Текст книги "ЭХО. Предания, сказания, легенды, сказки"

Автор книги: Владимир Муравьев

Соавторы: Людмила Чудова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Солдат и царица

Жила-была в старину сердитая царица. Все ей было не по нраву: то не так, и это не по ней.

Вот гуляет однажды царица по саду, а солдат возле будки на часах стоит. Увидел солдат царицу – никогда ее не видел. «Ишь ты!» – подумал и ухмыльнулся. Не знал солдат – внове стоял при дворце, – что пред царицей ни ухмыльнуться нельзя, ни нахмуриться, ни умильным быть: все одно царица нравом кипела.

Глянула царица на солдата:

– Ты чего ухмыляешься?

А простой солдат чего скажет царице? Ничего он сказать не мог и невзначай или так, спроста, что ль, опять ухмыльнулся. Тут царица сперва и слова сказать не могла от злости. Потом кликнула кого надо.

– Давать, – приказывает, – этому солдату по двадцать палок каждый день с утра.

С тех пор с утра, как встанет, получает солдат двадцать палок.

Били-били солдата, целый год били. Как проснется – так двадцать палок, хоть в будни, хоть в праздники. Измучился, исхудал солдат, бить его не во что стало. А царица и забыла про него: пусть бьют до смерти; она теперь на других серчает.

Что тут делать солдату? Не миновать ему смерти от палок, забьют его. Солдат у того, у другого спрашивает – выбирает, кто поумней считается. А умные ему в один ответ:

– Терпи, – говорят. – Чего с царицей сделаешь, она сердитая.

Солдат выслушал умных, а сам подумал: «Эх, не вам терпеть, а мне!» – и пошел к дураку.

При войске у них дурак жил, его солдаты с кухни кормили и выношенную одежду давали ему донашивать.

Солдат сказал дураку, как ему живется, а дурак и сам уж знал.

– Э, да не поможешь ты мне! – сказал солдат. – Ведь ты дурак.

А дурак:

– Как так не помогу! А не помогу, так и зла не сделаю, ты при своем останешься. Дай мне копейку.

Дал ему солдат копейку. Повел дурак солдата на край города. Шли они, шли, далеко ушли; кругом их бедные домишки стоят, дворцов давно нету.

«Эх, – думает солдат, – далече мы зашли, пропала моя копейка!»

Пришли они в бедный домишко. Жил там сапожник с женой.

У сапожника была жена, сходственная с царицей, как родная сестра: поставь ее рядом с царицей, их и отличить нельзя, которая царица, которая сапожница.

За показ жены сапожник брал по копейке с человека – с купца там, с мастерового, с приказчика, а солдатам и калекам показывал даром. А деньги пропивал.

Заплатил дурак копейку сапожнику, а солдат, конечно, даром прошел. Вошли они в комнату и видят – на кровати женщина лежит и спит. Солдат дрогнул и во фрунт стал: вылитая была перед ним царица.

Дурак и говорит:

– Вот была бы она царицей, она бы тебя палкой не била.

Солдат согласен с дураком:

– Не била бы. Жалко, что она сапожница: из нее бы царица хорошая вышла.

Дурак засмеялся.

– А выйдет, – говорит, – из нее царица!

Солдат обнадежился:

– А как выйдет-то?

Дурак захохотал в ответ, а солдат увел его прочь, а то сапожница проснется.

Идут они обратно.

Дурак спрашивает у солдата:

– Ты где ночью на карауле стоишь?

– Нынче во дворце, в покоях, буду стоять.

– Вот чего, – дурак ему, – я тебе ночью сапожницу приволоку.

– Это к чему же? А сапожник услышит!

– Нету, – дурак отвечает. – Сапожник ничего не услышит. Он днем наработается, потом вина напьется и спит крепко: на нем кривые гвозди выпрямляй – он не чует.

– А к чему мне сапожница?

– Эк ты какой! А говорят – я дурак! Царица-то заснет, ты мне и давай ее сонную, а я тебе на руки – сонную сапожницу. Царицу я унесу к сапожнику, а ты сапожницу в царские покои отнеси, покуда она не проснулась.

