Текст книги "Пленник стойбища Оемпак"
Автор книги: Владимир Христофоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
– Последнее что-то знакомо, – говорю и силюсь вспомнить, где это я читал.
– Глупый, это писал ты.
Я хохочу, сраженный неприкрытой лестью, а может быть, и самым настоящим лицемерием моей дорогой супруги. Вскакиваю и кричу:
– Это ты глупая! Не кощунствуй! Когда я только тебя перевоспитаю?
Лариска изображает на лице недовольство:
– Неужели я не имею права записывать то, что мне нравится?
– Можешь, конечно. Это твое право, но знай меру.
– Тогда я больше тебе не буду никогда читать свои записи.
Я кладу руку на ее колено и дурашливо вытягиваю губы, тянусь к ней. Так обычно делают взрослые люди, когда пытаются создать впечатление, что умилены младенцем и жаждут поцеловать розовый носик.
Она смеется, и в углах ее глаз скапливаются слезинки.
– Что, плачешь?
– Плачу, – опять смеется она. – Но это не дакриорея.
– Что-что?
– Дакриорея. Тебе стыдно не знать.
– Ей-бо, не знаю. Что это?
– Обильное слезоточение.
– Хм, один-ноль. Не слыхал такого слова. Только не слезоточение, а слезотечение.
– Вот и нет, – радостно кричит Лариска. – Ты меня упрекаешь в неправильном произношении слов, а сам… тоже.
– Хм, может быть. – Задумываюсь: слезотечение или слезоточение? Конечно же, слезоточение. – Баранья Башка, мы, наконец, будем обедать?
– Прости. – Она поднимается, но у двери задерживается и кивает на руку: – Как?
Я вспоминаю о руке, и кровь снова трепетными толчками начинает стучать под бинтом и шкурой.
– Нормалеус. Не беспокойся. Давай жрать.
– Константин! – укоризненно произносит она. – К твоей внешности так не идут грубые слова.
– Ах, простите, мамзель! Кушать-с желательно, брюхо-с прилипло к спине.
Лариска возмущенно хлопает дверью.
Эх, елки, как не повезло! Если я не смогу подготовить жилье к зиме, то кто же это сделает? Зачем тогда вообще здесь быть? Хорошая, но странная система в нашем охотоуправлении. Живи, охраняй медведей. А от кого охранять? От Ульвелькота? Расточительно на одного охотника двух егерей держать. Было бы больше пользы, если бы мы жили в поселке, где половина жителей имеют ружья и промышляют песца. Но раз база заповедника здесь – значит, здесь и жить. Еще неизвестно, даст ли свою упряжку Ульвелькот, чтобы объезжать охотничьи избушки. Непонятно все это, но все-таки хорошо, что есть такие люди, как наш областной начальник Коуров. Спасибо не лез в душу – как и почему? Просто сказал: «Хотите пожить зиму в Бухте Сомнительной?» А потом добавил: «Пользы вы принесете не очень много, потому что процентов семьдесят своего времени будете тратить на то, чтобы обслуживать себя. Но важен сам факт, что в Сомнительной появились наши постоянные люди». Спасибо тебе, товарищ Коуров, за то, что ты понял меня и предоставил такую возможность! Я не охотовед, и Лариска не егерь, но мы будем честно нести этот долг – обживать Сомнительную.
Убитый медведь! Вот что пока самое главное для нас с егерем Лариской. Ты уж, товарищ Коуров, прости, что так вышло. Как ни крути, а вышло плохо.
Я говорю себе вслух:
– Надо медведя убрать. Убрать надо медведя. Ульвелькот вот-вот объявится…
– Котенок, обедать! – слышу голос Лариски.
Обедать так обедать.
– Ба! – дико ору я, переступая порог Зала Голубых Свечей. – Откуда? – нарочито шумно втягиваю в себя дразнящий запах пельменей, хотя я, конечно, знаю, что не далее как позавчера Лариска лепила их.
– От верблюда, – что есть силы кричит в ответ Лариска.
Она удивительным образом копирует меня и подхватывает любое мое словечко. Вот почему мне приходится быть всегда начеку.
