Текст книги "Не верь тишине (Роман)"

Автор книги: Владимир Овецкий

Соавторы: Вячеслав Ярыкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

5

– Ты что, пьян?

Яша, не ответив, прошел мимо дежурного и обессиленно опустился на топчан.

– Где же это тебя так разукрасили? – допытывался Сытько. – Молись богу, что начальника нет.

– Неверующий. – Яша с трудом шевелил губами.

– Подрался, что ли?

– Кто подрался, почему?

В комнату вошел невысокий худощавый человек в поношенном, но не потерявшем вида военном френче.

– Вот, Болеслав Людвигович, полюбуйтесь на красавца. – Дежурный кивнул в сторону Тимонина.

– Что случилось?

– Ничего, товарищ Госк. – Яша отвернулся.

– Что значит «ничего»! – Он строго посмотрел на Тимонина, на дежурного, смуглолицего скуластого мужчину, и резко приказал: – Милиционер Тимонин, встать! – Яша поднялся, сморщившись от боли. – Вы пришли не в гости, вы находитесь на службе и обязаны отвечать на вопросы старших, – Госк перевел дыхание и закончил уже ровным голосом: – Приведите себя в порядок…

Яша вышел во двор.

Через открытую дверь послышались плеск воды, фырканье, хлопки… Вернулся он посвежевшим и подтянутым.

– А теперь, товарищ Тимонин, получите оружие у дежурного и рассказывайте! – сказал Госк.

– Рассказывать-то ее о чем. – Яша сунул за ремень тяжелый наган. – Шел на дежурство, встретил двоих… знакомых… ну и…

– Поточнее.

– Михаила Митрюшина и Ивана Трифоновского.

– Митрюшин – купеческий сынок, – подсказал Сытько, – а отца Вани Трифоновского никто в глаза не видел. Мать умерла аккурат перед войной, сразу как сынка на каторгу отправили.

– На каторгу? За что?

– Банда здесь была, а он в ней вроде как за атамана, не гляди, что молод!

– А сейчас?

– В точности сказать затрудняюсь, – уклончиво ответил дежурный и, покосившись на Тимонина, добавил: – Яшка-то с ними раньше в дружках был.

– Вот как? – Госк внимательно посмотрел на Тимонина. – А теперь что ж, дороги разошлись?

– Разошлись, – жестко ответил Яша.

Госк подсел к нему, положил руку на плечо.

– Ты пойми, Яша, это не любопытство. Сейчас не то время, чтобы драться ради удали, и озорства. Подумай: ты – милиционер, стал служить трудовому народу, а твои бывшие дружки…

– Но, Болеслав Людвигович, они ведь ничем плохим себя не проявили, – перебил не очень уверенно Тимонин.

– Если не считать, что избили милиционера…

6

Гулкие удары колокола разбудили город.

Карп Данилыч перекрестился:

– Кажись, в обители несчастье. Господи, когда все это кончится!

Апрельский рассвет засветил окна. Ночь была на исходе и пядь за пядью отступала под натиском молодого весеннего утра.

«Слава богу, ночь прошла, – подумал Карп Данилыч. Он всю ночь вспоминал свой уход от Субботина, обдумывал, взвешивал ‘ каждое слово, каждую фразу, сказанную там. – Что все-таки происходит, почему нарушился строй жизни? Ведь всюду и во все времена уживались богатство и бедность, сытость и голод, здоровье и немощь, любовь и ненависть, ибо все от бога! Значит, господь предвидел и то, что происходит сейчас!»

В памяти всплыли слова, сказанные отцом Сергием: «Суеты много на свете. Забывают люди бога и его земную обитель – церковь. Молиться надо, усердно молиться спасителю нашему Иисусу Христу, тогда и мир на земле, и согласие будут». Но разве он, Митрюшин, не усердствовал перед иконой, не бил поклоны в храме божьем?! Так почему заталкивает его жизнь в людское море вражды и жестокости? Захотелось поделиться с кем-нибудь своими сомнениями и тревогами.

«Может быть, у матери-игуменьи спросить совета? Да, пожалуй, только у ней». И, утвердившись в этой мысли, успокоился.

Но ненадолго. Вновь сомнения проснулись в душе. «Так чего же они хотят? – в который раз спросил себя Карп Данилыч. – Насилия? Но разве не сказано в святом писании, что всякая власть от бога! Всякая! Значит, поступил я правильно, уйдя от Субботина, ибо „блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит на собрании развратителей“. Но кто развратитель, кто нечестив? Уж не отец ли Сергий!» Это показалось до того нелепым, что он чертыхнулся вполголоса: «Придет же такое в голову!»

Карп Данилыч полежал еще минуту, прислушиваясь к далекому колокольному звону, потом встал и, поглядывая на жену, начал одеваться. Откуда-то подкралась обидная мысль, что он измучился, всю ночь глаз не сомкнув, а она спит себе, и хоть тут земля разверзнись. Он, кряхтя, натянул сапоги, распрямился. Жена беспокойно смотрела на него.

– Ты это… не спишь, что ли?

– И не спала, – ответила жена. – Миши так и нет.

