Текст книги "Пленник стойбища Оемпак"

Автор книги: Владимир Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Посмотри, Гоша, какая на нем курточка! Никогда не скажешь, что мальчик растет без матери. Всегда так красиво одет…

Сказала она это вполголоса, думая, что мы слишком заняты своим делом и пропустим ее слова мимо ушей. Но я услыхал и оглянулся на тетю Дашу. Взгляд ее был устремлен на Леньку. Столько было в этом взгляде любви и нежности! Словно бы впервые я посмотрел со стороны на своего друга. Ходил он всегда в одинаковых опрятных хлопчатобумажных костюмчиках, время от времени покупаемых в нашем универмаге «Одежда». В такой же скромной одежде ходило большинство наших мальчишек, и оттого они казались воспитанниками послевоенного детдома.

Мой отец одно время ухаживал за женщиной-портнихой. Выкраивая из материала заказчиц лишние лоскутки, она умудрялась довольно часто шить мне кое-что из одежды. Курточки выходили подчас театрально-нарядными: верхняя часть была из одной ткани, на обшлага и пояс шла другая.

Так вот, я тогда покраснел от радости, услышав похвалу. Мне бы догадаться немедленно снять курточку и великодушно подарить ее Леньке, но на такой поступок я не был способен. В этом возрасте мы все в большей или меньшей степени эгоисты.

Дядя Гоша стирал в корыте белье. Стирал он так же, как делал и все остальное, не спеша, вдумчиво, добродушно похрюкивая. Я помню его красные и очень жилистые руки в мыльной пене. Он как-то по-особому бережно обращался с каждой одежкой: обстоятельно намыливал со всех сторон, осторожно сжимал своими ручищами и тер сжатыми кулаками, потом окунал в пену, потом полоскал в другом тазу и легонько выкручивал, а жгуты складывал на спинку стула. При этом он вполголоса рассуждал:

– Кхн-кхн! Рубашонка Ленькина еще ничего. Еще ты покупала, Дарья. На ярмарке, помнишь? Еще кавалерист тогда свалился с лошади, кхн-кхн. А твоя рубаха, Дарья, того, пора замену делать. Погоди, неужто со свадьбы еще? Ну да! Я помню, на ней цветочки такие махонькие, кхн-кхн, были. Голубенькие такие… А и не беда. В следующую получку купим тебе новую рубаху, кхн-кхн.

– Пальто тебе надо, – ворчала тетя Даша. – Никто уже в шинели не ходит.

– Шинель, она, Дарья, вечная. Да ты не переживай. Поправишься ты, не кручинься. Вот поправишься, купим тебе все новое и поедем к морю. Покажу я вам море. А ты поправишься, к весне поправишься. Чует мое солдатское сердце. Оно не ошибчивое, кхн-кхн.

Тетя Даша согласно кивала, но в глазах ее стояли слезы. Вот тогда и вырвались у нее эти слова. Может быть, она хотела отвлечь себя и дядю Гошу от тяжких мыслей. А дядя Гоша медленно разогнулся, посмотрел сначала на жену, потом на меня и Леньку, машинально сжал мокрыми руками тряпку, и пенная вода яростно брызнула белыми струйками из-под пальцев.

– Ты что это, Дарья, – сказал он сурово и вместе с тем мягко. – Разве можно так говорить о нем, кхн-кхн! Пацан как пацан. Обыкновенный. И бабушка у него есть – вон какая мировая! И отец – серьезный человек. А у нашего Леньки бабушки нет. – Он поглядел на меня и ободряюще подмигнул: – Бабка у тебя что надо! Завидую тебе. Есть сказки кому рассказывать.

Я молча пожал плечами. Бабушка моя сказок почти не знала, но об этом я никогда не сожалел. Бабушка была для меня неизмеримо больше и важнее, чем просто бабушка, мать моего отца. Я это осознал поздно, много лет спустя.