Вид пельменей вызывает у меня смешные воспоминания, историю о том, как мы с Лариской первый раз поссорились. Это было еще, в городе. У нее не получилось тесто, но она все-таки решилась неосторожно спросить меня о пельменях, наивно полагая, что, быть может, я не удостою их достаточным вниманием. Я, кажется, был не в духе и сказал раздраженно:
– В жизни еще не видал таких лохматых пельменей!
Я даже не заметил, как обиделась Лариска, и забыл о сказанном с первым же проглоченным пельменем. Потом, спустя год, когда я опросил Лариску, из-за чего мы поссорились первый раз, она не задумываясь ответила – из-за пельменей.
Вторая ссора произошла, когда я заметил, что сплю на узкой простыне, которая – а сплю я неспокойно – к утру свертывается в жгут. Помнится, я тогда довольно жестковато прочитал ей целую лекцию об опрятности. Этот случай она считает второй ссорой. Третья произошла из-за того, что Лариска, оказывается, не слыхала о подвиге бортпроводницы Надежды Курченко. Я раскричался, что, мол, как она может носить звание комсомолки и не знать про подвиг Нади. Я даже поднял подшивки газет, чтобы выяснить, сколько же лет было Лариске, если она не слыхала о Курченко. Нашли газету и… оказалось, что я сам перепутал фамилию героини, назвав ее Кучеренко. Лариска ухватилась за этот спасательный круг и упрямо твердила мне, что да, про Кучеренко она не слыхала, а про Надю Курченко, конечно же, знала. Это окончательно взбесило меня, и снова начались обобщения. Самое страшное – обобщать. Никогда не надо делать этого.
Других ссор между нами не случалось.
Честно говоря, эта картинная галерея в Зале Голубых Свечей угнетает. На меня, жующего, смотрит целая толпа людей. Не приведи господь сказать об этом Лариске – через полчаса на стенах не останется ни одной репродукции. А без них все-таки было бы пусто.
– Однако пора, Мария, за дело, – говорю я.
– Какое дело? Ты сегодня болен, дела подождут… Хотя бы до завтра.
Я качаю головой:
– Несмотря на все мои отрицательные качества, я всегда был дисциплинированным человеком. За семнадцать лет работы, учти, не получил ни одного выговора.
– Это, наверное, скучно. У меня их было по меньшей мере с десяток.
Она замечает, как я отставляю вилку и смотрю на нее. У меня, наверное, такой вид, будто я собираюсь с духом, чтобы сказать очень длинную, скучную и наставительную речь. Я это, в общем-то, и собирался сделать, но Лариска меня опережает:
– Котенок, не равняй меня с собой. У тебя работа ответственная, потом ты любишь свое дело и не можешь к нему относиться иначе…
– К любому делу надо относиться основательно, – ворчу я. – Нам надо сегодня многое сделать. У меня такое ощущение, что завтра будет снег или пурга. У тебя нет такого ощущения, ведь ты гадалка?
– Не гадалка, а просто моя прабабка была цыганкой, но сны я разгадывать умею. Мне сегодня ночью снилось, будто садила в грядку душицу. А это к хорошей погоде.
– Перемена ветра – это всегда на мороз и пургу. Все дни дул южный. Сегодня северный. Так что готовься, Настасья, к зиме.
Она вздыхает и смотрит на мою руку:
– Ну хорошо, можно руку подвязать на широкой ленте. Но при одном условии: ты наденешь кухлянку, а больную руку под нее. Иначе сгоряча забудешь и схватишься за что-нибудь.
– Согласен.
Через некоторое время я превращаюсь в однорукого человека. Поверх кухлянки Лариска застегивает ремень с пистолетом. Сама берет карабин, рюкзак с инструментами. На ней джинсы, куртка с капюшоном. Стройный юноша, собравшийся на охоту. Я иду следом и думаю некоторое время о ней – потому не замечаю ничего вокруг. Но что-то мешает, какое-то внутреннее напряжение тянет меня оглянуться назад. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Вот оно что – горизонт. Две дальние и совершенно черные сопки вдруг приблизились, как это бывает, когда переводишь видоискатель на кинокамере. Небо заволоклось оранжевыми зловещими тучами.
– Как красиво! – Лариска слегка приваливается к моему плечу.
Я не умею угадывать погоду, но, наверное, в каждом живом существе находится древний механизм – барометр, который реагирует на происходящие изменения в природе. Мы, люди, просто забыли, как надо читать этот древний барометр внутри нас.
