Текст книги "Атаман Платов"

Автор книги: Владимир Лесин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Как известно, M. И. Кутузов, приняв на себя весь груз ответственности, отдал приказ об отступлении. На следующий день русская армия покинула Москву. Вместе с ней из Белокаменной ушли «женщины, купцы и ученая тварь», по определению Ф. В. Ростопчина. Эвакуацией руководил М. Б. Барклай де Толли. Кутузов, избегая встреч, уезжал из столицы один, без свиты, в сопровождении своего ординарца. Понять состояние главнокомандующего можно: ему невыносимо было слышать упреки и обвинения, видеть слезы старых солдат – просто «стон стоял в народе». Чаще всего в этот день звучали слова:

– Измена!.. Ужасно!.. Позор!.. Стыд!..

Измены, конечно, не было. Но ужасно было. И позор был. И стыд. М. И. Кутузов утешал Александра I, что принял все меры, чтобы в городе «ни один дворянин… не остался». Но в госпиталях остались 22 тысячи беспомощных «нижних чинов», значительная часть которых сгорела в огне великого пожара. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», – вспоминал А. П. Ермолов.

Какие чувства теснились в сердцах казаков и их атамана, неизвестно. Вряд ли они чем-то отличались от переживаний всех русских людей.

Михаилу Милорадовичу удалось договориться с Иоахимом Мюратом о разрешении русским войскам, «не наступая сильно», выйти из города. Впрочем, французы в последнее время и не рвались в бой: стоило ли терять людей, когда неприятель уже не помышлял защищать свою столицу и победа казалась близкой.

Французы вступили в Москву со стороны Арбата, когда последние полки русского арьергарда еще находились в городе, пытаясь хоть как-то определить участь оставленных в госпиталях товарищей.

Из воспоминаний Боссе:

«Между казаками и Неаполитанским королем на одной из главных площадей было нечто вроде переговоров о приостановке враждебных действий. Они просили и получили отсрочку, чтобы подобрать всех и удалиться, не делая беспорядка. В особенности обращались они к великодушию победителя, поручая ему многочисленных раненых, которых они должны были оставить, это и было справедливо, хотя сомневаться в лояльности французской армии значило не знать ее. К несчастью, зажженный самими же русскими пожар долгое время не давал возможности оказывать им помощь, которая была обещана. Пока шли эти переговоры, казаки, постоянно видевшие Неаполитанского короля, одетого всегда очень эффектно, бывшего всегда впереди авангарда, подошли к нему с чувством уважения, смешанного с восторгом и радостью. Он один во всей армии носил на шляпе большой султан из белых страусовых перьев и был одет в какой-то особенный польский плащ цвета серого льна, опушенный соболем и куницей. Король отдал им все деньги, бывшие при нем, даже часы, а когда у него уже больше ничего не осталось, он занял часы у полковника Гурго, у своих адъютантов и офицеров… Казаки выражали свой восторг и громко говорили, что великодушие этого героя французской армии равно его храбрости».

Среди тех, кто вел переговоры с Мюратом и был одарен им часами, находился Платов.

Вот что запомнилось другому свидетелю этой сцены барону Г. А. Дедему:

«Король продолжал свой путь, окруженный казацкими генералами, которые осыпали его самыми лестными похвалами за его храбрость. Он думал, что русские не узнавали его, но атаман сказал:

– Я давно узнаю Ваше Величество. Вы – Неаполитанский король. Разница между нами в том, что я вижу вас с самого Немана всегда впереди, во главе вашей армии, между тем как я вот уже три месяца постоянно нахожусь позади нашей…

Его Величество подал ему прекрасные часы, говоря, что он надеется впоследствии предложить ему что-нибудь более приятное: он говорил о своем ордене, которого желал, как ему казалось, русский офицер».

Французский мемуарист не назвал имени атамана. Но у меня нет сомнений в том, что это был Матвей Иванович. Кто, кроме него, мог в течение трех месяцев находиться позади русской армии?

В первую же ночь пребывания французов в Москве начались пожары, вызвавшие у них упадок духа, едва «встрепенувшегося» после вступления в русскую столицу.