Тетя Даша горько вздохнула и отвернулась к стене. Тогда дядя Гоша подошел к кровати и просто положил свою большую руку на ее лоб:

– Не обманывает мое солдатское сердце. К весне, кхн-кхн…

В комнате наступило тягостное молчание. Ленька насупился, враждебно покосился на отца. Я грыз ручку и многое бы отдал в тот миг, чтобы оказаться не в красивой курточке, а в хлопчатобумажном застиранном костюмчике, в таком, какой был на Леньке. Наверное, мое сердце уловило что-то бесконечно сокровенное и печальное, недосягаемое для посторонних в семейных взаимоотношениях Кузнецовых, какую-то затаенную тоску по светлым и беспечным дням.

Умерла тетя Даша глубокой осенью. Птицы в то лето так и не свили гнезда в ее доме.

Ленька стоял без слез возле калитки, может быть удивляясь впервые возникшему чувству пустоты и одиночества. Стараясь его как-то подбодрить, я брякнул:

– Ну, как дела?

Он поднял на меня свои сухие глаза и совсем по-взрослому усмехнулся:

– Какие же могут быть дела? Отец не пускает в дом… Там он… с мамой.

Я поднялся на второй этаж и вошел в комнату. Тети Даши нигде не было. Стол был накрыт одеялом и пуст, лишь возле стены нелепо лежала подушка. Дядя Гоша, согнувшись, что-то делал в углу комнаты. Я увидел постеленную солому и что-то белое за его спиной. Очертания этого белого предмета мне показались невероятно знакомыми. Я не мог двинуться с места, потому что узнал в этих очертаниях подогнутые ноги и свисавшие руки, узнал тетю Дашу. Первой мыслью было зажмуриться и выбежать вон. Дядя Гоша обернулся, назвал меня не имени и сказал:

– Иди помоги мне, сынок. Не бойся.

В мои протянутые руки тихо опустилась голова тети Даши. Ее распущенные волосы были влажны и теплы, а глаза плотно закрыты. Они как-то странно провалились, но мне показалось, что вот-вот они раскроются и я услышу знакомый ласковый шепот: «Мальчуган ты мой»… На ней была длинная белая рубашка, я различал еле приметные, когда-то, наверно, очень яркие синие цветочки.

Дядя Гоша что-то делал, так же неторопливо и основательно. А в глазах его светилась нежность и боль.

Сам не зная того, дядя Гоша подготовил меня к тяжкому испытанию, которое меня ждало через несколько лет – к смерти отца. Это ведь тоже надо уметь – собрать человека в последний путь. И не у каждого хватает на это мужества.

Я поправил цепочку медальона на тонкой шее тети Даши.

– Ну вот, – сказал дядя Гоша. – Спасибо тебе, остальное я сам сделаю.

– Надо бы позвать мою бабушку, – вымолвил я. – Ее всегда зовут…

– Нет, ничего. Я ведь старый солдат, я привычный.

– Мне можно идти? Там Ленька…

– Иди. А нет, погодь. – Он аккуратно положил тетю Дашу на соломку, шагнул к окну, порылся в картонной шкатулке и протянул мне деньги: – На-ко, возьми. Мороженое купи себе, кхн-кхн…

Я взял мятые бумажки, вдруг растерялся и, как всегда в такие минуты, оглянулся на тетю Дашу, ища поддержки и одобрения. Но я ничего не мог различить, мои глаза застилали слезы.

Тома

– Пап, а почему Димка дурак? – спросила за столом моя сестренка Томка.

Я прыснул в тарелку и украдкой состроил ей короткую гримаску.

– Он опять дразнится, па-а-п, – уже обиженно протянула сестренка.

– Будет вам! – сказала бабушка и ласково посмотрела на нас. Взгляд ее голубых глаз, даже если она строжилась, всегда был ласков.

Не прекращая хлебать суп, отец мудро посоветовал дочке:

– А ты, Томча, не обращай на него никакого внимания, вот он и перестанет.

– А-а, какой ты хитренький, – покачала головой Томка. – Не обращай… А если он мне мешает?

– Ничего я ей не мешаю, выдумывает все.

Я принял серьезный вид человека, озабоченного своими мыслями. Хотя, признаться, мне в ту минуту страшно хотелось ответить на Томкину жалобу одной из самых свирепых гримас, на которые было способно мое лицо.

Бабушка утерла губы, произнесла:

– Когда я ем – я глух и нем; когда я кушаю – я никого не слушаю.

Я поддакнул:

– Правильно, бабушка. Вещие твои слова.