Мы спускаемся ж ручью. На карте он называется речкой Сомнительной. Но это все же ручей, быстрый, извилистый, разлившийся на многочисленные ниточки – рукава. Галечное плато широкое, оно когда-то действительно было ложем стремительной речки. Ручей этот давно не дает мне покоя. Я его слышу, когда просыпаюсь ночью. Ведь звуки, рождаемые им, с незапамятных времен служили первоосновой для сравнения с другими шумами. Приглушенные голоса людей за стеной можно сравнить с шумом ручья, голос любимой – с журчанием звонкого ручейка, музыку – с всплесками бегущего ручья… А с чем сравнить сам шум ручья? С всплесками музыки, с голосом любимой? Но это уже обратная связь, одушевленная мыслью человека. А если бы не было музыки, голоса любимой? Тогда с чем сравнить шум ручья?
– Котенок, только на минутку, – прерывает мои размышления Лариса. – Я еще раз хочу взглянуть на подвеску для Клаудии Кардинале.
Я согласно киваю. Мы идем правее, вдоль ручья, к деревянной люльке, издали напоминающей деревенский колодец. Вначале, когда мы с Ларисой только появились в Бухте Сомнительной, я пошутил и на ее вопрос: «Что это?» – ответил: «Колодец, из которого мы будем брать воду». – «А-а», – сказала она и перевела взгляд на наш будущий дом. А я расхохотался. Какой колодец на вечной мерзлоте, да еще посредине ручья. Здесь я был раньше и знал, что подвеску оставили кинооператоры, с нее они снимали для фильма «Красная палатка» океанские льды. На оранжевых досках осталась четкая надпись: «Красная палатка». На второй день я подвел Лариску к этой достопримечательности и рассказал, как она здесь появилась. У Ларисы было отчего-то подавленное состояние, но в глазах мелькнул интерес, и она быстро опросила: «Как, здесь была Клаудиа Кардинале?» – «Конечно, – ответил я невозмутимо. – Ее поднимали на вертолете и крупным планом снимали на фоне Ледовитого океана».
Лариса была поражена. И, может быть, унылая, пустынная Бухта Сомнительная с той минуты показалась ей миром, отмеченным пребыванием знаменитой артистки, людьми, делающими фильм. Я не стал разрушать возникшее в ней очарование.
За лето один бок подвески ушел в мелкий галечник, и уже с трудом можно было прочитать название.
Лариска заглядывает внутрь, трогает скамью и задумывается. Может быть, ей тоже хочется сниматься в кино и быть такой же знаменитой, как итальянская актриса?
– Пора, – трогаю ее за плечо.
Мы поворачиваем и направляемся к яме с моржатиной, будь она трижды проклята!
Лариса знает, что требуется: молча развязывает рюкзак и достает моток капронового троса.
Она старается не глядеть в яму с убитым медведем. А я гляжу. Зверь еще не успел окончательно застыть. Пасть оскалена, передние лапы трогательно сложены на брюхе. В шерсти застрял коробок спичек – мой. Может быть, действительно не затевать всю эту возню? Ведь поймут – несчастный случай, и ничего с этим не сделаешь. Нет, это может навсегда повредить делу. Поползет слух: охотовед убил медведя! Лариска раздумывает, прыгать в яму с медведем ей не хочется. Кажется, в глазах страх. Она беспомощно, словно ища защиты, оглядывается на меня.
– Давай, лапочка. – Я легонько подталкиваю ее.
Зажмурившись, она прыгает, держась одной рукой за край.
– Подведи трос под спину и свяжи на груди, – говорю я. – Мы это дело мигом…
Лариска приподнимает голову медведя и сразу опускает, на лице брезгливая гримаса:
– Костя, там кровь…
– Ну и что, что кровь! – кричу я. – Что там, одеколон должен быть! Поторопись. Нам еще дел до чертовой бабушки!
Она довольно проворно делает все что надо.
– Давай руку. Выбирайся, твоя миссия окончена.
