Текст книги "Записки ровесника"
Автор книги: Владимир Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Таким и остался в моей памяти день нашей Победы: обычный боевой и трудовой день с нежданной радостью поздно вечером, почти ночью. Мы понимали и раньше, что война близится к концу, мы ждали этого конца тысячу четыреста дней и ночей, или около того, но когда и где будет поставлена точка – не знал никто.
Еще утром, в этот самый день, была тяжело ранена наша любимица телефонистка Лиза Гуляева. Свободная от дежурства, она отправилась на близлежащий перекресток – поболтать с подружкой-регулировщицей, – и обеих подстрелил, к счастью не до смерти, перебегавший дорогу из леса в лес немец. Правда, от возмездия он не ушел: услышав выстрелы, мои ребятки кинулись следом и прикончили своего последнего фашиста, матерого, в чинах, с железным крестом на шее.
Снятые с убитого крест и бинокль ребята подарили мне на память. На крест, выданный в 1939 году – за что – за Францию? за Польшу? – оказалось очень удобно наматывать нитки, чтобы держать некоторый запас в полевой сумке: по одной диагонали я намотал белые, по другой – черные; уходящие к центру под острым углом окончания «крестовин» не давали ниткам сползать. Что же касается бинокля, то недавно его обнаружил висящим на книжной полке приятель-охотник. Приподнял запылившийся кусок кожи, с тех пор прикрывающий стекла – аккуратный народ немцы, – удивился, позавидовал, стал расспрашивать.
Я рассказывал ему о том, как в моей сугубо городской квартире появился полевой бинокль, а сам в очередной раз подумал: а было ли все это?
Не придумал ли я половину?..
ЖАР-ПТИЦА
В предместье Риги, на шоссе, тормозит низенький грузовичок-полуторка военного времени. Старший сержант, только что остановивший машину, легко спрыгивает из кузова на землю, кивает шоферу, перебрасывает через плечо совсем почти пустой вещмешок, оглядывается по сторонам и торопливо шагает по застроенной разнокалиберными домиками поперечной улице.
Машина едет дальше.
Холодно, ветер, конец декабря, но сержант одет в шерстяное офицерское обмундирование, хорошо подогнанную по фигуре новенькую шинель и мороза словно бы не замечает. Пройдя метров триста, он уверенно сворачивает в ворота, вяло охраняемые закутанным часовым, и оказывается в расположении воинской части. Предъявляет часовому документ, спрашивает его о чем-то, выслушивает ответ, кивает и направляется к стоящему в глубине двора дому.
Минута, другая, и сержант, постучав, входит в небольшую комнату, где, вытянувшись в удобном кресле, читает книгу офицер с погонами капитана на шинели, наброшенной на плечи. Офицер улыбается, не вставая, протягивает пришедшему руку, приглашает присесть. Беседа длится минут пятнадцать, затем сержант заходит в комнату рядом – там на дверях написано «штаб», – потом, держа в руках небольшую бумажку, вновь появляется на дворе, для того чтобы нырнуть в низенькую дверь одноэтажного здания без окон – то ли сарай, то ли склад.
Когда он выходит оттуда, вещмешок его туго набит. Заглянув еще к офицеру – поблагодарить, попрощаться? – сержант движется к воротам. Капитан выходит проводить его на крыльцо.
Так оно все и было. Я не успел получить продукты, и капитан Петросян, командир такой же, как наша, отдельной роты связи, наш постоянный «сосед справа» и мой старый знакомец, распорядился отоварить мой продаттестат. Явиться к ней с пустыми руками? В годы войны это было вдвойне невозможно, немыслимо.
Вечером тридцатого декабря 1944 года я вновь оказался в Риге – после трех с половиной лет отсутствия.
Собственно, вечер, как таковой, еще не наступил, но зимний день короток, сумерки загодя принялись обкладывать небосвод свинцовым кольцом, а мне необходимо было разыскать в огромном городе малоизвестную, судя по всему, окраинную улицу.
