Текст книги "Атаман Платов"

Автор книги: Владимир Лесин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Перед военным судом

Матвей Иванович нутром чувствовал опасность, подступившую к нему после смерти Екатерины. По пути в Чугуев он заехал в Черкасск и одолжил 25 тысяч рублей у тестя Дмитрия Мартыновича Мартынова. Наскоро простившись с женой, хлопотавшей над недавно родившимся сыном Иваном 2-м, он пустился догонять свой полк.

24 июня 1797 года Платов собрал офицеров полка и, обращаясь к ним, сказал:

– Господа, деньги, полученные мною в Петербурге, во все время похода в Персию хранились у меня. Теперь же, когда мы вступили в пределы России, надобность в исправлении казаков лошадьми и мундирами уже не предвидится, поэтому прошу раздать их военнослужителям, вам подчиненным.

Передачу денег генерал-майор Платов оформил приказом по полку, чем отчасти застраховал себя от лишних обвинений.

А все-таки, куда исчезли деньги, полученные полтора года назад? Вернул бы их Платов тем, кому они предназначались, не умри так неожиданно императрица, сквозь пальцы смотревшая на откровенный грабеж солдат полковыми командирами? Вряд ли. А вот с Павлом Петровичем шутить было опасно. Об этом знали все. И Матвей Иванович тоже.

Прошел еще один месяц. 23 июля 1-й Чугуевский полк остановился на ночлег у Вонючего Егорлыка, где и встретил его фельдъегерь. Он вручил Платову высочайший приказ, извещавший об исключении его из службы еще 10 мая и требующий немедленно следовать в Петербург. Платов передал командование полком К. А. Багратиону и в сопровождении фельдъегеря покатил в Петербург.

Князь Багратион принял командование и приказом по полку объявил лишь об отъезде Платова в Петербург и о расчете его с казаками, но об исключении шефа из службы тактично промолчал.

В начале августа фельдъегерская тройка примчала Платова в столицу, где он стал одним из первых «клиентов» генерал-аудиториата, нового военно-судебного ведомства, учрежденного Павлом I. Ему предъявили обвинение «в неудовлетворении казаков деньгами» и взяли под стражу. Правда, содержали на дворцовой гауптвахте и в одной компании с будущим сенатором Н. Я. Трегубовым и будущим военным министром А. И. Горчаковым. Николай Яковлевич первым из современников назвал Матвея Ивановича «плутом». Однако представленные документы и показания свидетелей убедили членов следственной комиссии в невиновности начальника всех Чугуевских полков.

7 декабря 1797 года состоялся суд. Сначала докладывал председатель следственной комиссии. Потом слово дали Платову. Заметно волнуясь, он сказал:

– Высокочтимые господа судьи! Как начальник я получал и хранил полковые суммы, но ни единого рубля из них не употребил в свою пользу. Не раздал же деньги казакам перед походом из опасения, что они, растратив их, останутся неисправными к службе, за что спрос был бы с меня… Казачьих сумм часто не хватало, поэтому мне приходилось употреблять и собственные деньги, так как я старался содержать полки в хорошем состоянии. Доказательством тому служит высочайшее благоволение, выраженное его императорским величеством моим чугуевцам, вернувшимся в Россию без потерь. А они дрались в авангарде…

По заключению следствия Платов вроде бы и не виноват: с казаками рассчитался и объяснил, что придержал полковые деньги как «экстраординарную сумму на случай, если возникнет необходимость в исправлении людей лошадьми, оружием и мундирами». Однако по закону он не имел на это права. Потому и был наказан. И очень сурово. Суд приговорил его «лишить чину без обшиду», то есть исключить из службы без пенсиона.

Таким образом, Платов дважды был исключен из службы: 10 мая – по высочайшему повелению и 7 декабря – по решению суда.

Генерал-аудитор Алексей Иванович Шаховской согласился с приговором, но передал его на высочайшую конфирмацию. Уже 9 декабря Павел Петрович утвердил решение суда, собственноручно начертав:

«За все значущиеся по сему делу преступления, как и за консилиум, держанный в Персии, исключить Платова из службы и отправить к Орлову на Дон, дабы держал его под присмотром в Черкасске безотлучно».