Солдат подумал.

– А не страховито ли будет? При царице и моргнуть нельзя, а ты ее к сапожнику унесешь! А вдруг проснется? Да она нам голову прочь!

А дурак думает иное:

– Царица целый день злится, с утра до вечера умается, а ночью спит-храпит, пузыри изо рта пускает. До своего времени она не проснется. А если и дознается, так я в дураках хожу – какой с меня спрос!

Солдат согласился:

– Ишь ты, обдумал как! А сам дурак! Так ладно будет, пожалуй. Тащи уж по темноте сапожницу во дворец.

За ночь дурак так и сделал: сапожницу в царские покои принес, а царицу отнес к сапожнику, – они и не проснулись.

А как наступило утро, проснулся первым сапожник и толкнул жену в бок. Ему и воды испить захотелось, и курить надо, и голова у него болит: пусть жена ему воды подаст, трубку найдет и в утешенье что-нибудь скажет.

Царица проснулась, открыла глаза, не поняла ничего и опять заснула.

Сапожник ее опять в бок: ты что, дескать, иль не слышишь?

– Подымайся, баба! – сапожник говорит. – Пора.

Царица опять открыла глаза.

– Чего пора? – спрашивает. – Ты кто такой?

А сапожник ей:

– А ты кто такая?

Царица как закричит:

– Ах ты негодный! Ах ты окаянный! Да ведь я царица!

Сапожник как соскочит с кровати:

– Ах, так ты царица!

Схватил сапожничий ремень – шпандырь и давай царицу пороть-охаживать:

– Ах, так ты царица? Так тебе и надо, царице! Ишь ты, лодырь, ишь ты, негодница! Только спать здорова. Я тебе дам – царица! Я тебе дам – как мужу своему не угождать!

Царица как крикнет:

– Эй, кто там! Забить этого негодяя насмерть!

А никто не идет – нету никого. Царица и думает: «Что такое? Видно, я померла и в ад попала – так это, верно, черт».

Подумала так и опять заснула: может, опять-де проснусь во дворце, в своем царстве, и ничего этого не будет, это мне снится.

Ан нет, черт-сапожник ремень положил да опять кулаком ее в бок:

– Баба, чего не встаешь?

– Отвяжись от меня, я царица!

– Как так – ты опять царица? – говорит сапожник и сызнова царицу хлоп да хлоп! Недобрый был человек. – Подымайся, тебе говорят! Картошку вари, самовар ставь, комнату убирай, портки мне заштопай. Ишь ты, притворщица!

Оробела царица – опять ее этот черт бить да хлопать будет. А больно ей ведь – ей больнее всех: до того она боли-то и не знала.

Поднялась она, приоделась в платье сапожницы и стала работать по дому.

Однако за что ни возьмется, ничего у нее не выходит, из рук все валится. Оно так и быть должно: царица-то серчать да царствовать привыкла, только всего.

Сапожник видит – дело у нее не идет – и опять хлоп да хлоп ее.

Царица уж молчит и не говорит, что она царица, а сама работать старается.

Вот сготовила она кое-как обед, а его и есть нельзя: недоварено, пересолено, нечисто.

Съел сапожник одну ложку щей и говорит:

– Ты и правда, должно, царица: ничего делать не умеешь. Таких щей и псы не едят.

И снова за свое: хлоп ее – за плохие, значит, щи.

Царица совсем оробела. Сидит она перед сапожником и трясется от страха.

После обеда сапожник лег в кровать:

– Возьми гребень, жена, расчеши мне голову, а я дремать буду.

Стала царица голову сапожнику чесать: что ж делать-то, ослушаться нельзя.

А на другой день велел ей сапожник белье стирать.

Стирает белье царица; сроду она не стирала, все белые руки свои стерла, исстирала, а белье не выбелила.

Так и жила царица у сапожника, жила да мучилась; три дня жила.

А сапожница как проснулась в царицыной постели, огляделась кругом, видит – приятно везде. На кровати перины, одеванья шелковые и ковровые, зеркала светятся, горница вся прибрана, и цветами пахнет.

