Текст книги "Не верь тишине (Роман)"

Автор книги: Владимир Овецкий

Соавторы: Вячеслав Ярыкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

15

Мать Алевтина была уверена, что после прихода к ней офицеров пожалует и сам священник.

Игуменья увидела отца Сергия в окно, но встречать не вышла. Наблюдала, как отец Сергий степенно вышагивает по мощенной гладким булыжником тропинке, пробившей себе путь сквозь кусты сирени и вишни к ее дому, стоявшему в отдалении от других строений обители. Ветви били в лицо, и священник вынужден был несколько раз склонять крупную гривастую голову. Это показалось ей символическим…

Отец Сергий поднялся на крыльцо, передохнул секунду и отворил дверь.

В просторных сенцах – добела выскобленная скамья и черным пятном на ней – келейница, хранительница игуменских покоев. Увидев гостя, она встала и склонилась в безмолвном почтении.

Отец Сергий не раз бывал в доме игуменьи, многое ему было знакомым и привычным. В переднем углу – иконостас. Ярко начищенные цепочки тремя струйками стекали с потолка, удерживая фарфорового голубя с горящей лампадой на спине. А рядом с иконостасом – икона божьей матери «Утоли моя печали». Раньше ее здесь не было.

Церемонно поздоровались и сели, игуменья – в мягкое кресло, отец Сергий – на стул у покрытого крахмальной скатертью стола.

– Я, матушка, разговор поведу нелегкий, – начал он. – Жизнь наша подобна маслу, горящему в лампаде. И как горение лампады состоит в полном распоряжении хозяина, так точно, наши слабости управляются по воле и допущению божию. Поэтому истинно предающий себя воле божией благодушно покоряется ее распоряжениям. Преданный богу человек живет не для себя, а для служения богу и ближним…

– Удивлена я, батюшка, словам вашим. Ужели только за тем, чтобы повторить святую истину, вы и пришли сюда?

– Истина не меркнет от повторения. Но вы правы: будем откровенны. Настал момент, когда каждый из живущих на земле должен выбрать свой путь. Наш путь – светлый и подсказан волею божьей. Истинно православные люди берутся за оружие. Им трудно будет идти по тернистому пути. Но не в правилах пастырей божьих отказывать в помощи ближнему, и я с чистым сердцем поведаю надежды и планы, связанные с обителью. Постараюсь быть краток, ибо времени у нас мало. – Он встал торжественно-строгий. – Наступают пасхальные дни. Однако может случиться так, что не будет былого ликования в наших храмах: большевики требуют, чтобы прихожане продолжали работать на фабриках и заводах. Кроме того, есть решение антихристовой власти о собирании контрибуций с промышленников, купцов, торговцев и других состоятельных людей. В деревни выехали продовольственные отряды, чтобы изымать у крестьян хлеб. Надо, чтобы сестры обители вышли в народ и разъяснили заблудшим и сомневающимся злонамеренные умыслы сатанистов, вселили в их сердца святую ненависть к деяниям вероотступников и предателей земли русской!

Игуменья кивнула.

– Это первое, – продолжал священник. – Второе. Приближаются решающие события, когда главным нашим оружием будут уже не слова, а сталь, свинец и огонь. Это потребует, как вы понимаете, значительных средств. Их сбор уже начался. Уверен, что монастырь окажет посильную помощь.

Мать Алевтина промолчала.

– И, наконец, третье. – Отец Сергий сделал вид, что расценил молчание как знак согласия. – Это оружие надо будет до определенного момента спрятать. Думаю, более надежного места, чем ваша обитель, вряд ли подобрать…

Они простились, и игуменья, глядя в широкую спину священника, взвешивала, сколько потеряла и приобрела от этого посещения. Баланс оказался не в ее пользу. И прежде всего потому, что она не узнала, кто стоит за отцом Сергием. Мать Алевтину мало трогали речи и дела людей ее окружения. Быть первой среди равных – слишком легкая и недолгая услада, но стать равной среди великих – цель, ради которой можно идти на любые жертвы.

Но если бы ее, скрытную в мыслях и недоверчивую в делах, спросили, почему согласилась на предложение священника, то, не задумываясь, ответила: «Я вижу в этом перст указующий».

