Текст книги "Русский боевик"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Что-то вы с этой шеей русского народа, э… как-то… – начал было Пушкин, но Некрасов тронул его за плечо.

– Да, евреи лучше вас! – заявил Стенька отцу Михаилу. – Вот эти двое – лучше вас! Они хоть просто садятся на шею…

– А, ебаный в рот! – рассердился Пушкин. – Подскажите, пожалуйста, мне лично как это сделать, чтобы было комфортно.

– Нашли, с кем связываться… – предупредительно сказал Некрасов.

– Что сделать? – взвился Стенька. – Что сделать, еврей?

– Сесть на шею русскому народу. Если не трудно. Я все время пытаюсь сеть русскому народу на шею, но не то шея слишком скользкая, сваливаюсь все время, не то сидение на этой шее менее выгодно, чем несидение. Помимо этого, шея – это слишком общо. На вашу личную шею – это и думать глупо. Вы ведь в своей жизни больше двух недель в общей сложности не проработали.

– Не у меня, но у моих соотечественников, – возразил Стенька. – И нечего на меня орать!

– Я не ору.

– Вы в меньшей степени на шее сидите, согласен. Хотя, если подумать, черт его знает, чем вы там занимаетесь, в своих научно-исследовательских институтах. Степени получают, умные разговоры ведут – и все. Почему мы должны вас содержать? Все вы – ученые, коммерсанты, шоубизнес – жиды, блядь, все сидите на шее у народа, да еще и измываетесь над ним!

– Ты меня не относишь ли к шоу-бизнесу? – спросила Аделина. – И к жидам, заодно?

– Тебя? Э… при чем тут ты?

– Это ты потому такой возмущенный вдруг оказался, что тебя в игру не приняли? Отказали тебе в астренском гражданстве? Сказали – иди отсюда, славянская харя? Маргиналом себя почувствовал, проповедник? Мразь ты, Стенька.

– Лин, он не мразь, – вступился за Стеньку Эдуард. – Не горячись.

– И пусть, – согласился Стенька. – Целый год она мне голову морочит. Я для нее сословием не вышел. И правильно! На мне печати Зверя нет! Она желает иметь дело только с теми, кто с печатью.

– Что ты привязался к этому Зверю, – Эдуард пожал плечами.

– Подонок, – сказала Аделина.

– Ребята, не шумите так, подрастающее поколение спит, – заметил Некрасов. – Оно должно вырасти здоровым и сильным, чтоб можно было ему на шею сесть.

Все обернулись и посмотрели на Федьку.

Аделина порывисто поднялась с места.

– Эдька, пойдем, поговорить надо. – Она обернулась. – И вы, Седрик, тоже.

– Я? – удивился Милн.

– Да, вы. Пойдем. В вестибюль.

– Куда это ты с ними? – спросил Стенька, наконец-то испугавшись, что она действительно больше никогда не захочет иметь с ним дела – до него дошло, что со стороны это именно так и выглядит – устроил сцену из-за того, что его не приняли в белохолмённое шоу с фокусами. – Подожди!

– А ну-ка, орел, помоги мне подняться, что-то ноги ослабли, – сказал ему отец Михаил.

– Потом…

– Не потом, сейчас.

Отец Михаил положил руку Стеньке на плечо. Хватка у него оказалась стальная.

– Я…

– Помоги подняться. И отойдем. К роялю. Пойдем, пойдем.

Стенька помог отцу Михаилу дойти до рояля.

– Ты, дружок, не устраивай мне здесь борьбу с жидами, – распорядился отец Михаил. – Не до того сейчас. Понял? Не заводи разговоры на отвлекающие темы. Не о том им всем сейчас думать надо.

– Кому? – спросил Стенька, потирая плечо.

– Им всем. Не до того. Ты, в конце концов, в некотором роде представитель Русской Православной Церкви. Представляй ее достойно, а то я тебе дам по жопе как следует, так ты месяц на жопу сесть не сможешь. Заладил – жиды, жиды, а всего-то ничего – девушка с тобой спать не желает.

Стенька широко открыл глаза – от возмущения.

– Да какого…

Но отец Михаил снова взял его за плечо.

