийцы оставили в Швейцарии корпус Римского-Корсакова на истребление французам, англичане захватили Мальту, принадлежащую моим рыцарям.

Платов не представлял, где находится этот остров и кто такие мальтийские рыцари, доверившиеся могуществу российского императора, но понимающе кивал головой. А Павел Петрович продолжал свой рассказ:

– Теперь англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и моих союзников датчан и шведов. Я готов принять вызов. Но, полагаю, нам нужно атаковать их самих и там, где они меньше всего ожидать могут: их владения в Индии – самое лучшее для сего место. Своим рескриптом я приказал атаману Орлову поднять всех казаков, могущих держать оружие, и идти с ними через Бухару и Хиву на реку Индус. Надеюсь, Матвей Иванович, вы будете ему деятельным помощником…

– Ваше Величество, я готов выполнить волю моего государя.

– Все богатства Индии будут наградою казакам за сию экспедицию. Это предприятие увенчает всех вас славою и моим благоволением. Оно позволит нам поразить неприятеля в самое сердце… Цель сей экспедиции – освободить угнетенных владельцев Индии, а их землю подвести под ту же зависимость от России, в какой она была у англичан, а торг с нею обратить нам на пользу. Мимоходом вы утвердите за Россией Бухарию, чтобы китайцам не досталась. В Хиве освободите несколько тысяч наших подданных, томящихся в плену. Если потребуется пехота, отправлю вслед за вами. Но лучше, чтобы всё одни казаки сделали.

Павел замолчал. В мыслях он был где-то на реке Индус, о которой знал едва ли больше Платова. Прощаясь, император сказал:

– Жалую вас, генерал-майор, большим Мальтийским крестом. Спешно отправляйтесь на Дон и помогите атаману Орлову собрать казаков в поголовный поход. Помните: цель экспедиции должна быть тайной для всех!

– Благодарю вас, великий государь, все исполню. Прощайте.

Естественно, Павел не сказал Платову, что идею покорения Индии ему подбросил Наполеон, к которому он проникся симпатией после государственного переворота 9 ноября 1799 года, когда республика во Франции фактически была ликвидирована и угроза распространения революционной заразы на Россию миновала.

С той январской встречи Павлу Петровичу оставалось жить менее двух месяцев. А Мария Федоровна еще поживет и испытает и томление ожиданий, и радость встреч, и горечь расставаний, и беспокойство за жизнь друга, если не сказать больше…

В 20-х числах января Платов покинул заснеженный Петербург и помчался на Дон. 4 февраля он был на месте. Какой была встреча в доме тестя Мартынова, где жила вся его большая семья, неизвестно. Ни одного свидетельства об этом не сохранилось.

Секретная экспедиция

М. И. Платов – Павлу I,

10 февраля 1801 года:

«С высочайшим Вашего Императорского Величества повелением к генералу от кавалерии Орлову явился я 4-го сего февраля. Предписания о выступлении в поход всему Войску Донскому даны через нарочных. Из отдаленных станиц казаки уже на сборные места последовали и должны быть там к 20-му числу…»

Еще до возвращения Платова Орлов отправил вперед своих людей, поручив им заготовить провиант и фураж в пунктах остановки войск по пути следования по территории России. Есаулу Денежкину он приказал разведать наиболее удобные дороги от Оренбурга через «степи киргис-кайсаков, земли каракалпаков и узбеков до Хивы, а оттоль до Бухарии и далее до Индии».

В. П. Орлов – Павлу I,

15 февраля 1801 года:

«Всемилостивейший Государь!

Высочайший Вашего Императорского Величества рескрипт от 7-го сего месяца с приложением маршрута я имел счастье получить как залог монаршего руководства и со всеподданнейшим долгом не премину по возможности следовать, сообразуясь с оным. Да благословит Всевышний Бог совершить сию монаршую доверенность… к прославлению оружия Вашего…»

20 февраля в назначенных пунктах собралось 22 тысячи человек, о чем атаман сообщил императору. Накануне выступления был получен рескрипт с изъявлением высочайшего «благоволения за исправность и готовность» к походу.

