Текст книги "Русский боевик"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. НЕОБХОДИМОСТЬ ВЫХОДА НА СВЯЗЬ

В новгородской Думе, что на Большой Власьевской, горели среди бела дня свечи и дежурил приведенный курьером спецназ, подкрепленный контингентом, приведенным курьером из трех ближайших участков. Члены управления города, посвященные в планы Демичева и подчиняющиеся непосредственно ему, выглядели спокойнее непосвященных, но спокойствие это все равно было поверхностное. Временная потеря связи в планы входила. Потеря электроэнергии – нет. А может и входила, но почему-то никто не мог толком вспомнить – входила или нет? А обсуждать и выяснять пока что побаивались.

Да и вообще в Новгороде творилось необычное, непредвиденное, немыслимое.

Гордость транспортного управления, новгородские троллейбусы перестали курсировать. Выключились светофоры. Следовало бы поставить хотя бы на основные перекрестки города постовых, но для этого требовалась координация действий, и никто не знал, как именно нужно координировать действия, когда не работают телефоны и мобильники. Посылать курьеров догадались почти сразу, но дело не заладилось – один курьер шел из одного управления в другое с одними указаниями, в то время, как другой курьер шел в противоположном направлении, с указаниями противоположными.

Половина работников контор кое-как до этих контор добралась, но никто не мог даже сделать вид, что работает – при неработающих мониторах и телефонах.

Остановились фабрики. Остановилась почта. Путейцы мучились, пытаясь переключать стрелки вручную – поезда столпились у вокзала и не могли подъехать к платформам. В конце Рябого Переулка рухнул двухэтажный дом, но это не имело отношения к перебоям с электричеством. Он рухнул бы в любом случае.

К полудню активизировался сориентировавшийся в ситуации мелкий криминал, проявив недюжинную практичность. К примеру, первыми были ограблены магазины, торгующие электротоварами – из них вынесли все батарейки и аккумуляторы, все фонари и фонарики. Из магазинов, торгующих хозяйственными принадлежностями, вынесли свечи. Также украли свечи из запасников нескольких церквей.

Местные журналисты совершенно растерялись – не вышли газеты. Хоть биричей на улицы посылай – выкрикивать результаты футбольных матчей.

Народ, изнывая от безделья и сплетен, мотался по улицам под проливным дождем. К двум часам дня начали было грабить винные магазины, но тут уж милиция собралась с силами и не допустила безобразия. К банкам мелкий криминал даже не подступался – было понятно, что охрана банков в данной ситуации будет открывать огонь без предупреждения.

Не работали кинотеатры. Зато традиционные театры сориентировались очень быстро – нашли и паклю и смолу, соорудили факелы, и начали представления в четыре часа дня, надеясь отыграть к семи, сделать перерыв, и играть снова. Сами актеры выходили на улицы с факелами и зонтиками, зазывая народ – справедливости ради следует отметить, что плату за билет брали символическую.

Успевшие прибыть в Новгород до аварии столичные журналисты всей компанией утоляли голод, с аппетитом поедая впечатляющие груды салата «Боярский» в кафе «На Самом Что Ни На Есть Углу», что на улице Германа, под защитой целого отряда громоздких вышибал в синтетических костюмах. В одно из окон, слишком высокое для новгородского климата, утром кто-то управился захуячить камнем, и теперь оно было завешено одеялом, кое пожертвовал ради общего блага партнер хозяина. Со свечами на столах, с одеялом на окне, кафе, несмотря на несметное количество хрусталя в люстрах и черные с высокими спинками, по нью-йоркской моде десятилетней давности, стулья удивительно чем-то напоминало старые добрые новгородские чайные второй половины девятнадцатого века – главную круглогодичную отраду местного крещеного люда.

Журналист Захар Смирнов, поддевая вилкой и придерживая указательным и средним пальцем порцию салата, подозрительно выговаривал непримиримому во всех отношениях журналисту Олегу Кашину:

– А все-таки вы признайтесь, это именно вы настрочили пасквиль на Анну Ковальчук.

Остальные пятеро, включая двух женщин, согласно и с осуждением закивали, делая серьезные лица.

