Текст книги "Пленник стойбища Оемпак"
Автор книги: Владимир Христофоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
– Ну это не решение вопроса. – Покраснел он оттого, что по проекту действительно кабинет директору предлагался без приемной.
– Знаю и понимаю, расставаться с таким роскошным залом не хочется. Но я бы вам посоветовала. Кто ради кого здесь? Вы для учащихся или учащиеся для вас?
– Простите, вы кто, собственно, будете? – поинтересовался директор.
– Как вам сказать, – задумалась Варвара Кирилловна, подыскивая верные слова. – У вас есть кружок «Поиск». Я приехала…
Молодая женщина, та, что говорила о письме из милиции, ойкнула, сложила ладони у подбородка:
– Так это… вы? Жена того летчика?
– Да. Это я.
Все разом вскочили. Кто-то обнял за плечи Лоскутову, кто-то жал руки.
От неожиданной нахлынувшей людской нежности Варвара Кирилловна растерялась, лишь благодарно улыбалась всем, но размягчиться до слез не позволила, хотя они стояли где-то совсем рядом. Просто спазмы сжали ей горло, и она еще некоторое время не смогла вымолвить ни слова.
– Спасибо… спасибо за теплоту. Но, право, я не заслужила этого. Я всего лишь… жена… летчика.
Молодая женщина, сама готовая вот-вот расплакаться, все время повторяла:
– Боже мой! Надо же! Боже мой… Вы не представляете, как вас ребята ждут! Такая встреча… Пойдемте скорее в наш класс, пойдемте.
Директор вставил:
– И обязательно выступите перед учащимися, в плане, так сказать, патриотического воспитания.
– Да уж придется выступить, – с напускной строгостью произнесла Лоскутова, – а за сетки с продуктами я спрошу, крепко спрошу. Насчет перепланировки все-таки подумайте. Я, в свою очередь, поговорю с председателем райисполкома. Помогу чем могу.
Директор испуганно замахал руками:
– Не надо, ничего не надо говорить. Сами решим.
– Не надо ничего решать. Надо делать. Больше того, объявите среди учащихся конкурс на лучший вариант перепланировки корпуса. Это как раз будет в плане трудового воспитания, – добавила она с улыбкой.
Варвара Кирилловна наконец решилась зажечь спичку и с жадностью втянула в себя струю дыма.
…Лоскутова рассматривала вещи погибших летчиков так, словно она была очень близоруким человеком. Ей хотелось остаться одной, ее раздражало нетерпеливое перешептывание ребят, мешало стекло, за которым лежали все эти обгоревшие и оплавленные предметы. Попросить открыть крышку столика она не решалась. Еще раньше, как только Лоскутова взглянула на вещи, ей пришла в голову горькая мысль: а ведь она не помнит, какие из вещей принадлежали Гаранину. Часы, портупея, клочок погона, кобура, термос – все могло быть и его и его погибших товарищей. Она спросила, были ли еще документы, кроме комсомольского билета.
– Письма есть, но их не удалось прочесть, – сказал рослый черноволосый паренек. – Если хотите взглянуть, они у отца в сейфе.
– Почему у отца? – машинально спросила Варвара Кирилловна.
– А он председатель райисполкома, помогал нам, – ответил юноша.
Вечером в спортивном зале собрались учащиеся и преподаватели.
– Прежде всего, ребята, я передаю вам большой сердечный привет от Героя Советского Союза, бывшего командира перегоночной авиадивизии Ильи Петровича Мазурука. Он знает о вас и гордится вами. Такое вы хорошее дело делаете…
Слова Лоскутовой потонули в грохоте аплодисментов.
– Так вот. Я с ним встретилась перед вылетом на Чукотку. Илья Петрович рассказал мне один случай. Глубокой осенью сорок третьего года где-то в этом районе совершил вынужденную посадку военный транспортный самолет. Летчики остались живы, но их никак нельзя было вывезти с места аварии: вертолетов тогда еще не существовало. Целый месяц летчикам с воздуха сбрасывали все необходимое, пока не выпал снег и к ним не пробились оленьи упряжки. Илья Петрович не помнит имена летчиков, но ведь вполне возможно, что это был экипаж второго самолета, который обнаружили геологи. Значит, летчики живы! Попробуйте начать поиск отсюда, с Чукотки. Наверняка кто-то из местного населения помнит об этом эпизоде. А через них, возможно, удастся узнать чью-нибудь фамилию.