Как видно, Павел ужесточил приговор. И не последнюю роль в этом сыграл какой-то «консилиум, держанный в Персии». Что имел в виду царь? Ответить на этот вопрос вполне определенно не представляется возможным, ибо обвинение по нему не предъявлялось. Очень вероятно, что под консилиумом государь разумел первый военный совет, состоявшийся после получения известия о смерти Екатерины Великой, на котором Платов мог сказать нечто крамольное. В книге Николая Федоровича Смирного, написанной, как уже отмечалось, на основе не только документов, но и воспоминаний автора и рассказов самого Матвея Ивановича, есть несколько загадочных строк, заслуживающих внимания…

После вступления на престол Павла I завистники Платова «представили его – новому императору – готовым вероломно отпасть от… властительства России и сделаться опасным изменником… Кого бы не поколебало открытие подобной важности, – пишет Смирный, – когда главным лицом в этом был единоземец, облеченный высокою доверенностью монарха. Государь поверил…».

Николай Федорович, конечно, знал земляка Матвея Ивановича, но не назвал его имени по этическим соображениям, ибо были еще живы ближайшие родственники недавно усопшего доносчика. Да и сам покойный был человеком необычайно популярным не только на Дону, но и в России.

Денис Васильевич Давыдов не был связан такими условностями. Он и раскрыл имя этого человека, озабоченного не столько думами о единстве империи, сколько желанием убрать с дороги опасного соперника. Им был генерал Федор Петрович Денисов, которого, по убеждению Александра Андреевича Безбородко, никак нельзя было «равнять» с Матвеем Ивановичем Платовым.

Не исключено также, что роковую роль в судьбе некоторых участников Персидского похода сыграл уже упомянутый А. О. Грузинов, донесениями и расторопностью которого был так доволен Павел Петрович. Возможно, молодой человек информировал его не только о движении войск, но и о разговорах и вполне реальных финансовых злоупотреблениях высоких начальников.

После окончания войны с Персией А. О. Грузинов по повелению императора был вызван А. А. Аракчеевым в столицу, произведен в корнеты и определен в лейб-гвардии казачий полк, командиром которого Павел назначил генерала Ф. П. Денисова. Тот вполне мог разговорить юношу.

Но и сам Афанасий Осипович не укрылся от гнева императора. Через два года тот отправил его в ссылку в Нарву.

13 декабря Матвей Иванович выехал на Дон – под надзор войскового атамана Орлова, зятя Денисова. Два часа спустя вслед за ним был послан сенатский курьер с приказом генерал-прокурора князя Куракина догнать Платова и отвезти его на жительство в Кострому.

Что случилось? Почему император так спешно изменил решение?

Сохранилось предание, записанное со слов Матвея Ивановича Денисом Васильевичем Давыдовым…

В последнюю ночь пребывания Платова на дворцовой гауптвахте приснился ему сон: будто бы он, закинув невод в Неву, вытащил тяжелый груз – как оказалось, это была его собственная сабля, покрытая ржавчиной.

Сон оказался вещим. Утром явился к Платову генерал-адъютант Авраам Петрович Ратьков. Он вернул ему саблю, отобранную при аресте, и передал высочайшее распоряжение отправляться на Дон.

Матвей Иванович вынул саблю из ножен, отер ее о рукав и воскликнул:

– Не заржавела! Теперь она меня оправдает!

«Ратьков, видя в этом намерение бунтовать казаков против правительства, воспользовался первым встретившимся случаем, чтобы донести о том государю».

Второго предупреждения о сепаратистских намерениях Платова было достаточно, чтобы Павел вернул его с дороги на Дон и отправил в ссылку в Кострому.

Сам Платов был уверен в том, что причиной его ссылки в Кострому был донос Ратькова. Но имелось еще одно очень важное обстоятельство, о котором, кажется, он так и не узнал никогда.

Дело в том, что в день отъезда Матвея Ивановича на Дон император получил не только донос Ратькова, но и рапорт генерала Ивана Петровича Дунина-Борковского с изложением результатов проведенной им ревизии 1-го Чугуевского полка.

После выводов следственной комиссии этот рапорт вызывает недоумение. Генерал выяснил, что Платов не только не рассчитался с казаками своего полка, присвоив большую часть окладных и фуражных денег, но и продал им казенных лошадей, а полученную сумму израсходовал по собственному разумению.

Рапорт Дунина-Борковского государь приказал приобщить к делу, уже решенному, а Платова отправить в Кострому.

16 декабря сенатский курьер нашел Платова в Москве и в тот же день намерен был отправить его в Кострому, но не смог сделать этого, ибо Матвей Иванович сильно заболел. Над ним хлопотал лекарь, решивший пустить ему кровь. Лишь через неделю Платов прибыл на место и предстал пред очи гражданского губернатора Бориса Петровича Островского.