– Девушка хороша, согласен. Но не следует дискредитировать благородное дело научного антисионизма, смешивая понятия. Дорогу тебе перекрыли двое – один явный русский, другой явный негр. Не следует в этом видеть еврейский заговор. Также, не следует порочить Россию, не подумав. Уж если взялся порочить, делай это с толком. А у тебя получается – Россия выбрала себе правительство, которое легло под евреев за деньги. Кто при данном раскладе выглядит менее презентабельно – тот, кто лег, или тот, под кого легли – неизвестно. И Пушкина этого не заводи, малыш. Не надо. Во-первых, он, вроде бы, неплохой парень. Во-вторых, не знаю, насколько он хороший биохимик, но то, что он профессиональный клоун, душа общества, и так далее – видно сразу. Будешь цепляться – будешь выглядеть дураком. Понял?

– Я…

– Я спрашиваю, понял?

– Да.

– Иди на место, и больше не пей. Сцены ревности устраивай в номере, а не здесь. Понял, Отелло?

– Да ведь….

– Понял?

– Понял.

– Вот и хорошо. А теперь нам всем нужно в баню.

– А?

– В баню. Здесь есть парная. Не сауна, а настоящая парная, с вениками. Русская. Или астренская. Все туда пойдем, попаримся, и станем добрее. Это совершенно необходимо. А то мне все время хочется кому-нибудь дать в морду, и это невыносимо, брат. Ребра у меня, оказывается, целы.

– У вас швы разойдутся, – сказал неуверенно Стенька. – С такими ранами да синяками в баню…

– Не волнуйся за меня, брат. Я мужик крепкий.

* * *

В вестибюле выспавшаяся Нинка с начищенными зубами желала читать женский детектив, но ей мешала одна из матрон, недовольная тем, что видела крысу.

– Они от дождя сюда набежали, – объясняла Нинка, сама боявшаяся крыс. – Они потом обратно убегут. Пошныряют и убегут.

– Я буду жаловаться, – грозилась матрона.

– Значит так, мальчики, – сказала Аделина, отведя покорного Эдуарда и удивленного Милна в угол. – Положение, как я понимаю, совершенно пиковое. И пора с этим заканчивать. Вы оба чего-то ждете, а может, просто не знаете, что нужно делать.

– Линка, ты… – начал было Эдуард, а Милн скосил глаза и криво улыбнулся.

– Значит, не знаете. Я так и думала. Но есть варианты, не так ли? Вижу, что есть. Назовите вариант.

Эдуард хмыкнул и отвернулся.

– Нужно выйти на связь, – неожиданно сказал Милн.

– На связь?

– Да.

– Телефонную?

– Э… да.

Эдуард с удивлением посмотрел на него.

– Что нам это даст? – спросила Аделина. – Вы получите приказ? Или отдадите отчет? Что дает связь?

Милн поколебался.

– Связь нам нужна, чтобы узнать, что здесь происходит на самом деле. Чтобы действовать. Это звучит странно, но у нас с Эдуардом совпали цели.

– А связи нет. Связь в студии, в студию вам не попасть, – развила мысль Аделина. – За гостиницей следят, никому выйти не дадут.

– Выйти дадут, – сказал Эдуард. – Пройти больше пяти кварталов – вряд ли.

– Но вы же люди особые.

– В одиночку мы бы ушли, – сказал Эдуард. – Но – ушли бы совсем. Чтобы не возвращаться, разве что с отрядом. Я этого сделать не могу, поскольку я тебя сюда привез, и я за тебя в ответе, и оставить тебя здесь не имею права.

– За меня не беспокойся.

– Он не уйдет, – сказал Милн.

– А почему не уходит Милн, я, честно говоря, не понимаю, – сообщил Эдуард.

– У меня есть на то причины, – сказал Милн.

– Вечером команда отправится снова на студию, – предположила Аделина.

– Да, но присоединиться к ним нельзя. – Эдуард внимательно смотрел на Аделину.

– А если я попробую? – спросила она.

– Под каким предлогом?

– Придумаем. С кем нужно связываться?

Милн и Эдуард переглянулись.

– Решительная вы, – заметил Милн.

– Не то слово, – сказал Эдуард. – Нашла время, Линка. Сидела тихо, ворчала – и вдруг на тебе.

– Не треплись. С кем?

– На студию я тебя не пущу, даже не думай, – сказал Эдуард. – Ладно. Есть возможность связи из гостиницы. Очевидно, Демичев поддерживает… с Новгородом.

