Текст книги "Гаршин"

Автор книги: Владимир Порудоминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

КОГДА ВЗВИЛИСЬ ЗНАМЕНА СВОБОДЫ

Пока Гаршин постигал науки в аудиториях Горного института, на Балканах шла борьба.

В августе 1875 года поднялись против турецкого ига Босния и Герцеговина. Через несколько месяцев ярким пламенем вспыхнуло восстание в Болгарии.

Вскоре развернули знамена свободы Сербия и Черногория.

По всей России собирали пожертвования.

Жертвовали крестьяне. Несли великим трудом заработанные медяки. Несли на пользу неведомым братьям немудреное мужицкое богатство – холст, нитки, косы.

Жертвовали рабочие.

Женщины снимали с себя фартуки и платки, отдавали сборщикам.

Некий полицейский чин записал в своем донесении: «Эти самые жертвователи денег на славянское дело нуждаются в еще большей помощи, чем те славяне, которым они отдают последний свой трудовой грош».

Те, что не нуждались, не были столь щедрыми. В Ярославской губернии 80 процентов сборов составили пожертвования крестьян, 15 процентов – рабочих и только 5 процентов взносов сделали дворяне и купцы.

С начала сербо-турецкой войны на Балканы устремились русские добровольцы. Вербовочные комиссии захлестывал поток заявлений.

Отправился в Сербию «завоеватель» Туркестана генерал Черняев с офицерами-инструкторами. Потянулись следом богатые бездельники, хлыщи, искатели приключений и денег.

Позже Гаршин писал о таких с возмущением: «То слышишь… что тот кого-то ударил пьяный; доброволец, кончивший курс в университете! То слышишь… как некий юноша… в пику сербу, выпившему ½ ока вина, выкачал одним духом 2 ока (6 фунтов). Господи, кто туда не ехал!»

Но в ряды добровольцев становились и те, кого сердце звало на поля сражений – помочь славянам обрести долгожданную свободу.

Крестьяне всем «миром» снаряжали своих посламцев в Сербию.

В Чернигове толпы народа осаждали здание городской думы, требовали, чтобы записали всех добровольцами.

Представители интеллигенции, студенты добивались отправки на Балканы.

«Будь я молод – я сам бы туда поехал», – заявил создатель Инсарова пятидесятивосьмилетний Тургенев.

В сербской армии сражался художник Поленов.

Крамской страстно доказывал, что защищать порабощенные народы – дело чести и добра.

Поэт Полонский читал в клубе художников стихи, в которых требовал свободы балканским славянам. Стихотворение, как доносил агент Третьего отделения, «вызвало сильное одобрение, при этом многие громко выражали порицание правительству за бездействие».

Правительство осторожничало. Конечно, укрепить влияние на Балканах да еще и турок потеснить после недавней Крымской войны неплохо. Поэтому вслух высказывалось сочувствие братьям славянам. Но как оно обернется, это освобождение стран балканских? И вообще…

Третье отделение передало Александру II копии вскрытых жандармами писем. Автор одного из них оправдывал жестокое подавление турками славянских восстаний. Он писал: «Турки могут подавлять мятежи своих восставших подданных…» Русский царь начертал на полях: «Да».

Движение народа в помощь восставшим славянам настораживало. Оно не хотело умещаться ни в рамках официального курса, ни в рамках славянофильских лозунгов. Оно было как река, вышедшая из берегов.

Неспокойно в государстве Российском… Волна революции набирает высоту. Война – старое испытанное средство – должна помочь разрядить обстановку. Поможет ли?..

Автор одного частного письма не без оснований полагал: «Любовь к независимости очень прилипчива: человек, проливший кровь за чужую независимость, непременно подумает и о том, как и себе упрочить ту же независимость на родной почве…»

Жандармы конфисковали листовку с крамольной песней:

 
…В этой борьбе обновленье,
Други, я вижу и нам.
Срок наступает терпенью,
Срок наступает цепям.
 