Русская армия, оставив Москву, двинулась по направлению к Рязани, потом, круто повернув на запад, устремилась к Подольску. Казаки же, прикрывавшие ее отход, продолжали идти по прежнему маршруту, увлекая за собой неприятеля. В районе Красной Пахры войска расположились лагерем и простояли там неделю.

Переход с Рязанской на Калужскую дорогу был осуществлен в ночное время быстро и столь скрытно, что французы, ничего не подозревая, десять дней гнались за казаками, не обремененными заботами о защите армии. Потом, когда Наполеон понял, что Кутузов перехитрил его, он бросил на поиски русских корпуса Орнано, Бессьера, Понятовского и Мюрата.

Между тем Кутузов, снявшись с позиции у Красной Пахры, перевел армию к селу Тарутино и 21 сентября расположил лагерь в его окрестностях. «Сие действие, – писал Барклай де Толли, – доставило нам возможность довершить войну совершенным истреблением неприятеля».

Кутузов привел в Тарутино 87 тысяч регулярной кавалерии и пехоты при 622 орудиях и 28 казачьих полков. Все эти войска он разместил на позиции довольно тесной, но сильной, укрепленной естественными преградами – реками Нарой и Истьей, оврагами, высотами, лесами. Кроме того, главнокомандующий возвел с фронта и флангов 10 батарей.

Тарутинский лагерь, по свидетельству участника и первого историка Отечественной войны Дмитрия Ивановича Ахшарумова, «неприступностью своею походил на крепость», надежно прикрывавшую от неприятеля Калугу с провиантскими магазинами, Тулу с оружейным заводом, Брянск с литейным двором и сельскохозяйственные губернии России. К тому же он ставил под угрозу флангового удара Московско-Смоленскую дорогу и исключал возможность наступления французов на Петербург, о чем Кутузов писал Александру I.

Претендентов на авторство тарутинского флангового марш-маневра много. Возможно, и М. Б. Барклай де Толли, и Л. Л. Беннигсен, и К. Ф. Толь, и «стратеги», никому не известные, но не менее амбициозные, задним числом находили в нем нечто отвечающее их собственным представлениям о наиболее эффективных возможностях разгрома неприятеля. Все-таки они были профессионалами. И каждому потом, несколько лет спустя, хотелось войти в фарватер истории «великого года России». Но в самых общих чертах эта мысль возникла в голове М. И. Кутузова. Думаю, не случайно уже на совете в Филях он приказал армии отступать из Москвы именно по Рязанской дороге. Путем проб и ошибок главнокомандующий, определив слабые стороны позиций у Подольска и Красной Пахры, перевел войска в Тарутино, причем сделал это вопреки возражению тех, кто позднее желал присвоить себе его идею спасения Отечества.

Правильно сказал историк Н. А. Троицкий: «Главнокомандующим был Кутузов. Он принимал решение, одобрял или отклонял любые советы, ему и принадлежит честь Тарутинского маневра».

В Тарутино

Войска расположились в Тарутино, а главная квартира – в трех верстах от него, в Леташевке, где в крестьянских избах и даже в сараях устроились не только генералы, занятые подготовкой армии к контрнаступлению, но и те же «праздношатающиеся», кои и Барклаю де Толли не давали покоя. Правда, некоторых он выпроводил, но осталось немало. И все высокопоставленные: герцоги Август Ольденбургский и Александр Вюртембергский, граф Федор Ростопчин и барон Иван Анштет, начальник главного штаба Леонтий Беннигсен и представитель английских вооруженных сил сэр Роберт Вильсон… Все они плели интриги против Кутузова, осуждали фельдмаршала за то, что он «много спал и мало делал», жаловались на него Александру I, не зная того, что император своим рескриптом от 8 августа разрешил ему читать все письма, отправляемые из армии на высочайшее имя.

Однако Михаила Илларионовича не так просто было свалить, если даже он засыпал иногда по старости лет на каком-нибудь совещании генералов. На одних он не обращал внимания, других, кто слишком мешал, изолировал, а со временем удалял из армии, третьи сами убирались восвояси. Сложнее было с сэром Робертом Вильсоном, ибо в отношениях с ним действовали нормы международной этики. Из всех «праздношатающихся» он вызывает особый интерес: английский генерал жил в Леташевке на одной квартире с донским атаманом, оказавшимся не у дел.