– Чай не впервой, его дело молодое. – Митрюшину хотелось сказать это спокойно и снисходительно, но то ли от бессонной ночи, то ли от не успевшей раствориться обиды слова прозвучали тускло и растерянно. Карп Данилыч долго и без надобности откашливался, стараясь вернуть голосу чистоту и твердость, а себе ускользающую уверенность. Наконец сказал, застегивая сюртук: – Я говорю, не пришел, так и что с того, не маленький, куда денется от родителей!

– На сердце у меня, Карлуша, что-то тяжело.

– Будет тебе беду кликать!

– Боюсь, что она уже в наши ворота постучала. – Жена приподняла голову и горячо зашептала: – Вечор слышу, бабы за моей спиной шепчутся. Говорят, – она судорожно глотнула, – Мишаню нашего опять с этим каторжанином, Ванькой Трифоновским, видели!

– Кто говорит, кто?

– Люди, – чуть шевельнула губами Глафира Ивановна, и подбородок у нее задрожал.

– Люди?! – выдохнул Карп Данилыч. – Где ты увидела людей, где?! Тараканы, гидры, упыри – вот кто кругом, поняла! – И, круто повернувшись к иконе, положил широкий крест: – Прости меня, господи, за слова такие!

Дверь за ним резко хлопнула, дом отозвался гулким звоном. А колокол все вызванивал свою грустно-призывную песню…

Подобно древним фиваидским обителям и иноческим селениям, монастырь раскинулся в отдалении от города. Рядом, над серыми строениями, возвышался красно-кирпичный храм. Тревожное любопытство гнало сюда в этот ранний час десятки горожан. В одиночку и парами семенили старики и старушки, степенно вышагивали прихожане помоложе. Серое утро тронуло лица невыразительными скучными тонами.

И от этого бесцветного утра, от бессонной ночи, от Глафириной новости муторно было на душе Карпа Данилыча. Угрюмо брел он по дороге, никого не замечая.

Окна монастыря светились каплями зажженных свечей. Даже в подвальных кельях, где ютились послушницы, мерцали огоньки. Люди снимали шапки, кепки, картузы и входили в церковь. Здесь было прохладно, сыро, сумрачно.

«Серафима… Вот кого господь призвал к себе, – подумал Карп Данилыч. – Про нее, кажись, говорили – то ли вещуньей была, то ли драгоценности какие-то прятала…» Только сейчас он обратил внимание, сколь много кругом нищих и уродцев. «Со всей округи, что ли? – удивился Митрюшин. – И когда только успели узнать!»

Между тем заупокойное богослужение окончилось. Карп Данилыч вышел из церкви и пристроился на маленькой скамейке под огромной липой у ограды.

Свежий ветер играл облаками, кувыркал их, сжимал и растягивал, собирал в тугой ком и снова разбрасывал. И в эти синие прорехи торопились скользнуть, прорваться к земле яркие лучи солнца. «А может быть, напрасны страхи и волнения, может быть, все много проще… А Мишка? А что Мишка! Все ложь, наговоры. Люди ведь злы и завистливы… Но с каторжанином-то связался…» И крутил-рвал душу ветер сомнений.

Из храма игуменья вышла одна, поодаль шли две черницы. В утреннем свете лицо ее казалось землистым и еще более суровым. «Не вовремя я, пожалуй, – заколебался Карп Данилыч. – Ну да ладно, хуже не будет».

– Здравствуй, мать Алевтина. – Он шагнул навстречу.

– Здравствуй, Карп Данилыч, – ответила та и кивнула черницам. Они молча удалились. – С чем пожаловал?

– Человек глуп, – вздохнул Карп Данилыч, – счастьем боится поделиться, а горе и сомнения несет к другим.

– Ты поступаешь наоборот?

– Я тоже человек, – усмехнулся Митрюшин.

– Что ж, пойдем потолкуем. Правда, у нас в обители горе…

«Вроде как услугу сделала. И дернуло меня начать разговор», ругал себя Карп Данилыч, глядя в гордую спину игуменьи.

В домике матери Алевтины скромно и чисто, ничего лишнего, постороннего, что, отвлекая, напоминало бы о мирской суете. Игуменья села за стол, предложив гостю место напротив.

– Чем порадуешь, Карп Данилыч, как торговля?

– Какая теперь торговля, одни убытки. Да, радостей что воды в решете.

– Что так?

– Да вот так, одни волнения и заботы. Это у вас их нет, живете за каменным забором, вдали от соблазнов.

– Много соблазнов в миру, немало и в келье.

Они говорили впустую и понимали это. Но мать Алевтина, соблюдая порядок, не торопилась с расспросами, а Карп Данилыч не хотел начинать сразу, выискивая в вопросах-ответах слово, намек, чтобы перебросить незаметно и естественно мостик к самому главному. Но мостик не выстраивался.

– Н-да-а, – протянул Митрюшин, внимательно разглядывая свои крепкие, поросшие рыжими волосами руки. – Я говорю, жизнь какая-то чудная пошла, все наперекосяк. Разве в наше время так было, а?

– Не лукавь, Карп Данилыч, коли дело есть – говори, коли нет – не обессудь.

– Да какое там дело. – