Текст книги "Стригунки"

Автор книги: Владимир Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Глава пятьдесят шестая

С того времени, когда в доме возник пожар, а было это еще до войны, двор дома № 27 не помнил такого оживления.

Часа в два пополудни к воротам одна за другой подъехали две легковые машины, из которых вышли какие-то солидные люди, в том числе уже хорошо знакомый жителям двора Васин учитель. Приехавшие вошли в квартиру Фатеевых и долго оттуда не выходили. Шоферам, опасавшимся, как бы не замерзла вода в радиаторах, уже по нескольку раз пришлось прогревать моторы машин.

Между тем во двор по одному и группами входили мальчики и девочки, многих из которых жители двора приметили как частых посетителей Ивана Дмитриевича. Чтобы скоротать время, ребята толкались, перебрасывались снежками, бегали за ворота встречать запоздавших товарищей.

Накануне во время большой перемены Поликарп Александрович подозвал Колю Никифорова, привел в учительскую и, усадив на диван, сказал:

– Коля, работа, которую отряд выполнял для товарища Фатеева, закончена. Все чертежи мы передали проектным организациям. Для отряда это очень важное событие. Ваш долгий и упорный труд следует завершить торжественным сбором. Чтобы договориться, как такой сбор провести, приходите сегодня после уроков к Фатеевым. Посоветуемся об этом с Иваном Дмитриевичем. Хорошо?

Совещание у постели Ивана Дмитриевича было непродолжительным. Фатеев сказал, что представители районного комитета партии и комитета по изобретательству хотят поблагодарить отряд за помощь ему в изобретательской работе. Он пожелал, чтобы сбор проходил у него дома, потому что хочет на нем присутствовать. Так как квартира Фатеевых была мала и отряд здесь не разместился бы, линейку решили провести во дворе.

Взрослые участники торжества прибыли на квартиру Фатеевых до того, как во дворе стали собираться ребята. У постели Ивана Дмитриевича сидели Поликарп Александрович, секретарь райкома партии, представитель комитета по изобретательству и рационализации, парторг кирпичного завода, на котором работал Фатеев, и мастер с завода металлоламп, приехавший со станции Пушкино. Всех этих людей пригласил Климов.

Парторг кирпичного завода по-дружески журил Ивана Дмитриевича, что, мол, не дело таить от товарищей, над чем работаешь, что завод мог бы оказать помощь: изготовить специальный кирпич, прислать опытных электриков для монтажа кирпичей, а конструкторы завода не посчитали бы за труд сделать кое-какие расчеты.

Товарища из комитета и мастера со станции Пушкино интересовала печка. Она как раз топилась, и гости брали напряжение то от одной, то от другой ее электрических цепей.

– Молодчина, Фатеев! – приговаривал мастер. – Просто, удобно, выгодно!

Представитель из комитета держался более сдержанно, но по всему было видно, что и изобретением и автором он весьма доволен.

Климов разговаривал с секретарем райкома. Секретарь упрекал Климова, что в райком пришел он поздно.

– В нашем районе, где столько заводов и институтов, где столько инженеров, в таких вот условиях лежит человек, делает великие открытия, занимается кустарщиной, – говорил секретарь. – Молодцы и вы и ребятишки – пионерия наша. Только порядок ли это так изобретению пробиваться? Скажите, Климов, порядок?

Поликарп Александрович снял очки, протер их, прищурился и ответил:

– Сейчас дело сделано. Всем ясно, что Фатеев создал стоящую вещь. Так ведь?

Секретарь, не уловив, к чему клонит учитель, промолчал.

– Ну, а приди я раньше, с пустыми руками: без чертежей, без этой кустарной печки? – продолжал Поликарп Александрович. – Похвалили бы за инициативу, послали бы к Ивану Дмитриевичу инструктора, он приободрил бы, пообещал помощь. И на этом, может быть, дело бы и кончилось. Так ведь?

– Бывает… – вздохнул секретарь.

Поликарп Александрович подошел к окну и, показав во двор, продолжал:

– Фатеевский кирпич, дорогой товарищ, чудо-кирпич не только потому, что он дает электричество. Он чудо-кирпич потому, что помог мне у этих стригунков воспитать любовь к труду и умение работать руками.