Матвей Иванович угощал Роберта Томаса донским вином, которое показалось иностранцу «даже лучше шампанского», а также сушеной стерлядью и копченой семгой. И, кажется, в изобилии. «Сей подарок тем приятней для меня, – писал Вильсон жене в Лондон, – что я могу разделить его с другими».

С кем делился таким богатством иностранец и в какой форме? Не знаю. Думаю, однако, застолий не устраивал – не по-английски это.

Роберт Вильсон – Александру I,

15 сентября 1812 года:

«…Генерал Платов на одной квартире со мной. Я надеялся, что ему дан будет отряд из четырех тысяч казаков и четырех эскадронов гусар с шестью легкими пушками и, может быть, несколько батальонов егерей; в таком случае я намерен был послужить с ним некоторое время в твердом уверении, что увижу много отличных предприятий и услуг Вашему Величеству. Но я нахожу его после 42-летней и отличной службы – чему в продолжение двух наитруднейших кампаний я был очевидным свидетелем – ныне безо всякой команды и удаленным от тех, кои уважают его как отца и как начальника. Он сильно чувствует свое унижение, и я должен признаться, что разделяю с ним оное и очень надеюсь, что дано будет повеление о поручении ему по крайней мере тех казаков, кои следуют на подкрепление здешней армии, с присовокуплением Атаманского полка…»

Сэр Роберт Вильсон мог знать Матвея Ивановича с конца января 1807 года, когда тот прибыл в действующую армию и принял участие в сражении под Прейсиш-Эйлау, а потом стать «очевидным свидетелем» арьергардных боев казаков под его командованием по пути отступления русских войск к Фридланду. Какие отношения сложились между ними? Вряд ли они продвинулись дальше бесед за бокалом донского искристого вина. Так что крылатая народная мудрость – «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» – в данном случае бьет мимо цели. В необъятном море мемуарной литературы об Отечественной войне нет даже намека на принадлежность атамана к оппозиции по отношению к М. И. Кутузову. А английский генерал был в числе самых активных ее деятелей. Он неоднократно просил британского посла в Петербурге лорда Вильяма Каткарта добиться отстранения фельдмаршала от должности главнокомандующего и назначения на его место Л. Л. Беннигсена.

В армии к Вильсону относились крайне отрицательно. Вот что писал о нем декабрист А. Н. Муравьев: «Этот господин, по моему мнению, был прямой шарлатан, русские его вообще не любили потому, что он во все вмешивался, не имея на то никакого права, но пользовался вместе с тем каким-то покровительством нашего двора».

Случайно ли Вильсон и Платов оказались на одной квартире? Трудно ответить на этот вопрос вполне определенно. Но если допустить возможность «притворной ссоры»между главнокомандующим и атаманом, то это соседство может оказаться и результатом трезвого расчета «хитрого, как грек», по определению английского сэра, Михаила Илларионовича и не уступавшего ему в этом качестве Матвея Ивановича, которого даже ближайшие соратники называли «шельмой».

«Он сильно чувствует свое унижение…» Да, Матвей Иванович мог испытывать унижение – даже в том случае, если это была игра во имя спасения Отечества; в глазах-то непосвященных, в том числе и казаков, почитавших его «как отца и как начальника», он представал генералом, оказавшимся неспособным решить боевую задачу, поставленную перед ним главнокомандующим.

Официального приказа с объяснением причин отстранения Платова от команды не было, как не было и сообщения об этом императору. Казаки, которые в течение трех месяцев являли примеры отваги, доблести и геройства, остро переживали несправедливость, допущенную по отношению к их атаману. Вряд ли чем-то другим можно объяснить то, что в одно время «командиры полков Войска Донского при армии заболели почти все». А кто-то доложил об этом Кутузову.

В сущности это был молчаливый бунт, который поставил главнокомандующего в щекотливое положение и вынудил его написать атаману:

«Если известие сие, ко мне дошедшее, справедливо, что все полковые командиры заболели, в таком разе я обязан буду довести о сем до сведения государя императора, между тем не упущу и мер принять, какие высочайшая власть предоставляет мне по долгу службы».