Кашин поправил очки, положил вилку, отпил сельтерской из мутного стакана, пожевал губами, и стал похож на беспутного сына аризонского фермера конца девятнадцатого века.

– Сколько ебанутых людей на свете, – сказал он. – Почему Анна Ковальчук? Кто такая Анна Ковальчук? Я писал не про Анну Ковальчук, долбоебы.

И снова принялся за салат. Но тут же снова бросил вилку – в этот раз на скатерть.

– Чего вы ко мне приебались? Я не от эстаблишмента журналист. Видите себя прилично в присутствии честных людей.

Остальные, включая двух женщин, переглянулись, стараясь не засмеяться.

Белое вино, как и салат, было теплое – холодильники отказали. В служебном помещении кафе срочно приведенный слесарь уже пятый час подряд пытался заставить работать автономный генератор, но генератор напрочь отказывался выполнять свои функции. Слесарь объяснял это руководителям заведения тем, что генератор немецкого производства и русский бензин ему не по зубам. То есть, не по цилиндрам.

Выпив вина, журналисты, включая двух женщин, значительно потеплели. Им надоело издеваться над Кашиным, и они попросили его что-нибудь эдакое рассказать. Недовольно посопев, экстраверт Кашин все-таки начал рассказывать о том, как, прибыв в Омск, он по случаю посмотрел два раза запись фильма советских времен.

– Со мной редко бывает, чтоб один и тот же фильм пересматривал два раза с интервалом в полтора часа, а тут пересмотрел. «Поединок». Кино оказалось охуенное.

– А о чем там? – спросил Захар Смирнов, роняя часть салата себе на колени и ища глазами салфетку.

– Ну, типа, советский секретный инженер едет в поезде из Челябинска в Москву. Встречает симпатичную старушку, которая оказывается супругой его любимого вузовского преподавателя. Ну, типа, они приезжают, селятся в гостинице «Москва», потом инженер уезжает на фронт испытывать новое орудие, и выясняется, что на самом деле жена препода почти год как умерла, а старушка – немецкая шпионка.

Журналисты заулыбались.

– На нее работает завербованная ею певичка, – продолжал Кашин, вытирая большой палец и запястье краем скатерти. – Ее играет Алисова. Старуха посылает ее на фронт искать инженера. Певичка, естественно, охмуряет одного лейтенанта, а он трепло, и все ей рассказывает. К инженеру направляют немецкую диверсионную группу… ну, там, дочка петлюровца, потом какая-то блядь с оккупированной территории, плюс провокатор царской охранки и кулацкий сын-дезертир… да, а возглавляет группу такой матерый, блядь, шипион по имени Петронеску. Похищают инженера, увозят в лес и ждут самолета, который вывезет их в Германию.

– В лесу?

– Ага. Потом все садятся в самолет, а он прилетает к нашим. Оказывается, это был наш самолет с нашими. Они просто переоделись фашистами. А инженер, которого похитили, оказался никакой не инженер, а смершевец, настоящий же инженер работает в еще более секретном месте. Представляете себе. Перенеси действие фильма в Англию или Америку – настоящий Хичкок получится. Тем более что фильм ужасно гламурный – Эмки там, гостиница Москва, Алисова в мехах и платьях. Обосраться можно. Очень хороший фильм оказался.

* * *

Неработающие телевизоры, проливной дождь, и непрерывные сумерки за окном вызывали в невольных постояльцах непреодолимую тягу к общению с себе подобными. Бармен отсутствовал, но на это уже никто не обращал внимания. Было душно, и сперва Стенька попытался открыть окно, провозился минуты три, повредил себе руку, а затем Эдуард, пришедший на помощь, в два приема оттянул тяжелую, туго идущую раму в сторону. Образовалась щель, несколько свечей, попавших в сквозняк, погасло.

Половина стенда за стойкой стояла пустая – бутылки перемещались на столики, и гости небрежно объясняли это, иногда вслух, тем, что «всё включено», и, вроде бы, никто, даже Стенька, не задавался вопросом – куда или во что оно, «всё», включено. Свечи горели на всех столах и на стойке. Вадим экономил электричество.