– Ну и страсть у вас, Климов, к возвышенным рассуждениям, – заметил секретарь. – А сколько этих самых стригунков виснут на трамваях, гоняют голубей, торгуют бутылками? Читаю я сводки из раймилиции. Небось и ваши в тех списочках бывают?

– Бывают! – решительно ответил Климов и подозвал секретаря к окну.

– Вон, видите, паренек стоит? – сказал он. – Около крыльца. Тот, что покрепче других… Так вот этот – Птаха его фамилия – точно в тех списках был. А он мой бывший ученик.

– То есть как бывший?

– Да очень просто. Бывший! – ответил Поликарп Александрович. – В школу не хочет ходить, а к ребятам тянется.

Чтобы не замерзнуть, ребята затеяли настоящий бой в снежки. Часть отряда укрылась за фатеевским сараем, остальные – за поленницей у флигелька напротив. Птаха, видимо считая, что игра в снежки ниже его достоинства, стоял поодаль, беседуя с Савельичем.

Наконец пришла Варвара Леонидовна.

Заметив старших, появившихся на крыльце, «воюющие» стороны вышли из своих укрытий и, стряхивая с пальто снег, столпились посреди двора.

Отряд собирался строиться. Варвара Леонидовна увидела среди ребят Птаху. Он тоже заметил Фомичеву. Варвара Леонидовна смотрела на него строго, но не сердито. Ему даже показалось, что учительница чуть-чуть, одними глазами улыбнулась.

Миша неожиданно подошел к ней и выпалил:

– Вы извините меня, Варвара Леонидовна! Я не знал, что вы меня защищали. Про милицию не знал.

– Потом, потом, Миша. Завтра в школе поговорим. А сейчас в строй становись.

Птаха побежал к товарищам. Он был счастлив. Счастлив потому, что нашел в себе силы сказать: «Вы извините меня, Варвара Леонидовна!» Счастлив оттого, что его простили, что он снова будет учиться в школе.

Поликарп Александрович вызвал Никифорова и сказал, что пора трубить сбор.

Желтков блеснул своим искусством. На зов его горна с улицы сбежалось бесчисленное множество малышей-дошколят.

Рему все было немило. Пришел он сюда только потому, что не прийти было просто невозможно. Окунев, как самый высокий, стоял рядом с Мухиным, которому было доверено дружинное знамя. Все поглядывали на это знамя, у всех было, праздничное настроение, все заслужили похвалу за работу, и только он один, Рем Окунев, был как бы лишний…

Никифоров скомандовал «смирно», и, хотя разговаривать было не положено, Птаха шепнул:

– Порядок, Наташка!

Иван Дмитриевич наблюдал за событиями во дворе, прильнув к заиндевевшему окну.

Первым говорил секретарь райкома.

– Дорогие юные пионеры! – начал он. – Недавно состоялось бюро районного комитета нашей партии, на котором среди других вопросов обсуждалась работа товарища Фатеева и ваша помощь ему. Бюро отметило, – продолжал он, – исключительную самоотверженность и стойкость члена Коммунистической партии Советского Союза Ивана Дмитриевича Фатеева, сделавшего техническое изобретение большой государственной важности.

Над двором, как стая голубей, поднялись дружные рукоплескания.

Соседи переглянулись: «Что же это мог совершить безногий Фатеев?»

Секретарь райкома выждал, когда шум уляжется, и продолжал:

– Спасибо говорит райком партии и вашему учителю Поликарпу Александровичу, чуткому человеку, настоящему коммунисту!

И снова зааплодировали ребята, приветствуя своего учителя.

Довольный своей осведомленностью, дед Савельич шепнул соседкам:

– Электрические кирпичи Фатеев изобрел:

Секретарь поднял руку и продолжал:

– Бюро районного комитета партии обсудило также работу вашего пионерского отряда. Выносим вам, пионерам, партийную благодарность. И в первую очередь… – секретарь заглянул в листок, – Никифорову Николаю, Мухину Евгению, Фатееву Василию, Зимину Олегу, Губиной Наталье и Птахе Михаилу.

Затем по знаку Поликарпа Александровича Коля Никифоров скомандовал:

– Отряд, смирно! Знамя вперед!