Оказалось, что в середине сентября, когда войска находились на пути в Тарутино, «заболели» не все командиры донских полков, а только те, которые были при армии. Некоторые из них со своими казаками творили чудеса на коммуникациях противника, куда были отправлены сразу после оставления Москвы. Но о действиях платовских партизан речь пойдет ниже…

20 сентября Платов написал письмо Кутузову, в котором сообщил:

«Ваша Светлость! Примите истинное мое перед Вами оправдание: первое то, что не командую ими; второе, что я по одним слухам знаю, кто в какой части находится. Полки казачьи ко мне не относятся рапортами и никто не дает знать, куда какой полк определен и под чьим командованием…»

В тот же день стало известно, что главнокомандующий решил передать под начало атамана его полк и десять других, следовавших на усиление армии, а также пять батальонов пехоты и «некоторое число егерей».

В ответ на письмо Платова Кутузов утешал атамана: «В усердии к службе Августейшего Монарха собственно Вашем я весьма уверен; оказываемые полками Вашими ежедневные подвиги мне коротко сведомы, и потому я остаюсь в неколебимой надежде, что все ошибки… известною мне деятельностью Вашего Высокопревосходительства приведутся в лучшую степень».

Получается, главнокомандующий простил атамана за «давние обиды», отказался «сводить счеты» с ним? А может, и не было никаких обид и коварных замыслов? И все это выдумка чистейшей воды, не подкрепленная источниками? Лично я не сомневаюсь в этом.

Роберт Вильсон – Александру I,

21 сентября 1812 года:

«…Князь Кутузов согласился дать генералу Платову приличную команду. Сия мера восстановила атаманово здоровье, которое снедалось действительно от огорченного чувства, и, я надеюсь, доставит для службы Вашему Величеству блистательные и важные последствия. Осмеливаюсь утруждать Ваше Величество просьбою об изъявлении генералу Платову столько внимания, чтобы он мог удовлетвориться во всемилостивейшем Вашем к нему и Донскому войску благоволении…»

Чем объяснить такую заботу и внимание Вильсона к Платову? Проще всего было бы отнести это на счет корысти чужеземца, стремившегося подорвать авторитет Кутузова в глазах Александра I и таким образом добиться отстранения его от должности. Только будет ли такой вывод правильным? Думаю, что нет. Вильсон писал не только русскому императору, но и своим соотечественникам. И все его послания проникнуты искренним восхищением и верой в военный талант атамана и отвагу донских казаков. В подтверждение приведу лишь несколько строк из писем английского генерала, адресованных разным людям:

«…Должно ожидать блистательных последствий от способностей, деятельности и храбрости атамана и его казаков…»

«…Мюрат через шесть недель не будет иметь ни одного эскадрона в поле…»

«…Казаки оказывают великие услуги, и богатая ежедневная добыча придает им более отважности…»

«…Победа с златыми крыльями парит над ними…»

«…Время благоразумно помыслить о введении в употребление пик в нашей армии. Русские и французы вооружили оными все свои легкие войска. Надобно учиться у неприятеля…»

Немало добрых слов сказал Вильсон о русской артиллерии и армии в целом. Но в споре между Кутузовым и Беннигсеном английский сэр занял сторону последнего, считая, что с назначением его на должность главнокомандующего прекратятся раздоры и дело будет выиграно. Впрочем, такого же мнения придерживались и некоторые генералы, выросшие под небом Отечества. Но это не дает оснований для оправдания «праздношатающегося» чужеземца, бывшего, по определению Барклая де Толли, «бездельником» и «разбойником». Своими интригами он лишь усугублял те беспорядки, которые имели место. И на борьбу с ними старый полководец должен был тратить свои силы, которых, как оказалось, осталось совсем немного – всего на одну Победу. Правда, самую значительную – полное истребление неприятеля на заснеженных полях России. Чтобы ее приблизить, необходимо было пополнить войска свежими силами. Важную роль в решении этой задачи предстояло сыграть Платову.

***

6 июля 1812 года Александр I подписал Манифест о созыве земского ополчения, написанный государственным секретарем А. С. Шишковым. 20 июля он был доставлен в донскую столицу. Прочитав его в полном собрании чиновников, войсковая канцелярия постановила привлечь в ополчение всех служилых, отставных и всякого рода льготных офицеров, казаков и подростков – словом, всех, «кроме весьма дряхлых, равно сущих калек и жестоко больных, совершенно не способных к походу». Сыскным начальствам и станичным правлениям вменялось в обязанность обеспечить оружием и лошадьми за счет общественных сумм всех неимущих, призванных на защиту Отечества.