Начинать поиски следовало с центра. Отшагав километра три, я добрался до Даугавы и перешел понтонный мост – единственная ниточка соединяла берега могучей реки, все остальные средства сообщения были взорваны в ходе недавних боев за город.
На обоих съездах с моста копошились группы саперов – следили за движением транспорта, укрепляли что-то после прохода особенно тяжелых машин, тягачей, танков. Спускаясь на правый берег, я прошел вплотную к огромному полушубку с лейтенантскими погонами и, к величайшему своему изумлению, узнал в нелепо торчавшем из полушубка щуплом человечке старого товарища по роте двухгодичников Гришу Миндлина, исчезнувшего в сорок первом – мы считали его погибшим. Узнал, скорее всего, по тому, как лихо держались на самом кончике блестящего длинного носа очки.
Мы расцеловались, подивились случаю, который опять свел нас не где-нибудь, а в Риге, обменялись номерами полевой почты – этот ритуал проделывали все, случайно встретившиеся на фронте, – но я даже не успел расспросить Гришку о том, как он из связиста стал сапером, а больше я его никогда в жизни не видел. Только в тот вечер, среди грязного снега и льда, у съезда с топорно срубленного, но прочно сшитого его ребятами понтонного моста через реку Даугаву в городе Риге.
Гриша остался у моста на дежурстве, а я отправился дальше – искать заветную улицу.
Дело в том, что…
Дело в том, что, когда мы, наступая, вновь пересекли границу Латвии, мы из обширной, дотла разоренной и выжженной зоны, из бурьянной пустыни с торчавшими кое-где обгорелыми кирпичными трубами да останками русских печей, вмиг попали в мирную жизнь.
Как в кино.
Разрушения в ходе боев – вещь неизбежная, к тому времени ставшая для нас привычной. Но систематическое превращение широчайшей, многокилометровой полосы в мертвый пустырь, с торчавшими повсюду, как издевательство, аккуратными немецкими надписями, обозначавшими давно не существовавшие поселения… Вот когда увидел я своими глазами, что замышляли эти подонки сделать с моей страной!
Перебравшись через «старую» границу, мой взвод принял к обслуживанию очередную порцию линий связи; центр взвода расположился в небольшом местечке.
Там уже размещался к этому времени большой госпиталь.
На вечере в госпитале, на концерте для раненых, и выздоравливающих, и медперсонала, я познакомился с местной жительницей, латышкой, девушкой моих лет. Ее пригласил на концерт квартировавший в их доме военврач.
Звали девушку Виктория, сокращенно – Виа.
Поскольку врач в тот вечер дежурил, провожать Викторию домой отправился я. С того все и началось.
Подполковник медицинской службы рвал и метал, видя, что какой-то старший сержант перебежал ему дорогу. Он запретил пускать меня на территорию госпиталя – кроме концертов там бывали также танцы, – при встрече пытался поставить меня по стойке «смирно», предпринимал еще какие-то коварные и отчаянные акции, но я, как говорится, был из другой системы, я непосредственно ему не подчинялся, а в действующей армии это имеет колоссальное значение.
Для Виктории субординация не имела, естественно, вообще никакого смысла, а доктор был всего лишь доктором, не очень нужным человеку, когда он здоров. Тем более подполковник казался нам «пожилым», – бедняге было лет тридцать. Я же был ее ровесником и коллегой, ленинградским студентом, временно надевшим военную форму. Что такое Ленинград, Виа прекрасно знала.
Она и сама была студенткой русского отделения какого-то языкового института в Риге – то, что Виктория занималась русским языком в условиях немецкой оккупации, сразу расположило меня к этой первой встреченной мной представительнице «нетронутого» фашистами мира. В поселке, у родственников, она пережидала период боев за Ригу и отъедалась немного. Знакомство со мной помимо прочего рассматривала как учебную практику в русском языке.
Чем стала для меня за несколько дней эта хрупкая девушка, с такой трогательной простотой, так доверчиво шагнувшая мне навстречу? Только тот, кому пришлось в своей молодости быть исключенным на долгий срок из нормальной жизни, только тот поймет, каким бесценным могло сделаться для меня простое и милое ее лицо, обращенное ко мне, исключительно ко мне одному, а не ко мне в группе других людей – иначе во фронтовых условиях не было возможно.