«Аль я в раю? – подумала сапожница. – Век того не видала, что вижу».

Тут вошли в спальную горницу четыре горничные девушки. Вошли они, а подойти к царице боятся.

– Вам чего надо? – спрашивает их сапожница.

Девушки ей отвечают:

– Здравствуй, матушка царица! А мы тебя одевать, обувать пришли.

Сапожница им:

– А я сама оденусь. Иль я калека!

А девушки стоят, не уходят.

Сапожница глядит на них:

– Чего же вы стоите? Неужели дела у вас нет, бездельницы!

А девушки глядят на табуретку у кровати, а на табуретке палка лежит и плетка.

– А бить-то нас будешь когда, матушка? – спросили девушки. – Теперь или после?

– Да за что же вас бить? Вам больно будет!

– А за то, матушка царица, что вам серчать надо!

Тут и сапожница рассерчала:

– Дуры вы, что ли? Идите прочь да делом займитесь!

Девушки ушли. А сапожница поднялась, оделась, пошла на кухню и там чаю с бубликами напилась.

На кухне повара и кухарки обращаются к сапожнице со страхом и почтением, сахару подают сколько хочешь – каждый думает, что она царица. И сапожница стала думать, что она царица.

«Чего это, – думает, – царица я, что ль? Знать, и правда царица. Ну что ж, и царицей теперь побуду, сапожницей-то успею. Пусть мужик мой по мне поскучает! Царицей-то оно и легче быть».

Вот живет она царицей и день и два. С утра до вечера позади царицы вельможа ходит, все ее приказы и желанья пишет и исполняет. Царица уж привыкла к тому вельможе: кто ни обратится к ней с просьбой или с чем, она только укажет:

– Скажи заднему, он исполнит, – и далее идет.

Идет она и семечки грызет, а семечки для нее вельможа в горсти держит и руки наотлет вытянул.

В тот час наш солдат у деревянной будки стоял. Видит он – идет-гуляет сапожница-царица. А солдата по-прежнему палками бьют и нынче били с утра.

Глянул солдат на сапожницу-царицу, хотел суровое выраженье на лице сделать – и ухмыльнулся.

Сапожница-царица и обращается к нему:

– Ты чего ухмыляешься? Мне, что ль, обрадовался?

Солдат ей в ответ:

– Тебе, матушка!

– А чего радуешься? Я тебе добра не сделала. Чего ты хочешь?

– А того хочу, матушка, пусть меня палками не бьют. Второй год с утра спозаранку колотят, мясо с костей стерли.

– За что ж тебя?

– За ухмылку, матушка.

– Ну, скажи заднему, пусть тебя не бьют.

– Нет уж, матушка, – солдат сапожнице-царице говорит, – заднему я говорить не буду: ты передняя, ты сама упомни и прикажи.

Царица остановилась около солдата:

– Ишь ты, какой въедливый! Ладно уж, я сама прикажу и бумагу напишу – не будут тебя бить.

– И других прочих, матушка, пусть не бьют!

– Аль многих тут бьют?

– Да почитай что почти всех, матушка, колотят. Истерлись люди при дворце, а из терпенья не выходят.

– Дураки они, что ль? – спрашивает сапожница-царица.

– Не могу знать, матушка!

В тот же день сапожница-царица дала повеление, чтоб никого в ее царстве не били и не смели даже касаться палкой человека. А солдатам велела дать по двадцать пять рублей каждому, а сверх того по три дня гулянья и по полведра пива.

На третий день своего царствования сапожница соскучилась по сапожнику.

«Пойду, – думает, – погляжу издали, как он там. Небось горюет по мне».

Собралась царица и пошла из дворца к домишку сапожника, а за ней вельможа идет.

Вот идет она, царица, видит свой бедный домишко.

А из ворот того домишка как раз ее сапожник выходит, и не один, как следовало бы, а с другою дородною женщиной, что не хуже самой сапожницы, и на лице у сапожника горя нету.

Тут как вскрикнет сапожница-царица:

– Ах ты бессовестный, ах ты такой-сякой! – да хвать сапожника по затылку, с того и картуз соскочил.