…Гаршин бегал по присутственным местам, по влиятельным особам. Нужен был заграничный паспорт. Гаршин хотел ехать в Сербию.

После подавления болгарского восстания Гаршин писал из Харькова петербургскому приятелю: «За сообщение новостей из профессорского мира весьма благодарен, хотя, по правде сказать, электрофорная машина Теплова и соединение химического и физического обществ интересуют меня гораздо меньше, чем то, что турки перерезали 30000 безоружных стариков, женщин и ребят. Плевать я хотел на все ваши общества, если они всякими научными теориями никогда не уменьшат вероятностей совершения подобных вещей».

Там же в Харькове, на каникулах, Гаршин пытался записаться добровольцем. Губернатор отказал ему: «Подождите, скоро своя война будет». Юноша был призывного возраста.

Осенью в Петербурге Гаршин продолжал хлопоты. Своей страстностью он увлек друзей. Уже и Афанасьев, и Латкин, и Малышев спешили вместе с ним из присутствия в присутствие, из дома в дом. Их можно было видеть то у чиновника Черкасова, то у художника Якоби, то у литератора Миллера. Сознавать, что приносишь пользу, быть там, где ты нужен, хоть кровью своею помочь борьбе славян за свободу стало непреодолимым его желанием. «Лучше смерть, чем жизнь позорна!» – восклицал он в те дни. И горько добавлял в прозе: «А жизнь действительно позорная».

Пойти добровольцем – стало единственным помыслом Гаршина. Когда Малышеву выпала счастливая возможность, но он не захотел поехать один, Гаршин возмущался: «Один или не один, а имей я возможность уехать, уехал бы завтра же». Его звала на Балканы идея.

Он писал стихи. Он верил, что станет добровольцем, и в стихах уже прощался с друзьями:

 
Друзья, мы собрались перед разлукой…
 

Он утверждал: добровольчество – воистину дело доброй воли, дело убеждений каждого:

 
Мы не идем по прихоти владыки
Страдать и умирать;
Свободны наши боевые клики,
Могуча наша рать…
 

В целом стихи получились довольно воинственными, и юный поэт отнес их в редакцию газеты «Новое время».

«Мы не идем по прихоти владыки» – такие строки публиковать не позволялось. Владыка как раз хотел, чтобы страдать и умирать шли по его прихоти. «Свободные боевые клики» владыку не устраивали.

Стихи не напечатали.

Заграничный паспорт Гаршин не получил.

Владыка не любил свободного волеизъявления. Его раздражали и пугали манифестации, в которые выливались проводы добровольцев. Александр II недовольно указывал: «Все эти демонстрации считаю неуместными, и их следует сколько возможно не допускать дальше».

Гаршин не уехал на Балканы. Препятствия оказались непреодолимыми. Менялся тон писем:

«…Я, вероятно, добьюсь своего».

«…Уехать очень трудно».

«…Уехать нет возможности».

«…Уехать оказалось решительно невозможным».

ПОДГОТОВКА К БОЮ

«Подлинная история Энского земского собрания» была напечатана в «Молве» И апреля 1876 года. Это незабываемо – впервые увидеть свое творение на свежей газетной полосе. Жаль только, наборщик ошибся – поставил под очерком «Р. Л.» вместо «Р. А.» (Всеволод подписал очерк инициалами Раисы Александровой: «…Я украл у вас начальные буквы вашего имени для подписи. Быть может, они принесут мне счастье»). Но разве из-за этого стоит всерьез огорчаться? На-пе-ча-тан! Друзья хвалили: «Право, хорошо, Всеволод. Молодец! Лиха беда – начало!»