– Ага, будешь еще дразниться, все расскажу, все расскажу… Такое расскажу! – Тома слегка скривила губы и в такт словам покачала толовой, всем своим видом давая понять, что якобы знает про меня что-то ужасное.

Я моментально перебрал в памяти все свои совершенные злодеяния за последние дни. Их, в общем-то, было предостаточно: украденные в отцовском шкафу ружейные пистоны, курение с уличными мальчишками, нарисованный фашистский знак на воротах соседа…

– Фи! Рассказывай, мне-то что, – пожал я, однако, плечами как можно равнодушнее, но на всякий случай мгновенно вытаращил глаза и свел угрожающе брови – мол, только попробуй!

– Ага! Ага! – радостно закричала Томка, смотря то на меня, то на отца. – Он опять, пап. Вот только что…

– Ну хватит! Не дадите поесть спокойно. Сами разбирайтесь, – построжился отец.

Некоторое время ели молча, постукивая ложками о тарелки. Тикали ходики. За окном в солнечном свете на кого-то лениво взлаивал Пушок.

Тома, как и я, сидела в одной майке. Было душной жарко от летнего зноя и горячего супа.

– Пап. – Томка что-то пощупала у себя на груди под майкой. – Пап, вот потрогай здесь. Какие-то комочки… Немножко больно. Что это?

– Хи-хи! – раздельно и тихо хихикнул я себе под нос, может быть смутно догадываясь о происхождении комочков на Томкиной груди.

Отец отставил ложку, посмотрел на бабушку, потом на дочку. Погладил ее по полове, притянул к себе:

– Это ничего, Томча, это так надо. Растешь ты у нас. Скоро совсем большой станешь.

Увлажнились глаза у бабушки. Она вздохнула и скорбно посмотрела куда-то вбок. Я не мог в том возрасте догадываться о ее чувствах. Но, конечно же, она в те минуты скорбно подумала о том, что такие вопросы девочки обычно задают матерям. А матери у нас не было. Нашей мамой был папа.

Видимо инстинктивно о чем-то догадавшись, Тома покраснела и уже совсем плаксиво и совсем некстати пронюнила:

– А Димка опять дра-а-знится-я…

Отец уже совсем строго посмотрел на меня, пытаясь придать размягченным глазам суровость:

– Пре-кра-тить! Выгоню!

Я решил более не испытывать отцовское терпение, наскоро выпил стакан киселя и вылез из-за стола. Подошел к буфету, зачем-то потренькал ногтем о стекло створки. Делать было совершенно нечего. Пыльное знойное лето уныло тянулось, словно бесконечный караван верблюдов в пустыне. И конца, казалось, этому не было видно. До школы оставался еще месяц, а в пионерский лагерь в тот год мы с Томкой почему-то не поехали. Уже невмоготу было слоняться по пустым улицам.

В большой комнате я выдвинул ящик со своим богатством. Там лежала коробочка со старинными монетами, еще коробочка с рыболовными принадлежностями, складной нож, дяди Петины офицерские погоны, полевая сумка, карандаши, компас, ружейные гильзы и много всякой другой всячины. Без интереса я погремел монетами, переложил вещи, вздохнул тоскливо и протяжно.

Вошла Томка. Покрутилась у окна, переставила без надобности горшки с геранью, посмотрела в окно и принялась расчесывать волосы своей большой кукле, при этом что-то тихо нашептывая. Еще некоторое время поширкала спичечными коробками. У нее был целый набор этих коробочек. В одной она устроила спаленку для самодельной куколки, в другой хранилась посудка из пластилина, в третьей – одежки. Потом порывисто вышла. Я услышал ее и бабушкин голоса. Бабушка собиралась на базар, отец на работу.

Я бездумно разглядывал свое богатство. Снова вошла Томка, постояла с секунду за моей спиной, но ничего не сказала. Это надо было понимать так, что после обеденного инцидента мы не разговариваем! Она замурлыкала какой-то мотив, уставилась в зеркало, выискивая что-то на своем лице. Затем я услышал скрип открываемого шифоньера. Сестренка порылась там, взяла платье и начала возле своей кровати переодеваться. Все это я видел краем глаза, но ее ежедневные переодевания меня совершенно не интересовали. А вот когда она напялила на голову зимнюю вязаную шапку, присланную из Прибалтики нашей тетей Лидой, я не выдержал:

– Может, и валенки достать, воображала несчастная!