Это пришло как озарение. Я – нашел! Я совершил открытие: значит, между двумя людьми может существовать и такое?!
Мне немедленно стали казаться родными ее нехитрые речи – она все же говорила по-русски не совсем свободно, – ее слова, словечки, то, как она их произносила, но главное – смысл, который она в них вкладывала. Словно старые друзья, мы отлично понимали друг друга, хотя росли в бесконечно разных обстоятельствах.
Разве уже это не было чудом?
Каждую мою свободную минуту мы проводили вместе. Я избегал заходить к ним домой, чтобы не дразнить лишний раз своего яростного соперника, но в часы его дежурств сиживал у Виктории, в ее крохотной комнатке – узкая постель, круглый стол, канапе, – и отчетливо вижу коврик над кроватью с надписью по-латышски: «Шесть маленьких бульдогов идут по дороге, барабаня» – и соответствующей тексту вышивкой.
Почему шесть? Почему маленьких? Из какой-то детской книжки?
Я на всю жизнь заучил тогда латышское звучание этих слов.
Потом нас двинули вперед – на Резекне и за Резекне. Там мы вновь надолго остановились, и тогда я кинулся к Петру Ивановичу с мольбой о трехдневном отпуске.
Я написал бы «кинулся в ноги», но боюсь, никто не поверит, хотя, по сути, дело обстояло именно так.
Петр Иванович удивился, ругнулся, но, выяснив у начальства, не предполагается ли чего, отпустил меня.
Я неожиданно вернулся к ней. Представляете, какая это была минута?
Помимо всего, госпиталь тоже передислоцировали, и никто в целом свете не мог нам помешать.
Трое суток мы были неразлучны. Бродили по мирным окрестностям, вдоль речки Зилупе, заходили на какие-то хутора к еще более дальним ее родственникам и знакомым, и нас всюду радушно принимали, так радушно, как никогда не встретили бы меня одного, – хутора были латышские, и, что я был за человек, они знать не могли: солдат и солдат. А для меня быть принятым в чужой семье всегда много значило, к тому же я имел возможность пробудить у этих людей симпатию к нашей армии…
Ночи мы проводили в ее комнатке, на ее девичьей кровати – как мы помещались там вдвоем?
Только времена и понятия тогда были другие, чем теперь, и нравы другие, и воспитание другое. И хотя Виктория всячески подчеркивала широту и смелость своих взглядов и была действительно куда более раскованной, чем многие мои довоенные приятельницы – в школе, в институте, – наши объятия оставались сдержанными и чистыми. Два стебелька потянулись друг к другу в затишье, среди внезапно смолкшей бури… И я считал, что это в порядке вещей, мне даже нравилась ее непреклонность – может быть, потому, что я впервые в жизни был влюблен по-настоящему?
Потом я снова уехал, и она провожала меня на станцию, тоже называвшуюся Зилупе, и, так как мест в вагонах не было никаких, я устроился, к ее ужасу, на крыше и лег там, расстелив шинель, на ребристое железо – за эти же ребрышки и придерживался на крутых поворотах. Но стояло лето, и я был молод и чертовски счастлив, и ехать я мог на чем угодно.
Я оставил Виктории свой адрес, и вскоре она написала мне, потом еще и еще. Наконец пришло сообщение, что она уезжает в освобожденную Ригу, чтобы продолжить учебу, что жить будет пока у дяди; следовало название улицы и номер дома, квартира указана не была, из чего я и заключил, собственно, что улица была окраинной, а дом небольшим, частным. Звала меня приехать, как только удастся вырваться. Я ответил по новому адресу, съездить же в Ригу все не было случая; просить о новом отпуске я не мог.