В редакции Гаршин получил за очерк 15 рублей 8 копеек, тут же выписал себе «Молву» на полгода, несколько номеров с «Подлинной историей» послал в Старобельск. С почты выбежал еще охваченный радостной тревогой. На набережной остановился, закурил, долго смотрел на измятую поверхность темной воды. Вдруг представил себе: старобельский «деятель» разворачивает «Молву» и…

– Щелкоперы! Лодыри! Дармоеды!

– Ах, ваше высокоблагородие, из-за такой-то ерунды…

– Однако намек обидный. Трудишься, так сказать, в поте лица…

– Да что с этих господ возьмешь! Отца родного продадут. А в клуб сегодня икорку завезли, доложу я вам…

Вот и все. А мужики «Молву» не читают…

…Гаршин любил живопись. Торопливо и тревожно шагал на вернисажи. Картины звали к раздумьям, звали взглянуть окрест себя. Рамы исчезали. Кусок жизни, запечатленный на полотне, оказывался лишь звеном, вкованным в длинную цепь настоящего, прошедшего, будущего, становился гаршинской жизнью.

Гаршин приходил в мастерские к знакомым художникам. Смотрел, как заполняется жизнью чистая поверхность холста. В голове рождались свои картины – дышащие правдой сюжеты, интересные композиции.

О, если бы природа дала ему дар выражать кистью то, чем он жил, что наполняло душу! Иногда Гаршин чувствовал себя обойденным судьбой. Тем жаднее вглядывался он в чужие полотна. Гармония идеи и мастерства несла радость. Неверный мазок заставлял страдать.

По пятницам собирались петербургские молодые художники. Однажды Миша Малышев затащил Всеволода на очередную «пятницу». Задыхаясь от волнения, Гаршин читал стихи о верещагинской выставке.

Стихи понравились. «Вы передвижник», – сказал кто-то Гаршину. Это было высшей похвалой. Его заставили читать снова. Долго спорили, разбирая каждую строчку. И вдруг чей-то резкий голос из угла:

– Все это хорошо. Только почему стихи, Гаршин?

Всеволод растерялся.

– Я спрашиваю, почему стихи?! – продолжал все тот же резкий голос. – Статьи вам надо писать, вот что! В вас критик пропадает. И преострый.

Все закричали, зашумели:

– И впрямь, Гаршин, пишите статьи!

– Нам критики позарез нужны!

– Особенно теперь, когда против передвижников сколотили пресловутое «Общество выставок»! – перекрывал шум человек из угла.

Тут же принялись дружно ругать «Общество»…

«Пятница» закончилась за полночь – уже в субботу. Прощаясь со Всеволодом на углу, Миша Малышев спросил:

– Ну как? Придешь еще?

– Обязательно, обязательно!

– А что, Всеволод, – сказал вдруг Миша, – может, и вправду махнешь рукой на свои науки и пойдешь в критики? Художники тебе спасибо скажут…

Из института Гаршин не ушел. Но художественной критикой занялся всерьез.

Взялся за книги по искусству. Посещал мастерские художников. Впечатления о выставках заносил в блокнот. Завсегдатаи «пятниц» торопили: «Пиши!» Определили его рецензентом в газету «Новости». Тут уж – ничего не поделаешь! – пришлось писать. Меньше чем за месяц, одну за другой, он принес в редакцию три статьи. Напечатали. Это было весной семьдесят седьмого года. Перед самой войной.

Жил-был обыкновееный студент Всеволод Гаршин. Такой, как все. Долбил химию. Провалился по начертательной геометрии. Искал выгодных уроков. Ходил в театр на бенефисы. Любил милую девушку. Читал Лаврова и Дарвина. Писал стихи – не очень хорошие стихи. Страдал оттого, что вокруг насилие и подлость («Нельзя ручаться ни за что. Террор»). Собирался в Сербию – там люди бились за свободу.

У студента Гаршина была мечта, страсть – дело жизни. «Как вечному жиду, голос какой-то говорит: „Иди, иди“, так и мне что-то сует перо в руки и говорит: „Пиши и пиши“…», «…Не писать не могу, да и что со мной будет без этого…», «Я должен идти по этой дороге во что бы то ни стало… Я чувствую в себе силы для известной деятельности и ей отдам свою жизнь».

Писать!.. Не стихи, которыми он топил печь. И не статьи о художественных выставках, которые печатались в «Новостях». И не очерки из уездной жизни, в которых он, хоть и говорил свое, да шел за другими…

Найти свою дорогу. Сказать людям большое, главное, пока и самому неведомое. То, от чего голова горит и болит сердце. Сказать так, чтобы слова прожигали души. Он чувствовал в груди своей угль, пылающий огнем. Но как научиться жечь глаголом сердца людские?!. Гаршин без охоты перечитывал то, что писал. Это похоже на сон – широко размахнулся, а ударить не можешь: рука движется вперед, словно в воде, – медленно и бессильно. Но он верил…

 
Когда пойму вполне ту тайну жизни,
Которой смутно чую бытие, —
Тогда возьму бесстрашною рукою
Перо и меч и изготовлюсь к бою.
 

Война

[PIC 37]

«Это война… – вот ее изображение».

В. Гaршин

РОССИЯ. 1877 ГОД. АПРЕЛЬ

Весна семьдесят седьмого года принесла тревожное ожидание. Со дня на день ждали войну. Передовая газета «Неделя» от 3 апреля начиналась так: «Хотя в тот момент, когда мы пишем эти строки, еще не произнесено роковое слово, которым озаглавлена настоящая статья (а статья была озаглавлена ясно и решительно – «Война»), но теперь уже нельзя сомневаться, что оно будет произнесено не сегодня-завтра, и, может быть, к тому дню, когда выйдет следующий номер «Недели», оно не только будет произнесено, но раздастся и первый выстрел. Теперь уже нет и не может быть другого исхода».

Передовая следующего номера открывалась словами: «Против ожидания выстрел еще не раздался и даже война не объявлена; но она по-прежнему остается неизбежной и неотвратимой. Мир доживает последние свои минуты…»

Мир доживал последние минуты.

«Высочайше утверждались» разные «дополнительные постановления» и «временные правила» на случай войны. Уездные по воинской повинности присутствия публиковали списки тех, кому надлежало срочно приписаться к призывным участкам. В государственном бюджете на 1877 год военные расходы занимали первое место. Почтенные деятели разрабатывали проекты будущего займа для целей восточной войны. Другие деятели составляли планы мобилизации крестьянских лошадей. Выпускников Медико-хирургической академии на сей раз не посылали на работу в гражданские ведомства – все молодые врачи были зачислены в запас армии.

Мир доживал последние минуты.

В Казани военно-полевой суд приговорил к смертной казни через расстреляние рядового Николаева за то, что о бросился со штыком наперевес на своего батальонного командира. Прокурор и защитник опротестовали этот приговор. Они указывали, что офицер бил Николаева кулаком по лицу, что солдат был невменяем, что по делу не велось даже предварительного следствия. Главный военный суд постановил протест прокурора и жалобу защитника оставить без последствий и приговор «привесть в действие». Судили уже по законам военного времени.

Государственный совет предусмотрительно обсуждал постановление о мерах призрения семейств воинских чинов, убитых на войне и умерших от ран. А в это время в воинские части, сосредоточенные в Кишиневском уезде, стекались из разных мест солдатские жены с детьми. Дома жить было не на что. Когда их мужей призвали из запаса, городские в части торжественно обещали позаботиться о семьях. За три месяца солдатским женам было выдано «единовременное пособие» – по одному рублю с копейками.

Мир доживал последние минуты.

Генералиссимус Абдул Керим-паша направился из Константинополя в свою Дунайскую армию. Закончилось перевооружение турецких солдат – им выдали английские и американские винтовки новейших образцов. В лондонской газете был напечатан огромный, на полстраницы, план расположения русских войск, линий турецкой обороны. Российский поверенный в делах ждал приказания покинуть столицу Османской империи.