– Не твое дело, – огрызнулась Томка. – Что хочу, то и делаю!

Перед зеркалом она долго устраивала шапку на голове, вертелась, пытаясь увидеть свой затылок, то прятала косу под шапку, то распускала волосы на плечи. Шапка, кстати сказать, имела довольно странную конструкцию. От шеи она круто поднималась вверх, плотно облегала затылок, а вот над ушами получались нелепые бугры, напоминающие рожки молодого козленка.

– На роль огородного пугала очень даже сгодишься, – сказал я.

– Что бы ты понимал! Если хочешь знать, Любовь Орлова носит такую шапочку.

Я спохватился, что своими комментариями первым начинаю перемирие, хотя Томку следовало бы проучить за ябедничанье во время обеда.

– Да носи, носи, хоть воронье гнездо напяль.

– Дурак! – бросила Томка и скрылась за дверью.

– Пушок! Пушок! Пуша ты моя хорошая, – услышал я ее голос со двора.

Меня тоже потянуло из дому.

Двор наш давно для меня не таил ничего интересного, разве только узкий сыроватый проход за сараем – по-нашему, завозня. Там сквозь щель в заплоте можно было наблюдать жизнь соседского двора, принадлежащего большой семье Красильниковых. Сам он работал шофером на грузовике. Оба его сына все дни возились с железками, но они были старше меня, и я не удостаивался чести быть членом их компании.

После обеда солнце намертво повисло над красильниковским двором. Зато в нашей ограде пролегла полоса спасительной тени – в это время хорошо было сидеть на приступках крыльца, разглядывая высвеченную до белизны бревенчатую стену Другого соседского дома, в котором проживала старая еврейка Мария Наумовна. В эту стену мы любили бросать ножи и стрелять из самодельных луков. С двух концов дом венчали два сооружения внешне очень похожие друг на друга – дощатый домик уборной и фанерный домик летней купальни. За день вода в бачке нагревалась, и отец после работы всегда принимал душ, напевая свою любимую песенку: «Голубка моя, как люблю я тебя»…

Раскаленный неподвижный воздух палил щеки, временами казалось что ты постепенно глохнешь от зноя и медленно плавишься. Я стянул майку и оцепенел посреди ограды, совершенно не зная, что придумать. Томка на корточкам возле колодца возилась с Пушком.

– Пушок! Пушок! Ко мне! – позвал я собачонку и похлопал по голому колену.

– Так и пойдет он, – крикнула Томка. – Правда, Пушок, ты не пойдешь к нему? Вот умница! Ты у меня хороший, умный.

Собачка преданно виляла шелковистым хвостом, я видел скошенные в мою сторону ее блестящие глаза.

– Пушок! Кому говорю? К ноге!

Томка ехидно засмеялась, но Пушка не выпустила.

Я лениво зевнул и отвернулся – не было никакой охоты связываться с Томкой.

Знойную тишину всколыхнул близкий протяжный крик:

– Ка-ра-син! Ка-ра-син…

Я подошел к заплоту и уставился в щель. Улица лежала в пыли. Я с тоской подумал о том, что и здесь не предвидится никаких событий, которые могли бы развеять мою скуку.

– Ка-ра-син, – бесстрастно раздалось совсем рядом.

В полоске между досками показалась вначале задумчивая морда понурой лошаденки, затем согнутая неподвижная фигура керосинщика, бочка. Сзади погромыхивало мятое ведро. Из горловины бочки торчала ручка черпака.

Лошадь самостоятельно обогнула телеграфный столб посреди улицы, но с озадаченным видом замерла возле полувысохшей лужи, покрытой блестящей фиолетовой коркой. Это место мой отец называл язвой нашей улицы. Вместе с соседями четырех близстоящих домов уже много лет подряд мы тщетно пытались осушить эту «язву»: прилежно ссыпали золу и шлак, мусор, битый кирпич… Но наступала весна – и «язва» превращалась в огромную лыву от калитки до калитки.

Наша улица прямехонько вела на кладбище, и почти каждая похоронная процессия невольно приостанавливалась как раз напротив наших ворот. Бабушка крестилась и вздыхала, думая в эти минуты о вещих приметах…

Керосинщик имел удивительную способность совмещать сразу два действия – спать и одновременно сзывать монотонным голосом население, нуждающееся в керосине. Но возле лывы он встрепенулся, ошалело посмотрел по сторонам и с ленивой профессиональностью стеганул лошаденку:

– Ка-ра-си-и-н.

Мои ноздри приятно пощекотал сладковатый запах керосина. Я не удержался и по привычке скрипучим голосом передразнил:

– Ка-ра-си-и-и-н…

Керосинщик, не поворачивая головы, выкатил глаз и матюгнулся в мою сторону. Все это было давно знакомо. Я поплелся в уборную. Над срубом колодца торчала Томкина попка в синих трусиках. Это была ее манера – свеситься по пояс в колодец и что-то там разглядывать, отчего эта самая ее попка не раз испытывала на себе бабушкины или отцовские хлопки.

«Ну я задам сейчас ей, ну задам!» – обрадовался я неожиданно возникшей перспективе хоть каких-то действий. Даже раздумал в уборную сходить.

Томка подняла лицо. Оно было мокрым от слез. Меня будто резануло по сердцу – такое стояло в нем отчаяние, такая ни с чем не сравнимая боль… Совсем как у той лани в нашем замызганном приезжем зоопарке, который все называли зверильницей.

– Чего ты? – строго спросил я и этими словами окончательно открыл в ней какой-то слезоточивый клапан.

– Ша… Ша-а-почк-а-а… – Она заревела так, как могла реветь только она.

– Допрыгалась со своей шапочкой. У, дура несчастная! – Я заглянул в колодец и в подземном небесном оконце увидел свою округленную рожу. Пахнуло холодной сыростью и плесенью. По углам на веревках висели бидончики и ведра с продуктами.

– Где твоя шапка? – буркнул я в колодец. Зашаталось эхо, сморщив чистый осколок голубого неба и мою рожу.

– Зде-ся-я, – всхлипывая, протянула жалобно Томка. – Я только хотела посмотреться-я… – Она с новой силон возобновила рев.

– Не вой! «Здеся»… – передразнил я ее и увидел шапку – желтое пятно у самой воды сбоку. Пятно вроде бы не плавало, значит, зацепилось.

– Вот она!

– Где? Где? – Томка мгновенно прекратила рев и перегнулась в колодец.

– Тащи бельевую веревку, сейчас организуем спасательные работы.

Сестренка резво метнулась к дому. Я нашел подходящий кусок проволоки, загнул крючок.

– Внимание! Дамы и господа! – сказал я высокопарно, чтобы рассмешить Томку. – Сейчас состоится ни с чем не сравненное извлечение из недр земли бриллиантовой короны несравненной царицы Тамары.

Сестренка хихикнула, на ее мордашке появилась довольная гримаска.

– Публику прошу не шуметь, с первых рядов не вставать.

С этими словами я театрально бросил моток веревки в чрево колодца. Мы враз наклонились, и мое ухо пощекотали Томкины волосы. Я завел крюк под шапку, слегка подсек и повернул голову вбок:

– Дамы и господа! Торжественный момент наступил. Работают все громкоговорители, включая телефоны и наушники. Фоторепортеров прошу не мешать. – Я почувствовал на щеке горячее Томкино дыхание, слегка дернул веревку, она спружинила, шапка вытянулась, но не отцепилась.

– Димочка, родненький, порвешь, – заверещала в ухо Томка.

– Не учи ученого. Вижу, что зацепилась. – Я перешел на другую сторону сруба, подергал – бесполезно. Посмотрел на Томку, готовую вот-вот снова открыть слезоточивый клапан.

– Заревешь – убью. Поняла? – Я притронулся к своему затылку и чуть не отдернул руку – так он был горяч. Щеки и лицо пылали жаром. У Красильниковых из глубины бесчисленных сараев протяжно завыл в самую душу ишак. Раздумывая, я легонько поддергивал веревку – никак.

– Подержи, – приказал я Томке и побежал к завозне. Там валялся большой моток толстого каната.

