Текст книги "Русский боевик"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Поэтому ничего особенно удивительного нет в том, что биохимик стал вдруг священником. Удивительно, что никто в администрации Православной Церкви не спохватился вовремя. (Стенька бы сказал – Зверь не злопамятен, а бюрократичен. То есть, биохимик Пушкин – персона нон грата, а про священника Пушкина никому не известно, пусть будет, жалко, что ли – до тех пор, разумеется, пока не выкинет что-нибудь эдакое в этом новом амплуа).

Так или иначе (вспомним умение Демичева собирать вокруг себя интересных людей), священником Пушкин стал вполне приличным, по сегодняшним меркам. Службы и проповеди его пользуются даже некой степенью популярности. Человек двадцать съезжаются со всех концов города на каждую службу. После неожиданной беременности сорокадвухлетней жены и рождения девочек-близняшек, Пушкин очень растолстел – сегодня в нем трудно узнать очень подвижного, энергичного, язвительного биохимика прошлых лет.

* * *

Заразившись бациллой авантюризма от Милна (или переняв бациллу от Ольшевского), Эдуард Чехов, не теряя времени, явился на Литейный Проспект к концу рабочего дня. В отделе его появление вызвало такое замешательство, что его даже не арестовали. Он проследовал прямо в кабинет к начальству.

– Чехов! – удивилось начальство.

– Здравствуйте, – холодно сказал Эдуард. – Мне не нравится отношение ко мне некоторых сотрудников, а также вышестоящих лиц, у которых, казалось бы, должно быть больше здравого смысла – все-таки не в тресте каком-нибудь работают, не в торговле!

– Вы это о чем? – строго спросило начальство, обидевшись на обвинение в отсутствии здравого смысла.

– Я приезжаю с операции, в которой мне пришлось все брать на себя, а на квартире у меня обыск! Ни здрасте, ни поздравляем вас с возвращением, счастье, что вы живы! Это как – благодарность мне такая? За добрую службу?

– Это вы, Чехов, что-то не то говорите…

– Я избавил вас, между прочим, от необходимости отдавать неприятные приказы. Черт с ней со службой, но есть отчетность, она вас беспокоит гораздо больше, не так ли? Я застрелил Ольшевского…

– Чего-чего?

– Когда я увидел, что задумал Ольшевский – после того, как он водил за нос весь отдел в течении двух лет, а вы и ухом не повели! – мне ничего другого не оставалось. Это было откровенное предательство, продажа, переход на чужую сторону, провокация – все вместе! У меня, верного своему долгу выхода не было! О нахождении трупа Ольшевского вам, надеюсь, сообщили?

– Чехов…

– Сообщили или нет?

– Да.

– И после этого вы посмели сомневаться в моей лояльности, в преданности делу! Устроили обыск! Прихожу – какие-то двое, очкарики, переворачивают мою квартиру вверх дном, а сука Андреев стоит у двери, ухмыляется. Можете его навестить, он там в больнице, неподалеку…

– Ты его отправил в больницу?

– Вы правы, нужно было отправить в венерологический диспансер. Это, начальник, свинство! Неблагодарность черная! Знак Зверя!

Начальство, ошарашенное, замямлило что-то о продолжении работы, о планах, о возможном повышении. Рассерженный Эдуард сказал, что ему требуются теперь две недели отдыха. И вышел, точно зная, что две недели безопасности он себе обеспечил. А что дальше?

Всякое возможно. Мотаются по миру агенты, не нужные больше своим конторам – не всех их убирают, многих и убирать-то лень, да и опасно, да и зачем попусту тратить силы. Много их, агентов. Вот Милн, к примеру. Живет, судя по всему, интересно. Если их много, то, наверное, можно было бы организовать какое-нибудь общество таких агентов. И можно отхватить сколько-то власти, или действительно основать новую страну. Ну, посмотрим.

Эдуард не знал, что такое Общество уже существует. Просто не всех туда берут.

* * *

– Смешная ты, Надежда, – сказал он сотруднице, недавно оказавшей ему хорошую услугу. – Я не отказываюсь, а просто говорю – смешная.

– Не хами, рейнджер, – строго повелела ему Надежда, застегивая богемную куртку до горла. – Мы с тобой знакомы со школы еще, не так ли?

– Так.

– Знаем друг друга очень хорошо. Так?

– Так.

– Ты мне должен.

– Я ж говорю – смешная.

– Слово надо держать.

– Я держу.

– Сегодня вечером будешь у нас. Я Томке обещала.

– Ты, Томка, и я?

– Да. А то Томка скучает последнее время. И чтобы никому ни слова.

– Она очень страшненькая, эта твоя Томка?

– Дурак. Томка – золото. Просто она мужчин очень боится. И не доверяет. Я ей сказала, что ты – друг детства.