– О! – сказал Милн.

– Я тут бегал по лестнице…

– Для разминки?

– Седрик, не мешайте, – строго сказала Аделина.

– На девятом этаже, – Эдуард помялся. – В общем, у меня засветился мобильник. Четыре деления – это серьезный сигнал, мощный. Но и охрана там, скорее всего, серьезная. Поэтому одному туда не попасть. Нужно, чтобы дверь добровольно открыли изнутри.

– А, – сказал Милн.

– Да.

– Я вам помогу, – сказала Аделина.

– Э, нет, – возразил Милн. – Аделина…

– Она сделает, – Эдуард кивнул. – Она может. Нужно дождаться, когда эти мудаки уедут в студию.

– Что нужно делать?

– Сперва отрепетировать, – сказала Аделина. – А потом…

* * *

Идея с парной оказалась совершенно замечательной. Компания не встретила по дороге ни Вадима, ни Демичева – и это было хорошо. Как все помещения, примыкающие к спортзалу, парная оказалась освещена электричеством. В последний момент Некрасову пришло в голову, что может не быть газа – но газ был, и восемь горелок, обнаруженные Милном в подсобке за печью, раскалили камни за двадцать минут. Душевые тоже оказались освещены, и горячей воды было вдоволь.

Притихший Стенька некоторое время таращился на серебряный крестик, болтающийся на шнурке на груди у Пушкина. И все-таки не выдержал.

– Почему у вас крест? Вы же еврей, – сказал он тихо, чтобы не слышал отец Михаил.

– Ну так что же, если я еврей, то мне и приличным человеком быть нельзя? – возмутился Пушкин. – Право выбирать себе веру тоже отняли у евреев? Свиньи, антисемиты…

Плавок ни у кого не оказалось, равно как и купальников, но даже Марианна не стала возражать и кривляться – и, приняв душ, все ввалились в парную в нижнем белье. Стенька, интересовавшийся всем на свете, долго смотрел на Аделину в лифчике и трусиках, потом глянул также на Марианну, болтавшую с Пушкиным, но в конце концов не выдержал и приклеился глазами к Милну. У Милна, несмотря на долговязость, была неплохая фигура, но Стеньку интересовал именно член – согласно легендам, у негров огромные члены. Трусы у Милна были длинные, и Стенька ничего не мог толком определить. Заметив его взгляд и сразу поняв, что к чему, Милн благосклонно улыбнулся. Стенька сделал вид, что вовсе не член Милна его интересует.

– Я вам потом покажу, – пообещал Милн, и Стенька тут же отсел от него подальше.

У Марианны, против ожиданий, оказалась хорошая фигура, но осанке ее и походке – особенно босиком – недоставало женственности. Впрочем, в полуобнаженном виде, с волосами, прихваченными полотенцем, выглядела Марианна гораздо привлекательнее, чем обычно. Некрасов со знанием дела намочил веник и стал им стегать Пушкина, продолжавшего болтать с Марианной. А грузный отец Михаил, тоже вооружившись веником, предложил свои услуги Эдуарду – у которого, кстати говоря, из всех присутствующих сложение было самое удачное, почти идеальное, по канону Поликлета. Эдуард лег на полок, и отец Михаил, крякнув, стал его стегать.

– Осторожно, у вас ребра ушиблены, – напомнил ему Эдуард.

– Ничего, – кряхтя, сказал отец Михаил.

– Швы разойдутся.

– Не разойдутся.

Сделав паузу, покосившись на тихо переговаривающихся Милна и Аделину, отец Михаил сказал:

– Берегите девушку, молодой человек. Право слово, берегите. Она, конечно, не подарок. Но есть в ней что-то, что бывает редко. Я толком не могу понять, что именно.

Эдуард промолчал.

* * *

В номере Аделина поставила Эдуарда справа от кровати, а Милна слева.

– Поехали, – сказала она.

– Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! – пропели хором Милн и Эдуард.

– Стоп, – сказала Аделина. – Эдька, ты уволен. Будешь молчать. Всегда забываю, что у тебя нет слуха. Седрик, с начала. Раз, два.

– Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! – пропел Милн баритонально.

– Сойдет, – сказала Аделина.

– Давайте условимся, Эдуард, – сказал Милн.

– Слушаю вас.

– Если там серьезная охрана…

– Да?