Глаза у Томки округлились:

– Ты что, туда?

– Нет, туда. – Я показал пальцем в небо.

– Ты с ума сошел. А вдруг сорвешься или утонешь…

– Помолчи, несчастная! Я уже раз тонул – два раза не тонут, – сказал я и вспомнил, как однажды в Карасином озере меня опутали водоросли и я еле выбрался на берег.

Томка огляделась, словно ища защиту:

– Димка! Не надо, нельзя! – В ее глазах опять блеснули слезы.

Я сурово погрозил ей кулаком и привязал конец каната к бревну:

– Там воробью по колено, а на дне, может быть, клад лежит.

– Клад? – переспросила Томка. – Какой клад?

– Обыкновенный. Сундук с драгоценностями.

– С драгоценностями, – эхом выдохнула Томка, но тут же опять усомнилась: – Выдумки это все. Никакого там клада нет.

– Посмотрим.

Признаться, мне давно хотелось пошарить дно колодца. Однажды я крючком вытянул ржавый обрез винтовки. Как он туда попал, никто сказать не мог. Отец предположил, что, может быть, обрез с времен гражданской войны. Но раз там оказался обрез, значит, могло быть еще что-то. Ведь нашла наша соседка в подполье своего дома чемодан с царскими бумажными деньгами…

Я попробовал на прочность канат и под Томкины охи и ахи сполз ногами в колодец. Но прежде нащупал в стене выступ, поднял в приветствии одну руку:

– Дамы и господа! Эксперимент продолжается. Пока никаких интервью. Цветы и поздравительные телеграммы прошу складывать у ног царицы Тамары.

Томка на этот раз шутку не восприняла, а схватилась за канат, точно пытаясь вытянуть меня наверх.

Я протянул ноги и повис. Канат был сплетен из очень жестких, торчащих во все стороны колючих щетин. Ладони ожгло болью. Перебирая руками, я опустился до половины колодца и пытался найти ногами хоть какую-нибудь опору, но пальцы скользили о мокрые доски. Донный холод стал проникать в меня до самого нутра. Ныли от напряжения мышцы рук и спины. Я со страхом посмотрел наверх. В небесном оконце повис силуэт Томкиной головы.

– Ну что, Дима?

– О-о, има-а, – гулко отозвался колодец.

Я опустился еще метра на полтора, нащупывая выступы между досками. Звякнул бидон с молоком.

– Има… Има… – гудело вокруг меня.

– Не ори! – крикнул я и сполз до самой воды, потому что не было никаких сил висеть на согнутых руках. Мне казалось, что в ладони кто-то сыпанул горсть горящих углей. Я с трудом сдержал в себе мучительный порыв разжать пальцы и почти не почувствовал неземную стужу колодезной воды. По-настоящему сделалось страшно. «А ведь отсюда не выбраться», – мелькнула молнией мысль. Мне казалось, что вот сейчас кто-то схватит меня за ноги и утянет в бездонную глубину подземного мрака. Стуча зубами, я все же потихоньку погрузился в воду. Рукам стало немного легче. А вот и проклятая шапка. Я протянул руку и как можно аккуратнее снял ее с гвоздя, напялил на голову. Выбраться бы теперь…

Я не смотрел наверх, боясь, что может слететь шапка. А посмотреть мне очень хотелось. Подтягиваясь на руках, я не знал, сколько метров оставалось до выхода. Ладони уже свыклись с болью, и сейчас я бы тогдашнее свое состояние выразил так – вылез на одних нервах.

Стало светлее, а доски суше. И вот наступил момент, когда я почувствовал, как мою руку обхватили Томкины горячие ладони и потянули вверх.

– Не мешай, Том, – прошептал я.

– Чуточку, самую чуточку осталось, – также шепотом отозвалась сестренка.

Я перевалился на сруб и замер, прерывисто дыша. Томка осторожно сняла шапку и погладила меня по голове:

– Димочка, родненький, ты просто чудо!