Вид вошедшего в бар отца Михаила был страшен. Священник был в брюках и светлой хлопковой рубашке, заляпанной кровью, лицо разбито, левый глаз заплыл, волосы торчали в разные стороны. Быстрым и твердым шагом он присоединился к примолкшей компании, уверенным жестом ухватил бутылку, отобрал у Эдуарда стакан, налил себе коньяку, и залпом выпил. Сморщился и запястьем осторожно потрогал разбитую нижнюю губу.

– Что с вами? – спросила Марианна.

Аделина чуть подалась вперед, глаза у нее сверкнули, но промолчала.

– Готовлюсь к подаче петиции митрополиту на причисление меня к лику святых, – объяснил отец Михаил, и потрогал указательным пальцем правый передний резец, крайний резец, и моляр. – При жизни, если повезет.

– Вы отказались выступать? – спросил Некрасов после паузы.

Отец Михаил поднял на него глаза.

– Где эта… армянка? – спросил он. – А? Говорите.

– В номере у себя отдыхает, – машинально откликнулся Некрасов. – Так вы отказались?

– Нехорошее вы дело затеяли.

– Кто это вы?

– Вы с ними. Вы лично, и они.

– Уверяю вас, я…

– Не важно, – отец Михаил потянулся к стакану. – Церковь не может поддерживать такое.

– Какое? – спросил Эдуард.

– Кошмар, – сказала Марианна.

– Такое. Нет санкции, но это ерунда. Долг христианина существует помимо всяких санкций. А коньяк этот – дрянь. Пойло. Написали – Вэ-эС-О-Пэ, а на самом деле… Так вот, не может церковь такое поддерживать.

– Церковь и не такое поддерживала, – компетентно заметила Марианна.

– Не надо оправдываться, – заметил ей отец Михаил. – Вы выступили два раза, и вам всю жизнь теперь не отмыться, милая моя.

– Я не по своей воле…

– При чем тут воля? Мы же не о идеалах рассуждаем, и не о профессиональной гордости. Вы что же, думаете, что мне ваши теории не нравятся, или нравятся? Или что мне есть дело до теории Кудрявцева? Да мне насрать. Речь идет о людях и судьбах. Совершенно неизвестно, чем все это кончится, но началось оно, это, с вашей помощью, милая. Чтоб вам всем пусто было.

Он налил себе еще коньяку и еще раз выпил залпом.

– Стенька, – позвала Аделина.

Но Стенька не ответил. Он медленно поднялся, отрешенно глядя на священника – будто что-то прикидывал в уме.

– Стенька.

Переведя взгляд на Аделину, он совершил то, чего от него нельзя было ожидать – он подмигнул ей. Будто очнувшись от шока, Аделина встрепенулась, судорожно вздохнула, и вскочила на ноги. Эдуард, не вставая, вопросительно посмотрел на нее. Она ринулась за Стенькой, который шествовал к выходу своей странной, чем-то напоминающей Чарли Чаплина, походкой.

Милн, занятый изучением повреждений на лице священника, прикидывая, не нужно ли наложить кое-где швы, бросил быстрый взгляд на выходящего Стеньку и бегущую за Стенькой Аделину.

– Как-то странно он ходит, этот Стенька, – заметил он Эдуарду через стол, и вернулся к разглядыванию повреждений.

– Стенька не ходит, – машинально откликнулся Эдуард, тоже разглядывая лицо отца Михаила. – Стенька канает.

– Вот тут совершенно точно нужно зашивать, – сказал Милн. – Вот в этом месте. И в этом. Торквемады доморощенные. Малюты Скуратовы. Эдуард…

– Сейчас схожу за аптечкой, – сказал Эдуард.

Догнав Стеньку в вестибюле, Аделина схватила его за плечо.

– Ты куда это собрался, кретин?

– К ним.

– Иди обратно сейчас же!

– Не бойся, ничего плохого.

– Не смей…

– Ты подумала, что я буду бить им морды? – понял Стенька и чуть не засмеялся. – Не бойся, девушка. Мордобоя не будет.

Это «девушка» и снисходительный тон – так было не похоже на Стеньку, что Аделина убрала руку с его плеча.

– Тебя мало давеча разукрасили? – по инерции все же спросила она.

– Я семинарист.