Алевтина знала, что отец Сергий не так легкомыслен, чтобы позволить увлечь себя в опасное предприятие. А коли подобное произошло, значит, есть за ним силы значительные. Силы, на которые можно положиться. В такой ситуации отказ равнозначен крушению.

Ах, если бы отец Сергий произнес имя архимандрита Валентина, тогда передала бы она все, что нашла в келье сестры Серафимы, исчезли бы терзающие душу соблазны! Но ушел отец Сергий, и по-прежнему осталось неодолимое желание распоряжаться найденным по своему усмотрению. «А почему бы и нет? Разве не прятали за моей спиной золото и драгоценности, доверяя полусумасшедшей монахине, а не хозяйке монастыря?» Игуменья придумывала все новые и новые оправдания, стараясь отгородиться ими от страшного в своей обнаженной простоте обвинения: «Ты протягиваешь руку к тебе не принадлежащему». Но где-то глубоко была надежда: а может быть, никогда и ни перед кем не придется оправдываться? Ведь все, что она делает, делает единственно во славу божию!

Гнетом ложились на душу сомнения.

16

Случилось непредвиденное.

Прохоровский послал двух милиционеров за Маякиной, посыльные вернулись ни с чем. «Обругала нас баба-дура на всю деревню, жандармами обозвала. Не драться же с ней».

Возмутила беспомощность милиционеров и неожиданная дерзость Маякиной.

– Ничего нельзя доверить! Такую мелочь и то не смогли сделать! – ругался Сергей Прохорович, со злой досадой думая о том, что придется ехать в деревню самому.

Пульхерия Маякина жила в почерневшем от дождей и ветров небольшом, но крепком доме у самого леса. Недалеко виднелись покосившиеся кресты деревенского кладбища. Место было жутковатое. Это ощущалось даже днем.

Хозяйка дома стояла у изгороди в воинственной позе. Принаряженная, куда-то собралась уходить, но, увидев всадников, остановилась, поджидая.

Резко осадив коня, Сергей Прохорович спрыгнул на землю и подошел к Маякиной торопливым уверенным шагом.

– Я начальник милиции Прохоровский, – представился он.

– Здрасьте, – протянула женщина. – Энти двое не справились, – кивнула она на милиционеров, – так теперь сам начальник пожаловал.

«От такой все, что угодно, можно ожидать», – с неприязнью подумал Прохоровский и предложил внушительно:

– Пройдемте в дом.

Маякина метнула взгляд по сторонам и вызывающе прищурилась:

– С какой такой радости мне вас в дом пускать? В гости не звала, знать вас не знаю и знать не желаю!

Начмил подошел к ней почти вплотную и повторил побелевшими губами:

– Иди в дом.

Пульхерия съежилась под его взглядом, суетливо одернула кофту, молча толкнула калитку и, не оглядываясь, вошла во двор. В доме Маякина вновь обрела уверенность:

– Что вам от меня надо? В старое время покою не было, и снова-здорово. Напали на вдову, знаете, что защитить некому!

Маякина поставила табуретку, смахнула с нее ладонью какие-то крошки. Сама села на скамью у стены, сложив руки на коленях. Потом спросила, лукаво блестя глазами:

– Может, водицы испить или чего покрепче? И товарищей ваших кликнем. Я мигом.

– Не трудитесь, – остановил Прохоровский. – Мы сюда приехали не рассиживаться.

– А зачем же? – невинно спросила Пульхерия, играя бровями.

– Во вторник в деревне была банда, – ответил начальник милиции, стараясь не встречаться с ее взглядом, – и заночевала здесь, в этом доме.

– Нешто мне справиться с ними, окаянными?

– Вас пока ни в чем не обвиняют. Но мне бы хотелось узнать некоторые подробности.

– Какие подробности? – насторожилась Маякина. – Никаких подробностей я не знаю.

– Бросьте! Или думаете, что я поверю тому, что вы не запомнили ни одного лица и ничего не слышали?!

– Ничего не запомнила и ничего не слышала! Еще чего! Буду я к ним приглядываться.

– А вы вспомните как следует. Имена, клички, приметы…

– Да чего вспоминать-то, когда вспоминать нечего! Мне они все на одну рожу! Ну песни орали, плясали, ругались да обнимались, известное дело – пьяные.