Потом отряд построился в колонну по двое. В голове колонны встали Никифоров со знаменем, Желтков с горном и Мухин с барабаном. Валя заиграл «поход», и зашагал отряд по широкой улице к школе.

По бокам колонны, забегая вперед, как стая воробьев, сновали малыши. Они с уважением смотрели на шагавшего рядом со знаменем пионера. А Коля, как и все ребята, шел гордый и счастливый.

Глава пятьдесят седьмая

Коля любил зиму не меньше лета. В каждом времени года он находил свою прелесть.

В этот ясный морозный декабрьский день, когда после теплой пасмурной недели вдруг потянул морозный ветер, Коле было очень приятно чувствовать его студеное дыхание. Ветер сдул снег с асфальта, но уже был бессилен справиться с настом, который прочно лег в парках, во дворах, на огородах.

Приведя в порядок свои старенькие лыжи, Никифоров доехал на трамвае до плотины и спустился в парк, примыкающий к Тимирязевской академии.

Не только желание подышать свежим воздухом и поразмяться привело Колю сюда. Уже несколько дней он просил то Окунева, то Желткова разметить дистанцию для лыжных соревнований. Рем недовольно бурчал:

– Сказал – сделаю, значит сделаю. Вот прилип как банный лист!

– Ну, а с Желтком ты договорился?

Став в угрожающую позу, Окунев прохрипел:

– Тебе дистанция нужна или артель «Коллективный труд»?

– Какой труд? Конечно, дистанция… – растерялся тогда Коля.

– Два и три километра! Будьте здоровы и не портите себе нервную систему. Все! – отрубил Рем.

Желтков, который не имел ни малейшего представления о том, как размечать дистанции, а самое главное, не хотел размечать ее с Окуневым, отшучивался, что, мол, готов чистить уборные, только не заниматься вычислениями.

– У меня же по геометрии двойка! – говорил он. – Какой из меня разметчик?

Вчера Рем подошел к Никифорову и разложил на парте план Тимирязевского парка, который раздобыл где-то в архивах Игнатия Георгиевича. На плане двумя замыкающимися красными линиями были обозначены дистанции.

– Все по масштабу рассчитал. Весь вымок, пока этот чертов парк обошел. Представляешь? Тютелька в тютельку сошлось! Класс!

В голосе Рема прозвучали довольные нотки: он был рад, что выполнил полезную работу, что нелегко она ему далась. Но Коля, привыкший к вечному брюзжанию Окунева, этого не заметил.

– Проверял, говоришь? Сам ходил? – недоверчиво спросил Никифоров. – Небось на карте карандашом черканул, и с плеч долой!

Рем вспыхнул:

– Черканул? Тогда… Тогда пошли вы все к черту!

Рем бросил карту и вышел из класса.

«А может, он и правда ходил и все проверил? – подумал Коля. – Ишь, как обозлился!» Но потом, поразмыслив, решил: «Да он всегда такой злющий. Чтоб отделаться, карту принес. Боится, дед узнает, что он опять в стороне. Надо мне самому все хорошенько промерить. Нельзя же из-за какого-то Окуня соревнования срывать. А Поликарп Александрович все говорит: «Доверяй!», «Поручай!» Таким поручишь!»

…И вот Коля в парке. Выйдя на пригорок, под старые липы, он остановился и развернул карту. «Вот залив пруда… Вот остров на пруду… – сличал Никифоров карту с очертаниями местности. – Вот там, как Рем отметил, начинается дистанция… Надо спуститься к берегу».

На пути Коли встретился небольшой мутный ручеек. Перепрыгнуть его было нетрудно, но он остановился, заинтересованный тем, что на берегах ручейка, рядом со свежим, ослепительно белым снегом росла зеленая молодая трава. Коля и раньше знал этот ручеек, но в прошлые годы он замерзал, а теперь над водой поднимался пар. «Наверно, в него спускают горячую воду с какого-нибудь завода», – подумал Коля. Он нагнулся над ручейком, сорвал несколько травинок и пощупал теплую мягкую землю. «Дай только немного тепла, – думал Коля, – и даже в декабре, в стужу, живет и дышит земля».