1 марта войска, сведенные в четыре колонны под командованием генерал-майоров М. И. Платова, А. К. Денисова, Г. А. Бокова и И. Н. Бузина, выступили из своих сборных пунктов и двинулись на восток, ежедневно оставляя за спиной 30–40 верст.

В тот год зима была снежная. В середине марта резко потеплело, пошли дожди. Поля и дороги покрылись водой, небольшие низины превратились в «изрядные речки». Люди и лошади выбились из сил. Наконец подошли к Волге. Переправа была трудной. Для страховки призвали местных мужиков с веревками.

23 марта передовые полки экспедиционного корпуса остановились на отдых в селе Мечетном, что в Саратовской губернии. Была суббота, канун светлого праздника Христова Воскресенья…

***

Оставим казаков на время в верховьях Иргиза, а сами обратимся к воспоминаниям Дарьи Христофоровны Ливен, урожденной графини Бенкендорф, молодой жены тогдашнего начальника Военно-походной канцелярии. Вот что она сообщает:

«Три месяца назад император Павел в гневной вспышке решил предать уничтожению все донское казачество.

Под предлогом поддержки политики Бонапарта, первого консула, к которому он вдруг воспылал фанатическим расположением, Павел решил послать казаков тревожить с тыла индийские владения англичан. На самом же деле император рассчитывал, что при продолжительном зимнем походе болезни и военные случайности избавят его окончательно от казачества. Предлог и истинная цель экспедиции должны были храниться в великой тайне. Никто в России не должен был ничего знать о маршруте экспедиции, и только Ливен из кабинета государя под царскую диктовку отдавал для беспрекословного выполнения подобные приказы. Об истинных побуждениях императора стали догадываться – известна была его ненависть к независимым формам внутреннего управления казачества, но представлялось совершенно невозможным проникнуть в тайну действительного следования донских полков, и уже несколько недель были потеряны последние следы снаряженной экспедиции. Это обстоятельство и было, между прочим, одною из причин, ускоривших трагическую кончину императора».

Возможно, Дарья Христофоровна преувеличивала, как считали публикаторы ее мемуаров. Но полностью отрицать свидетельство жены «военного министра» нельзя, она все-таки многое знала. Такая идея вполне могла зародиться «три месяца назад». Казаки были отправлены во «всеобщий поход к стороне Оренбурга», но успели дойти только до Волги…

В ночь на 12 марта закончилось царствование Павла I. Днем полковник Николай Александрович Саблуков, стоявший у Михайловского замка со своим эскадроном, начал приводить его к присяге. Раньше других он обратился к рядовому Григорию Иванову, которого в числе прочих пустили во дворец, чтобы убедить солдат в смерти императора:

– Ну что же, братец, видел ли ты государя Павла Петровича? Действительно он умер?

– Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!

– Присягаешь ли ты теперь Александру?

– Точно так, хотя лучше покойного ему не быть… А впрочем, все одно: кто ни поп, тот и батька.

На престол вступил Александр Павлович. По свидетельству той же княгини Ливен, первым вопросом нового императора к ее мужу был:

– Где казаки?

***

Курьер с рескриптом нового императора нашел атамана Орлова и генерал-майора Платова в селе Мечетном. Здесь и передал им Манифест о восшествии на престол Александра I и приказ о возвращении донских полков домой.

24 марта 1801 года, в самый день Пасхи, атаман собрал казаков и объявил:

– Жалует вас, детушки, Бог и Государь родительскими домами. Ура!

– Ура! Ура! Ура! – прокатилось под солнечным небом Заволжья.

Тут же была принята присяга Александру. Начался новый век, новая эпоха – «дней Александровых прекрасное начало»!

25 марта казаки двинулись в обратный путь. Весна вступила в свои права. И на душе было легко и весело. Шли споро, с песнями. Первые полки вернулись на Дон 9 апреля, остальные – через неделю.