– Ну и что?

– Я предложу им свои услуги. Сделаю то, от чего отказался отец Михаил. Православная церковь…

– Дурак, – зло сказала Аделина. – Дурак, – повторила она, раскатывая «р» с чувством, на манер сердитых мещанок из Автово. – Нужен ты им. Иди обратно в бар!

– Не волнуйся, – сказал он еще снисходительнее.

А пусть идет, подумала она. Над ним посмеются – и только.

– Куда он там намылился? – спросил Эдуард, поднимаясь, чтобы идти за аптечкой, у вернувшейся Аделины.

Аделина села к столу боком, закинула ногу на ногу, и налила себе коньяку. И не ответила.

– Звероборец пошел услуги предлагать, – объяснил Эдуарду отец Михаил, от которого мало что можно было скрыть, даже в его теперешнем состоянии. – Кажется, у меня сломано ребро, но точно не знаю. – Он потрогал ребра слева. – Погорячились мальчики. Потеплеют к вечеру. С такой рожей меня перед камерой ставить нельзя – сколько грима ни накладывай.

Эдуард вышел. Марианна только качала головой испуганно. Некрасов встал, отошел к окну, отодвинул занавесь и вдохнул влажный ветер.

Именно в этот момент в бар вошел оправившийся от шока полунасильственного перемещения в «Русский Простор» из новгородского НИИ, и успевший привести себя в порядок в отведенном ему номере, Лев Пушкин.

Биохимик Пушкин оказался полноватым, круглолицым, чисто одетым, симпатичным биохимиком, приемлемого вида, с хорошими манерами, брюнет с ранней сединой, лет сорока. Глаза у него время от времени слезились из-за контактных линз с дефектом – он стеснялся носить очки, о чем тут же и объявил, войдя в бар.

– Ученый еврей в очках – это больше чем штамп, – объяснил он. – Это символ еврейского кретинизма. Меня зовут Лев Пушкин, очень приятно, и так далее. Сейчас я буду сплетничать.

Все повернулись к нему. Некрасов кивнул Пушкину мрачно. Они с Пушкиным были, очевидно, знакомы.

– О, здесь есть коньяк. И даже чистый стакан. Вы знаете, – засплетничал Пушкин, ворочая в ладонях снифтер, – а Трувора на самом деле зовут Порфирий. В детстве родители называли его Пуся. Впрочем, это совершенно не важно, совершенно!

Некрасов нехотя вернулся к столику и сел.

– Мне по секрету сообщили армейские, – доверительно продолжал Пушкин, – что здесь где-то присутствует сам, лично, знаменитый, великолепный Кудрявцев, светоч, надежда и радость новгородской исторической мысли! Где он?

– Лев, не пролейте коньяк мне на брюки, – наставительно сказал Некрасов. – Кудрявцев у себя в номере.

– Сидит и глядит на одинокую лучину, – решила сострить Марианна.

Во время второго выступления она, профессионально пропагандируя теорию Кудрявцева, неожиданно поймала себя на том, что почти верит в то, что говорит. Эта мысль с тех пор не давала ей покоя.

– Некрасов, мне все про вас говорят, что вы веселый и заводной, – Пушкин повернулся к Некрасову. – Но как только мы с вами встречаемся, вы почему-то сразу переходите на менторский тон и становитесь невыносимо скучны.

– Вы кто по профессии? – спросила Марианна.

– Биохимик, естественно, – живо откликнулся Пушкин. – Биохимия – самая передовая наука сегодня. Ого-го, какая наука! Страсть!

Он сделал большие глаза. И Марианна невольно улыбнулась.

* * *

Уединившись у рояля с Некрасовым, Пушкин слегка посерьезнел и спросил более или менее напрямик:

– Ну и чего здесь… э… вообще-то?

– Вам не сказали?

– Мне сказали, что настало новое время и что я должен прочесть что-то вроде импровизированной лекции на тему кризиса в научном мире. Перед телекамерой. Неужели действительно переворот?

Некрасов вздохнул.

– Может и переворот. Электричества нет. Скоро горячей воды не будет. Из гостиницы никого не выпускают. Вас сюда привезли наши доблестные солдаты?

– Да.