Коля очень любил землю. Сырую, на которой в тенистом подлеске весной расцветают первые ландыши; слегка обветренную, из которой на широком поле пробиваются рядки яровых; тяжелую, осеннюю, мокрую, в которой на узловатых плетях ботвы гнездятся картофелины.

Коля – городской житель, но он понимает бабушку Дусю, когда, выйдя за околицу деревни, она долго смотрит на золотое колючее поле ржи и говорит внуку:

«Люби, Николашка, землю! Только тот человек, кто ценит ее».

И Коля невольно смотрит на сильные, загорелые бабушкины руки, которые крепко любят землю. А земля, верно, такие вот руки любит…

А еще так же, как бабушка, Коля любит в поле страдную человеческую суету. Не раз вместе с сельскими ребятами выходил Коля на колхозные поля и огороды. Печет солнце, ни ветерка, ноет спина, но летит в небо веселая пионерская песня, рядом слышишь хруст вырываемых сорняков, и словно сил прибавляется, словно и зной не такой нестерпимый – «нас много»!

…Идти на лыжах легко, не проваливаются.

Слева в гору толпой поднимались многолетние деревья, справа лежал большой пруд. Середина его еще не замерзла, но у берегов лед уже прочно сковал воду. По льду мелководных заливчиков на коньках сновали мальчишки. Виднелись следы салазок и лыж. Один лыжный след уходил далеко, к незамерзшей части пруда.

Хотя время было еще не позднее, быстро сгущались сумерки. Парк и берега пруда постепенно пустели. За прудом один за другим вспыхивали веселые огоньки.

Коля стоял на берегу, поглощенный раздумьем. Все чаще и чаще он спрашивал себя, кем же ему стать, когда он вырастет. Неизгладимое впечатление произвел на Колю первый в этом году урок, когда по просьбе Поликарпа Александровича Олег Зимин читал статью академика Обручева. И чем больше Коля размышлял о будущем, тем больше терялся перед огромным числом таких увлекательных профессий.

Один день он хотел стать властелином погоды, потом отчетливо представлял себе, как вместе с другими отважными звездоплавателями садится в ракетную установку, чтобы совершить первое путешествие вокруг Луны. Спускался он и на морское дно, поднимался в стратосферу, и все же увлекательнее всего представлялось ему покорение солнечной и внутриземной энергии. «Электрические кирпичи, которые не сегодня – завтра потоком потекут с автоматического завода, – это только начало. Ведь можно пробурить в земле очень глубокие скважины, – фантазировал Коля, – и опустить туда приборы, похожие на электрические кирпичи. На большой глубине в земле постоянно огромная жара. Остается только охлаждать приборы, и они вечно будут давать бесплатный электрический ток. Вот это да!»

Совсем стемнело. Убедившись, что пришел он слишком поздно и всей дистанции ему сегодня не проверить, Коля решил возвращаться. Он шел невдалеке от пруда, когда услышал детский крик. Прямо на него, обезумев от страха, бежала девочка лет восьми, волоча за собой пустые санки.

– Танька! Танька утонула! – кричала она. – Я не виновата. Она сама с санок упала!

Пробежав мимо Коли, девочка скрылась в темнеющем парке.

Коля побежал к пруду. На льду пруда, метрах в пяти от берега, зиял черный пролом. Коля растерялся. Звать на помощь было бесполезно. Если он сам что-нибудь не предпримет, девочка погибнет.

Неизвестно для чего Коля закричал:

– Девочка! Девочка!

Вдруг Коля, не помня себя, сорвал с головы шапку, дрожащими руками расстегнул пуговицы пальто, бросил его на снег и как во сне пошел к черной проруби.

Он не знал, то ли надо кидаться в ледяную воду головой вниз, то ли медленно, постепенно опускаться. Но тут сам лед подсказал, что надо делать. Кромка льда хрустнула и, увлекая мальчика, ушла в черную воду. Когда вода была уже по грудь, Коля почувствовал дно. Тело свело. Захватило дыхание.

«Девочка где-то рядом, под моими ногами», – подумал он и почти бессознательно, согнув ноги в коленях и набрав в легкие воздуха, опустился в ледяную воду. Он схватил что-то мягкое на дне, но это был ил. Тогда Коля поднялся и, шагнув подальше, набрал воздуха и опустился вновь. Наконец он нащупал девочку. Коля напряг все силы и вытащил ее из воды.