– Дуреха ты, Надька.

* * *

«Евгений Онегин» – опера бросовая, никакая, в ней вся партия меццо – десять тактов. Ну, хорошо, сто тактов, но что это меняет? Баритонально измывается Онегин, пускает белькантовую слезу Ленский, визжит пищалка Татьяна – а меццо появляется только в первом акте. Ну, хорошо, во втором тоже появляется – совсем немного. А если после третьего акта выйдешь кланяться, то никто и не помнит уже, что ты там пела и кто ты такая, все цветы бросят пищалке. Поэтому меццо, которую подписали на партию Ольги, после сцены бала во Втором Акте просто тупо берет такси и едет домой.

Аделина так давеча и сделала.

Но сегодня – совсем другое дело. Сегодня днем появился на генеральной репетиции страшный Валериан – помахать руками – и дирижер Алексей Литовцев протянул ему палочку и удалился в тень. «Аида» – очень ответственная вещь. Очень.

Еще не до конца утих скандал, устроенный в очередной раз Василисой Бежкиной, обвинявшей жидов в лице Бертольда Абрамовича Штейна в кознях и ползании перед какими-то одесскими торговками, притворяющимися певицами мирового уровня. В быту Машка Гулегина, о которой шла речь, действительно иногда напоминала одесскую торговку в каком-нибудь мясном магазине на Привозе. Бертольд Абрамович, у которого помутился, очевидно, его еврейский разум в связи с тем, что директора театра, Мориса Будрайтиса, большого любителя мороженого, наконец уволили в пизду, а на его место назначена была некто Айзель Абдразакова (к басу Ильдару, как говорили, отношения не имеющая, Ильдар хороший парень, свойский, и так далее), и эта самая Айзель (имя ее в переводе с турецкого и азербайджанского означало, как говорили, «на луну похожая») на луну похожа совсем не была, а похожа была на еб твою мать – Бертольд Абрамович, перепугавшись, сгоряча сговорился с импресарио Машки Гулегиной, чтобы Машка попробовала себя в новом амплуа. Айзель не возражала. Она пока что привыкала к отношениям в театре, присматривалась. Правда, она уже начала покрикивать на некоторых исполнителей, и Полоцкая ее раздражала больше всего, почему-то. Что-то у них там не заладилось. Возможно, Полоцкая нахамила Айзели, или Айзель нахамила Полоцкой, и Полоцкая сорвалась и ответила тем же, и теперь получалось, что Полоцкая – хамло, по мнению Айзели. Дама среднего возраста, в весе, крашеная блондинка, Айзель сердилась своеобразно – сидела во время репетиций не в кабинете, а возле сцены, и таращилась на Полоцкую азербайджанскими своими глазищами.

То, что Машка Гулегина будет вдруг ни с того, ни с сего петь Джильду и Аиду, представлялось всем совершенно очевидной глупостью – кроме Бежкиной, которая естественным образом решила, что под нее повели подкоп.

– Эта одесская блядь ненавидит собственную страну! – кричала Бежкина. – Третье место ей на конкурсе дали, она обиделась, сука такая, и сразу свалила за бугор! А настоящий русский человек должен терпеть! И вот она приезжает, и за всю мою долготерпимость отбирает у меня мою коронную роль!

Машка Гулегина, несколько раз попробовав вписаться в ансамбль в роли Аиды (на Джильду она сразу махнула рукой), сообразила, что роль эта – вполне бесцветная, вспомогательная, написанная, чтобы выделить темперамент меццо-Амнерис – да еще и нежная, без усиленного драматизма, и пожала плечами. Бертольд Абрамович переживал, боялся, что Айзель его уволит, но скандал с Гулегиной Айзели, вопреки ожиданиям, понравился. Гулегина сыпала одесскими шутками, материла всех подряд, комично делала томные глазки, щеголяла, утрируя, одесскими выражениями и одесским прононсом, довела до боли в животе оркестрантов, давившихся от смеха при каждой ее реплике, кричала со сцены в ответ на замечание Литовцева, что петь в этом месте надо лицом к дирижеру «Пошел на хуй, Лёха, я пробую новое амплуа, козел питерский, поребрик!», спонсировала анонимно строительство церкви на Обводном Канале, и укатила в Милан, где в этом же сезоне ей предстояло блистать в роли Тоски – в этой партии ей, Машке, не было равных в мире.

На генеральной репетиции (из-за отсутствия Полоцкой спектакли были сорваны, их заменили другими, и теперь пришлось провести еще одну генеральную, тем более, что приехал Валериан, которому не было никакого дела, где все это время пропадала Полоцкая, почему отсутствовала, нужно будет – уволю всех, а Полоцкую оставлю, и мне все равно, кто ее отец) – на генеральной репетиции в зале было столько народу, что зашедший случайно мог бы подумать, что это какой-то эксклюзивный, только для своих и их друзей, спектакль.