– Мы уходим и больше на связь выйти не пытаемся. Во всяком случае, этим способом.

– Ну…

– Я серьезно. Вам бы я вообще не рекомендовал выходить на связь. – Он посмотрел на Аделину.

– При ней можно, – заверил его Эдуард.

– Вы ей все рассказали?

– О чем не рассказал – догадается.

– Догадаюсь, – подтвердила Аделина.

– Хорошо, – согласился Милн. – Если там в Питере, или, того хуже, в Москве, узнают что вы здесь – вы автоматически под подозрением. И, поскольку вы здесь тайно, соблазн оставить вас здесь навсегда будет очень велик.

– А вы? Если о вашем пребывании здесь узнают в Лангли… Если, конечно, уже не знают, и не одобряют, и не сами санкционировали.

– Открою вам секрет. Не знают. Но со мной другая история. Я под подозрением уже не первый год, и как-то свыкся. А вам с непривычки будет неудобно.

– Вы? Под подозрением?

– Между мною и Лангли существует негласное соглашение. Если я не мозолю им глаза, они оставляют меня в покое.

– Тогда я не понимаю, зачем нам вообще выходить на связь. Если выйду я – меня уберут. Если выйдете вы – вас уберут. Может, лучше выпьем коньяку, если Некрасов с Пушкиным весь не выжрали еще?

Милн некоторое время думал.

– Я знаю человека, который может мне… нам… помочь. Прояснить обстановку. Он не связан с Лангли.

– Где обитает человек?

– Скажу, если появится возможность выйти на связь.

– Не согласен. Аделина, выйди.

– Аделина здесь не при чем. Идите к лешему, Эдуард. Человек бегает по лестницам… на девятом этаже у него вдруг пищит мобильник… Что вы там делали, на лестнице?

– Я же сказал – упражнениями занимался.

Милн кивнул. Он подозревал, что знает, что именно делал Эдуард на лестнице, на девятом этаже. Ну, может, не на девятом. На седьмом, или, скорее всего, одиннадцатом. И вовсе не на лестнице. И совершенно точно не с Аделиной, судя по выражению ее лица.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ВЫХОД НА СВЯЗЬ

Люди Вадима, готовящие два внедорожника к поездке в студию, столкнулись с неожиданной проблемой – кончался бензин. Решили сперва, что заправятся по прибытии в студию, но вдруг вспомнили, что бензоколонка у студии автономным генератором не снабжена, а подача бензина производится только с помощью плотно компьютеризированных электромоторов. Подогнали четыре газика, сунули им в бензобаки трубки, и откачали несколько литров. Оказалось маловато. Тогда четверо людей в хаки сели в один из газиков, проехали десять кварталов, и встали там стратегически на углу. Несколько машин стояли припаркованные у поребрика, но без ведома хозяев горючее экспроприировать не хотелось. Завидев залетный малолитражный агрегат японского производства, люди Вадима повыпрыгивали из газика с автоматами наперевес. Один из них остался держать на прицеле водителя, а трое остальных открыли армейским ножом закрытый на замок бензобак, отвернули затычку, сунули внутрь трубку, создали оральным способом в трубке вакуум, и отлили в канистру литров пятнадцать. Таким образом проблема горючего была временно решена. Водитель стал было возмущаться тем, что ему покорежили дверцу бензобака. Тогда ему разбили прикладами передние и задние фары, выцарапали тем же армейским ножом слово «хуй» на капоте, а один из людей в хаки порылся в газике, вернулся с ломиком, и в несколько приемов отодрал у японского агрегата передний бампер из композитной пластмассы. Перепуганный водитель уехал, как только от его машины отошли.

В баре помытый и притихший Стенька сидел отдельно от остальных, у стойки, как Иуда на картине Андреа Кастаньо, и листал женский детектив, одолженный у Нинки-регистраторши – у нее был большой запас. Эдуард, сидя со всеми, читал Библию, данную ему, в ответ на вежливую просьбу, отцом Михаилом, а остальные слушали обаятельного Пушкина. Некрасов даже не пытался с Пушкиным конкурировать – явно думая о чем-то своем и вид имея озабоченный.

Появилась Амалия с заспанным, опухшим лицом, в джинсах и свитере. Компания поприветствовала ее, а Пушкин на некоторое время замолчал. Взревновав, Марианна попросила его нарочито добродушным голосом продолжать какой-то рассказ. Амалия села вместе со всеми.