Положив девочку себе на плечо, Коля стоял в полном неведении, как поступить дальше. Он ухватился было за кромку льда и, обламывая его кусок за куском, стал продвигаться вперед. Наконец лед стал настолько крепким, а пруд обмельчал, что Коля смог подтянуться и встать на него. С девочкой в руках он побежал по льду к тому месту, где оставил вещи.

«Жива или нет?» – эта мысль мучила его. Он сорвал с девочки тяжелое пальто, шапку с помпоном, положил ее на свое пальто и приложил ухо к груди: «Не дышит!» Тогда, как этому когда-то учили в пионерском лагере, он стал делать девочке искусственное дыхание.

Вскоре на лице ее промелькнуло нечто вроде судороги. Коля поспешно закутал тельце в свое пальто, надел себе на голову шапку и кинулся к огонькам, мерцавшим около плотины: «Там есть люди!»

Одежда на Коле задеревенела, но он не чувствовал холода.

«Люди! Люди!» – кричало все его существо.

И вдруг из темноты вырос солдат огромного роста.

– Дяденька! – закричал Коля. – Она утонула! Я ее достал!

Увидев посиневшего мальчика, солдат быстро стал срывать с него одежду. В тиши парка слышалось порывистое дыхание двух человек и треск разрываемой ткани.

Раздев Колю и накинув на него свою шинель, солдат побежал на поиски девочки. Коля, путаясь в полах шинели, бежал за ним.

Подняв с земли девочку, солдат приказал Коле сесть ему на закорки и бегом пустился к трамвайной остановке.

Только теперь Коля почувствовал, как ему холодно.

Огоньки остановки быстро приближались, послышалось громыхание трамвая. До Коли донесся приказ солдата:

– Гражданка! Вызовите «Скорую помощь»! Дети утонули!

Коля слез с его спины и, кутаясь в шинель, стал рядом с великаном, прижимающим к груди девочку.

Вокруг них собиралась толпа. Кто-то сунул Коле огромные рукавицы. Со всех сторон слышались какие-то восклицания.

И вот, наконец, послышался тревожный голос «Скорой помощи». Толпа расступилась. Колю подхватили чьи-то ловкие руки. Стало тепло, запахло лекарствами.

Открывая все светофоры своим рявканьем, «Скорая помощь» стремительно неслась по залитым электрическим заревом улицам вечерней Москвы.

Глава пятьдесят восьмая

Обычно по пути в школу Вася заходил за Колей Никифоровым. Почти всегда Коля уже ждал его у ворот, а если случалось, что по каким-либо причинам Никифоров задерживался, Вася взбирался на выступ фундамента и легонько постукивал в крайнее к воротам окно:

– Выходи, опоздаем!

Но сегодня Вася напрасно барабанил по стеклу, напрасно звал друга.

Тогда, испугавшись, не опоздал ли он, Вася зашел в дом. В холодном, полутемном тамбуре он лицом к лицу столкнулся со старушкой соседкой, которая направлялась в магазин.

– А дружка-то твоего нет! – встретила она Васю. – Тонул он вчера. А теперь в больнице лежит.

Не сказав ни слова соседке, Вася вышел во двор и остановился в оцепенении. Перед глазами поплыли отрывистые, но яркие картины: вот Коля закрывает ладонями лампочку и кричит: «Ура!» Вот он ходит в вестибюле больницы и, отворачиваясь, говорит ему, Васе: «Иди в лабораторию. Мать приказала». Вот Колька стоит в лаборатории и предлагает взять у него кровь…

Вдруг рыдания сотрясли Васю.

– Ну, что ты, глупенький, – утешает соседка. – Ничего с твоим Колькой не сделается. Чем убиваться, лучше б навестил друга.

Вася вытер слезы и помчался в школу. Ему казалось, что расскажи он о несчастье Поликарпу Александровичу, подними на ноги ребят, и Коля будет вне всякой опасности.

Фатеев никогда не опаздывал, и Антон Иванович, увидев, что Вася ворвался в раздевалку уже после звонка, покачал головой:

– Что ж это ты, друг, нынче опростоволосился? Опоздал?