А сапожник никак не опомнится: глядит он и на ту женщину и на эту, обе они на вид одинаковые, а которая жена – нe разберет.

Только когда сапожница-царица по спине его еще разок хлопнула, сапожник понял, которая его жена.

Взяла сапожница мужа за руку и повела домой, а про царство свое забыла.

А царица скрипнула зубами на вельможу и тоже домой пошла, во дворец.

Как явилась она во дворец и узнала, что бить теперь, драть, пороть и лупить никого нельзя, отмена вышла, и будто она сама так повелела, закипело злобой сердце царицы.

Позвала она кого ни на есть, чтоб ударить кого было.

Явилась кухарка. Подняла царица на нее руку, да видит вдруг – рука-то ее, царицына, исстирана, работой истерта, и опустила она свою руку, никого не ударила.

Вспомнила она, как жила у сапожника – как бы опять ей в жены к нему не попасть! – и оставила царица волю сапожницы как есть.

И солдат с дураком довольны остались. А только царице веры нету и не будет.

Мужицкий царь (Вл. Муравьев)

Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, – сказал он, – чтоб я был государь Петр Федорович? Ну добро. А разве нет удачи удалому?..»

А. С. Пушкин. «Капитанская дочка»

Из преданий о Пугачеве и пугачевцах

ПУГАЧЕВ У РАЗИНА

Жил на Дону казак по имени Емельян Пугачев. Был он нрава беспокойного и пошел бродить по Руси. Бродил он девять лет, побывал и в солдатах, и в бурлаках, и в селах, и в городах, и в столицах, и в Сибири.

За эти девять лет вдосталь насмотрелся, как страдает простой народ, как мучают его помещики и начальники, чиновники и неправедные царские судьи и как царица Екатерина II покрывает все их злодейства, да еще самым большим злодеям определяет награды.

Девять лет смотрел Пугачев на все эти несправедливости, на десятый год не стерпело сердце: надо бы дать всему простому народу облегчение, решил он.

Первым делом пошел он за советом-благословением к Стеньке Разину.

Разин в те поры был уже старый старик, но разум сохранил ясный. Жил он в одной тайной пещере.

Пришел к нему Пугачев, земно поклонился:

– Здравствуй, славный атаман.

– Здравствуй, Емельян Иваныч.

– Откуда же, батюшка атаман, ты меня знаешь?

– А мне все ведомо. Ждал я тебя. Знал, что придешь. Потому что таким людям, как ты, никак нельзя меня миновать.

Уселись они рядком, Стенька Разин и Пугачев, сидят, разговаривают. Разин про свои удалые походы вспомнил. Как Астрахань брал, как в Персию ходил.

– Много гуляно, – говорит, – много граблено, но нет на мне греха, потому что грабил я только богатых и раздавал добро беднякам.

Пугачев же Разину поведал, что задумал прогнать Екатерину, самому сесть на царство и править по справедливости.

Одобрил славный атаман Стенька Разин такие мысли и благословил Пугачева.

В скором времени после того Пугачев объявился народу.

– Хотя вы знаете меня как донского казака Емельяна Иваныча Пугачева, – сказал он, – но я роду царского. Поможете мне одолеть царицу с ее генералами и вернуть принадлежащий мне по закону российский престол, тогда я дарую вам моею царской властью всякие вольности.

А чтобы крепче была вера его словам, показал природные царские знаки: под левой грудью родимое пятно в виде царского орла.

С того самого дня стал Пугачев писать указы во все стороны и посылать во все губернии своих людей, чтобы народ к нему шел.

Услыхал народ праведное слово, узнал, что объявился царь, который обещает вольности, и повалил к нему со всех губерний и волостей.

Столько народу нашло, что собралось у Пугачева большое войско.

ХИТРЫЙ БАРИН

С помещиками Пугачев расправлялся круто и без всякого промедления.

Придет в село, схватит помещика и спрашивает его крепостных:

– Бил он вас?

– Бил, – отвечают крестьяне, потому что какой же помещик не бьет своих крестьян.

– Мучал?

– Мучал.

– Казнить мучителя! – приказывает Пугачев.