Ее слова прозвучали ободряюще, они придали мне силы, я приподнялся и медленно произнес в пространство:

– Дамы и господа! Прошу не толпиться. Эксперимент закончен…

Томка счастливо рассмеялась, наклонилась ко мне, ойкнула:

– Димка, руки! Кровь…

Она осторожно повернула мои ладони кверху:

– Дима-а… Миленький…

– Спокойно. Обыкновенная кровь. Пустяки…

– Пойдем, Димочка, пойдем скорее, я их перебинтую, смажу йодом.

– Еще чего – «перебинтую!» Что папка скажет? Смазать – смажь, не возражаю.

Мы вошли в дом. Томка опрокинула флакончик на кусок ваты и с видимым удовольствием стала обстоятельно смазывать каждую царапину. Я мужественно сдерживался, чтобы не кривиться от щиплющей боли.

– А у тебя, сестрица, ничего получается. Папка правильно решил – быть тебе врачом.

– И буду. Вот вырасту…

Вспомнив обеденный разговор, я машинально посмотрел на ее розовый сосочек за краешком майки. Скосил глаза на свою грудь – никакой разницы, может быть, только у меня чуть темнее…

– Хватит, Томка, ты меня просто замучила.

– Сейчас, сейчас. Вот здесь только и здесь. А теперь ложись. Ты больной, я тебе градусник поставлю. Ой, да ты же в мокрых трусах, возьми сухие…

– Еще чего! Высохнут на мне. И никаких лежаний с градусниками. Градусник ставь своей кукле, она привычна.

Сестренка с нежностью посмотрела на меня:

– Дима, а я нисколечко не обижаюсь на твои гримасы. Это я просто так. Смешно же… Сделай ту, зверскую.

Я оттянул уголки губ к ушам, вытаращил и свел глаза к носу и косо наморщил лоб. Я знал, что в это время у меня шевелятся уши. Томка в смехе запрокинула голову:

– Совсем и не зверская, а смешная.

Так мы немного подурачились, и я забыл о приключении с шапкой.

– Дима, пойдем я тебе что-то покажу, – загадочно проговорила Томка.

Мы вышли на солнцепек. Подкатилась Пуша и ласково посмотрела на нас. Казалось, еще совсем небольшое усилие – и она заговорит человеческим языком. Мы подошли к песочнице.

– Вот здесь. – Тома опустилась на четвереньки и принялась одним пальцем осторожно разгребать песок.

– Нет, я забыла. Кажется, здесь. – Она передвинулась чуть в сторону.

– Ага, Дима, смотри.

Наши головы сошлись, и опять Томкин завиток пощекотал мне ухо.

Под ее пальцами что-то блеснуло. Она аккуратно раздвинула ладошками песок, и я увидел цветное оконце внутрь. Все ясно. Это была наша старая игра «в кладики». Мы делали в песке ямку, заполняли ее цветными стеклышками, катышками яркой фольги, красивыми камушками, лепестками цветов и чем придется. Потом накрывали осколком прозрачного стекла и края засыпали песком. Охи интересно было спустя день разглядывать эти кладики. Каждый старался устроить свой кладик красивее и богаче. Потом спорили, у кого он получился лучше, не раз ссорились до слез и расшвыривали друг у друга эти творения. Но я давно не играл в девчоночью игру, меня стали привлекать всякие стреляющие и взрывающиеся вещи. А Томка, оказывается, потихоньку от меня играла.

– Красиво? – прошептала она и вздохнула. – Как будто совсем другой мир…

– Здорово! – великодушно оценил я кладик. – Как у Хозяйки Медной Горы.

– А у меня еще тут кладик. Еще красивее. Давай искать. Только осторожно, не наступи.

Я посмотрел на свои ладони. Тома нашлась сразу:

– На палочку.

Я принялся щупать вокруг себя песок. Томка на четвереньках ползала по краям песочницы. Солнце жгло затылок будто под увеличительным стеклом. Еще чуть-чуть – и задымятся волосы. Мне это ползанье стало порядком надоедать, но вот я почувствовал, как кончик палочки скользнул в сторону. Я раздвинул песок.

– Томка, нашел!

Мы прильнули к оконцу и затаили дыхание. Под стеклом в таинственном полумраке на спичечном коробке лежала одна из Томкиных куколок. Коробок был подвешен на нитках к четырем столбикам и слегка покачивался. Все вокруг было устелено серебристой фольгой.