29 марта в Петербурге на празднике лейб-гвардии конного полка царь провозгласил тост, в котором выразил надежду, что армия в боях поддержит честь страны. На рассвете 8 апреля царь в сопровождении наследника выехал в Кишинев, где группировались войска. Следом потянулись военные чины. Против имен генералов и старших офицеров в книгах губернских гостиниц стояли пометки: «Проездом в Кишинев».

Студент Горного института Всеволод Гаршин готовился к экзаменам. Думать о науках было трудно. Не давали покоя тревожные газетные новости. Волнуясь, Гаршин писал матери в Харьков: «Не сегодня-завтра война…»

…С утра 12 апреля на улицах бурлила толпа.

Продавали бюллетени с царским манифестом. Александр Второй, призывая «благословение божие на доблестные свои войска», повелел им вступить в пределы Турции. Гудели колокола. Дворники вывешивали флаги. На улицах кричали «ура». Перешептывались. Оргáны в трактирах играли гимн.

В Московской думе встретили манифест шумными возгласами. Гласные думы, купцы и почетные граждане, постановили содержать в Москве за счет города тысячу кроватей для раненых и сверх того ассигновать миллион рублей на санитарные нужды армии. В столичной думе, Петербургской, публика была сдержаннее: здесь ограничились торжественным молебствием и телеграммами главнокомандующим Дунайской и Кавказской армиями.

В войсках читали приказ главнокомандующего: «Последнее слово царское сказано: война Турции объявлена…» Полки готовились выступать.

«Божиею милостью мы, Александр Второй, император и самодержец всероссийский…»

Черные, жирные строки манифеста прыгали перед глазами:

«…вынуждены… приступить к действиям более решительным…»

Всеволод Гаршин и его товарищ Василий Афанасьев склонились над листком с царским манифестом. Оттуда смотрело им в глаза короткое страшное слово: ВОИНА!

И сразу забыты раскрытые конспекты по химии. Надвигавшийся экзамен вдруг показался далеким и ненужным. Взглянули друг иа друга, оба поняли – надо идти. И вот уже бросаются на бумагу острые решительные строки:

«Мамочка, я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня…»

Через несколько дней пришла телеграмма от матери: «С богом, милый!»

«САМ ИДУ»

…Петербург провожал гвардию. По Невскому четко отбивала шаг пехота, гарцевали на красавцах конях кавалеристы, погромыхивали пушки. Гвардейцам дарили цветы. У многих офицеров и солдат зеленые гирлянды были переброшены через плечо. На штыках висели венки. Николаевский вокзал встретил полки накрытыми столами. Господа офицеры произносили госты, закусывали. Солдат угощали водкой, раздавали им деньги, табак, чай, сахар, белье.

Петербург провожал гвардию.

…Если бы уехать сразу! Увы! Проволочки, бумаги, формальности…

Друзья между тем отговаривали его:

– Едва впечатлительный Гаршин увидит кровь изувеченных людей, он тотчас раскается, но поздно будет.

– Гаршина не поймешь: отрицает войну, называет ее сплошным убийством, а сам то на Балканы собирается – это-де его долг бороться за свободу! – то, еще хуже, добровольцем в армию едет.

От знакомых отделаться было проще. На их вопросы Гаршин отвечал с усталой улыбкой:

– Да видите ли, тут экзамены подошли. Я, признаться, струсил – и вот еду.

Друзья надеялись: авось одумается!

Но Гаршин не одумался.

Гаршин не мог «одуматься». Разум Гаршина порой ошибался в оценке событий, совесть – никогда: она была чутка, как барометр.

Нельзя было громоздить гору черепов по прихоти завоевателя. Вместе с Верещагиным Гаршин говорил такой войне «Нет!».

Нельзя было не помогать народам сбросить чужеземное иго. Вместе с сотнями честных русских людей Гаршин собирался в Сербию.