И барину тут же острой саблей голову долой.

Стали тогда господа, чтобы спасти свою жизнь, прибегать ко всяким уловкам: один в сене прячется, другой в лес бежит, третий одежду меняет.

Однажды ехал Пугачев через лес по дороге, видит – впереди идет мужик. Мужик заметил его – и шасть в кусты. Пугачев приказал его поймать. Мужика, конечно, тотчас же поймали, вытащили на дорогу.

– Кто ты таков? – начал Пугачев чинить ему допрос.

– Крестьянин из дальней деревни, – отвечает мужик.

– Почему от нас бежал?

– Испугался.

И вправду, видать, очень перепугался, дрожмя дрожит. Кафтан на нем рваный, в грязи, в навозе, вонь от него идет нестерпимая – такой кафтан даже самый бедный мужик не надел бы.

– Пойдешь с нами, – говорит Пугачев.

Добрались до деревни. Велел Пугачев этому вонючему мужику наколоть дров и истопить печь.

Взял мужик топор, по полешку тюк-тюк, а полешко набок – бряк. Еле-еле расколол.

– Ты чего так долго дрова колешь? – спрашивает Пугачев. – Али непривычное для тебя дело?

– Привычное, привычное, – отвечает мужик. – Топор плох.

– Ну, коли топор, то ладно.

Стал мужик печь растапливать. Дров наложил, огонь высек, а трубу не открыл. Не горит печь, только дым идет.

– Почто дымом нас душишь? – спрашивает Пугачев.

– Дрова сырые, – отвечает мужик.

– А может, дело для тебя непривычное?

– Привычное, привычное!

Тут привели вора, который у мужиков кур воровал, на суд к Пугачеву. Повелел Пугачев наказать обидчика.

– Бери плеть и пори вора, – приказал он мужику.

Взял мужик плеть в руку – она у него словно приросла к руке. Взмахнул – засвистела, запела плеть, и отделал он вора так, что любо-дорого.

– Здорово ты вора отделал, – говорит Пугачев.

– Я его порол в полуменья, – отвечает вонючий мужик, – а кабы во все уменье, он бы у меня с лавки живым не встал.

– Вижу, вот это дело для тебя привычное, – говорит Пугачев. – Немало, знать, ты плеточкой помахал. Ну-ка, покажи руки!

А руки у мужика гладкие, без мозолей. Не мужицкие руки, а барские.

– Хитер ты, барин, а не хитрее меня, – говорит Пугачев.

– Но вели казнить, помилуй! – взмолился барин.

– А ты разве миловал своих мужиков? – спрашивает Пугачев.

– Прежде не миловал, а впредь пальцем не трону, – врет барин, а сам думает: «Мне бы только сейчас живу уйти, а придет время, припомню мужикам сегодняшний страх».

– Ну что ж, и я по-твоему, барин, сделаю: нынче казню, а впредь встречу – пальцем не трону, – сказал Пугачев и приказал барина повесить.

ПОДЗЕМНАЯ РЕКА

На уральских заводах рабочие встречали Пугачева хлебом-солью. Оружие, какое надо, делали без отказу. Пушки, что у него были, почитай, все отлиты уральцами.

И в Узянском заводе было как везде. Когда пришел Пугачев, обрадовались. Свели счеты с начальством, ни один не ушел от справедливого народного возмездия.

На радостях погуляли, потом Пугачев говорит:

– Вставайте, братцы, к работе. Нужны мне для армии пушки.

– Сделаем в самом лучшем виде, – отвечают заводские.

Никогда не работали на Узянском заводе так весело и споро, будто и молоты стали легче, и жар от печей не такой нестерпимый.

Спустя самое короткое время пушки были готовы, и ядра к ним отлиты в достаточном количестве.

– Желаем тебе победы, надёжа наша, – говорят заводские старики.

– Спасибо на добром слове, – отвечает Пугачев. – И за пушки спасибо. Выручили, братцы.

А молодые мужики и парни стали проситься в пугачевскую армию. Пугачев не отказал, конечно.

Вдруг нежданно-негаданно прискакал пугачевский сторожевой, целую ночь скакал, коня загнал.