– Читать лекцию.

– Да, представьте себе. Кризис в научном мире – это, знаете ли, та еще тема, – Пушкин недовольно наморщил пухлые щеки, втягивая судорожно ртом воздух – очевидно, он недавно бросил курить. – Я бы с гораздо большим удовольствием прочел бы лекцию об антисемитизме.

– В научном мире?

– Можно и в научном, какая разница. Антисемитизм – такая тема благодатная, а главное – все сочувствуют, или делают вид, что сочувствуют, или сочувствуют во имя общего прогресса, или начальник еврей – да мало ли что! Но – сочувствуют, а это самое благодатное и есть. Евреев всем жалко, или делают вид. А науку никому не жалко. Скажут – так ей и надо, науке – вот и провал лекции. Кто этот негр? Москвич?

– Вообще-то он американец.

– Настоящий?

– Какой-то знакомый Трувора, подозрительный тип. Но дело не в нем. Знаете, у всех нас здесь имеется совершенно реальная возможность не выйти из этого заведения живыми.

– Да? – Пушкин загрустил. Видно было, что он не очень в это верит, но ему все равно грустно. – Ну вот. Вот тебе и лекция. И связи нет. Жена у меня испереживается вся. Она у меня хохлушка, сковородками кидается, когда истерикует.

– Часто истерикует?

– Последнее время очень часто. С тех пор как дети разъехались – сын в институт, дочь замуж вышла. Ее дети, между прочим, не мои. Дура. Все время орет. Кричит – блядь, столько богатых жидов кругом, угораздило меня именно за тебя выйти, козел, шантрапа бесштанная, хуже москаля! Что толку с того, что ты ученый? Ученые на мерседесах ездят, а у тебя на троллейбус денег нет. И так далее. А вы женаты?

– Разведен.

– Везет же людям. Вы тоже им лекции читаете?

– Да.

– О праве?

– Об экономике.

– Глупо как-то. Телепередачи с лекциями, а телевизоры не работают по всей области.

– Послушайте, Лев, вы действительно не понимаете, что происходит, или прикидываетесь?

– Хмм…

– Странно как-то. Область уже третий день существует, как независимое государство – и никто почему-то не воспринял это всерьез. До сих пор.

– Есть вещи поважнее.

– Например?

– Тепедию разгромили – раз. Ближний Восток – а там евреи – два. Америка – три.

– Перестаньте вы…

– Я серьезно. Вы разве не заметили? Нынешнее поколение русского народа – единственное в мире, полностью посвящающее все свободное и так называемое рабочее время рассуждениям об Америке. Иногда отвлекаются на евреев, реже на гомосексуализм. Плюс немного трепа о патриотизме и хачах. Но в основном – об Америке. Какие американцы тупые и бескультурные, и как они всех завоевать хотят, и особенно нас.

– Лев, ваше непрерывное общение с мещанским сословием не идет вам на пользу.

– Вы совершенно правы, Некрасов. Я хотел отвлечься и купил билет на представление мисс Акопян. Давно не видел, как фокусы показывают, но его почему-то отменили. Возможно в связи с переворотам и независимостью Новгородской Области. Хотя это, наверное, плохо. Поскольку политика не должна вмешиваться в дела искусства.

– Мисс Акопян находится здесь.

– Как – здесь?

– Здесь. На верхнем этаже, в пентхаузе. И даже устраивает представления. Программа у нее, правда, несколько необычная, но сегодня вечером вы ее наверняка увидите.

Пушкин высоко задрал левую бровь, изображая недоверие.

– А балетную труппу наш хват и умелец Трувор не пригласил ли заодно?

– Вы все еще находите происходящее смешным?

– Не очень, – признался Пушкин. – Заварили кашу. Но в конце концов чем мы хуже Грузии или Украины? Нынче все отделяются.

– Да, пожалуй, – машинально согласился Некрасов. – Сука Кудрявцев! – неожиданно со злобой сказал он, кусая губы. – Скотина. Ишь какой умный. Заболел он. Я бы тоже заболел сейчас. Но мне никто не поверит. А ему поверили. Не сразу, но поверили.