– Электричества все нет, – равнодушно констатировала она.

– Да, видите ли, – слегка растерянно сказал Пушкин. – Позвольте представиться. Лев Пушкин… хмм… кондуктор. Электричества… нет.

Амалия полуобернулась, протянула руку к декоративной тумбочке, на которой помещалась абажурная лампа, не включавшаяся с момента ее прибытия в гостиницу по настоянию дизайнера интерьера, и пошарила, ища выключатель. Неожиданно лампа засветилась. Все встрепенулись – даже Стенька у стойки. Лампа, погорев несколько секунд, погасла.

– Да, действительно нет, – сказала Амалия. – Не обращайте внимания, это я так… от тоски…

И миролюбиво положила руки на колени.

– Как вы это сделали? – пораженно спросила Марианна.

Амалия мотнула головой и даже слегка отмахнулась.

– Вы знаете, я большой ваш поклонник, – признался ей Пушкин.

– Кофе остался еще? – спросила Амалия.

– Я сейчас сделаю, – Милн поднялся на ноги.

– Нет, лучше я, – предложил Пушкин.

– Не надо, вы не умеете… А, черт, машина-то электрическая… Ладно, запалим газ…

Милн прошел к стойке, постоял некоторое время, чувствуя себя глупо, и вернулся.

– Молотилка тоже электрическая, – объяснил он. – Не молотком же зерна крошить.

– Ну, тогда я просто воды выпью, – сказала Амалия. – Пожалуйста, не надо прерывать разговор, я не хочу мешать, я хочу тихо сидеть и слушать.

Эдуард, некоторое время тихо послушав, как сперва неуверенно, а затем все более плавно, начал снова трепаться Пушкин, вернулся к чтению Библии. Читал он выборочно. Многие главы были ему известны. Слегка задержавшись на Екклесиасте, он пролистнул несколько страниц, а затем по оглавлению нашел Евангелие от Луки. Прочтя первую страницу, он вернулся к началу, вспомнил что-то, поискал то, что вспомнил, сперва у Матфея, затем у Марка, а потом и у Иоанна – и не нашел. Потом найду, решил он. Пролистав деяния апостолов и послания Павла, он дошел до части, которую давеча усиленно рекламировал Стенька. Он помнил, что искать следует главу тринадцатую. Нашел. Прочел. Подумал, перечел некоторые пассажи, и с удивлением поднял голову, глядя на сидящего у стойки Стеньку. Отец Михаил посмотрел на него – из-за заплывшего глаза нельзя было точно определить, одобряет ли он, порицает ли, или просто смотрит – что будет дальше. Эдуард встал и с Библией в руке направился к стойке.

– Ты, Стенька, оказывается ничего не понял, – удивленно сказал он.

– Ты о чем это?

– Об «Откровении». Ты учился в семинарии, думал, рассуждал и обсуждал, воюешь со Зверем – а ничего не понял.

– Что там понимать? Все яснее ясного.

– Ну и кто такой, по-твоему, первый зверь?

– Первый зверь – военщина.

– А смертельно раненная голова?

– Имеется в виду Германия, конечно. Ее во Второй Мировой победили, но она снова поднялась. Либо КГБ. Их, то есть, вас…

Эдуард улыбнулся, не веря себе.

– Ну, хорошо, – сказал он. – А второй зверь?

– А второй зверь – это эстаблишмент, охраняемый военщиной. Шоу бизнес, большевики, жиды, Америка, корпорации, Тепедия, и прочее.

– Тепедия больше не существует.

– Это не важно. Зверь сам на себе блох ищет, подумаешь.

– Да, я думал, ты умнее.

– Что-то не так?

– Ну, как тебе сказать. Вот ведь написано… «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».

– Да, правильно. И что же?

– На тебе кеды – Найки?

– Китайская подделка.

– Но эмблема все-таки стоит?

– Ну так я об этом и говорю.

– А книжка у тебя в руках?

– Что – книжка?

– Сзади Ай-эС-Би-эН, спереди какие-то свиные морды нарисованы. И дома у тебя я видел такие книжки.

– Какие?

– С красочными обложками.

– Я книжки с рук покупаю. Бывшие в употреблении.

– Ну так ведь не сказано «книжки, бывшие в употреблении». Сказано – «ни продавать, ни покупать».