Я скажу вам, ребята, что никто никогда бесследно не исчезает. Двадцать миллионов советских людей погибло в войну. Воспоминания живут о них в памяти их родных и близких. Давно умерли родители Евгения Федоровича Гаранина, не осталось родственников. Но вы нашли меня, а через меня о его последнем полете над Чукоткой узнали многие люди, те, кто его помнили, и те, кто его не знали. Оказывается, некоторые из товарищей Гаранина знали о нем больше, чем я. Гаранин не совершил подвига, не имел высоких наград. Но он был очень настойчивым человеком. Он сумел, пусть частично и пусть не совсем так, как хотел, достичь своей давней мечты – сделать героические полеты через Северный полюс в Америку нормой, обычным делом. Он мечтал работать в Арктике, осваивать воздушные трассы Крайнего Севера. Не знаю, был ли он доволен собой…
Варвара Кирилловна по привычке открыла сумочку, чтобы достать папиросы.
Голос Варвары Кирилловны заметно дрогнул, когда она произнесла:
– Я вам благодарна… по-матерински благодарна.
Я ничего не могла привезти вам, что дополнило бы биографию и жизнь Гаранина. У меня ничего не осталось. Есть лишь моя память да я сама, как видите, старая и ворчливая женщина. Продолжайте розыски родных остальных членов экипажа. И я вам в этом помогу. – Она сделала паузу. – А теперь вы расскажите о себе, о своей учебе, о том, чем занимаетесь в свободное время. Конечно, кроме срезания авосек с продуктами…
Зал мгновенно умолк, погрузился в неловкую и тягостную тишину.
– А вы хотите прыгать с парашютом? – неожиданно выручила Лоскутова.
Тишина всколыхнулась, взорвалась:
– Хотим! Хотим! Ура-а…
– Еще у нас нет канатной дороги! – закричал кто-то пронзительным голосом.
– А дорога-то зачем вам канатная?
– У нас же, посмотрите, сопки специально созданы для горнолыжников. И лыжи есть, и желание…
Потом от имени учащихся выступил черноволосый юноша, сын председателя райисполкома. Он рассказал гостье о дальнейших планах группы «Поиск». Из самых лучших ребят решено организовать экспедицию к месту катастрофы самолетов, обратиться к комсомольцам района и собрать средства на сооружение монумента в поселке, продолжить розыски. В конце он тихо сказал:
– Простите нас за сетки…
Зал дружно захлопал.
В эти дни Тельман Ивтэкович был настолько занят, что не вспомнил бы о гостье, если бы не директор торга.
– Поздравляю вас с новым работником, Тельман Ивтэкович, – сказала она не без иронии. – Энергичная женщина, с места в карьер… на лошади.
– На какой лошади?
Выслушав директоршу, он от души расхохотался:
– А что, молодец, а? Вот вам и лошадиная проблема.
В разговор вмешался начальник аэропорта:
– Кстати, где эта Лоскутова? Она нас вчера чуть до инфаркта не довела со своими парашютами.
– Парашютами? – Тельман Ивтэкович невольно нахмурился.
– Говорит, не может такого быть, чтобы в авиаподразделении не было с дюжины парашютов. Есть-то они есть, да ведь это серьезное и ответственное дело – прыгать с парашютом. Говорит, на той неделе уже привезет список ребят, желающих прыгать. Это же самоуправство!
– Ага, понял. Мне об этом сын говорил. Я не знаю вашей специфики, тем более, как организуется парашютный спорт. Но, прошу вас, прислушайтесь к словам Лоскутовой. Она человек толковый.
– Ну раз вы так считаете…
– А я с жалобой, Тельман Ивтэкович. – К председателю подошел директор ПТУ. – Вам Лоскутова еще не докладывала о перепланировке нашего здания? Это вообще ни в какие ворота… Если мы начнем руководителей из кабинетов выселять, то… – он не нашелся, что сказать, и лишь пожал плечами, ища поддержку в других.
Раздался звонок, все заспешили в кабинет председателя.
Тельман Ивтэкович еще некоторое время размышлял над словами директора, хотя так до конца и не уловил их смысл. Он разглядывал знакомые лица членов исполкома и приглашенных. Для многих из них Чукотка стала родным домом. Но даже они, в подавляющем своем большинстве, все равно, придет время, вернутся туда, откуда приехали, в свои российские города и поселки. И, может быть, поэтому у него в самой глубине души оставалась некая необъяснимая обида на этих людей. Никто об этом не знал, и сам он считал это глубинное чувство своей слабостью. Оно о себе давало знать крайне редко, но почти всегда, когда ему приходилась провожать на пенсию – а значит, и на материк – своих верных товарищей, с которыми был прожит бок о бок не один год и не два, а порою десятилетия. Все равно, как ни крути, на Чукотке существует вахтовый метод работы. Эти вахты растягивались иногда на очень долгие годы, в которые вполне умещалась целая человеческая жизнь, но все равно это были вахты с приездом и отъездом.
Многие уезжали навсегда, а он оставался, и потому собственная его наступающая старость виделась ему незаслуженно обделенной. Обделенной именно общением с товарищами по совместному делу. Он прекрасно знал, что потом, много лет спустя, ему захочется видеть того или того – может быть, уже давно умершего; захочется видеть, как растут и живут дети его друзей. Именно так, не теряя друг друга, из поколения в поколение живут и в русских селах, и в его родном чукотском селении Энмыгран. Но Тельман Ивтэкович давно уехал из родного села, давно живет в районном центре, а здесь вахтовый метод…
Сейчас он думал об этом не случайно. Слушая директора ПТУ, он почему-то почувствовал, что этот человек здесь долго не продержится – не той закваски. Хотя внешне он вроде бы ничем не отличался от других, пожалуй, только излишне осторожен с начальством, высокомерен с подчиненными. Председатель райисполкома знал и другое – его недолюбливали учащиеся, но ведь это еще далеко не критерий оценки деловых и душевных качеств человека. Он с тоской подумал, что скоро, видимо, придется искать нового директора.
Вечером Тельман Ивтэкович послал машину за Лоскутовой.
– Рад вам сердечно, Варвара Кирилловна. – Он помог гостье снять мокрый плащ. – Где так успели промокнуть? Да-а, сезон осенних дождей наступил. Некстати… Я все эти дни, поверьте, на разрыв.
– Да уж не оправдывайтесь, дорогой Тельман Ивтэкович. Я понимаю все прекрасно. И даже догадываюсь, что вы меня пригласили далеко не по поводу этих осенних дождей.
Председатель ушел от ответа, показал на барометр:
– Поверьте, это недели на две. Все вылеты прекращены. – Он вздохнул, вынул расческу. – Честное слово, я намеревался слетать с вами туда, сам все показать. Но…
– Подождем! Мне спешить некуда, – жестко оборвала его Лоскутова.
– Обиделись?
– Вы меня не поняли. Я буду ждать погоды, чтобы улететь домой.
Варваре Кирилловне подумалось, что председатель рад этим дождям, рад, что наконец отделается от надоевшей гостьи. Но она быстро подавила в себе обиду и сказала:
– За меня туда следующим летом поедут учащиеся ПТУ. А я… я просто не смогу подняться на ту сопку. Мне остается только вас поблагодарить за все, что вы сделали. Эта поездка, пожалуй, была одним из самых значительных событий в моей длинной жизни.
– Так-так, – Тельман Ивтэкович продул расческу и аккуратно вложил ее в нагрудный кармашек. – А у меня идея! Только просьба не отвечать сразу, а, скажем, через три дня. Хорошо? Ну тогда вот: оставайтесь у нас до следующего лета. Поработаете заместителем директора в училище, а летом вместе с ними…
Варвара Кирилловна с любопытством рассматривала председателя. Нравился он ей все больше и больше. И нравился прежде всего своей открытой и, что ли, беззащитной хитростью.
– А я вам взамен подарок готовлю. Уговорил демобилизованных пограничников поехать в ваш девичий город.
– Это не подарок, а бомба замедленного действия. Парни найдут себе невест и… вернутся на Чукотку. Молодые от вас не уезжают.