– Это естественно, – Пушкин покивал. – То, что законники врут не краснея – известно всем. По поводу историков у популяции все еще есть некоторые сомнения. Кто этого мужика так разукрасил? И кто он такой?

– Он священник. Отец Михаил.

– О! Не любят у нас попов, не любят.

– Лев, у меня к вам вопрос, как к биохимику.

– Начинается… Ладно, задавайте вопрос.

– Нафта-четыре.

– Ну?

– Это действительно возможно? Она существует?

– Ну вот. При чем тут биохимия? Вы бы еще у историка спросили.

– Не валяйте дурака.

– В принципе возможно. Опыты провели ведь. Две тонны сожгли.

– Отдача – действительно такая, как мне сказали?

– Это смотря кто вам сказал.

– Не увиливайте.

– В четыре раза.

– И ее действительно нигде больше нет?

– Кого?

– Нафты-четыре?

– Аберрация. Действительно нет.

* * *

Спортзал, нужный отряду Вадима для поддержания формы и готовности, не отключили от генератора, и не только освещали, но и проветривали кондиционером – в отличие от бара, здесь было прохладно. Дети трех матрон наконец-то его обнаружили, этот спортзал, и пришли, небось, в мрачный восторг. За какой-то час с момента обнаружения половина стальных тросов, соединяющих грузы, педали, распялки, и прочие важные атрибуты машин для культуризма, были перекушены неизвестно где раздобытыми строительными кусачками. Бревна и кони валялись опрокинутые, маты лежали порезанные кухонными ножами, которые тоже неизвестно откуда взялись, а потом неизвестно куда исчезли, за исключением двух, кои оказались вогнанными по рукоять, как легендарный меч Нотунг, обнаруженный Зигмундом и унаследованный Зигфридом, в баскетбольный щит на высоте трех метров от пола. Восемь канатов перепилили (вероятно, теми же ножами) у самого основания под потолком. От девятого каната осталась висеть половина – второй половиной одну из девочек привязали к груженной на сто двадцать килограммов штанге. Выйдя из предбанника в спортзал, подавленный Стенька увидел ее, девочку, и подошел к ней. Она посмотрела на него страшными круглыми глазами. Не говоря ни слова, Стенька подергал канат, нашел главный узел, и развязал его. Девочка с опаской поднялась на ноги, посмотрела затравленно на Стеньку, и побежала куда-то в раскоряку. И скрылась. Стенька поплелся к выходу.

* * *

Зашитый и обработанный Милном, отец Михаил курил, развалившись на стуле.

– Это бесчеловечно, – заверила Марианна вернувшихся с конференции у рояля Некрасова и Пушкина. – Они перешли границы. Давно перешли. Ну, я понимаю – в моем случае, и в вашем, они рассчитывают на что-то, но унижать священника – во имя чего? Во имя того, во что никто давно не верит? Зачем им это понадобилось?

– Марианна Евдокимовна… – сказал Некрасов, морщась.

– Ничего, ничего, – отец Михаил затянулся и закашлялся. – Многие люди так устроены.

– Что вы хотите этим сказать? – удивилась Марианна. – Как именно устроены? Вы же не собираетесь всерьез утверждать, что верите в Бога и так далее?

Аделина закатила глаза. Марианна раздражала ее давно. Некрасов и Пушкин криво улыбнулись.

– По-моему у вас сотрясение мозга, – сказал Эдуард отцу Михаилу.

Милн кивнул – ему тоже так казалось. Марианна чуть не приняла реплику на свой счет, но вовремя спохватилась и промолчала.

Молча появился откуда-то внук Бабы Светы, Федька, прошел к стойке, подтянул стул, сел возле него на пол, голову прислонил к краю стула и, кажется, задремал. Некоторое время все сочувственно на него смотрели, кроме отца Михаила, который закурил следующую сигарету.

– Сотрясение, возможно, – согласился он. – А что, рожа зеленая?

– Такой слегка изумрудный оттенок, – определил Эдуард.

– Импрессионистский, – добавил Пушкин. – Некрасов, вы будете нынче вечером присутствовать?

– Да.

– Какая у вас тема, если не секрет?

– Рандеман декруассан.

– Это что же такое?