Неожиданно помогло то, что шел конец сорок четвертого. В близкой победе никто уже не сомневался, и на нашем фронте, завершившем, в сущности, свое продвижение на запад, стали понемногу всё приводить в соответствие с нормой. В один прекрасный день меня вызвал Петр Иванович и предложил либо сдать взвод, либо стать офицером, выдержав экстерном экзамены на фронтовых курсах младших лейтенантов. После некоторого колебания я выбрал последнее. Расстаться со взводом? Вновь принять отделение, «опустившись» на ступеньку?..
Ну и возможность повидать Викторию оказалась весомой гирькой на чаше весов: рота наша действовала значительно южнее города, курсы находились севернее. Разыскать ее, встретить вместе Новый год, сказать друг другу все, что еще не было сказано, – а с экзаменами там видно будет, что и как…
Разыскать – во что бы то ни стало.
Чем гуще становились сумерки, тем меньше оставалось прохожих. Я спрашивал каждого, кто соглашался остановиться и взглянуть на бумажку, где по-латышски, крупно, печатными буквами было написано нужное название.
Никто не знал, где находится эта улица.
– Вы что-то перепутали…
Я шел и шел, надеясь рано или поздно встретить если не милиционера, то хоть какую-нибудь патрульную службу – город же все-таки…
Окна были затемнены, ни одно не светилось, но кое-где стали зажигаться лампочки над воротами, случайные фонари. Затемнение отменено не было, но практически не соблюдалось: если в июне сорок первого рижане прекрасно знали, когда следует ожидать немецких бомбежек, и заклеивали окна ленточками, пока Россия еще мирно спала, то теперь всем было известно, что воздушных налетов немцы производить уже не могли. Кончилось их времечко…
Вдруг я буквально натолкнулся на парня и девушку с красными повязками, вышедших из-за угла.
Они тоже не знали такой улицы, но охотно отвели меня неподалеку в небольшую квартиру, где толклось множество молодежи; если я правильно понял, здесь размещался то ли райком, то ли горком восстанавливавшегося здесь, в Риге, комсомола.
Общий язык нашли быстро.
В одной из комнат, на полу – мебели не было никакой, – разлегся огромный, подробнейший план Риги. Изучать его приходилось, осторожно ступая по узенькой полоске паркета, остававшейся открытой вдоль стен.
Стали искать.
Минут через двадцать нашли. Крошечный переулок, на самой окраине, за Даугавой, там примерно, откуда я час назад пришел. Немного ближе к заливу.
Обидно было чертовски – снова проделать такой конец… снова мерзнуть…
Мои новые друзья категорически заявили, что идти сейчас нельзя. Надо ждать до утра. Если в центре хоть что-то светится на улицах, за рекой совсем темно.
– У меня хороший фонарик.
Переглянувшись, они объяснили мне, что на окраинах еще «шалят». Здесь удалось наладить относительный порядок, а там – ни за что поручиться нельзя.
– У меня пистолет.
Не новичок в Латвии, я прекрасно понимал, что они правы, что пробираться в одиночку через темный город опасно. Но не пойти к Виктории немедленно – не мог.
Меня продолжали отговаривать. Один в очках, постарше, задал вопрос, которые другие задать не решались:
– Зачем?
– К девушке.
– Подождет до завтра, – вмешался высокий мужчина с совершенно лысым черепом, чем-то неуловимо напоминавший великолепных латышских стрелков, доблестно сражавшихся в годы гражданской за Советскую власть. – Разве лучше будет, если ты до нее не дойдешь?
Молодежь понимала мое нетерпение, но все считали, что ночевать надо здесь.
– Я не засну… Я – тут, она – в двух с чем-то километрах?!
– Там уж точно не у кого будет уточнить дорогу, – заметила «нашедшая» меня комсомолка, – останавливаться и лезть с расспросами, не зная языка, – самое опасное, что может быть.
– У меня хорошая зрительная память. Дорогу запомню по плану. Уже запомнил, в сущности. Все повороты. Основные названия запишу для верности. Вот видишь, записываю на той же бумажке.
Предложили чаю.
Я с наслаждением выпил целую кружку подкрашенного кипятка.
Еще раз проверил себя по плану.
Поблагодарил, попрощался, пошел.