Оба рассмеялись.
– Дорогая Варвара Кирилловна, поверьте, ребятам во как нужны вы с вашей светлой, умной головой и добрыми вашими женскими руками, – нескладно заключил Тельман Ивтэкович, желая сказать этой пожилой женщине нечто вроде комплимента. При этом он взглянул на большие грубоватые руки Лоскутовой и окончательно смутился.
Варвара Кирилловна громыхнула коробком спичек:
– Как условились, сейчас ничего не скажу.
Они поговорили о парашютном кружке, канатной дороге, вспомнили торговскую лошадь…
Председатель неожиданно хлопнул себя по лбу. Он открыл нижнее отделение сейфа и замер, потом медленно повернулся к гостье:
– Простите, Варвара Кирилловна, я и забыл. У меня ведь для вас есть еще что-то… – Он вынул сверток и развернул. – Это тоже оттуда.
Лоскутова осторожно взяла старую туфельку и конверт.
– Здесь письма, которые не удалось расшифровать. – Он вынул слипшиеся листки с блекло-голубыми разводами.
Варвара Кирилловна бережно рассматривала их.
– Да, совсем ничего нельзя разобрать. Мы с ним не переписывались. Нет, одно письмо он мне прислал, а я, кажется, не успела ответить. А что это? – Она развернула полуистлевший листок. – Боже мой! Заявление в загс… Так и не успели. – Привычным жестом она стала искать папиросы. – Отдайте мне это, пожалуйста.
Но откуда туфелька? Погодите, погодите… Неужели…
Она забытым молодым жестом отвела со лба седую прядь волос, тихо попросила:
– Можно я примерю?
Она с трудом наклонилась, приставила рассохшуюся, с множеством трещинок былого лака туфельку к своей полной ноге и надолго замерла в этой неудобной позе.
Тельман Ивтэкович нерешительно прикоснулся к ее вздрагивающему плечу, нагнулся и вдруг поцеловал в висок, быть может вспомнив в эти горькие минуты всех русских ребят, летавших в войну над Чукоткой и сложивших здесь головы.
Невеста для отшельника
Однажды он выдвинул из-под кровати фанерный чемодан, поковырял ключиком в висячем замке, приподнял крышку. Ровно настолько приподнял, чтобы просунуть руку, и извлек плоский пакетик из тончайшего, вроде капрона, материала. Сосредоточенно посапывая, Устин Верхососов опрокинул пакетик на ладонь, осторожно ущипнул его двумя пальцами и потянул вверх.
Пахнуло нафталином, перед самым моим носом взволнованно колыхнулась прозрачная серебристая ткань. Этот неожиданный шелковистый поток в заскорузлых руках Верхососова слегка ошарашил меня: в нем чешуйчато переливались малиновые отсветы из щели чугунной печной дверки, и вся изба наполнилась слабым дополнительным свечением.
– Что это? – вскрикнул я. Впрочем, я успел разглядеть в очертаниях ткани женскую комбинацию без бретелек. Некоторый опыт подсказал, что она должна с помощью какой-то резинки-невидимки держаться поверх груди. Стоит такую штуку слегка потянуть вниз – и готово…
– А вот смотри-любуйся! – Довольный произведенным эффектом, Устин Верхососов смешно склонил голову набок, а губы сложил гузкой. – Японское изделие, миникюрное.
За годы одинокой жизни Устин Анфимович кое-какие слова подзабыл, путал, а иные значения их изобретал сам. «Миникюрный» у него означало «красивый».
– Миникюрное, – повторил он. У него была привычка повторять слова дважды, как бы обрамляя ими свою мысль. – Две штуки, помню, привезли на поселок, две. Одну сразу взял управляющий, вторую выпросил самолично. Завсяко, просто и не дала б. С чирьями пришлось подкатываться, с чирьями (имелась в виду рыба чир).
– Да для чего оно тебе это, Устиныч? (так я его называл. Он меня – Свистофорыч).
Устиныч задумчиво пожевал губами, не спеша сунул аврорину в короткий самодельный мундштук, высоко поднял брови, отчего лоб сразу сжался в частую гармошку – верный признак душевного предрасположения к «жизненно-кровопролитным беседам» – так он называл наши вечерние разговоры.