Недобрую весть принес он.

– Из Оренбурга, – говорит, – идет на нас несметное войско – и солдаты, и драгуны, и артиллерия. Завтра будут здесь.

Собрал Пугачев военный совет и заводских стариков тоже позвал.

– Так и так, – говорит, – в войне по-всякому бывает, противника – много, нас – мало, придется отходить и силы копить.

Старики заводские посовещались между собой и сказали:

– Нам тоже надо уходить. Так как побили мы всех своих начальников – чтоб им в аду мучаться! – солдаты придут, не помилуют ни старого, ни малого. Потому нельзя нам никому оставаться.

– Это вы, старики, справедливо рассудили, – ответил Пугачев. – Пойдемте с нами. Мы – вам защита.

Одно дело собраться и уйти воинскому отряду, другое – стронуться с места всему заводу, с бабами и детьми. Пока прособирались, пока завод рушили, глядь – уже показались передовые драгунские разъезды. Беда! Мужики за сабли и рогатины, бабы – в рев:

– Пропали наши головушки!

Однако Пугачев острым глазом зырк на драгун и усмехнулся:

– Цыц, бабы! Нынче уйдем, а там как бог даст.

Пугачев-то сразу приметил: кони у драгун притомились и не поены и сами драгуны от усталости в седлах шатаются.

Глянул на них Пугачев, и отлегло от сердца. А за ним и всем стало ясно: не гонцы нынче оренбургские полки.

Но тут посмотрел Пугачев в другую сторону и увидел речку Кухтурку. Течет она за деревней, светлая, прохладной водой плещет, на солнышке сверкает.

Помрачнел Пугачев и говорит:

– Эх, речка Кухтурка, хороша в тебе водица: умоешься – усталость как рукой снимет, напьешься – силы втрое прибавит. Было время, нас ты поила-умывала, богатырской силой одаривала. Теперь будут пить твою воду наши лютые враги, нам на горе…

И вдруг плеснула речка Кухтурка волной и пропала из глаз, ушла под землю, словно и не бывало ее.

Не захотела, значит, служить тем, кто идет против народа.

Между прочим, и сейчас Кухтурка сначала течет как все реки, поверх земли, а возле бывшего Узянского завода уходит под землю и часть пути течет под землей.

А тогда-то Пугачев и все узянские от преследователей благополучно ушли.

ЗАВЕТНЫЙ РОДНИК

Под Царицыном в жестоком бою бесчисленные царские полки все же разбили войско Пугачева, а его самого изменой да предательством взяли в плен.

Много тогда мужицких голов полегло, много народу в плен угодило, а кто остался жив и не пленен, те развеялись по окрестным местам.

В том бою, под Царицыном, окружили одного удалого джигита, марийца с Кокшаги, по имени Чорай, целых триста драгун.

Но он ото всех отбился – одних посек саблей, других опрокинул на землю, и вынес его лихой конь с поля боя на широкую равнину.

Оглянулся Чорай назад – видит: за ним вослед гонится сотня врагов. Подхлестнул Чорай коня и поскакал.

Мчится Чорай, драгунской саблей рубленный, вражеской пулей жаленный, мчится через холмы и овраги, мелкие речки с лету перемахивает, большие вплавь переплывает, мчится Чорай в родные края – держит путь к берегам Кокшаги, в родную деревню.

Мчался он с утренней зари до вечера. Вот и солнце село, и луна взошла, и звезды засияли, а драгуны все не отстают.

Вот уж близка родная сторона: холм, а за холмом и деревня, а за деревней – лес, дремучий, родной. Уж он-то укроет Чорая, не выдаст врагам.

Но конь не одолел последнего холма, споткнулся о корягу и упал замертво.

То не туча черная надвигается – то скачут в облаке черной пыли драгуны, а впереди офицер-полковник.

Поднялся Чорай, посмотрел вокруг: далек лес – только зеленые вершины видны, далека деревня – даже крыш не видать. Побежал бы, да ноги не несут: острой саблей посек бы врагов, да сабля сломалась; стрелами бы расстрелял, да пуст колчан.