Формирование ополчения не остановил даже присланный на Дон новый Манифест от 18 июля, ограничивавший географию проявления «вооруженного патриотизма» границами всего шестнадцати губерний; остальные, в том числе и Дон, от этого освобождались.

М. И. Платов, сознавая необходимость «увеличения сил Войска Донского», истощенного потерями в арьергардных боях, 26 июля предписал наказному атаману А. К. Денисову продолжить формирование ополчения и по мере укомплектования команд отправлять их на соединение с армией. При этом на офицеров возлагалась обязанность следить за тем, «чтобы в пути ни малейших обид и притеснений жителям тех селений, через которые проходить и при коих ночлеги иметь будут, чинимо не было».

Чтобы не задерживать готовые к походу команды на Дону, Платов брал на себя назначение в них полковых командиров и офицеров из числа вновь произведенных за подвиги и ревностную службу государю и Отечеству, которых при армии, по его мнению, было «достаточно». Впрочем, он не отказывал в этом праве и наказному атаману, но требовал подбирать только таких начальников, «которые опытом доказали храбрость свою и исправность по службе».

Матвей Иванович убеждал станичников, что продолжительность войны «зависит сколько от помощи Божьей, столько и от общего и единодушного ополчения противу нашествия врага, по одолении которого возвратятся все со славою в дома свои» и будут жить, «благословляя высокомонаршие милости», в чем и заверял их своей честью.

Формирование ополчения затруднялось из-за недостатка средств. Но торговые казаки за освобождение их от службы внесли в кассу войсковой канцелярии 93 645 рублей и тем облегчили А. К. Денисову решение поставленной перед ним задачи. Этой суммы, по тому времени немалой, оказалось достаточно и на снаряжение неимущих донских воинов, и на их путевое довольствие.

А. К. Денисов писал М. И. Платову, что «все чиновники и казаки идут с ревностью и охотою» на сборные пункты, горя желанием защитить Отечество. Атаман был доволен, хотя и отозвался с досадой о тех, кто откупился от всеобщего похода против супостата: «Теперь больше нужны люди, а не деньги».

Донские дворяне выделили для снаряжения неимущих казаков 1500 лошадей. Не так много, но бескорыстно. И этого количества хватило не только для снаряжения пеших и «худоконных» казаков, но и для создания резерва, который был отправлен в действующую армию «на случай нужды… во время служения полков».

Как уже отмечалось выше, 22 августа М. И. Платов прибыл в Москву, откуда отправил в Новочеркасск «решительное предписание» А. К. Денисову. Судя по всему, Матвею Ивановичу стало известно о желании наказного атамана самому возглавить ополчение и отправиться с ним к театру военных действий. Предупреждая его патриотический порыв, он написал Денисову из Москвы:

«Зная по опыту, что Ваше Превосходительство, будучи преисполнены ревностнейшим усердием к полевой службе, будете желать быть в армии вместе с войском, особливо при настоящих обстоятельствах войны, когда все мы обязаны жертвовать жизнью для защиты Отечества и Августейшего престола от нашествия вражеского, я не излишним считаю напомнить Вам, что отсутствие Ваше из Войска, в котором Вы за теперешним нахождением моим в армии начальствуете по Высочайшему повелению, зависит от Высочайшего и разрешения; кроме того, сами Вы знаете, что и войсковой канцелярии запереть нельзя, дабы не остановить течения производящихся по оной дел не только казенных, но и войсковых, да и Войска оставить без внутреннего управления, сопряженного с пользою Отечества, также никак невозможно».

Канцелярию запереть, конечно, невозможно. Лучше запереть в ней талантливого, полного сил боевого генерала. В результате в галерее героев Отечественной войны в Зимнем дворце сегодня одним портретом меньше…

Между тем армия оставила Москву, совершила знаменитый маневр с Рязанской на Калужскую дорогу и расположилась лагерем в Тарутино. В эти дни Платов, освобожденный от командования, энергичнее, чем прежде, занимается вопросами формирования ополчения: диктует распоряжения бригадным генералам, уже бывшим в пути, начальнику войсковой канцелярии Курнакову и Денисову, требуя ускорить выступление остальных полков, принимает и отправляет курьеров, информирует Кутузова и самого Александра I о состоянии дел. И надо заметить, что из документов, вышедших из-под его пера, как-то не видно, что «атаманово здоровье… действительно снедалось от огорченного чувства», как утверждал Вильсон в своих посланиях на высочайшее имя. Матвей Иванович действует решительно, приказывает, отпускает колкие реплики, верит в своих казаков и скорую победу над врагом.