– А вот и взял! – Устиныч дурашливо изогнулся, развернул руки, словно собираясь пуститься в пляс. За этой дурашливостью он, старый хитрец, скрывал истинную причину столь легкомысленной покупки. Как бы хотел сказать: а что, я еще того, отчего бы и мне не заготовить какой-нибудь бабенке заграничный гостинец. Он поднял глаза к потолку, намереваясь, однако, не заострять на этом моменте мое внимание. – Подожди, подожди, подожди… Когда же это, дай бог вспомнить, было? Ага, Макар еще в прорубь по этому делу свалился. – Устин профессионально чиркнул пальцами возле горла, словно гитарист мимолетно ударил по струнам. – Да, точно, Макар – в прорубь. Пять лет, значит, прошло, пять.
– Ладно, Устиныч, не пудри мне мозги. – Слишком хорошо я его знал и уже догадался, что этот пеньюар или комбинация имеет прямое отношение к неудавшемуся сватовству Верхососова, о котором вспоминают и поныне. – Вообще, Устиныч, ты правильно сделал, что не женился на ней, – сказал я.
Устиныч и глазом не моргнул (на Севере друг о друге знают больше, чем о себе), лишь вздохнул, поплевал на кончик сигареты. В его глуховатом голосе неожиданно зазвучали высокие ноты:
– А все оттого, милый, что женщинам сейчас поблажка жестокая дадена. – Он просверлил меня насквозь испепеляющим взглядом.
Я не удивился бы, если бы сзади, на плакате об охране природы, задымились две точки.
– Вы их, своих жен, – он протянул вперед руки вверх ладонями и повел ими из стороны в сторону, – вы их – во! На вытянутых руках носите. Твой вон Петюнчик дошел – тряпки жене стирает…
– Так на стиральной же машине! Вроде как механик, – успел я втиснуться в плотный частокол слов обличительного монолога Верхососова.
– Мил чело-ве-е-ек! Дело-то разве в этом? Механиком не механиком… Тряпки стирать! Тьфу… А надо как у японцев. – Для убедительности он помахал рукой за своей спиной.
– Как это? – не понял я его жеста. – При чем тут японцы?
– А при том, что у них баба только за шесть метров сзади своего мужа смеет идтить.
– Далековато, Устиныч, хотя бы метра за три, чтоб поговорить…
Устиныч с нескрываемой жалостью посмотрел на меня, безнадежно махнул рукой и отвернулся: – Свистофорыч ты и есть Свистофорыч. У тебя внутри еще не начало вырабатываться понятие жизненное. Дурачок еще.
В отношении дурачка я не обиделся. По возрасту Верхососов годился мне в отцы, да и несправедливо было бы сносить безнаказанно мои постоянные подначки. Он это чувствовал и был даже доволен, имея всегда повод разразиться обличительными речами.
Чтобы объяснить, почему Верхососов не очень высокого мнения о прекрасной половине человечества, придется рассказать историю его неудавшейся женитьбы.
Женат он был, как и положено, с молодости, имел троих детей. На Курилах с женой скопили деньжат и возвратились в родную Астрахань. Купили там дом, обставили мебелью – все чин чином. Но черт дернул его вернуться без семьи еще «на годик», чтобы, значит, частично компенсировать урон, который был нанесен сберкнижке покупкой дома. О том, что случилось за время его отъезда, Устиныч рассказывал мне, наверное, раз двадцать. «С порога чую – не тот дух дома, чужой. На этот счет меня не проведешь. Поздоровкались. Однако виду не подаю, а сам все взглядом шпигую-шпигую. Ну а потом сосед мне все и обсказал. Так нехорошо, веришь, стало. Что же ты наделала, сволочь? Я там последние жилы рвал, копейку берег, в рот спиртного не брал, а ты тут… хвостом крутила. Короче, плюнул, оставил все, в чем был, в том и уехал».
Однажды я не выдержал: мол, сам и виноват, что так вышло, разве можно оставлять женщину одну на целый год? Он впервые осекся, поджал сердито губы, хотел возразить, но промолчал. А опомнившись, заорал, что в войну солдаты не год отсутствовали, так что, выходит, все их жены хвостом крутили? «Что ж это получается? – злился он. – Выходит, ничем супротив естества противостоять неможно? Неужто над душой верх берет сатана?»
– Не знаю, берет или не берет, – сказал я. – А теперь пожизненно плати алименты.
– Одна отпала, – поправил Устин Анфимович. – В прошлом месяце вышла в совершеннолетье. Двое еще остались. Я и работу через это не ищу оплачиваемую, хотя, сам знаешь, мужик я приимчивый (то есть предприимчивый). На самой низшей зарплате сижу, чтоб ей, суке, меньше досталось. Я человек не прощающий.
Все эти годы, до того как стать егерем Тундрового заказника, Верхососов жил в крошечном рыбацком поселке в верховьях Лососевой реки. От зимней скуки колхозные строители, долбившие ледник, подговорили местную пекаршу – добрую и бестолковую бабу – «обратить внимание» на Устина, знали – нравится она ему. По рассказам, в ту зиму недоверчивый и вечно подозрительный Устин Анфимович перетаскал в дом пекарши, где жили строители, ящика два водки. Надеялся, подарок даже заготовил. Весной пекарша неожиданно вышла замуж за одного из постояльцев, парня лет на десять моложе ее. Верхососов тотчас покинул поселок и устроился егерем на дальнем глухом озере Плачущей Гагары.
У него я бываю часто. Моя работа – завозить продукты, принимать отловленную пушнину. Это зимой. Летом – охранять заказник от браконьеров. Ведаю я и финансовыми делами Устиныча: по доверенности получаю зарплату, трачу на продукты и одежду, оставшиеся деньги кладу на сберкнижку (верхососовскую, конечно). Как могу лечу его от всяких недугов, пишу редкие письма – он якобы совершенно неграмотный. И вообще Устиныч у меня как большой ребенок. Поэтому я иногда отчитываю его, «учу жить». Он же в свою очередь считает прямой обязанностью постоянно костерить меня на чем свет стоит. Характер – труднейший! Чуть дал слабинку, непременно сядет на шею.
– А что, Устиныч, женись! – брякнул я бездумно.
Он пошуровал кочергой в печи.
– Хозяйка нужна, тут и говорить нечего, – пробурчал Верхососов и потрогал на лбу большой жировик (не могу заставить его обратиться к хирургу. Кто-то ему сказал, что если удалить жировик, голова будет болеть). – Для каждой двери нужны петелья, для каждой. Хозяйка мне необходима, хозяйка. Я ведь непривычен к женской работе, даром что девятый год живу в одиночку. Готовлю еду без всякого настроения, а стирки скопилось – за целый год. Н-да…
– А вот шишку надо вырезать, не к лицу она тебе, – наставительно вырвалось у меня.
– При чем тут шишка? При чем? Пускай растет, эвакуировать всегда успею. Ты о жизни начал, так доканчивай. Где, я спрашиваю, ее взять-то, хозяйку? Где? – Он еще долго в раздумье глядел на меня, потом сказал: – Дай-ка я лучше тебе поиграю. – Прислушался. – Надо же, опять со всех штанов дует (имеется в виду «сторон»). Нынче, как назло, пурга на пурге пургой погоняет. Света белого не видать.
Стены избы содрогались от частых ветровых ударов, словно авиационный мотор, за стеной гудела металлическая мачта.
Устиныч вынул из футляра потертую гармошку. Установил на коленях и, даже не попиликав для пробы, начал медленно уходить от меня в свой далекий и сложный, туманный мир. Гармошка для Верхососова была как церковь для глубоко верующего христианина. Он прислонил ухо к матерчатым мехам, прислушался к утробным вздохам, выпрямился. И враз сжатое пространство избы густо зазвенело, заметалось многоголосьем тоскливо и тревожно.
Третьи сутки дул жестокий южак. Темная точка верхососовской избы совсем пропала в этом гигантском снежном вихре, мчавшемся вдоль побережья Ледовитого океана. Миражем, подслеповатым звериным глазом, но только не огнем керосиновой лампы могло показаться слабое мутновато-желтое пятно в полузанесенном окошке. И если бы понадобилось кому-то вдруг срочно добраться до Верхососова, это невозможно было бы сделать даже с помощью самых новейших транспортных средств, включая космические. Пока дул южак, ни одна живая душа не смела выйти из дому, ни один существующий на земле механизм не смог бы преодолеть эти ревущие километры.