– К чему это ты?

– Ты ведь думаешь, что Зверь – это организация такая. Свали ее – и не будет Зверя.

– Это так и есть.

– Недалекий ты человек, Стенька, как оказалось. По-твоему, я – Зверь, почти все, сидящие за столом – Звери, а ты – нет.

– А я – нет.

Эдуард усмехнулся.

– Ты ведь решил, что здешний заговор – он против Зверя? И потому решил им помочь?

– Ничего я не решил, – разозлился Стенька. – Отстань. Иди к этой кодле, оставь меня в покое.

Эдуард еще раз усмехнулся и отошел от Стеньки.

– Он поймет, – сказал ему отец Михаил, когда Эдуард сел на свое место у столика. – Не сразу, но поймет.

– Он дурак, – ответил Эдуард. – Я раньше этого не знал. Аделина, Стенька твой, оказывается, дурак.

– Ну и что?

– Так нельзя говорить, – заметил ему отец Михаил. – Никогда не знаешь толком, дурак человек или нет.

– Нет, вы не правы, – говорила тем временем Марианна Пушкину. – Я знаю Герштейна много лет. Он не без странностей, конечно, но его действительно притесняли в советское время.

– Каким же это образом? – удивился Пушкин.

– Его не пускали на симпозиум в Вене, например. Именно потому, что он еврей.

– И он устроил скандал на весь НИИ по этому поводу. Было дело, мне рассказывали.

– Ну и что же, справедливо это по вашему? Он не последний человек в науке.

– Зачем математику ехать на симпозиум в Вене?

– Чтобы общаться с коллегами.

– Глупости, – возразил Пушкин, и Марианна не обиделась. Женщины на Пушкина не обижались. – Какими коллегами? Общение с коллегами математикам только вредит. Другое дело, что он корпел столько лет сперва в школе, а потом в институте, а потом над дипломом, все время рассчитывая, что одной из наград, которую он получит за свое математическое долготерпение, будут поездки за границу. Типа, заслужил. Но это несерьезно.

– Но других-то пускали.

– «Пускали». Кого, например? Водопроводчиков? Водителей автобусов?

– Нет, но…

– Им это не положено? А Герштейну положено?

– Других математиков пускали.

– Если основной целью Герштейна были поездки за границу за счет НИИ, он должен был трезво оценить свои возможности и выбрать другой путь.

– У него возможности были, как у всех….

– Нет, вы не правы. Были четкие… э…

– Правила, – подсказал Некрасов.

– Люблю законников, – с удовольствием заметил Пушкин. – Всегда найдут нужное слово. Действительно – правила. НИИ в советское время отправляли за границу людей, отвечающих определенным критериям. Учитывалось сословие, наличие связей, друзей, родственников в определенных кругах, и, конечно же, этническое происхождение. К примеру, еврей-ученый мог рассчитывать на поездки за границу за счет НИИ в том случае, если у него были определенные друзья на нужных позициях, либо деньги, с помощью которых таких друзей можно было купить, либо родственники на тех же позициях. Грузинский ученый мог рассчитывать на такие поездки, если отвечал этим же критериям. Русский ученый, заметим, должен был отвечать этим же критериям плюс еще нескольким. Герштейн не отвечал никаким из критериев – родители у него были школьные учителя из провинции, он был ярко выраженный семит, да к тому же еще и скандалист – скандалистов совершенно точно никакие НИИ в России за границу не отправляли, поскольку не понимали, что симпозиумы – это цирк. Да и вообще это как-то неприлично – ездить за границу, пусть и на симпозиумы, за счет НИИ.

– Неправда. Других способов не было.

– Сути дела это не меняет. Герштейн требовал для себя не права, а привилегии, и когда ему отказали в привилегиях, обвинил отказавших в антисемитизме. Мол, это все по национальному признаку. Это глупо выглядит, Марианна Евдокимовна. Мой отец, не менее чистокровный еврей, чем Герштейн, ездил за границу постоянно – проводил там больше времени, чем дома. У меня так детство прошло – где папа? За границей.

– Он у вас по части торговли?

– Ну вот, как еврей, так сразу торговля. Океанолог он. И родственников много богатых. Заметьте, что сейчас, когда поездки за границу не рассматриваются, как нечто престижное, Герштейн ни разу не попытался съездить в ту же самую Вену.