– Но почему именно к вам пришли?

– Почем я знаю, – нимало не смутилась Пульхерия. – Это у них надобно спросить.

– Не хотите говорить, – сказал Прохоровский, помолчав. – В этом я вижу две причины: либо вы с ними заодно, либо боитесь.

– Ни с кем я не заодно, – неожиданно резко возразила Маякина. – Я сама по себе.

– Значит, боитесь.

– Может, и боюсь. Такая уж бабья доля, чего-нибудь да обязательно бояться.

– Да как вы не поймете? – не выдержал начальник милиции. – Мы сюда для того и приехали, чтобы узнать, где банда. Ликвидируем ее – и вам нечего будет бояться. Просто удивительно: мы хотим сделать нужное и чрезвычайно важное для всех дело, а вы не хотите нам помочь!

– А с какой стати я должна помогать? Ты мне что, сват или брат, крышу починил, муки привез?

– Сейчас разговор не об этом!

Но Маякину прорвало. Словно устав от улыбок, насмешек и заигрываний, она закричала:

– Это для тебя не об этом, а для меня об этом! Ишь какой выискался! Вольготно, гляжу, мужикам живется, при любой власти – на коне! Чуть чего, подхватился – и будь здоров, а баба сиди, как квочка! Да еще пинают кому попадя! А тут угождай да помогай! А мне кто поможет?!

– Советская власть, – ответил Прохоровский, думая о том, как все складывается неудачно и до обидного глупо.

– Тю-у, сказал, – захохотала женщина. – Где твоя Советская власть, где? Покажи хоть? Что насупился, как бирюк? Не знаешь?

– Вот оно что, – глухо проговорил Сергей Прохорович, медленно вставая и распрямляя спину. – Знай, пугать не буду! Я тебя застрелю, как врага революции и пособницу бандитов.

Остекленевшими глазами следила она, как его рука поплыла к кобуре, достала револьвер. Тело стало чужим и непослушным. Хотелось остановить, закричать, спрятаться…

И, только увидев ее изуродованное страхом лицо, Прохоровский очнулся. Он представил, что сейчас может произойти, и ему стало не по себе. Но уже в следующее мгновение обрадовался, уловив, в каком состоянии находится Маякина. И, стараясь оправдать высокой целью непростительную жестокость, четко выговорил:

– Или ты все скажешь, или…

– Скажу, все скажу! Только убери эту… убери, – запричитала женщина. – Двое из главных были, двое. Один как жердь, Ванькой звали, второй невысокий ростом будет, плечистый. Энтот – Миша, ехидный такой, насмешливый. Других не запомнила, разрази меня гром!

Прохоровский слушал захлебывающийся голос и убеждал себя, что делает все правильно и в соответствии с обстановкой.

На обратном пути, когда дорога круто изогнулась и потянулась вдоль реки, их обстреляли. Выстрелы раздались с противоположного берега недружным залпом, неумело и урона не принесли. Прохоровский удивился тому, что рад стрельбе: она словно очищала его от горькой накипи, оставшейся от посещения Маякиной.

В милиции Прохоровский рассказал Кузнецову и Госку о посещении Маякиной.

– Так, – задумчиво сказал Госк, – значит, Ваня и Миша…

– Вам эти имена что-то говорят? – спросил Прохоровский.

– Недавно со мной поделились любопытными воспоминаниями… Подождите несколько минут, – попросил Госк и вышел в коридор. Вернулся он с Тимониным. Яша был бледен. Он старался скрыть волнение, но делал это так неумело, что оно сразу бросалось в глаза.

– Яша, хочу тебе задать несколько вопросов, – сказал Госк. – Не возражаешь?

– Нет, чего ж возражать, – ответил Яша, переминаясь с ноги на ногу.

– Помнишь, на днях у тебя произошла стычка с бывшими дружками? Как их зовут, повтори?

– Иван Трифоновский и Михаил Митрюшин.

Прохоровский и Кузнецов переглянулись.

– И как они выглядят? – продолжал Госк.

– Трифоновский повыше меня будет, – сказал, подумав, Яша, – а Мишка, то есть Михаил Митрюшин, как товарищ Кузнецов, только в плечах пошире.