– Тут такое дело, Антон Иванович! – ответил Вася и стремглав помчался в учительскую к Поликарпу Александровичу.

При одной только мысли, что Колька, его любимец Колька, попал в страшную беду, у Поликарпа Александровича защемило сердце, но он убежденно сказал:

– Не дадим Никифорову пропасть! Успокойтесь, Вася, и идите в класс.

По расписанию у Поликарпа Александровича в восьмом классе был еще один урок – геометрия. Учитель очень дорожил каждым часом учебной программы и поэтому немного колебался, как ему поступить. Походив по учительской, Поликарп Александрович решительно взял портфель и спустился в кабинет директора.

– Я должен уйти и не смогу провести в восьмом «Б» геометрию, – сказал он.

– Что-нибудь случилось, Поликарп Александрович? – встревожилась Варвара Леонидовна. – Что-нибудь дома, личное?

– Да, личное.

– Тогда уж идите.

Варвара Леонидовна проводила Поликарпа Александровича сочувственным взглядом. Вид у Климова был действительно подавленный.

Выйдя из школы, Поликарп Александрович зашел в справочное бюро, узнал, где находится управление «Скорой помощи», и отправился туда. Наконец, располагая скудными сведениями о том, что школьник Никифоров Николай в обмороженном состоянии доставлен в восемнадцать часов двадцать семь минут в пункт первой помощи, учитель приехал в клиническую больницу.

– Температура сорок и две десятых, в сознание приходит временами, состояние тяжелое, – скороговоркой огорошила Климова дежурная сестра, но пустить к больному наотрез отказалась.

– Слушайте, сестрица, – упрашивал Поликарп Александрович, – мальчик в таком тяжелом состоянии. Я обязательно должен его навестить.

– Там уже мамаша сидит, – не сдавалась сестра. – А вы кто ему? Дедушка?

– Нет! Я его учитель. Я очень прошу вас пропустить.

Сестра неожиданно смягчилась и даже извинилась, сказав:

– Простите.

Достав из тумбочки халат, она помогла надеть его Поликарпу Александровичу.

Учитель был озадачен и смущен. «Может быть, есть такое указание – беспрепятственно пускать учителей к больным учащимся?» – размышлял он, следуя за сестрой.

Но, конечно, таких указаний никто никогда не давал. Сама себе дала такое указание дежурная сестра.

Вернувшись за свой столик, она с уважением думала об этом седом человеке, который, как к родному, прибежал к своему заболевшему ученику.

Когда Поликарп Александрович вошел в палату, Коля бредил. Мать шагнула навстречу учителю и заплакала.

Поликарп Александрович подошел к мальчику и склонился над ним. Коля метался.

– Да… – неопределенно сказал Поликарп Александрович, протирая очки.

– Поликарп Александрович, миленький, – зашептала мать. – Вы бы знали, сколько я пережила!

В часы, когда к Коле ненадолго возвращалось сознание, его мать узнала о том, что произошло на берегу пруда. Учитель выслушал ее сбивчивый рассказ о подвиге Коли, и сердце его наполнилось гордостью за своего ученика.

Вошел врач – пожилая строгая женщина. Однако присутствие учителя ее не рассердило и не удивило. Спросив: «А вы кто, товарищ?» – врач покачала головой:

– Плохо дело, товарищ учитель.

Поликарп Александрович поинтересовался судьбой спасенной девчурки. Вовремя согретая Колиным пальто, она сравнительно легко перенесла пребывание в ледяной воде и, хотя была серьезно больна, все же находилась вне смертельной опасности.

Из клиники Поликарп Александрович поспешил в школу. Зная своих учеников, он был уверен, что они волнуются не меньше его. До конца пятого урока оставалось двадцать минут, и, видя, что, поехав на троллейбусе и тем более на трамвае, ему ребят не застать, Поликарп Александрович остановил такси.

Когда учитель подъехал к школе, смена кончилась и из ворот выходили ребята. Семиклассников среди них Поликарп Александрович не заметил.

Войдя в седьмой «А», учитель убедился, что никто из ребят не ушел. Все толпились около Мухина и Фатеева. Мухин, правая рука Коли Никифорова, теперь в отряде остался за старшего. Фатеев был в центре внимания не только как один из ближайших друзей Коли, но и как человек, принесший известие о случившемся несчастье.