Я перекладываю трос через плечо и здоровой рукой, напрягаясь, тяну. И в ту же минуту мне становится ужасно тоскливо. Не вытянуть нам этого медведя, не вытянуть! Раньше я поднимал стокилограммовую штангу! Но то двумя руками, и потом штанга – совсем другое дело, а тянуть из ямы медведя… Однако тяну изо всех сил, и глаза у меня сейчас, наверное, наливаются кровью. Напряжение передается в больную руку, она вспыхивает огнем.
Лариска вертится вокруг меня, не зная, как помочь.
Мы поворачиваемся лицом к яме и тремя руками тянем трос на себя. Бедняжка, в ее бесплодных усилиях есть что-то трогательное, в глазах – не то утомленность, не то отчаяние. Когда-то я эти глаза уже видел…
…Кажется, прошел уже год или больше, когда меня нашло ее первое письмо. «Напиши, как ты там, расскажи о Чукотке»… Письмо без эмоций, правда, в конце: «Один ли?» Отвечать не, стал, не хотелось ворошить старое. К тому времени я уже был не один, но еще не вдвоем – середина-наполовину. И еще через год, а может быть, через полтора – второе письмо. Уже конкретная просьба: «Пришли мне, пожалуйста, вызов, мечтаю попасть на Чукотку! Только не подумай, что к тебе, – мешать не буду и даже встречаться не буду. У меня своя жизнь». Представив себе ситуацию, когда она будет жить рядом и нам придется волей-неволей встречаться в крошечном городке, я не ответил и на это письмо. В моей семье назревали тогда слабые, еле ощутимые толчки очень далекого душевного землетрясения. Я спасался командировками и много работал.
Еще через год или около этого в кинотеатре профиль далеко сидящей девушки показался мне знакомым, сердце отозвалось сильным толчком. Начался фильм, потом толчея у входа… Да я и не смог бы к ней вот так сразу подойти. Наверное, достаточно одного мимолетного взгляда, чтобы на тебя внезапно, одним шквалом, навалился тот огромный мир, который когда-то был с тобой… Лишь очень сильный хладнокровный человек способен справиться с таким эмоциональным взрывом внутри себя. Я не смог. И не подошел к ней.
Через несколько дней мы встретились. Это была она, моя далекая девчушка Лариска. Она отступила на шаг, и лишь бледность лица выдала ее волнение, да в немигающих глазах была не радость и не печаль, а лишь утомленность и отчаяние.
– Ну, здравствуй! – Лариса прерывисто вздохнула, и щеки ее порозовели тем румянцем, который меня когда-то восхищал. – Вот и я.
Я не могу вспомнить своих первых слов, а лишь те, что были сказаны спустя несколько мгновений. Обыкновенные, банальные:
– Боже мой, откуда? Как?
– Я приехала. Работаю в школе.
– А у меня… жена. Надо бы увидеться, – сказали неуверенно.
Домой я ее не мог пригласить. Не хотел, чтобы она видела меня с женой. Лариса может оказаться проницательной, а у моей жены иногда проскальзывал этакий иронически-покровительственный тон по отношению ко мне. При гостях. Когда оставались наедине, мы вообще разговаривали мало.
– Не надо специальных встреч. Достаточно вот таких, мимолетных.
– Ну и дела, – протянул я в ответ. – Ты прости, что я не отвечал. Пожалуйста…
– Еще не хватало, чтобы ты мне отвечал. Я, может быть, перестала бы тебя уважать. Это проявление силы, а не слабости. Не переживай.
– А ты все так же: «Если вы уже устали, то сели-встали, сели-встали». Этой шуткой я хотел вернуться к нашему прежнему с ней тону, но тотчас понял, что шутка была бестактной и жестокой. В ней скрывался намек на неосуществленность прежних замыслов и надежд.
За ее спиной мелькнула вдалеке беличья шуба моей жены. Лариса, перехватив взгляд, оглянулась.
– Ты знаешь мою жену?
– Совсем издалека. Сейчас и не разглядишь, все так закутаны… – Она снова задержала на мне взгляд. – Ну, я побежала.
«Та и совсем не та. Что делается, что делается», – пробормотал я.