Устиныч немигаючи глядел на огненный лепесток керосиновой лампы и, слегка привирая, извлекал из старого инструмента старую как мир мелодию вальса «На сопках Маньчжурии». Он не мог определить то чувство, которое опять растравило сегодня душу. Это была и тоска по неосуществленному, и досада на прошлое, и злость от бессилия что-либо переустроить. Вся его жизнь казалась ему всегда хорошо смазанным подшипником, пока однажды невесть откуда не попала в этот нежный механизм песчинка. И все полетело к черту.
В расстегнутом щеголеватом кителе я любовно протирал бархоткой свой сверкающий ТТ – единственное занятие, от которого никогда не уставал. По далекой ассоциации с японским пеньюаром мне привиделся ялтинский пляж, высокая незнакомка с удивительным разрезом глаз и прилипшими к изгибу голой спины ореховыми волосами.
Через сутки пурга внезапно прекратилась. Стало тихо.
– Луноход шпарит, – крикнул Устиныч со своего наблюдательного пункта-навеса. – Шпарит, аж уши заворачиваются… Прячь, Свистофорыч, все лишнее.
Я обрадовался: теперь уж точно попаду сегодня домой к своей Людмиле. Кроме того, Верхососов за эти дни изрядно мне поднадоел своими «жизненно-кровопролитными беседами». Как, впрочем, и я ему.
– Не сглазь. С этим Луноходом можешь вообще дома не увидеть, – сказал Устиныч.
Если вдруг наш отъезд задержится, это даст ему возможность лишний раз подчеркнуть свою правоту. Хитрюган!
В избе Устиныч задернул и плотно подоткнул со всех сторон брезентовой занавеской вешалку, убрал из-под рук всякие мелкие предметы: фонарь, бинокль, компас. «Спидолу» выключил и поставил под стол, гармошку – в футляр.
Луноходом звали колхозного вездеходчика Вову Аввакумова. То ли из-за косолапой, какой-то особенной походки – носками внутрь, то ли из-за его шлепающего гусеничного вездехода. Вова-Луноход обслуживал оленеводческие бригады, расположенные западнее озера Плачущей Гагары. Иногда он брал меня и высаживал у егеря. Ездить с Аввакумовым было рискованно. Почти ни одна его поездка не обходилась без ЧП. Просто удивительно, как эти ЧП оканчивались в конце концов благополучно.
Ничто никогда не могло выбить Лунохода из седла. В Аввакумове сочетались странные свойства: оптимизм, когда нет для него достаточных оснований; упрямство, которое отнюдь не является синонимом твердости; еще неприхотливость в еде, одежде, выносливость, готовность запоем работать и запоем ничего не делать, умение выворачивать веки и подушечками пальцев гасить сигарету. Короче, все то, что французы, пожимая удивленно плечами, вкладывают в понятие «ам сляв» – славянская душа.
Я принадлежу к послевоенному поколению, но когда думаю о войне, то мне почему-то видится именно Аввакумов, видится в растоптанных «кирзачах», в лихо надвинутой на затылок пилотке, вооруженный до зубов трофейным оружием, с чумазым, расплывшимся в улыбке лицом. Может, вот такие, ничем не пробиваемые работяги-пехотинцы и вынесли на своих плечах все главные тяготы войны.
Вова-Луноход за время работы колхозным вездеходчиком успел схватиться с медведем, замерзать в пургу, тонуть в реке и гореть в огне. В дороге Аввакумов «ломался» бессчетное число раз. Однажды при мне полетел в пути шатун цилиндра. Луноход выкинул его и заколотил «дырку» консервной банкой. Доехали. В другой раз из-за отсутствия воды радиатор пришлось залить пивом, которое мы везли Верхососову на Новый год. А за неимением автола, помнится, в картер бухнули растопленное сливочное масло. Перед тем как собраться к Устинычу, я встретил неподалеку от райцентра Лунохода. Он выписывал по снегу странные большие круги. На мои расспросы Луноход невозмутимо ответил, что обломился рычаг поворота правой гусеницы, и теперь приходится передвигаться кругами. Он довольно точно рассчитал траекторию стыковки вездехода с поселком и к ночи благополучно ткнулся в угол гаража, вдребезги разбив при этом единственную целую фару.