Платов в ссылке

Кучер, осадив лошадей, остановил возок перед домом губернатора. Пассажиры вышли. Сенатский курьер позвонил. Дверь приоткрылась – слуга спросил:

– Кто такие?

– Сенатский курьер Николев из Петербурга.

Скоро появился губернатор Островский. Николев протянул ему конверт с письмом от генерал-прокурора Куракина.

А. Б. Куракин – Б. П. Островскому,

13 декабря 1797 года:

«Милостивый государь мой Борис Петрович!

С сим письмом явится к Вам посланный от меня курьер и с ним вместе генерал-майор Платов, которому государь император повелеть соизволил жить в Костроме. Уведомляя о сем, ничего особенного Вам… сказать и поручить не имею, кроме наблюдения; о невыездном его пребывании и образе жизни прошу меня уведомлять».

24 декабря, канун Рождества. Многочисленная челядь губернатора завершала приготовления к празднику. Горели лампады и свечи. Серебром и позолотой сияли оклады икон, с которых смотрели суровые лики святых. По дому распространялся пряный аромат кухни. Матвей Иванович, разомлевший после бани, лежал на диване, вперив взгляд в потолок. От тяжелых дум отвлек его стук в дверь. Вошел слуга.

– Барин, Борис Петрович просит вас к столу, – сказал тот и, поклонившись, стал пятиться к выходу.

– Спаси Бог, сейчас приду.

Платов вошел в столовую. За большим овальным столом сидели члены семьи и близкие родственники губернатора. Островский предложил Матвею Ивановичу сесть рядом. Часы пробили двенадцать. Борис Петрович встал, поднял бокал и заговорил:

– Господа, поздравляю всех с великим праздником Рождества Христова. Пусть минуют вас беды и не покинут надежды. С нами Бог, – и, перекрестившись, пригубил искрящееся шампанское.

Матвей Иванович испытывал неловкость в компании незнакомых людей. Однако под присмотром заботливого хозяина поужинал довольно плотно и даже выпил с ним несколько рюмок водки.

Борис Петрович пригласил Платова в кабинет, усадил в кресло и сам сел напротив.

– Чувствую я, Матвей Иванович, – начал Островский, – камень у вас на душе. Понимаю, в наше время и без вины можно оказаться виноватым. И все-таки, за что известного в России воина определили в нашу глухомань на жительство?

То ли Платов проникся доверием к этому образованному человеку, то ли была потребность высказаться, только он, не хитря, выложил все, как на исповеди:

– Давняя это история, Борис Петрович, тянется аж с восемьдесят восьмого года, когда светлейший князь Потемкин, царствие ему небесное, поручил мне создать регулярное казачье Екатеринославское войско. За дело я взялся ретиво, очень хотелось содержать полки в хорошем состоянии. А отпускаемых сумм постоянно не хватало. Крутился, как мог. Вкладывал свои. Брал у кредиторов. Когда получал из кассы провиантской канцелярии, возвращал. Задерживал выдачу окладных и фуражных денег. Переводил с одного счета на другой. И в конце запутался окончательно, задолжал. Все можно было бы поправить, но из-за долгой отлучки не смог этого сделать. А больше страдаю от недоброхотов, наплели на меня три короба…

Матвей Иванович помолчал немного, а потом добавил:

– Я вам, Борис Петрович, всю истину сказал; ежели это неправда, пусть накажет меня Бог на сем и на том свете.

А Платов, хочу заметить, был искренне верующим человеком.

– Да, скверное положение, – протянул губернатор. – Вот что я вам, Матвей Иванович, посоветую: напишите князю Куракину, не откладывая, через него просите у государя всемилостивейшего прощения; расскажите все, о чем поведали мне. Авось…

– Какой из меня писака, коль я, почитай, с детства одной саблей привык махать. Счастлив был бы, если бы его величеству была известна моя усердная служба, которую по долгу и присяге уже тридцать лет с гаком несу…

– Об этом не думайте, я помогу. Ну а теперь спать. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи.

– Спаси вас Бог, Борис Петрович. Вот поговорил с вами, и легче стало.

Островский поселил Платова в доме губернского прокурора Новикова, человека доброго и благородного, по характеристике Алексея Петровича Ермолова.

Матвей Иванович внял совету Островского: написал князю Куракину, попросил «помочь несчастному испросить у всемилостивейшего государя прощения», удостоить его «жительством с престарелой матерью, женой и детьми».

Просьба Платова осталась без ответа.