– А ты, случаем, не знаешь, где они сейчас? – вмешался Прохоровский.

– Не знаю, – тихо ответил Яша, ни на кого не глядя.

Начальник милиции хотел задать еще вопрос, но Кузнецов опередил:

– Спасибо, Яша, иди.

– Кто его рекомендовал в милицию? – спросил Прохоровский, когда Тимонин вышел.

– Вы что, Яшу тоже заподозрили в связях с бандой? – возмутился Николай Дмитриевич.

– Ладно, оставим это. Пока оставим, – многозначительно произнес Сергей Прохорович. – Давайте решать, как выйти на банду. Знаем мы пока мало: имена, численность и, пожалуй, то, что она местная.

– Иван Трифоновский, если главарь действительно он, – фигура в уезде известная, – пояснил Кузнецов. – Еще при царе в банде был. Правда, недолго, на каторгу угодил. Можно предположить, что, вернувшись, возобновил прежние знакомства, связи. У Митрюшина родитель – богатый купец, если память не изменяет, Карп Данилыч. Набожный очень.

– Вот-вот, отец в церковь, сын в леса. А еще говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

– Правильно говорят, – не согласился Кузнецов. – Сущность у обоих одна и та же.

– Раз они местные, значит, должны прятаться где-то поблизости. – Госк по привычке теребил ежик волос. – Надо определить круг знакомых, понаблюдать.

– А если у них сотни знакомых, а у нас всего два с половиной десятка сотрудников?!

– Не надо преувеличивать их возможности и преуменьшать наши, – возразил Николай Дмитриевич. – Тех на кого они действительно могут опереться, – единицы, нам же готовы оказать помощь многие.

– Вашими бы устами, – вздохнул Сергей Прохорович. – Ну да ладно, за неимением лучшего согласимся на этот вариант, хотя, признаться, мне он не по душе.

– Почему?

– Потому что мы можем понапрасну потерять время: ведь никто не доказал, что имена, названные Маякиной и Тимониным, принадлежат одним и тем же людям.

В дверь постучали. Вошел Тимонин, остановился у порога, теребя кепку.

– Что у тебя? – спросил нетерпеливо Сергей Прохорович.

Яша сказал осевшим голосом:

– Наврал я…

– Что наврал? Говори яснее.

– Обманул я вас…

Все молча смотрели на него: Прохоровский с настороженным недоумением, Кузнецов – спокойно и внимательно, Госк – с любопытством.

– Когда про Митрюшина спрашивали, я сказал «не знаю». А я знаю, где он, видел… Раненый лежал. В одном доме…

– Адрес! – потребовал начальник милиции.

Яша назвал, густо покраснев.

– Почему молчал все это время? Струсил? Или пожалел дружка-бандита? – с угрозой сыпал вопросами Прохоровский.

– Погоди, Сергей Прохорович, – остановил Кузнецов. – Не горячись. Давай во всем спокойно разберемся.

– Нечего с ним разбираться! То, что он совершил, равносильно измене! – И Прохоровский, забыв про рану, стукнул кулаком по столу. Боль ослепила, но начмил пересилил ее и приказал сквозь зубы: – Сдай оружие! Таким у нас не место!

Вечером Яша сидел в одиночестве на скамейке, думал, как жить дальше, вспоминал отца. Дружбу с Мишкой Митрюшиным отец не одобрял: «Не тот человек, за кого держаться можно. Приглядись-ка лучше к Никанору Кукушкину. Этот в беде не бросит, за товарища себя не пожалеет». Яша и сам тянулся к Кукушкину, особенно после смерти отца. Никанор и подсказал Яше дорогу в милицию. И вот теперь… От чувства безысходности опять защемило сердце.

– Вот ты где. – Яша поднял голову. Кузнецов смотрел на него усталыми глазами. Он присел рядом, помолчал, словно раздумывая, с чего начать, потом сказал, медленно подбирая слова:

– То, что переживаешь, – хорошо, но слюни не распускай, нельзя слабость свою показывать. Жизнь соткана не из прямых дорог, кто не ошибался! И тут важно понять причину ошибки, чтобы не повторить в следующий раз.