Лысый латыш одобрительно ухмыльнулся мне вослед. Или – показалось?
Парень и девушка проводили меня до моста, здесь кончался район их дежурства.
Отсюда, со стороны центра, мост был немного освещен, тот берег был сплошь темный. Ни малейших признаков города и вообще какого бы то ни было поселения за рекой не ощущалось.
Расстались.
Я еще огляделся, поискал глазами Гришу, не нашел – и двинулся вперед.
Я надеялся, что если Гриша еще здесь, то или сам проводит меня немного, или выделит парочку солдат. Но саперы, очевидно, ушли уже на отдых. Несколько солдат охраняли мост.
Я старался шагать равномерно, мне хотелось, чтобы скрип моих сапог по снегу звучал солидно, чтобы каждый различал в нем уверенность и спокойствие. Пути назад все равно не было. Материнский характер просыпался во мне в трудные минуты; так же как и мать, раз приняв решение, я не сожалел об этом, оставалось только получше свое решение выполнить.
В душе никакого спокойствия, конечно, не было.
Подходя к черноте, я передвинул кобуру пистолета на живот, расстегнул ее, достал пистолет, дослал патрон, поставил на предохранитель и вновь аккуратно вложил пистолет в кобуру – не до конца, так, чтобы его можно было мгновенно вынуть.
В первый раз мне показалось, что пистолет провалился все же слишком глубоко; я снова вытащил его, не поленился, и еще бережнее вложил на место.
Затем я достал американский карманный фонарик; связистов снабжали кое-какой американской техникой, и, как всех, не только техникой, а довольно широким ассортиментом вспомогательных материалов, от форменных пластмассовых пуговиц до банок с консервированной колбасой (в просторечье – «улыбка Рузвельта») и тушёнкой – тогда-то и стало прививаться у нас это категорически не русское слово.
Фонарик был удобен для работы. Его рефлектор давал сильный, узкий луч, направленный не прямо, не как продолжение цилиндра с батарейками, а под прямым углом к нему. Нехитрая придумка приносила немалый эффект. Вы могли поставить фонарик на стол, и он светил не вверх, а вбок, как лампа, при его свете можно было писать. Вы могли прицепить его к шинели или гимнастерке, и он освещал не ваш подбородок или ваши сапоги, а как раз то место, где работали, устраняя разрыв связи, ваши руки.
Я приладил фонарик к портупее, и он стал светить вперед, передо мной. Луча хватало метров на восемь, я думаю.
Вещевой мешок я плотно укрепил за спиной.
Руки были свободны, а это полдела.
Охраны на той стороне на съезде с моста почему-то не было; я уходил в темноту, уже отделенный от своих очень широкой рекой.
Вздохнув, я сличил название первой за мостом улицы с бумажкой, убедился, что все в порядке, и двинулся во мрак.
Где лучше идти – по тротуару или посреди мостовой, благо движения никакого? Решил двигаться посередине, чтобы обезопасить себя от внезапного нападения из дома, из-за угла или забора, из подворотни. То есть стрелять можно было, конечно, и оттуда, и еще удобнее, пожалуй, зато от холодного оружия, дубины, камня, ножа меня предохраняло хоть какое-то пространство, а стреляя, надо еще попасть…
Попробовал погасить фонарик, чтобы меня самого не было видно, но из этого ничего не вышло. На булыжной мостовой зияло множество выбоин, в том числе, похоже, от мин, кое-где валялись обломки полуразрушенных зданий и поверженные деревья, какие-то участки были огорожены. Включил снова свет, – со стороны ведь не видно, кто идет, может и штатский возвращаться домой с фонариком…
Шел я не быстро, но не останавливаясь. Останавливаться в подобной обстановке не люблю: еще страшнее становится.
Опыт прямого столкновения с «пятой колонной» в Латвии лично у меня имелся: в сорок первом, после начала войны, из нарядного дома любого поселка мог застучать пулемет; мы шли, отступая, через населенные пункты, а сунутая в карман рука судорожно сжимала «лимонку».
Теперь гранаты у меня не было, да и как воспользоваться ею в мирно засыпающем городе? Вот автомат я, конечно, зря не взял, говорили же ребята… В курляндскую группировку, которую наши части как раз стали прижимать к морю, сбежался всякий сброд из Прибалтики и вообще со всего северо-запада, немецкие прихвостни разных мастей, в том числе латвийские фашисты. В недавно освобожденной Риге, факт, кое-кто призадержался…
А, чего о них думать! Выбора-то у меня все равно нет. Я должен идти, и я иду, надеясь на свою звезду, и еще на любовь Виктории – ясное дело, она ждет меня, хоть известить ее о приезде я так и не успел… Ну и, как всегда, на нянино благословение.
Тихо было. Я шел словно за кулисами брошенного театра: тени домов слегка колыхались по сторонам, как нарисованные на холсте декорации. Отсчитав нужное количество поперечных улочек, я снова сверил название со своей бумажкой, повернул направо, убедился, что иду верно, и уже бодрее двинулся вперед. Даже насвистывать стал тихонько – «Тачанку», еще с мирного времени любимую мою строевую песню.
Тут раздался выстрел.
Стреляли с земли или с колена. Пуля прошла перед моим носом справа снизу налево наверх, ударилась о какую-то железяку или об очень, твердый кирпич и заныла, рикошетируя.
Мгновенно погасив фонарь, я вытащил пистолет из кобуры, сделал несколько шагов назад и замер.
Вспышки от выстрела я не заметил. Вероятно, стрелявший находился в укрытии – за углом? Где – немного позади? В любом случае – справа от меня.
Я развернул корпус, осторожно попятился к левой стене домов, пока не уперся вещмешком во что-то твердое, и снова стал прислушиваться.
Ничего.
Потом вдруг быстрый топот удаляющихся шагов.
Еще не успев зарегистрировать облегчение оттого, что шаги удаляются, я включил фонарик и направил в ту сторону луч. Обнаружилась какая-то щель между домами, больше ничего подозрительного видно не было. Ни людей, ни открытой двери, ни полоски света в окнах.
Стрелять в проулок я благоразумно не стал. Зачем? Только свистнул вызывающе в том направлении – мальчишество, что и говорить.
Тихо.
Я еще постоял, потом побрел потихоньку дальше, по своему маршруту. Время от времени останавливался, оглядывался, прислушивался. Пистолет так и держал в руке. На каждый шорох, особенно справа, резко включал фонарь. Один раз обнаружил кошку.
Только свернув с этой улицы, я успокоился немного. Сердце перестало колотиться; вспотевшая было спина тоже приблизилась к норме.
Тогда я ускорил шаги.
После выстрела я снова ощутил себя на войне. Разнеженность, понемногу завладевавшая мною весь день – с утра, когда я, уезжая из части, переложил ответственность на помкомвзвода, после посещения Петросяна, после встречи с Гришей и дружеской беседы с комсомольцами, – разнеженность и благодушие вмиг испарились.
Очередное задание было – дойти! А от кого задание получено… что за разница? Дойти надо было, добраться, что бы по дороге со мной ни произошло – вот почему я дальше двигался уже не вразвалочку, не прогулочным шажком, а так, как привык за три года ходить по опасным участкам линии – собранный, готовый к любой неожиданности.
Существенная разница: на линии я, как правило, бывал не один, командир отделения или кто-нибудь из солдат сопровождали меня, чтобы на месте устранить обнаруженное повреждение, а тут…
«А ля гэр ком а ля гэр» – лезла в голову французская поговорка, единственное, кажется, что осталось от занятий этим звучным языком на первом курсе – я же Францией собирался заниматься, не какой-нибудь другой страной, Францией второй половины восемнадцатого века. Еще парочку изречений, заученных специально, чтобы щегольнуть при случае, я давно позабыл – за ненадобностью. А это годилось и на фронте, и еще как годилось:
«На войне как на войне»…
Итак, я не просто топал в гости. Я выполнял задание и привычно рисковал собой при этом. А раз привычно, то вовсе не страшно…
Все стало на место. Не помешал бы автоматик, что и говорить, очень не помешал бы…
Привыкнув ориентироваться на местности, я с помощью волшебной бумажки четко сворачивал всюду, где было нужно, и вскоре добрался наконец до желанной улицы.