Надвинулось испытание грозное и тяжелое – война. Можно ли было остаться в стороне, произносить речи, но бездействовать, сделать вид, что не замечаешь, словчить?

Как-то впоследствии Гаршин, раненый, еще не бросивший палки, сказал в обществе, что собирается обратно на войну. Молодой человек из тех, что любят у петербургских каминов ораторствовать о трудной мужицкой доле, спросил сочувственно:

– Что, гонят?

– Нет, сам иду.

– Зачем?

В глубине черных гаршинских глаз замелькало удивление.

– Как зачем? Там же русский мужик, о котором вы сейчас говорили, борется, страдает!..

– Ну, это пустяки! Коли вы против войны, безнравственно помогать одерживать победы. Да и что мужику…

Гаршин взволнованно заковылял, заметался по комнате. Всегда мягкий и тихий, вдруг не выдержал, сорвался, в негодовании:

– Нет, позвольте… позвольте!.. Вы, стало быть, находите безнравственным, что я буду жить жизнью русского солдата, помогать ему в борьбе, где каждый человек полезен?.. Неужели более нравственно сидеть здесь сложа руки, когда солдат, мужик этот, воюет и умирает!.. Извините… Извините… Не могу я такого допустить!..

Это было самое главное. Так велели справедливость, совесть. Любить народ – значит быть с ним всегда.

Неизвестно, говорил ли об этом студент Гаршин своим друзьям, когда они убеждали его остаться в Петербурге. Но через два года уже писатель Всеволод Гаршин заявил всей России, что считал своим долгом разделить с народом бедствия, принесенные войной. Он написал рассказ «Трус».

Трус или не трус – так определяет некая «пустая особа» колебания героя идти или не идти на войну.

Да, он имеет возможность не идти. Он ополченец, его мобилизуют в последнюю очередь. У него влиятельные знакомства в Петербурге. Его могут пристроить писарем на худой конец.

Да, он имеет право не идти. Он убежден, что война – зло. Он всем существом своим протестует против войны. В нем вызывает ужас эта бойня. Он не желает стрелять в людей.

Нет, он не может не идти.

Не может потому, что тысячи людей, как и он, не хотят воевать, а воюют. Ведь у них нет знакомых, которые пожалеют послать их на войну.

Не может потому, что совесть не позволит ему гулять по Петербургу живым, здоровым и счастливым, когда кто-то убит вместо него, изувечен вместо него, измучен вместо него.

Не может потому – и это то, самое главное, – что война есть общее горе, общее страдание, надо разделить его со всем народом, быть там под пулями рядом с простым солдатом и с ним умереть, если придется.

И герой – смирный, добродушный молодой человек, знавший до сих пор только свои книги, да ученье, да семью, да нескольких близких людей, – отправился на войну.

…Вольноопределяющийся из студентов Всеволод Гаршин скромно и тихо третьим классом ехал из Петербурга в Харьков – попрощаться с матерью. Оттуда путь лежал на Кишинев – в полк. Был он не экипирован – форму обещали выдать в части.

Где-то впереди жадно дышал паровоз. Мелькали версты. По-весеннему неспешно темнело.

«…Я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули».

Это письмо – крик гаршинской совести – пограничным рубежом разделило жизнь.

Остались незакрытыми конспекты по химии. Остались незавершенными по-юношески незрелые литературные планы. Осталась позади в общем-то весьма обыденная жизнь умного и милого рядового студента Гаршина, с шумными аудиториями, частными уроками, театрами раз в неделю, симпатичными дружескими беседами, и началась жизнь рядового солдата Гаршина – жизнь совсем иная, запомнившаяся навсегда, большая, глыбистая, наполненная событиями, думами, красками, звуками, запахами…

Вагон потряхивало на стыках. Мерцала свеча в фонаре. За окнами расстилалась Россия…