Б. П. Островский – А. Б. Куракину,

20 января 1798 года:

«Во исполнение секретного Вашего Сиятельства предписания от 13 минувшего декабря долгом поставляю всепокорнейше донести, что генерал-майор Платов, пребывая в здешнем городе, имеет весьма добропорядочный образ своей жизни, и ничего, кроме истинного сокрушения его, в нем не примечается…»

Письмо костромского губернатора было принято «к сведению». Между тем наступила весна. На Волге начался ледоход. Матвей Иванович каждое утро приходил на берег, смотрел на пробуждение великой реки, вспоминал родной Тихий Дон и непроизвольно вздыхал – тяжко, со стоном.

В середине мая зацвела черемуха.

Борис Петрович не успокоился. Он пытался хоть как-то облегчить участь своего подопечного.

Б. П. Островский – А. Б. Куракину,

5 мая 1798 года:

«Ведая, колико Вы сострадательны к несчастным, то осмеливаюсь сим испросить у Вашего Сиятельства милостивого, буде возможно, позволения во утешение скорбной души Матвея Ивановича Платова, чтоб позволено было ему в некотором расстоянии от города, в селения к дворянам, известным по званию их, выезжать, ибо его всякий желает у себя видеть за его хорошее, тихое и отменно вежливое обращение; ему же сие послужит к разгнанию чувствительной его унылости…»

Возможно, генерал-прокурор и сам сочувствовал попавшему в опалу герою, но обратиться к императору не посмел, опасаясь навлечь на себя гнев. Потому-то князь Алексей Борисович и начертал на письме костромского губернатора: «Сколько бы ни желал сие сделать, но невозможно, ибо это не от меня зависит».

Это как размышление. Для кого оно? Может быть, для потомков?

А. Б. Куракин – Б. П. Островскому,

25 мая 1798 года:

«Милостивый государь Борис Петрович!

По письму от 5 сего мая, касательно позволения Матвею Ивановичу Платову выезжать из города, сколько бы охотно ни желал я сие сделать, но не могу, потому что таковое дозволение от меня не зависит…»

Минул год со дня приезда Платова в Кострому. Как прошли лето и часть новой зимы, неизвестно. Возможно, Матвей Иванович писал на Дон, только вряд ли пользовался обычной почтой. В противном случае хоть что-то отложилось бы в делах канцелярии генерал-прокурора. Но в них никаких документов, кроме уже приведенных, не обнаружено.

В начале 1799 года в Кострому прибыл на жительство соратник Платова по Персидскому походу и товарищ по несчастью Алексей Петрович Ермолов…

***

В разгар лета 1797 года в Смоленске был раскрыт подпольный политический кружок, в состав которого входили армейские офицеры и гражданские чиновники – всего около тридцати человек. Их деятельность была направлена «к перемене правления». Обсуждалась даже идея цареубийства. Во главе заговора стоял А. М. Каховский, родной брат А. П. Ермолова по матери.

Павел I, ознакомившись с материалами следствия и содержанием захваченной переписки между братьями, приказал арестовать Ермолова и доставить его в столицу. На допросе он топал ногами и кричал:

– Ты брат Каховского! Вы оба из одного гнезда и одного духа!

И отправил Ермолова в Кострому.

Между тем на сцену нашей истории вышли новые герои. Костромским губернатором стал «почтенный и добрый Николай Иванович Кочетов». Алексей Борисович Куракин, сосланный в свою деревню, уступил должность генерал-прокурора Петру Васильевичу Лопухину.

Вообще-то Ермолову предстояло ехать еще дальше – в лесную глухомань, на берега Унжи. К счастью, в городе он встретил товарища по Московскому университетскому пансиону, как оказалось, сына губернатора. «Благородный Кочетов представил в Петербург, что в видах лучшего наблюдения за присланным государственным преступником он предпочел оставить его в Костроме», что было одобрено столичным начальством.

Губернатор Кочетов поселил Ермолова вместе с Платовым на квартире Новикова. Несмотря на разницу в возрасте, чинах и образовании, между ними установились приятельские отношения. Алексей Петрович, хотя и не нашел места в своих записках для костромских воспоминаний, однако же в устных рассказах иногда возвращался к дням своей «революционной» юности, а двоюродный брат его, Денис Васильевич Давыдов, заносил услышанное на бумагу. В результате на страницах его прозы появились «Анекдоты о разных лицах», в том числе и о Матвее Ивановиче. Вот один из них:

«Однажды Платов, гуляя вместе с Ермоловым в этом городе, предложил ему, после освобождения своего, жениться на одной из его дочерей; он, в случае согласия, обещал назначить его командиром Атаманского полка».

Да, Матвей Иванович имел четырех дочерей, но лишь старшая из них, падчерица Екатерина, была на выданье. Впрочем, пока двадцатилетний жених дозревал до семейной жизни в условиях костромской ссылки, девочки могли заневеститься. Так что возможность такого разговора не вызывает сомнений. Сомнительно другое: обещание Платова назначить Ермолова командиром Атаманского полка. Пока что у Платова не было никаких шансов возглавить Войско Донское. Кстати, это подтверждается вторым анекдотом, пересказанным тем же Денисом Васильевичем:

«Платов, изумлявший всех своими практическими сведениями в астрономии, указывая Ермолову на различные звезды небосклона, говорил:

– Вот эта звезда находится над поворотом Волги к югу; эта – над Кавказом, куда бы мы с тобой бежали, если бы у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкою гонял свиней на ярмарку».

Человек, четверть века ночевавший под открытым небом в степи и в горах, конечно же, мог изумлять окружающих своими познаниями в «практической астрономии». В этом нет ничего необычного. Интересно, что, оказывается, только дети удерживали его от побега на Кавказ. Значит, не верил тогда Матвей Иванович в свое высокое предназначение.

Ермолов всегда отличался высокомерием породистого аристократа. А с годами все больше и больше. Правда, основания имелись: умница был необыкновенный и генералом стал блистательным. Думаю, рассказ про звезду, под которой будущий граф Российской империи, почетный доктор Оксфордского университета и герой Европы гонял свиней на ярмарку, был придуман им значительно позднее. Что ж, всякий человек имеет слабости. Не был лишен их и Алексей Петрович.

***

Минул 1798 год. Матвей Иванович по-прежнему жил в Костроме. Письма из дома он все-таки получал, но они не утешали. Под угрозой продажи с молотка за долги, «нажитые в службе», оказались его дом и вся недвижимость. Попытался получить кредит во Вспомогательном банке – отказали. Тяжелые думы «от воображения будущего» изнурили «дух и тело» несгибаемого воина. Он нажил болезнь желудка, не давали покоя старые раны…

М. И. Платов – П. В. Лопухину,

июнь 1799 года:

«Светлейший князь!

Милостивый государь Петр Васильевич!

Было время, когда обращающийся ныне во прах Платов славился и гордился ревностью, усердием и верностью к Монарху и Отечеству… Моя всепокорнейшая просьба к Вам умеренна – я всем доволен буду и приму за милость небес самих: на службу ли повелено будет мне идти куда бы то ни было, или возвращен я буду к семейству моему. Тогда останется мне посвятить дни мои Богу, Великому Государю и Вам, благодетелю, даровавшему мне оные.

Имею честь быть по век мой с достодолжным к особе Вашей высокопочитанием и преданностью, Светлейший Князь, Милостивый Государь, всепокорнейший

Матвей Платов».

Хорошо написано! Но не Платовым. Только подпись его. Подозреваю, что красноречивый и остроумный Алексей Петрович проникся чувствами старого товарища.

Красноречие, однако, не подействовало: ни на службу не взяли, ни к семье не отпустили. Светлейший князь Петр Васильевич одним росчерком пера похоронил все надежды Матвея Ивановича: «Оставить без ответа как дело, в которое я вмешиваться не смею».

Менялись губернаторы, но чаще – генерал-прокуроры, стоявшие поближе к неуравновешенному императору. Вот и князь Петр Васильевич Лопухин уступил свое место гатчинцу Петру Хрисанфовичу Обольянинову. А Матвей Иванович Платов все сидел в Костроме, болезненно переживая изгнание. До него дошли слухи, что казаки под знаменами графа Александра Васильевича Суворова творят чудеса в Италии.

«В это время проживал в Костроме некто Авель, – записывал Д. В. Давыдов со слов А. П. Ермолова, – который был одарен способностью верно предсказывать будущее». О нем ходили легенды, будто он предсказал с необыкновенной точностью день и час кончины императрицы Екатерины Великой. Платов встретился с ним за столом у губернатора Кочетова.

– Скажи, отец, – обратился к нему Матвей Иванович, – долго ли мне гнить на чужбине?

Старик посмотрел на него внимательно, потом закрыл глаза и с минуту молчал. Со стороны казалось, что он уснул.

– Нет, здесь недолго, но впереди тебя ожидают и испытания великие, и слава немалая… При новом государе.

– При новом?

Уверен, что в ответе старца это больше всего заинтересовало Платова.