Первый полк ополчения под началом войскового старшины Ивана Попова выступил в поход 2 сентября. По прибытии к армии он был откомандирован к Вязьме в партизанский отряд Дениса Давыдова.

Через неделю одна за другой по направлению к Туле двинулись бригады генерал-майоров Алексея Иловайского, Бориса и Дмитрия Грековых и шесть орудий донской артиллерии, «укомплектованных надлежащим числом людей и снарядов». Наказной атаман побывал почти на всех пунктах сбора казаков, оказал помощь в формировании полков, обеспечил их денежным жалованьем на дорогу, определил сроки выступления и маршруты движения.

В первых числах октября еще восемь полков ополчения прибыли в район Тарутинского лагеря. Два из них – отца и сына Ивана Андрианова 1-го и Ивана Андрианова 3-го – получили назначение в корпус Василия Шепелева, действовавший на коммуникациях противника в окрестностях Брянска; один – Алексея Гревцова – отправился в партизанский отряд Александра Сеславина; а прочие пять – Алексея Ягодина, Василия Кутейникова, Ильи Чернозубова, Ивана Сучилина и Степана Ежова – вошли в авангард армии под команду Михаила Милорадовича.

M. И. Платов – M. И. Кутузову,

5 октября 1812 года:

«…Сверх сих 9-ти полков, как из донесений нарочно приехавших ко мне известно, прибудут к армии: завтра – бригада Грекова 1-го в 3-х полках, послезавтра – Иловайского 3-го в 3-х же полках. Я приказал им в сходство повеления Вашей Светлости, данного мне, явиться им на левом фланге армии. Я сделаю им мой должный смотр и подтвержу о долге, для которого они сюда призваны, каковой прибывшим уже выше прописанным полкам мною лично сделаны. А остальные полки, из Войска сюда идущие, через четверо суток придут к армии непременно, коим навстречу от меня послано предписание, чтобы они не менее делали в сутки марш, как 50 верст, и ночлеги бы не считали, а делали одни привалы».

Система связи Матвея Ивановича Платова с Новочеркасском и войсками, бывшими в пути, хотя и требовала много людей и времени, однако работала четко. Как и ожидал атаман, с 6 по 11 октября прибыли полки Алексея, Бориса, Дмитрия и Степана Грековых, Сергея Белогородцева, Ивана Данилова, Алексея и Григория Иловайских, Ивана Кошкина, Павла Попова, Василия Ребрикова, Андрея Слюсарева, Николая Сулина, Якова Траилина, Степана Чернозубова, Карпа Шамшева и Петра Шумкова.

Платов, как и обещал Кутузову, сделал «должный смотр» войскам ополчения и напомнил им о долге, по повелению которого прибыли они в армию. Смирный, не покидавший своего начальника до последних дней его жизни, донес до нас речь атамана, произнесенную перед казаками в присутствии главнокомандующего:

– Друзья мои! Сам милосердный Бог ускорил ваш путь! Наступило время доказать всю силу усердия донцов к Богу, государю и Отечеству. Мы в душах своих запечатлели милости царские. У нас в душах и Отечество. Не щадя жизни, докажем мы снова наше рвение и нашу любовь! Вы донцы, вы сыны земли Русской, вы соучастники общей славы, прилетели сюда.

Вы охотно пришли подкрепить нас; правосудный Бог нам поможет. Враг идет на нас с адом, мы пойдем на него с крестом животворящим! Если бы Бог пропустил, если бы враг прорвался до берегов Тихого Дона, не пощадил бы он ни жен, ни детей наших! Кровь наша смешалась бы с волнами Тихого Дона. Поруганы были бы храмы Господни, встревожен был бы прах наших отцов…

Друзья и братья! Воскликнем: не для нас, Господи, для имени Твоего вспомоществуй нам поразить, устыдить и изгнать врага!