– Следующего раза не будет, – негромко ответил Яша.

– Тем лучше, – сказал Кузнецов. – Надо помнить о деле, которому служишь. Это главное.

17

«Берегись, председатель! Круто забираешь. Гляди, как бы сам под контрибуцию не попал, расплатишься собственной шкурой!»

Записка была сложена вчетверо, уголки склеены хлебным мякишем. И этот мякиш заменял любую подпись.

Бирючков повертел записку в руках, потянулся к телефону.

– Станция? Соедините меня с военкомом… Петр Степанович, здорово. Как дела?.. Понятно. А все от того, что мало проявляем активности и инициативы… Мало, мало, не спорь! У нас инерция разума, почему-то думаем, что революцию нужно только совершить, а дальше все пойдет само собой… Ну и что? Инициатива всегда должна быть в наших руках… Откуда ты взял? Догадлив, черт! Может, тебе с Прохоровским местами поменяться? Да нет, шучу… Анонимка-то? Смешно сказать, тринадцатая по счету… Да нет, я не суеверный… Какая разница!.. Ладно-ладно, не волнуйся, попробую выяснить.

Он посидел еще несколько минут в задумчивости, потом вызвал Сытько.

– Вера, скажи, пожалуйста, как эта записка попала к нам?

Девушка с испугом смотрела на неряшливый прямоугольник бумаги, не зная, что ответить. Записку узнала сразу: ее сунула утром Лиза Субботина, сказав, что это председателю лично от одного хорошего знакомого. Вера сделала робкую попытку узнать, кто этот знакомый, но Лиза только рассмеялась в ответ: «Много будешь знать – скоро состаришься!» Чем-то Лизина просьба Вере не понравилась, но, не решаясь отказать подруге, носила записку с собой, пока не набралось еще несколько писем и пакетов, с которыми и положила ее на председательский стол.

– Вы про какую говорите? – спросила Вера.

– Про эту самую. – Тимофей Матвеевич протянул ей записку.

Но ответить девушка не успела: в комнату с шумом ворвался грязный, промокший, пахнущий гарью и дымом человек.

– Беда, Матвеич, беда!

Он прогрохотал огромными сапогами к столу, налил из графина полный стакан воды и выпил в несколько жадных глотков. Вода стекала по заросшему подбородку и капала на черную без единой пуговицы косоворотку.

Тимофей Матвеевич с трудом узнал Никиту Сергеева, рабочего-большевика, которого исполком направил на торфоразработки с короткой, но емкой директивой: «Сделать все возможное и невозможное для скорейшего и максимального увеличения добычи торфа». С директивой, в которой билось угасающее дыхание паровозных топок, рвался крик утихающих заводов и фабрик, надрывно-предупреждающе гудели турбины электростанции…

– Что случилось? Вера, ты пока свободна… Рассказывай!

– Торф горит! Под утро началось. Сами надеялись управиться! Нужна подмога!

– Как народ? Говори прямо: паника?

– Было малость. Бараки побросали, шумели здорово. Тушить надо, а они митинг устроили.

Бирючков быстро задавал вопросы, выслушивал такие же торопливые ответы, а сам накручивал ручку телефона, требовал кого-то, объяснял, приказывал. И в каждой фразе звучало тревожное: «Пожар!»

Через несколько минут к двухэтажному зданию городского Совета подкатил, фыркая мотором, единственный в городе грузовик, используемый лишь в самых крайних случаях. В его кузове стиснулись три десятка красногвардейцев вместе с командиром отряда Ильиным. Вслед за ними примчались десять конных милиционеров и пожарная карета, запряженная тройкой лошадей.

Тимофей Матвеевич окинул взглядом собравшихся, коротко объяснил обстановку и сбежал с крыльца к машине красногвардейцев.

Колонна резко рванулась с места и помчалась по городу, оставляя за собой бурый шлейф пыли. Она нехотя окутывала улицы, медленно садилась на придорожную траву и листву.

Верст через пятнадцать едкий ржавого цвета дым поплыл навстречу. Он обогнул зеленую рощу, половодьем расплылся в низине, невесомо поднялся к небу и встал колеблющейся стеной. Солнце дрожало желтым пятном на серо-голубом небе. Деревья, кустарники, бараки, постройки, штабеля торфа, люди с лопатами и ведрами – все смешалось в горячем мареве.