– Убывание прибыли. Или отдачи. В русском языке нет подходящего термина, поскольку в России… а у астренов тем более… ничего никогда не убывает.

В бар вбежала большая неопрятная крыса и ринулась по диагонали к стене. Аделина подалась назад от столика вместе со стулом. Марианна оглянулась, увидела крысу, крикнула пронзительно «Ой!» и вскочила на ноги, а затем на стул, грохнув каблуками тяжелых туфель. Помимо священника, которому в данный момент было действительно все равно, мужчины сделали вид, что ничуть не испугались.

За крысой вошел Стенька – развязной походкой, руки в карманах штанов. Оглядев общество, он презрительно хмыкнул, прошел к столику, подтянул стул, плюхнулся на него, подумал, а затем налил коньяку в снифтер Аделины и выпил.

– Вот, – сказал он.

– Тут крыса бегает, – сказала ему Аделина.

– И что же, мне теперь ее ловить прикажешь? – спросил Стенька.

– Он не захватил с собой дудочку, – объяснил Милн.

– Да… – пробормотал Стенька, сглатывая коньячную слюну. – Зато жим-за-жим захватил. Идиот. И оставил его… вон там, у стойки. И мне его сломали. Антикварный жим-за-жим, таких нигде теперь не найти.

– Я, кажется, видел, – вмешался Пушкин сочувственно. – Дети шалили.

– Дети… Детей воспитывать надо! – укоризненно заявил Стенька. – Не жалей розгу, если желаешь ребенку счастья. Впрочем, не надо. Либо они рабы, либо они не рабы, как не воспитывай.

– Отвергли звероборца, – заметил отец Михаил, гася окурок в пепельнице. – Не подошел.

– Не подошел! – подтвердил Стенька. – Ты, говорят, на рожу свою посмотри. Москаль москалем. Вот и хорошо. Да, я москаль, и этим горжусь! И срать мне на их «северное свободолюбие». У нас, у москалей, тысячелетняя империя, самая древняя в мире! Я Родину люблю!

Возникла пауза. Чтобы поддержать расстроенного Стеньку, Милн полувопросительно и тихо сказал:

– Ура?

– Ура, – согласился Стенька. – Как нас все ненавидят! Все, кто сидит на нашей шее. И все, кто кормится за счет нас. Весь научный эстаблишмент, весь финансовый, весь шоу-бизнес, вся эта жидовская кодла, блядь.

– Стенька, – сказала Аделина.

– А хули, это не так, что ли? Ведь это же правда. Да еще и мозги всем ебут, слова им не скажи. Это, оказывается, незаконно. Всем известно, что евреи в первом большевистском правительстве составляли девяносто шесть процентов! Девяносто шесть!

Возникла пауза. Стенька почему-то запнулся – возможно, ждал возражений. Некрасов решил ему помочь.

– То есть, превысили принятую тогда квоту в двадцать четыре раза, – подсчитал он.

– И вы еще острите по этому поводу! – поймал нить Стенька. – У евреев ничего святого нет. Все хиханьки, все хохмы.

– Стенька, уймись, – почти хором сказали Эдуард и Аделина.

– Так вы еврей, Некрасов? – удивился Пушкин.

– Еврей он, еврей, – заверил его Стенька. – Ваш человек. Адвокатишка. Куда ни плюнь – кругом эти Мойши, присосались, блядь, все позиции заняли. Правительство наше купили на корню. Еврейская шиза, от кровосмешения происходящая, она многих из них делает умными, но только в еврейскую пользу. А чуть что – они все побегут на хуй в свой Израиль и в Америку. Ну ничего, проснется русский народ, проснется!

– Не кричите так, – попросил Пушкин.

– Ага, не любишь правду, жид!

– Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.

– Суки, – сказал Стенька. – Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается – за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы – самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?

– Водится за Россией один большой грех, – сказал отец Михаил, наливая себе коньяку. Потрогав шов над бровью, он поморщился.

– Не трогайте шов, – велел ему Милн.

– Хорошо, не буду, – послушно согласился отец Михаил.

– Эдька, отцу Михаилу нужна свежая рубашка, – заметила Аделина.

– Да. Я принесу.

– Какой же это грех, а? – спросил продолжающий петушиться Стенька. – Какой? В чем мы виноваты?