Характеру Лунохода была присуща черта, из-за которой Верхососов ни на минуту не спускал с него глаз. Дело в том, что для Лунохода не существовало понятие «твое-мое». По забывчивости он мог напялить чужую шапку (если к тому же она была лучше собственной), обуться в разные сапоги, прихватить чей-то бинокль, между делом разобрать оказавшуюся под рукой «Спидолу», пальнуть в форточку из ракетницы.
Верхососов всегда ожидал от него подвоха, какой-нибудь каверзы. Так, однажды на плакате об охране природы в слове «друг» Луноход исправил две буквы. Получилось: «Турист – враг природы». В другой раз, чтобы выманить «подкожную» бутылку вина, он вручил егерю Почетную грамоту – якобы от руководства колхоза, как лучшему охотнику-промысловику. На грамоте стояла почему-то нефтебазовская печать.
Пока я все это вспоминал, вездеход, заложив крутой вираж, на полной скорости летел прямо на избу.
– На лобовую, видать, пошел, – сказал я как можно спокойнее.
Верхососов бросился наперерез транспорту, выставил костлявый кулак. Его голос потонул в гусеничном лязге. И хорошо, что потонул. Вездеход еще раз лихо крутанулся, обдал нас с ног до головы снежной пылью, замер. Хлопнула и напрочь отвалилась дверка кабины.
– Мое вам с кисточкой! – Луноход приподнял замусоленный козырек маленькой кепки-восьмиклинки. В вездеходе он всегда надевал кепку. – Как вы тут?
Верхососов вначале не удостоил Лунохода ответом, лишь огрызнулся:
– Ты у меня доиграешься, лихач зачуханный! Куда, спрашивается, прешь? Жилье здесь, жилье! Ладно, здорово, – он протянул руку, – заходь.
Гость с ходу полез к столу, подцепил пальцем соленый груздь, сладко причмокнул и закатил глаза. В следующую минуту Верхососов хлопнул Лунохода ложкой по лбу и взревел:
– Куда лезешь с грязными руками?
Луноход долго гремел рукомойником и, как всегда, вместо приготовленной Устинычем тряпки схватил чистое полотенце, чем снова вызвал целый поток брани.
– Ладно, Устиныч, не переживай. Скажи лучше, сколько песцов добыл?
– Не то добудешь, не то домой не будешь, – уклончиво ответил Верхососов.
– Не прибедняйся. Был бы хорошим человеком, плеснул бы на нитку. «Колосники» горят.
– Отчего это они у тебя горят-то? Опять брагу хлестал?
– Не хлестал, а принял слегка.
– Все равно не дам. И так один плафон (имеется в виду флакон) остался. Мало ли что случится. У вас там магазин под боком, а мне тут никто не поднесет.
– Плафон, плафон, – с сожалением передразнил Луноход, – а я тебе патефон присмотрел у одного. Правда, пока не дает, говорит, историческая реликвия.
– Патефон? – Устиныч строго посмотрел на Лунохода. – Знаю, патефоны сейчас назад вертаются. Только от дури это. Патефон нужен там, где нет электричества. К примеру, сюда. Мне этот механизм давно знаком и любезен. Лучше всяких батареек. Если пружина еще, скажем, упрямая (то есть упругая), так ему век сносу нет, а иголки я и сам могу вытачивать.
– Не дает патефона, – равнодушно сказал Луноход.
– А ты лагируй (значит – действуй), – разозлился вдруг Верхососов. – Лагируй! Объясни ему, дураку, что людям, живущим в отдалении, помогать надо.
– Лагировать, Устиныч, лагирую, – развел руками Луноход, – а… никак.
Верхососов опять внимательно посмотрел на Лунохода, сплюнул на пол, порылся под столом и выставил на середину круглый стеклянный флакон, найденный мной еще прошлым летом на морском берегу.
– Черт с вами! – Он разлил каждому спирт в микроскопические стопки. – По единой – и будет.