Отыскать дом не составило труда. Невелик был, стоял отдельно, как я и предполагал.
Ни огонька, ни звука.
Ступеньки, ниша, в нише – дверь.
Быстренько, но с привычной тщательностью я привел себя в порядок и нажал кнопку звонка.
Никакого эффекта.
Еще раз нажал, пообстоятельнее; то же.
Тогда я сообразил, что сюда, может быть, не подается еще электричество. Постучал, и дверь почти сразу же отворилась.
На пороге стоял мужчина моего роста, крепкий, широкий в плечах. Лица его я не видел: в прихожей было темно, а слабый луч света из комнаты едва достигал его ног.
И все же я знал почему-то, что мужчина смотрит на меня выжидающе, спокойно, без страха; намек на недоумение содержался, пожалуй, в линии обтянутых свитером плеч.
Так это было или нет, проверить я не мог – не освещать же лицо хозяина фонариком. Многие мои товарищи так и поступили бы, вероятно, да и я сам – в другой ситуации. Миндальничать тоже особенно ни к чему. Твердость никогда не мешает, все должно быть ясно, прежде всего ясно. Но здесь я был только гостем, и мне было чертовски важно обозначить и даже подчеркнуть это с самого начала.
Не завоевателем – гостем; никакого права войти в дом без приглашения у меня не было.
Хорошо, догадался застегнуть кобуру пистолета. Правда, фигура у хозяина мощная, но…
Я назвал ее имя.
Мужчина отрицательно качнул головой, сказал что-то по-латышски и не шевельнулся при этом.
Я развел руками.
– Нету, – перевел мужчина сам себя; кажется, он улыбнулся, или померещилось в темноте? Что-то ему явно известно… Скорее всего, Виа предупредила, что может внезапно появиться некий долговязый сержант…
Из дальнейших русских фраз, не слишком стройных, но в общих чертах понятных, выяснилось, что несколько дней в неделю Виктория занимается по вечерам, и тогда часто остается ночевать у подруги.
– За рекой, – хозяин даже рукой махнул в ту сторону, для убедительности.
– А сегодня?
Сегодня?.. Кто его знает… Судя по тому, что время позднее… можно предположить…
Я был в отчаянии, задание выполнил – ее разыскал. Но, как оказалось, выполнил наполовину. Что делать? Ждать ее? Сколько? Где? На темной улице?
В душе я был готов даже к тому, чтобы проторчать где-нибудь поблизости хоть до рассвета. Только – морозно. А что, если она появится завтра вечером?
С другой стороны, и найти ее в городе я не мог: дядя или не знал адреса подруги, или не горел желанием давать его.
Я вновь развел руками, собираясь извиниться и исчезнуть во тьме, как вдруг мужчина шагнул в сторону и произнес:
– Пошалуйте, милостифо просим.
В соединении с латышским акцентом этот старинный оборот звучал в подобной ситуации вдвойне комично. Откуда дядя его выкопал? Сам, еще мальчиком, выучил или перенял от кого-нибудь постарше, кто владел русским языком?..
Я безумно обрадовался. Еле сдержался, чтобы не одолеть дверной проем одним прыжком.
Поблагодарил, вошел степенно.
Едва успел я вытереть ноги и снять шинель, как дядя предложил пропустить по стаканчику, чтобы согреться. Не желая ударить лицом в грязь, я стал рыться в вещмешке. Чтобы добраться до шпика, выложил на стол лежавшую сверху пачку табаку, полученную утром у Петросяна, и тут же заметил, как блеснули у дяди глаза.
Протянуть ему табак было делом одной секунды. Отношения налаживались. Оказалось, нас и звали почти одинаково.
– Вилис, – представился дядя, поднимая стакан.
– Василий, – я сделал то же.