Увидев учителя, ребята бросились к нему.

– Ваш друг, – начал Поликарп Александрович, – председатель совета отряда Коля Никифоров совершил героический поступок. Рискуя жизнью, он спас провалившуюся под лед трехлетнюю девочку и сейчас находится в больнице. Вы уже не маленькие, и я вам могу сказать правду: положение Коли очень и очень тяжелое.

Гнетущая тишина стояла в классе. Вдруг кто-то шмыгнул носом. Это заплакал Олег Зимин. Но никто не осудил его за слабость.

– Что ж мы так сидим? Ехать надо к Никифорову. Купить чего-нибудь повкуснее, – предложил Птаха.

Класс зашумел. Поликарп Александрович поднял руку:

– Не всем же классом нам ехать в больницу! Всех не пустят. Давайте выберем делегацию, которую возглавит Мухин, как Колин заместитель. Как вы думаете, кого включить еще?

– Губину!

– Фатеева!

– Зимина!

– Птаху! – предложила Наташа.

– Вот, я думаю, и хватит, – остановил учитель.

Евстратова подняла руку.

– А мне можно?

Поликарп Александрович обвел взглядом класс. Никто возражать не стал.

Ребята поднялись с мест. Птаха подошел к Мухину и протянул десять рублей.

– Собирай на гостинцы.

– Давай-ка лучше мне, – вмешалась Наташа. – Женька во вкусном ничего не смыслит. Десятка! Ишь ты, миллионер! Может, сдачу дать?

– Сдачу? – Птаха бросил на Наташу уничтожающий взгляд.

Мухин, который еще с утра решил, что непременно пойдет в больницу, предназначенные на завтрак два рубля с радостью положил на Мишину десятирублевку.

Денег в руках Наташи становилось все больше и больше. Желтков, у которого в кармане не оказалось ни копейки, достал из портфеля перочинный нож, который всегда восхищал Никифорова тем, что там было с десяток различных приспособлений, вплоть до ножниц. Он бережно завернул его в бумажку и без колебаний отдал Наташе.

– Скажи, от Желтка! – наказал он.

До магазина, где должны были быть произведены закупки, делегацию провожало полкласса. Среди провожающих был и Рем Окунев. Ему очень хотелось быть в числе делегатов, но о такой чести он не мог и мечтать. Он ничего бы не пожалел, чтобы доказать ребятам, как хочется ему помочь Коле Никифорову, но не знал, как это сделать.

Покупками все остались довольны, и делегаты, провожаемые напутствиями товарищей, уселись в трамвай. Рем остался на остановке.

…Дежурная сестра Зоя Николаевна, увидев шумную делегацию, рассердилась:

– Вы посмотрите, сколько вы грязи за собой тащите! К тому же порядок надо знать. Приходите в воскресенье с часа до трех, – сестра открыла какой-то журнал и стала делать в нем записи, давая понять, что дальше вести разговор бесполезно.

– Вызовите нам, пожалуйста, главного врача, – попросила Наташа.

– И скажите, что пришла делегация пионерского отряда восемьсот тринадцатой школы, – добавил Олег.

То ли на сестру подействовала настойчивость Наташи, то ли произвело впечатление слово «делегация», но она пошла за главным врачом.

Главный врач показался ребятам человеком более приветливым.

– Значит, делегация? – весело сказал он, входя в комнату. – К кому же вы, друзья, пришли?

Тут проявил себя Мухин.

– К председателю совета нашего пионерского отряда, к Коле Никифорову, – солидно ответил он.

– К Никифорову? К тому, который спас ребенка? – переспросил врач.

– Да, к Никифорову.

– К Никифорову, Зоя Николаевна, пожалуй, одного-двух пустить на минуточку можно, – сказал врач.

Наташа торжествующе глянула на сестру.

Кто пойдет в палату – договорились решать жребием. Судьей вызвалась быть сестра. Она нарвала четыре белых клочка бумаги и два зеленых, спрятала их в Мишину шапку и предложила ребятам тянуть.