– Вы хотите сказать, что антисемитизма в СССР не было вообще?

– Почему же, был. И сейчас есть в России. И во Франции, и в Америке. Антисемитизм – это когда на улице ни с того, ни с сего к тебе подходят и дают в рожу по подозрению, что ты еврей. А дележ привилегий – это не антисемитизм, это такая игра, типа шахмат. Некрасов, вы играете в шахматы?

– Терпеть не могу, – откликнулся Некрасов машинально, продолжая думать о своем.

– Задумчивый вы какой… Да, ну так вот. Если бы меня не взяли, скажем, петь в опере партию Зигфрида, то я бы знал, почему. Я не похож на Зигфрида. Еврей, поющий Зигфрида, это, знаете ли…

– Был такой, очень знаменитый, – подала голос Аделина. – Зигфрид Йерусалем.

Пушкин засмеялся, остальные, кроме Марианны, улыбнулись – а Марианна не поняла комичности высказывания – слишком увлечена была разговором с Пушкиным.

– Его действительно звали Зигфрид, такое имя, – пояснила Аделина.

– И он пел Зигфрида? – спросил Пушкин.

– С большим успехом.

– Хмм… Он ярко выраженный семит?

– Не очень ярко.

– Ага. Блондин?

– Да.

– Стройный?

– Да.

Пушкин развел руками и склонил голову влево, как бы говоря, «что и требовалось доказать».

– Вообще-то это свинство, – добавил он. – Какая-то извращенная провинциальность. Сколько у меня знакомых – треплемся все время на разные темы, и хоть бы что. Но как только я встречаюсь с людьми, имеющими степень, разговор сразу переключается на евреев. При этом все считают – взрослые люди – что я выступаю в роли представителя данной этнической группы. Недавно я был в Англии – за свой счет ездил, учтите!.. – он с комическим выражением лица поднял вверх указательный палец. Все улыбнулись, даже Марианна. Ей вообще ужасно нравился этот человек. – Встречался там с разными… э… коллегами… Кстати, английские биохимики почему-то не желают гладить рубашки, вечно в мятых рубашках… такой вот интересный аспект… Да, так вот, меня там все спрашивали о России с таким видом, будто я главный ее представитель и все о ней, России, знаю. Примитив, дамы и господа. Кстати, Кудрявцев это отметил в одном из своих эссе. И слегка ошибся, надобно сказать! К примеру, он пишет, что всех русских за границей считают поклонниками Толстого и Достоевского, и это, по Кудрявцеву, есть крест, который русские осуждены нести через века. Но это не так. Просто у людей есть привычка ради собственного спокойствия запихивать всех знакомых в категории. И нет на свете любителя, скажем, музыки Шопена, которого хотя бы один раз не спросили, не полька ли его мама. И при появлении в обществе француза все нефранцузские мужья сразу начинают одергивать своих жен. А про американцев думают, что они тупые и не разбираются в вине.

– Я тупой, но в вине я разбираюсь, – сообщил Милн.

– Я об этом и говорю! – закивал Пушкин. – Ну да ладно. Иду я давеча с одной дамой…

На Аделину обаяние Пушкина не действовало никак. Она с нетерпением ждала, когда же наконец лишние уедут в студию. Некрасов посмотрел на часы.

– Лев, у нас есть часа два, – сказал он. – Надо бы кое-что обсудить. По поводу сегодняшнего вечера.

– Не вдруг, – откликнулся Пушкин. – Сперва мне нужно подремать. Пойду к себе в номер, пострадаю там на сон грядущий от антисемитизма, да и вздремну. А вы меня разбудите через час. Я на втором этаже, в Два Вэ. У меня за стеной все время ебутся, звучно так. Приятно – всюду жизнь. По-моему персонал.

* * *

Щедрин и Рылеев, положив автоматы на ковер номера, забавлялись игрой в техасский холдем – одну из клубных разновидностей покера. Щедрин ждал прихода «трех одного вида», в то время как Рылеев, азартный по натуре, лелеял намечающийся «полный дом». Сделали ставки. Щедрин поменял одну карту, а Рылеев две. Повысили ставку, и еще повысили.

– А я вот не люблю всего этого либерализма, – продолжил Рылеев начатую ранее мысль. – Парады гомиков, и все такое. Сперва гомики, потом муслики тоже парад устроят. Вижу твои пять, набавляю еще три.