В комнате было тепло, уютно, светила тщательно отлаженная керосиновая лампа. Мы сидели вдвоем, больше никто из семьи не показывался, что несколько удивляло меня.
Бутылка, хлеб, сало на столе – такие привычные аксессуары…
Я расстегнул ворот гимнастерки. Портупея с ремнем и пистолетом висела вместе с шинелью на вешалке в прихожей.
Снова очутился я в мирных условиях; дядя Виктории внушал мне теперь полное доверие.
Когда раздался негромкий стук, я подумал, что это стучат в нашу комнату и наконец покажется кто-то еще из обитателей.
Но стучали в наружную дверь. Вилис встал, шагнул в прихожую, одним движением отпер дверь, толчком распахнул.
Женский голос лопотал что-то по-латышски.
Меня их разговор не касается, я же по-латышски не понимаю. Да и проникал голос ко мне сквозь густой дым от дядиной трубки, легкий самогонный дурман, возведенную теплом в квадрат усталость…
Внезапная мысль о том, что пистолет остался там, заставила меня вскочить.
В этот момент дядя подвел ее к двери в комнату.
И мы увидели друг друга.
Обрывки смешных мыслей мешали мне немедленно обнять ее.
Я – без ремня, гимнастерка расстегнута…
Я выпил, вместо того чтобы…
Она пришла, она запросто пришла сюда из центра, она спокойно проделала в темноте путь, который я пре-о-до-ле-вал, вооруженный фонариком и пистолетом…
Как держаться, что скажет дядя, в курсе ли он?..
Тут Вилис, издав некий кашляющий звук, благоразумно удалился во «внутренние покои».
Мы кинулись друг к другу, обнялись, замерли.
Мыслей больше не было, слов еще не было. Совсем рядом билось ее сердце…
Кажется, в мире появился третий человек, кроме няни и мамы, нетерпеливо меня поджидавший.
Я знал это и раньше – вычитал в ее письмах. Прикосновение перекрыло все.
Нет, не то, она была не «третьим», конечно же не «третьим», она была п е р в ы м человеком из тех, кто ждал меня.
Самым первым, самым близким.
Выдохнув наконец «здравствуй», она успела лишь сообщить, что совсем было заночевала у подруги, но какая-то сила погнала ее сюда. Предчувствие?..
Потом она оставила меня на попечение вернувшегося тем временем дяди, а сама помчалась хлопотать о ночлеге.
В домике оказалось еще две комнаты. Совсем крошечная, где спали Вилис и его жена. И что-то вроде столовой – там, на кровати, располагались две девочки-погодки, а в углу, на диване, – Виа.
Мне постелили в той же столовой, на полу у печки.
Можно было уложить меня и в комнатке, где мы с дядей сидели. Но там было намного холоднее, было накурено, а кроме того, и Вилис, и его жена прекрасно понимали, что, где ни постели, мы с Викторией все равно будем вместе, и строгих моралистов из себя не корчили.
То есть я не знаю, конечно, что наплела тетушке Виа и о чем говорили супруги между собой, вообще-то у них имелись все основания считать наши отношения более интимными, чем это было на самом деле, но, если и так, вида они не показывали.
Как только все улеглись, Виа в халатике скользнула со своего дивана ко мне на матрас, и мы будто снова очутились в Пасиене, и объятия наши были нежными до определенного предела. Шепотом, чтобы не будить девочек, проболтали до полночи.
Потом Виа перебралась обратно, мы уснули, проснулись поздно, когда в домике уже никого не было. Попили чаю и ушли.
Я не встречал больше ее дядю, но помню его гостеприимство и величавую простоту, с которой он отнесся к нашей любви, и мне досадно, что не представилось случая отплатить ему, что я до сих пор у него в долгу…
Путь к центру города был совсем простым и не таким уж далеким. О своих ночных страхах я вспоминал со стыдом.
Виа отвела меня на квартиру своих родителей. Они эвакуировались к другим родственникам, на север Латвии, и еще не возвратились в город. Виа вернулась из Пасиене при первой возможности, чтобы не пропустить учебный год, а они не спешили.