Лариса
Из дневника:
«Ты уехал. Кажется, в сердце вонзили нож, а я терплю, сдерживаю крики от боли… Ведь ты живешь в каждом моем движении, в каждом дыхании. Слишком много места занимаешь ты в моей жизни, и в то же время, как ни странно, я боюсь, что без тебя мало места будет оставаться для обыденных дел: жить, ходить на работу, разговаривать и встречаться с подругами…
Весь день провела в ожидании какого-то просветления. И вот это просветление наступило – на почте мне вручили твое письмо. «Да, любовь побеждает все и всех», – подумала я с гордостью, и радость захлестнула меня. Но, не полностью распечатав конверт, я ужаснулась, увидев строчки, написанные карандашом. Разве можно писать карандашом о столь высоком чувстве? А возможно, ничего нет особенного, возможно, он по какой-то особой причине написал карандашом, а я чересчур щепетильна и жестока в своих требованиях? Может быть, это намек на наши почти близкие отношения? Разве очень близкие люди не могут позволить друг другу писать карандашом на клочке бумаги? А письмо горькое: «Милая Лариска! Я уезжаю, – так надо. Извини, что не успел проститься. Гора с горой не сходится. Одним словом, счастья тебе! Спасибо за все. Константин».
Из дневника:
«И вот уже пришла зима, а я все равно думаю о тебе, мой дорогой и такой далекий. Если я когда-нибудь изменю тебе, я никогда не прощу себе этого. Не потому, чтобы быть перед тобой такой же чистой, как сейчас, а потому, что я не могу быть виноватой прежде всего в своих глазах, ибо мне трудно будет жить, я буду презирать себя.
А утро, Котенок, такое сегодня хорошее, такая обильная холодная роса! Меня распирает ожидание чего-то необыкновенного, таинственного, и я мысленно частенько бываю там, далеко…»
Через полтора года:
«Ты опять не ответил мне. Сердце полно тревоги за тебя. Что делать?»
Еще через полгода:
«Я отчаялась попасть на Чукотку. Ответы одни: «Вашей специальности работники не нужны», «Мы не сможем обеспечить вас квартирой…»
«Котенок, я все равно приеду – любыми путями».
«Это и смешно и горько, но я горжусь своей самоотверженностью. Я достигла цели. Так что же, милый, было затем?
Честно признаться, я боялась встречи с тобой. Я увидела тебя – ты прошел очень близко. Был задумчив и сосредоточен, но ты остался таким же, почти не изменился. Впрочем, нет, что-то в тебе изменилось. Лицо стало жестче и… мужественнее. Но, когда я заметила у тебя седину, мне захотелось крикнуть, мои глаза наполнились слезами жалости и боли. Ведь мы могли бы быть все эти годы вместе! Могли! Могли! Могли быть счастливы!.. Потом я заревела от жалости к себе – ведь я тоже совсем другая… Люди шли и оборачивались, и дождь моросил нескончаемо и тоскливо.
И вот эта встреча, от которой уже нельзя было уйти. Ты растерялся и сказал: «Детсад? Детсад…» А потом обычное: «Боже мой! Откуда? Как?» Потом появилась твоя жена…
Так мы встречались еще и еще много раз. Признаться, я хорошо изучила твои маршруты. Я бессовестная, ты не знаешь, как я обрадовалась, когда ты ушел от жены! Я ведь совсем потеряла надежду, мне уже было достаточно лишь иногда увидеть тебя, перекинуться словами. Но, когда ты остался один, уж тут я не упустила, прибежала на второй день к тебе в твою временную комнатку. Мне хотелось броситься к тебе, прижаться губами в расстегнутый ворот твоей рубашки. Но ты мне тогда сказал жестоко, будто окатил ледяной водой: «Ты странный человек, Детсад. Ведь прошло столько лет! Так не бывает в жизни, пойми. Ты просто вдолбила себе, что любишь меня. Любить меня тяжело. Уходи и не появляйся». Хорошо. Я ушла. Прошел еще день. Я просто летала от счастья. И я пришла во второй раз. Ты спал, наверное, после очередной встречи с друзьями. Я пошла в учреждение, где работала твоя бывшая жена. Я незаметно устроилась невдалеке и долго наблюдала за ней. Мне надо было твою жену хорошо разглядеть, чтобы не быть даже в мелочах похожей на нее. Ничто тебе не должно напоминать о ней, ведь вы жили плохо, и тебе это стоило немало душевных сил. Может быть, и ей, но меня это не интересует – любовь эгоистична.