Тут налетели драгуны, набросились на Чорая, повалили его на сырую землю у подножия холма.

Видит Чорай, что пришли его последние минуты, и говорит:

– Была бы сила, перебил бы врагов, но нет силы на битву. Так оставлю людям хоть память по себе.

С этими словами Чорай схватился рукой за землю и отворотил край холма. И в тот же миг из-под холма забил родник, потекла вода.

…До сих пор возле Кокшаги стоит гора Чорая, и бьет из-под нее светлый родник, неиссякаемый, как свободный дух народа.

ПУГАЧЕВ И САЛТЫЧИХА

Когда царицыны генералы захватили Пугачева в плен, то заковали его в цепи, посадили в железную клетку и повезли в Москву на суд и расправу. Клетка крепкая, кованая, вокруг охрана не спит ни днем, ни ночью. Начальник охраны – фельдмаршал, охранники – генералы и офицеры, младший по чину – полковник.

А люди, прослышав, что везут Пугачева, сходились из самых удаленных мест к той дороге, по которой его везли, чтобы взглянуть на него. Мужики, понятно, шли пешочком, купцы ехали в кибитках, господа, как положено, в каретах.

Была одна помещица, по прозванию Салтычиха. Сама уже старуха, но еще здоровая, а уж лютая – до невозможности. Своих крепостных собственноручно порола, иных до смерти запарывала, у баб и девок косы с мясом драла, горничных булавками колола, детишек и тех не щадила.

Конечно, попадись она Пугачеву, когда он со своим войском проходил мимо ее имения, – тут бы ей и каюк. Да Салтычихи в ту пору в имении не было: она гостила в столице у какого-то князя или графа, своего родственника. Тем только и спаслась.

Так вот, эта Салтычиха тоже полюбопытствовала посмотреть на Пугачева.

Фельдмаршал-начальник стал отговаривать Салтычиху.

– Не стоит вам, сударыня, – говорит, – смотреть на него: рожа у него бунтовщицкая, страшная.

– Не бойсь, не испугаюсь, не больно-то я робкая, – отвечает Салтычиха.

Лакеишки ее раздвинули толпу, и она подошла к клетке. Пугачев в то время сидел задумавшись.

– Что, попался, душегубец? – говорит Салтычиха.

Вскочил Пугачев на ноги, загремел цепями, тряхнул клетку – чуть не поломал, глаза кровью налились, взгляд гневом пышет, молнии мечет. Как гаркнет на нее:

– Об одном жалею, что не повесил тебя, треклятую, когда по воле гулял! Но погоди, я еще рассчитаюсь с тобой за все твои злодейства.

Обмерла Салтычиха. Баба-то она была неробкая, да только гневного пугачевского взгляда ни один человек не в силах стерпеть. Обмерла Салтычиха – и бац на землю.

Подхватили ее лакеи, снесли в карету, повезли скорее в именье.

Привезли, спрашивают:

– Что прикажете, барыня?

А она уж без языка. Послали за попом. Тот, как посмотрел на нее – сразу увидел: не жилица она на этом свете, исповедал глухой исповедью и уехал.

Под утро Салтычиха отдала богу грешную душу.

Как Пугачеву сказали, что померла, мол, Салтычиха, он только усмехнулся:

– Говорил, что рассчитаюсь, – вот и рассчитался.

А мужики, которые принадлежали Салтычихе, уж так радовались и потом многие годы Пугачева в молитвах поминали.

…В книгах пишут, что Пугачева казнили лютой казнью в стольном городе Москве. И самовидцы этой казни вроде бы имеются.

Только не верится, чтобы дался Емельян Пугачев казнить себя. Казнить-то казнили, да только не его, а другого кого-то. А настоящий Емельян Пугачев ушел то ли на Дон, то ли на Яик и жил там втайности, ожидая своего заветного часа.

Между прочим, царица Екатерина II тоже об этом ведала, и, говорят, бывало, помянут при ней имя Пугачева, она с лица изменится, чуть жива. «Не подошел ли, – подумает, – его заветный час?» Потому-то она всю жизнь, до последней минуты, в великом страхе жила.