Щедрин слегка покраснел, но в свете полевого фонаря, освещавшего в основном стол, перемены в его лице остались незамеченными партнером.

– Вижу твои три… – сообщил он. – И вот еще десять. Нет, двадцать.

– Ну, знаешь ли…

– Нет, видишь…

Оба замолчали одновременно. Из коридора отчетливо донеслось:

– Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! – баритонально, а затем очень чистое, очень сильное меццо вывело на одной ноте:

– Я пришла к тебе против воли. Но мне велено исполнить твою просьбу. Спаси Лизу, женись на ней.

Все стихло.

– Какую Лизу? – шепотом спросил Рылеев. – Твою гёрлфренд зовут Лиза?

– У меня нет гёрлфренд, – растерянным шепотом отозвался Щедрин.

В коридоре снова запели:

– Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам!

И однонотным контрапунктом пошло опять меццо:

– И три карты… три карты… три карты…

И снова стихло, уже окончательно. Некоторое время Щедрин и Рылеев смотрели друг на друга.

– Ебаный в рот, – сказал Щедрин, поднимая автомат с пола и бесшумно поднимаясь на ноги.

Рылеев сделал тоже самое.

– Надо посмотреть, – сказал он вполголоса, а потом вдруг крикнул, оглушив и напугав Щедрина, – Кто там?!! Эй!!

– Идиот, – тихо сказал Щедрин, силой воли подавляя страх и переполняясь воинской доблестью. Придерживая автомат правой рукой, он быстро и ловко, почти без шума, подошел к двери, ловким движением взялся за ручку, и рванул дверь на себя. Рылеев припал на одно колено, целясь из автомата в образовавшийся проем.

– Что там? – спросил он хрипло.

– Не видно ни хуя, – отозвался Щедрин. – Ладно. Подожди. Э… Прикрой меня. Черт, фонарик нужен.

Рылеев оглянулся. Полевой фонарь не подходил – слишком тяжелый. Обычный монтерский фонарик лежал на трюмо. Немного поколебавшись, Рылеев опустил ствол и прошел к трюмо, а когда обернулся, в комнате уже находились, помимо Щедрина, еще двое. Долговязый и очень черный в сумеречном свете негр аккуратно и бесшумно укладывал насильственным путем выключенного Щедрина на ковер, а слегка крестьянского вида, как показалось горожанину Рылееву, шатен в элегантном костюме направил автомат Щедрина Рылееву в голову.

– Бросай дуру, – сказал шатен.

– Э…

– Я говорю, дуру бросай.

Рылеев осторожно, левой рукой, перекинул ремень автомата через шею, медленно присел на корточки, и положил автомат на ковер. И в этот момент в номер вперлась темноволосая стерва, виденная им давеча в баре. Уверенным шагом она подошла к Рылееву (он отпрянул), наклонилась, и подобрала автомат. Негр, уложив Щедрина, закрыл и запер дверь.

– Где говорильник? – спросил у Рылеева шатен.

– А?

– Рация, передатчик.

– Эдуард… – позвал негр.

– А?

Негр кивнул в нужном направлении.

– Ага, – сказал Эдуард. – Линка, не застрелись там. Так. Ничего себе.

Аделина и Эдуард одновременно подошли к агрегату. Он был громоздкий, имел множество дисплеев, кнопок, клемм, и рычагов. Эдуард оглянулся.

– Я предупреждал, – сказал негр.

– Ладно, – сказал Эдуард. – Эй, связной, тебя как зовут?

– Валера, – сказал ошарашенный Рылеев.

Негр хихикнул.

– Нам нужно срочно позвонить. Иди сюда, – велел шатен Эдуард.

Связной Валера подошел к агрегату.

– Линка, не верти дурой, – предупредил Эдуард. – Так. Нам нужно позвонить… Милн?… вот по этому номеру, – он взял лист бумаги, поданный ему Милном.

Связист посмотрел на номер.

– Не понимаю, – сказал он.

– Чего тут понимать?

– Это не российский номер.

– Ну и что?

– Код страны…

– Что «код страны»?

– Странный какой-то.

Эдуард глянул на Милна. Милн развел руками.

– Вроде бы… – начал было Эдуард, но сразу замолчал.

– Этот код от страны не зависит, – объяснил Милн.