Я, конечно же, не могла многое узнать из ее привычек, манер. Но пока мне было достаточно внешности. А выглядит она довольно эффектно. Во многом за счет косметики. Это требует немало времени и сил: сон в бигудях, лоснящееся кремами лицо. Я это хорошо знаю. Долгие годы мне приходилось жить в общежитиях… Лучше не знать, как приготовляют красивый торт, правда? А ты знал, и это тебе надоело. Слишком много золота и дорогих вещей. Это раздражает таких мужчин, как ты. Я тоже люблю украшения, но, видимо, придется от них совсем отказаться – резкий контраст; всегда действует очищающе.
Пожалуй, чересчур высокомерна, хотя тут же спохватывается и пытается быть простой, но эта искусственность бросается в глаза. В разговоре по телефону голос меняет, очевидно, в соответствии с рангом собеседника в обществе. И сразу можно определить, кто на том конце провода – мужчина или женщина. В первом случае – игрив, ироничен. Во втором – жестковат и покровительствен, за ним слышится: да, к сожалению, я тоже принадлежу к вашему племени, но я – это я, я красивее, умнее вас, а все вы клюшки и ничего не понимаете в жизни. Любит намекать на якобы известные лишь ей интимные стороны во взаимоотношениях знакомых людей. Вообще этот тип женщин мне хорошо знаком: образованны, начитанны, слабы здоровьем, чаще ревнивы и властолюбивы. Может, я в чем-то ошибаюсь? Но, по-моему, нет. Такие женщины, несмотря на кажущуюся независимость и внешнее легкомыслие, более всего в жизни дорожат положением в обществе, эффективными и нужными знакомствами, дорогой обстановкой в квартире, которая, кстати, не всегда соответствует зарабатываемым деньгам. И, конечно же, им нужен покорный, респектабельный муж.
Может быть, она бы и не была такой, но люди меньше всего знают сами себя. В представлении других людей человек видится совсем не таким, каким он сам себе кажется. Я тоже себя не знаю, хотя пытаюсь представить – какая я в глазах других.
Мне было достаточно увиденного. Я пришла к тебе и осталась. Я прощала тебе все и действовала постепенно. Я сказала тогда: «Мне дорого твое здоровье, а ты в последнее время увлекся… Лучше ты мне изменяй, хотя это будет мне очень больно». А помнишь, я тебе сказала первую глупость? Ты так хохотал, но на следующий день у тебя был порядок и во внешности, и в комнате. Я тебе сказала так: «Вот если бы возле твоего дома сейчас приземлились инопланетяне и им необходимо было взять для образца человека с его квартирой, чтобы судить по нему обо всем земном человечестве. Представляешь? И вот случайно под руку им подвернулся ты. Они бы тебя рассматривали со всех сторон и изучали. И, наверное бы, ужаснулись от того, как нелепо и беспорядочно живут земляне».
Ты расхохотался, но потом рассердился: «Не делай мне нравоучений. Никогда! Я знаю, что живу в силу всяких обстоятельств не так. Я это преодолею, хотя об этом тебе говорить не обязан. Ты посторонний человек».
Я ответила, что я человек вовсе не посторонний, но больше никогда ни в чем тебя не упрекну. И больше мне не пришлось тебя упрекать ни в чем! Ты как был, так и остался сильным, умным, мужественным человеком. Наверное, было бы плохо, если бы я взялась тебя упрекать. Когда ты делал плохо, я тебя успокаивала, потому что знала, что потом ты будешь сам переживать и мучиться – в тысячу раз сильнее, чем я от твоего поступка. Я благодарна тебе за это. Прости, если я лукавлю, если я хитра и не всегда искренна. Об этом ты догадываешься, и тебя иной раз это забавляет. Это игра, и я в ней очень осторожна, мне нельзя переступить грань. Мне нельзя тебе лгать далее в мелочах, потому что ты проницателен, а даже самая маленькая ложь, как говорят люди, рождает большое недоверие.
Я обрадовалась, когда ты принял решение уехать на зиму в Бухту Сомнительную. Мы будем двое, там будет наша территория. На двоих. Хотя, признаться, я очень боялась этой Бухты Сомнительной. И сейчас боюсь. Что стоит одно название! В жизни так много еще сомнительного, хрупкого. Но я сильная, а от женщины зависит почти все в счастье двоих.