– Вы лично – в неумении вести себя в обществе, – сказал отец Михаил. – Орете, руками размахиваете.

– Как еврей, – подсказал Пушкин.

Милн, Некрасов и Эдуард засмеялись.

– Нет, я хочу знать, какой грех! В чем Россия провинилась?

– А действительно, святой отец, – с легким, надменным вызовом присоединилась к Стеньке Марианна. – Какой такой грех Россия, по-вашему, совершила?

Отец Михаил отпил из снифтера.

– Надо бы мне бороду сбрить, – сказал он, трогая бороду. – Кровища запеклась. Если просто подрезать – буду похож на гомосексуалиста, а после недавних скандалов у нас с этим строго. Вот только бритву я не захватил.

– У меня есть электрическая, – предложил Эдуард, – но нужно будет спуститься в подвал, к генератору.

– У меня с собой Жилетт, – сказал Милн.

– У меня неплохая…

– У меня…

Некрасов и Пушкин начали и осеклись одновременно.

– У меня есть, для бритья ног, – сказала Аделина нетерпеливо. Ей вдруг пришло в голову, что надо бы поговорить с Милном и Эдькой наедине, причем немедленно.

– Так в чем грех России? – настаивал Стенька. – Ну, власть Зверя, это понятно – но это везде так. А в чем конкретно виновата Россия?

Отец Михаил не ответил.

– Нет, вы отвечайте!

– Стенька, уймись! – потребовал Эдуард.

– И сказать-то вам нечего! – изображая глубочайшее презрение бросил сквозь зубы, но громко, Стенька. – Так же, как этим двум евреям. Только бы обвинить, только бы… эх…

Некрасову захотелось все-таки настоять, что он не еврей, но он подумал, что это будет выглядеть глупо, а также – невежливо по отношению к Пушкину, и он промолчал.

– Ничего, ничего, разберемся, – продолжал Стенька, впадая в ораторский раж. – Отделяются от нас? Скатертью магистраль! Подохнут без России. Хохлы – вон как загибаться начали. А мы им кран перекроем! Прибалты – на хуй их, прибалтов. А Европе газ перестанем поставлять, если будут выебываться. Вот только надо придумать, что делать с амерами. Эти мрази везде баз своих понастроили, в Киргизии, везде. Ну ничего. Вот Эдуард наверное знает. Эдуард, что делать с амерами?

– С амерами осторожно надо, – заметил Милн, поднимаясь и идя к стойке за новой бутылкой.

Возникла еще одна пауза.

– А Кудрявцев-то не прав, – вдруг подумал вслух Некрасов.

И снова возникла пауза – будто невидимый дирижер, стоя за невидимым пультом, отсчитывал такты, взмахивая палочкой. И он же, будто бы, по прохождению нужного количества тактов, кивнул Пушкину – именно в тот момент, когда Марианна чуть было не поддержала Некрасова.

– В чем именно? – спросил Пушкин. – В какой области?

– Вы знакомы с его писаниной? – решил уточнить Некрасов.

– Я думал, что отвечать вопросом на вопрос – привилегия евреев, – сообщил Пушкин. – Знаком. Кто ж с ней в Новгороде не знаком. Из читающей публики.

– Кудрявцев утверждает, что правда может быть воспринята многими одновременно только если она облечена в метафорическую форму.

– Вы не согласны?

Некрасов сделал неопределенный жест.

– Оказывается, правда может быть воспринята только в форме шутки, – сказал он.

– Правильно, – вдруг поддержал Некрасова Стенька. – И именно поэтому Зверь все время шутит.

– Стенька, заткнись, – велела Аделина.

– Не указывай мне!

– У Зверя нет чувства юмора, – подал голос отец Михаил, а затем повернулся к Стеньке. – Ведите себя прилично, сын мой.

– Ого, вот оно! – закричал Стенька, радуясь. – Все вы такие, вся верхушка, только и ждете, как бы продаться – либо евреям, либо католикам. Предатели! Хуже евреев. Те то хоть просто садятся на шею русскому народу, как только появляется возможность. А вы – хуже. Вы делаете вид, что вам открыта вся правда…