Зеленые достались Евстратовой и Птахе. Они живо надели халаты и собрались идти. Наташа передала Инне гостинцы и нож Желткова.

Миша и Инна и в палату вошли на цыпочках. Они шепотом поздоровались с Надеждой Григорьевной и хором спросили:

– Спит?

– Нет, опять сознание потерял.

Миша и Инна бережно положили гостинцы на тумбочку, вдвоем, бочком, сели на один стул и стали смотреть на Колю.

Больной открыл глаза и улыбнулся. Инна нагнулась над ним и прошептала:

– Это я, Евстратова. Ты узнаешь меня?

– Инна… Хорошо…

– И Птаха здесь. Вот он сидит. И ребята. Они там ожидают. Их не пустили, – сказала Инна.

Коля опять улыбнулся.

– А Желтков тебе перочинный нож прислал, – Инна села на кровать и взяла Колину руку. Рука пылала.

– Ты, Инна, со мной посиди. Никуда не уходи, – Коля говорил тихо, почти шепотом. – А мама пусть идет… Ей на работу надо.

– Я не пойду на работу, Николаша, я с тобой буду.

– Нет, иди, мамочка. Ты не спала.

Коля закрыл глаза, потом снова открыл, но уже смотрел не на Инну, не на мать, а куда-то в потолок.

– А в лесу было темно и страшно. Она кричала… – шептал он.

Коля бредил.

– И ты, Птаха, иди, – посоветовала Инна. – И вы, Надежда Григорьевна, идите отдохните. Я подежурю.

Птаха ушел. Надежда Григорьевна немного поспорила и тоже согласилась на часок уйти.

– Я здесь где-нибудь ненадолго прикорну. А ты, верно, есть хочешь? Ведь небось прямо из школы. Ешь, что Кольке принесли. Не до лакомств ему.

Инна от предложения Надежды Григорьевны категорически отказалась:

– Нет, нет! Это ребята прислали.

– Ну, если этого не хочешь, вот тут я булку и колбасы купила.

Надежда Григорьевна протянула девочке сверток, и Инна не отказалась, потому что действительно была голодна.

– Вы можете долго не приходить, – провожая Надежду Григорьевну, сказала Инна, – хоть до ночи.

– Ладно, ладно уж…

– А где ж Евстратова? – набросились ребята на Птаху, когда он вернулся в комнату дежурной.

– Там осталась. Колька попросил, чтоб она с ним посидела.

– Давайте подождем Инну, – предложила Губина.

– Да что ты, с ума сошла? Инка же там вместо Колькиной мамаши осталась, которая всю ночь не спала, – пояснил Птаха.

…Дважды к Коле приходили врачи и сестры. Побывал за это время и старик в очках с золотой оправой, как Инна узнала позже, профессор. Из разговоров врачей, которые, к сожалению, пересыпали свою речь латинскими терминами, Инна поняла, что они встревожены. Коле не помогал даже какой-то новейший антибиотик. Инна узнала также, что воспалительному процессу в легких сопутствуют какие-то болезни тоже с латинскими названиями.

Когда Коля снова пришел в себя, то сразу спросил:

– Ты здесь, мама? А, это ты, Инна? – Потом, помолчав, продолжал задумчиво, словно в бреду: – Я и не знал, Инка, что ты такая хорошая… И совсем не гордая… И с Губиной хорошо, что помирились…

Коля снова закрыл глаза и впал в беспамятство. Инна склонилась над ним и прикоснулась губами к его лбу. Лоб Коли был горячим и влажным.

Несмотря на протесты врачей и уговоры Надежды Григорьевны, Инна просидела у Колиной постели до позднего вечера. Лишь один раз – это было часов в семь – она выскочила в комнату дежурной, чтобы предупредить по телефону мать о том, что задерживается по очень важному делу.

Около одиннадцати часов вечера Надежда Григорьевна выпроводила, наконец, Инну домой.

Инна вышла из больницы и остановилась. Окна соседнего лечебного корпуса, где электричество было давно погашено, горели серебряными квадратами – отблесками лунного света. Снег больничного парка поголубел, деревья казались черными-черными, и на фоне неба можно было без труда разглядеть каждую, даже самую маленькую веточку. А в небе, купаясь в светлых быстробегущих облаках, царствовала большая луна.