Наша Бухта, не так уж тосклива. Мы здорово устроили жилье. Ты мне подарил немало приятного: подвеску для Клаудии Кардинале, Зал Голубых Свечей, дорогу к изумительной горе Хрустальной, открыл все эти роскошные, величественные закаты и рассветы, коллекцию льдов в океане, а главное, доброту и нежность. Я стала твоей половинкой, и мне тебя не хватает, если ты даже отлучился на час или два. Вот и в то утро, проснувшись, я увидела, что тебя нет, и почему-то встревожилась. Я ведь не знала, когда ты ушел – пять минут назад или среди ночи. У тебя есть такая привычка бродить ночью. И я подумала, что если тебя нет два или три часа, то с тобой могло произойти несчастье. Вот почему я выскочила и заметила следы на траве…»
4
– Все не так, – говорю я и оглядываюсь по сторонам, бессознательно ища что-нибудь живое.
Сумерки быстро сгущаются. В стеклянную гладь океана словно впаяны большие и малые, сейчас густо-синие обломки льда. Неправдоподобная, первобытная тишина. Последними улетели уточки-морянки, ушли моржи на восток. Днем еще можно увидеть бесшумно вспархивающих белых полярных сов да услышать истеричный лай песца. И все. Побережье опустело.
– Тащи, Лариска, вон ту доску. Сейчас мы его подымем.
Мы подкладываем край доски под тушу зверя.
– Теперь – взяли! Еще раз!
Лариска морщится от натуги, вкладывает все свои небольшие силы. Бедняжка, за что ей такое? Это ведь совсем не женское занятие. Теперь она кричит:
– Пошел, Котенок, пошел! Я же как-никак спортсменка. Еще взяли, еще… – Она вдруг бросила трос и обеими руками ухватилась за показавшуюся окровавленную голову медведя. – Тащи, милый!..
Я мигом поворачиваюсь спиной к яме, одновременно подлезая правым плечом под трос, переключаю все силы на левую руку, но, так как сделать шаг не удается, сгибаюсь к самой земле. Неожиданно чувствую облегчение. Еще шаг, еще – и туша медведя наверху.
До берега сотня метров. Отдыхаем через каждые десять-пятнадцать шагов. Тундра уже стылая, кочки – будто булыжники. Дотягиваем. Берег забит льдинами. Выбираем место, где можно быстрее и безопаснее добраться до воды. Придется обходить трещины, торосы. Зато туша скользит легко. Скользим и мы. Наша тяжесть отдается легким колыханием подледной воды. Слышны стекающие со льдины ручейки. Мы разворачиваем тушу параллельно краю льдины.
– Толкаем! – кричу я, чтобы не расслабиться на короткий отдых… – Раз-з-два… И дело с конц…
Туша бухается в воду, окатывая край льдины фонтаном брызг. Лариска странно взмахивает руками и как-то боком соскальзывает в эту студеную жуть.
У меня замедленная реакция. В критический момент я затормаживаюсь и не могу сделать никакого движения. Уже много раз ловил себя на этом.
Подобное случилось и сейчас. Пока Лариска падает вслед за медведем, я как дурак стою и жду. Окунулась она, слава богу, не с головой, но мгновенно меня ожгла мысль – простудится! Я даже не мог предположить, что не смогу ее вытянуть. Это исключалось. Тогда нечего делать не только в этой Бухте Сомнительной, но и вообще на земле.
– Руку-у! – во всю мочь ору я и падаю на живот – от боли в глазах вспыхивают зеленые молнии. Только бы не отключиться.
Она схватывает мою левую руку – лицо ее чужое, сосредоточенное и страшно бледное. Она в этот миг забыла все, в том числе и меня. Ей надо выжить! Второй рукой она хватается за край льдины, маленькие тонкие пальчики отчаянно царапают поверхность и ранятся об острые кристаллы. Я перехватываю ее руку за предплечье, извиваюсь всем телом, пытаюсь отползти назад, но это не удается.
Тогда я просовываю больную руку в рукав кухлянки. Совсем не чувствуя боли, подхватываю Лариску под мышку и единым, мощным рывком, одновременно встав на колени, выбрасываю ее себе на грудь. Мы вместе опрокидываемся навзничь. Секундой раньше она успевает закричать: «Что ты делаешь!» А я уже не могу унять дрожь, трясутся руки, голова, нижняя челюсть.