Эдуард в безупречном костюме, стоя в центральном проходе, рассматривал публику. Чего это так много чурок в зале, думал он. И вообще что-то их много развелось по Питеру. Чем их так привлекает Питер? У них там на юге сейчас тепло, солнце ласковое, море изумрудное, персики везде растут, ветерок утренний приятный, горы. А у нас известно что. Впрочем, может быть, их привлекает архитектура. Уникальное русское барокко все-таки. Не хуй собачий. Плюс неоклассицизм очень даже не плох в Питере.

Давеча Аделина поведала ему, что сука Айзель, чурка, не дает ей спокойно работать. Эдуард обещал принять кое-какие меры. Сейчас он их обдумывал. Оглядев зал, он выхватил взглядом из восемнадцатого скромного ряда какое-то кавказское лицо и пошел к нему спокойным шагом. Сев рядом и чуть наклонившись в сторону кавказца лет пятидесяти, он сказал тихо и отчетливо,

– Девушку не хочешь, парень? Недорого.

– Недорого – это сколько? – заинтересовался кавказец.

– Триста долларов. На целых два часа. Что хочешь, то с ней и делай.

– А где она, девушка?

– А вон у сцены сидит. Блондинка.

– Нет, не хочу.

– Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.

– Да?

– Ну а как же. И уходить далеко не надо, за сценой есть закуток. И оплата не сейчас, а после, только когда клиент полностью удовлетворен.

Кавказец некоторое время колебался, но все-таки встал и направился к сцене, нацеливаясь на Айзель. Эдуард наблюдал. Кавказец что-то сказал Айзели, она ответила, он еще что-то сказал, она резко встала и хлопнула его пухлой ладонью по выбритой до синевы щеке. Кавказец, взбудораженный, стал искать Эдуарда, но не нашел.

Эдуард, в другом конце зала, говорил какому-то залетному питерцу, случайно попавшему на репетицию:

– Девушку не хочешь? Недорого.

– Недорого – это сколько?

– Девяносто. На два часа. Что хочешь, то с ней и делай.

– А как выглядит девушка?

– А вон, у сцены сидит. Крашеная блондинка, в теле.

– Нет, не хочу.

– Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.

– Нет, спасибо.

Эдуард вздохнул и направился к сцене. По противоположному проходу охранники выводили из театра давешнего кавказца. Подойдя к Айзели, Эдуард наклонился к ней слегка, и сказал, без особой злобы:

– Сидишь как квашня, никто тебя не хочет. Ладно, вставай, пошли за сцену, я сам тебя выебу. Раз такое дело.

Она хотела хлопнуть его по щеке, но он перехватил ее руку. Подтянулись охранники. Эдуард улыбнулся лучезарно и помахал удостоверением.

В перерыве между актами Аделина, наблюдавшая сцену из-за кулисы, выговаривала ему,

– Это, конечно, ужасно забавно, но все это просто мелкие пакости, дела не меняет. Нужно что-то кардинальное придумать. Как-то ее надо выпереть.

– Не переживай, – успокаивал ее Эдуард. – Вот выйдет твой папа на свободу, так сразу ее отсюда уберут.

– Это когда еще будет, – сокрушалась Аделина.

– Ты, Линка, лучше пой, а я послушаю, хорошо? И все послушают. И оценят. У тебя такой голосина – никому здесь рядом не стоять.

– Валериан так не считает.

– Считает, но боится тебе об этом сказать. Чтобы не обнаглела.

– Я не обнаглею.

Какая-то она все-таки еще не взрослая совсем, подумал Эдуард. Что-то будет, когда она взрослой станет.

– Полоцкая, на сцену! Начнем прямо с дуэта! – провозгласил Валериан, берясь за палочку, и приготовился махать руками.

Аделина, в египетском ниспадающем, стройная, эффектная, встала напротив Абдула, который пел партию Радамеса. Абдул, косясь на Валериана, затянул тревожно, куда-то пропала кантилена. Валериан пропажу проигнорировал. Аделина, вступив в нужном месте, поддержала, и дуэт они отпели. Абдул вскидывал руки и шаркал в сторону правой ногой.

«Я и Верди» – так называла Аделина свою работу с партией гордой Амнерис. Ни Бизе, ни Чайковский не сочетались так гармонично с ее голосом и душой. В моменты, когда и оркестр, и партнеры играли и пели достойно, Аделина чувствовала, как каждая нота в ее партии сливается с каждой частицей вселенной – интервалы становились масляными, низкие ноты резонировали в каждой частице тела. «Я – лучшая!» – хотелось ей крикнуть. «Никто, кроме меня и Верди, так не может!»

Это действительно так и было.