Что-то нехорошо мне сделалось внутри.

– Спящая красавица, – восторженно прошептала Томка.

И снова неясное предчувствие какой-то беды всколыхнуло мое сердце.

– А ну тебя. Придумала тоже, – сказал я и, помедлив, добавил. – Могилка…

– Прям, могилка, – обиделась и надула губы Томка. – Это же хрустальный склеп. Она спит… – И вдруг схватила стекло, подняла куколку на свет: – Вот видишь, она и проснулась. Видишь?

– Ладно, пойдем, а то мне голову напекло до жути.

В тени мы сели на приступки крыльца. Томка побаюкала куколку, что-то неслышно нашептывая, отложила в сторону и занялась Пушком.

Опять делать было совершенно нечего. За калиткой прогромыхало ведро – возвращался керосинщик. Я было открыл рот, чтобы истошным голосом завопить: «Ка-ра-си-ин», но передумал. Мне не хотелось, чтобы сестра слышала непечатную ругань керосинщика. В присутствии бабушки я это делал с удовольствием, чем вызывал ее вздохи и причитания. Чихнуло и затарахтело в ограде Красильниковых. Знать, опять испытывают мопед. Мой взгляд скользнул по бачку купальни.

– Томка, давай искупаемся.

– Давай, – с восторгом согласилась она. – Я тоже не могу, так жарко сегодня.

– Вода там уже теплая.

– Да хоть и холодная. Холодная даже лучше.

Обычно мы с Томкой плескались в купальне вместе.

И веселее, и экономнее на предмет воды.

– Только сначала ты, а потом я, – сказала Томка.

Я удивленно посмотрел на нее:

– С чего это? Папке воды не достанется, сама знаешь.

– Да-а, – непонятно протянула Томка. – Тогда купайся ты, а мне что-то расхотелось.

– Как хочешь, а я не могу дальше печься в этой жаре.

Я залез в купальню, снял еще не высохшие трусы и приоткрыл кран. Прохладные струи ласково зашлепали по моему горячему телу. Я громко зафыркал, подставляя лицо ниспадающей благодати.

– Дима, Дима-а, – услыхал я Томкин голос за брезентовым пологом, заменявшим дверь.

– Чего?

– Я тоже… хочу.

– Ну и залезай, пока не поздно.

Она робко заглянула, потом нерешительно переступила порог и зажмурилась от брызг:

– Ой, как здорово!

– Раздевайся скорее, водичка что надо.

– А я буду так. Все равно высохнет.

– Ну и глупая. Чего это сегодня с тобой?

– Ничего…

Однако повернулась ко мне спиной, быстро стянула майку и трусики, как-то боком вошла под струи.

Я сделал ладони лодочкой и плеснул на сестренку. Она радостно завизжала, запрыгала. Неловкость ее тут же прошла, и мы принялись, как обычно, беситься. Боль в руках я совсем не чувствовал. Боль успокоила прохладная вода.

– Томка, хватит, – сказал я. – Папке не достанется. – Повернул краник и посмотрел на сестру.

Ее тонкое голенькое тельце лоснилось и словно бы просвечивало, напоминая маленькие мраморные статуэтки, какие я видел у тети Лиды. Струи воды трогательно повторяли нежные изгибы и впадины ее тельца, прозрачными горошинами срывались с кончика носа и кончиков ушей, пропитывали блестящие и казавшиеся литыми темные волосы. А глаза в слипшихся густых ресницах казались волшебными кладиками. Я впервые залюбовался сестренкой и тронул блестящую каплю на ее носу:

– Уф-ф, какая ты… Мокрая, будто мышь…

Я опустил глаза и увидел ее ярко-розовые сосочки. Замер от неожиданности. В них угадывалась какая-то пугающая припухлость. Струйки воды огибали эту припухлость, скатывались вниз, а покатые кончики сосочков были странно сухи, словно бы они тотчас, как на них Попадала вода, испаряли ее своим жаром…

Томка растерянно и беззащитно посмотрела на меня:

– Ты что, Дима? – И быстро отвернулась.

Мы молча оделись и вышли на солнцепек. Неловкость, возникшая в купальне, прошла и забылась быстро, но с того дня я почему-то перестал дразнить свою сестренку.