Лариска осторожно опускается щекой на лед и медленно прикрывает веки. Я приподнимаю ее, шепчу:
– Баранья Башка, все прошло. Побежали. Ну! Вспомни, как это делается. Вспомни! Вспомни!
Я тормошу ее изо всех сил. Она приоткрывает глаза и шепчет: «Сейчас, милый, сейчас…» И снова роняет голову мне на колено. Я оглядываю враждебный темный мир, у меня вдруг навертываются слезы, они застилают мне ее лицо, она расплывается, отдаляется. Какое я имел право? Какое? Ведь она здесь из-за меня. Ее дело – родить ребенка, жить в теплом городе и болтать с подружками… Что я наделал?
– Котенок, что ты? Подожди, я ведь побегу, побегу. Не надо, милый…
Она вскакивает. Поддерживая друг друга, мы бежим к берегу, падаем, встаем и бежим снова – и враз цепенеем: льдина отошла от берега. Раздумывать некогда – я прыгаю в воду. Здесь по пояс.
– Через меня, быстро!
Одновременно чувствую тяжесть ее ноги на плече. Молодец. Она протягивает руку, я выбираюсь на берег, и что есть духу мы бежим в свой дом, который сразу обволакивает нас знакомым теплом и уютом.
В спальне стягиваем тяжелую и липкую одежду. Ныряем одновременно под одеяло и тесно прижимаемся друг к другу. Люди обычно не ценят, как велик этот миг, когда они прижимаются друг к другу, сплетаются в одно целое! Может быть, в этот миг и родились слова «нежность», «любовь», «ласка»… Говорят, через миллионы лет чувства угаснут, инстинкты потухнут – люди не будут знать, что такое любовь. Вот почему, обнимая и лаская любимую женщину, надо всегда думать, что ты это делаешь в последний раз.
Мы еще стучим зубами, но я вскакиваю, распахиваю чемодан, достаю бутылку коньяка и зубами сдираю пробку. Лариска нерешительно подносит кружку к губам.
– Пей, пей, Марчелла!
Сам я опрокидываю кружку одним махом, потом одеваюсь во все сухое и впервые начинаю рассматривать забинтованную руку. Край бинта мокрый – не от крови, а от воды. Шкурка евражки предохранила рану от попадания морской соли – и на том спасибо!
– Как, бы тебе не заболеть, – говорю я.
– Не заболею. Я за твою руку беспокоюсь и за тебя самого.
По ее тону я чувствую, что она еще не отошла от пережитого. Тогда лучше не лезть с разговорами.
– Котенок, когда я тебе надоем, ты меня бросишь? – вдруг спрашивает она.
– Не говорите чепухи, мадам.
– Знаешь, такое бывает… Приходит время, и мужчина вдруг начинает чувствовать, что она ему надоела. В этом нет ничего странного. Когда ты это почувствуешь, то куда-нибудь съезди на время, хорошо? Только не мучь себя размышлениями и не думай, что я буду обижаться.
– Ну уж нет. А если я тебе надоем?
– Такого не может быть со мной.
– Но ведь и женщины изменяют.
– Да, ну и что? А я не смогу. Я ведь, пойми, почти восемь лет строила себе эту башню. Может быть, от одной измены эта башня и не рухнет, но покачнется. А какой строитель желает, чтобы разрушилось его творение? Те, кто не любит, пусть изменяют, а те, кто познал любовь и вдруг по каким-то причинам тоже начал изменять… Они просто не знают, что этим самым выбивают из-под себя почву. Ничего не проходит бесследно. Ничего. За все когда-то приходится расплачиваться.
Я затапливаю печь, втаскиваю примус между плитой и стеной на кухне и одной рукой разжигаю.
Чай пьем молча. Лариска сидит на постели, натянув на себя мою теплую нижнюю рубашку: черные завитки ее волос забавно топорщатся в стороны – эдакий смешной, трогательный барашек!
– Кто мы – люди? – говорит она и осторожно дует в кружку с дымящимся, обжигающим чаем. – Может быть, мы еще только на подходе к людям, может быть, в нас заканчивается… как бы это сказать? первобытный человек. Ведь мы еще так плохи…