На огонь набросились с яростным остервенением.

Стучали топоры, визжали пилы, тукала помпа. Через пятнадцать минут все почернели. Тугой ядовитый дым рвал горло, разъедал глаза.

Бирючков был в самых опасных местах, что-то кричал, захлебываясь кашлем, бил ветками, топтал ногами обжигающе-податливую землю, из которой с устрашающим усердием выбивались крепнущие и разрастающиеся красные языки.

Ильин подбежал к нему. Схватил за плечо, заорал в самое ухо:

– Отсекать надо огонь! Отсекать!

На поляне высились огромные штабеля торфа, главные запасы, пожар бушевал в нескольких сотнях метров от них, но с каждой минутой расстояние сокращалось.

– Траншею! Ставь людей на траншею! – прохрипел председатель и побежал к поляне.

Траншея вокруг горящего торфяника росла и вширь и вглубь. Люди понимали, что, если огонь успеет перескочить поляну, усмирить пожар будет невозможно.

Как-то враз наступили сумерки. Беспорядочно носились искры, и звезд не было видно.

Бирючков яростно швырял лопатой землю из траншеи. Из темноты вынырнул Сергеев.

– Ты здесь, Матвеич! А я тебя ищу…

Он подал руку, и Бирючков тяжело поднялся, из траншеи. С трудом разогнув онемевшую спину, посмотрел на Сергеева, который тряхнул копной спутавшихся мокрых волос:

– Жарковато? Веселую карусель нам устроили… Пошли, теперь без тебя обойдутся, видишь, потише стало.

Пожар и вправду начал стихать и сдаваться. Но он походил на измученного зверя, который продолжает отчаянно защищаться.

В маленьком дощатом домике, куда Никита привел Бирючкова, была всего одна комната. На узком топчане сидел сухой старик и потягивал цигарку. Крепкий запах самосада смешался с дымом пожара.

– Ну вот тебе, дед, и самый главный, – сказал Сергеев, указывая на Тимофея Матвеевича.

Дед поплевал на цигарку, поднялся и строго посмотрел на Бирючкова:

– Кем будешь?

– Председатель городского Совета, – ответил Бирючков:

– А ежели по-старому, это, к примеру, кто?

– Генерал-губернатор, – подсказал, улыбаясь, Никита.

– Ишь ты, – хмыкнул старик, – хлипковат для генерала-то, не потянет.

– У вас ко мне дело? – спросил, теряя терпение, Бирючков. – Если есть – говорите, а шутки давайте отложим…

– Так ведь оно, мил человек, с какого боку поглядеть, может, оно шутка, а может, и наоборот… Я вот тут тоже давеча двоих шутников встретил. Иду вечером из церкви, а у нас в Головине дорога, ежели бывали, знаете – лесная. Иду, слышу – сзади кони. Отступил я в сторонку, в кустарник – оно ведь, сами понимаете, времена смутные. Гляжу, едут двое. Пьяненькие. Но не то, чтоб особо, а так, навеселе. Один шутки шутит, другой серьезный. Ну вроде нас с вами. Первый говорит: плевое, мол, дело, за него и бутылки самогона жалко. То-то и оно, это второй ему отвечает, непонятно что-то. И на кой ляд нам с этим связываться. А первый опять ему: а тебе что за печаль, пусть Ванька думает, что к чему, а наше дело – чирк, и свеча аж до неба. И смеется. Веселый парень…

Все повернулись к окошку, за которым вспыхивали и гасли остатки пожара.

– А дела у меня никакого, – закончил старик, почесывая бородку. – Это я так… Решил с этим… генерал-губернатором познакомиться, я ж их отродясь не видывал. Теперь познакомился. Так что прощевайте…

Он легонько отстранил Бирючкова, толкнул дверь и сразу исчез.

– Что скажешь? – спросил Сергеев. – Веселый старик?

– Найди Кузнецова и Ильина, – ответил Тимофей Матвеевич.

– Ты думаешь, эти двое, о которых старик… – начал было Сергеев, но Бирючков не дал ему закончить:

– Поторопись, Никита, все может быть!