Речь атамана произвела сильное впечатление на казаков. Слушали его «в слезах и с вниманием… Донцы громогласно произносили:

– Отец наш, готовы умереть везде, где ты нам прикажешь. Отмстим, отмстим злодеям за кровь братьев наших! Умрем, а далее врага не пустим!»

Растроган был и князь Кутузов. На глазах у возбужденных речью Платова ополченцев он обнял «с чувством искреннейшей признательности знаменитого вождя и принес моление Всевышнему, дабы благословил оружие россиян» на новые подвиги. Прибытие казачьих полков, по свидетельству участника войны, вызвало необычайный подъем духа в армии. Ободряя друг друга, солдаты говорили: «Как нам не постоять за себя, как врага не прогнать, и старики донские поднялись! Стыдно нам будет, если отстанем! Их Бог принес, нам Бог поможет!»

18 октября Матвей Иванович отправил Александру I донесение о прибытии полков ополчения в армию и об успешных действиях казаков в последние дни, когда были одержаны победы, и даже значительные. Информация о них была достаточно скупой. Триумф ждал впереди. И все-таки…

Император исключительно высоко оценил заслуги атамана.

Александр I – М. И. Платову,

29 октября 1812 года:

«Граф Матвей Иванович! В знак признательности моей к Войску Донскому и во изъявление особого моего благоволения к заслугам Вашим признал я справедливым возвести Вас с потомством в графское достоинство, на что и доставлен будет Вам установленным порядком диплом от Сената».

Такой оказалась высочайшая реакция на донесение атамана от 18 октября. Именно на нем Александр I начертал резолюцию: «Графское достоинство».

Осуществилась заветная мечта Матвея Ивановича. Однако решение императора возвести в графское достоинство атамана, здоровье которого всего месяц назад «действительно снедалось от огорченного чувства», вызванного отстранением от командования казаками, кажется странным. Возможно, какую-то ясность вносит документ, вышедший из-под пера главнокомандующего.

М. И. Кутузов – М. И. Платову,

10 ноября 1812 года:

«Милостивый государь мой, граф Матвей Иванович! Чего мне желалось, то Бог и Государь исполнили, я Вас вижу графом Российской империи; ежели бы подвиги Ваши, начиная от 6 октября по сей час, и не были так блистательны, тогда скорое прибытие с Дону 26-ти полков, которые в разбитии неприятеля столько участия имели, могло сделать достаточно признательным всемилостивейшего Государя. Дружба моя с Вами от 73-го году никогда не изменялась, и все то, что ныне и впредь Вам случится приятного, я в том участвую…

Остаюсь в совершенной преданности Вашего Сиятельства верный и всепокорный слуга князь Михаил Г.-Кутузов».

Итак, по утверждению Михаила Илларионовича, его дружба с Матвеем Ивановичем не прерывалась почти сорок лет. А значит, ссору между ними действительно можно назвать «притворной». И, если так, оба актера в этом спектакле сыграли свою роль блестяще: убедили казаков, вступившихся за своего атамана, воспалили воображение современников и, кажется, у французов породили надежду на возможность «произвести в России революцию и взбунтовать донцов, как народ, к которому они» имели «особое уважение и благорасположение». Так сообщал сэр Роберт Вильсон в письме к лорду Вильяму Каткарту.

Еще за месяц до начала войны Наполеон предписал министру иностранных дел Гуго Маре «заложить очаги восстания» внутри России. Следствием этого явилась инструкция, данная специальным агентам, «найти среди казаков кого-либо смелого, который отважился бы организовать восстание и повторить историю Пугачева».

Наполеон не отказался от этой затеи и во время пребывания в поверженной русской столице. По свидетельству одного из французских современников, в московских архивах старательно разыскивались «всевозможные сведения о пугачевском бунте; особенно желали добыть одно из его последних воззваний». Не нашли и схватились «за великие начала санкюлотизма», в реализации которых важная роль отводилась казакам. Не случайно же император серьезно интересовался ситуацией на Дону и пытался выяснить ее через своих шпионов. Но все они были арестованы и доставлены в штаб Кутузова.

Думаю, эта иллюзия подогревала надежду Наполеона на мир с Александром I и так долго удерживала его в Москве, чего и добивался Кутузов всеми средствами, в том числе и «притворной ссорой» с Платовым.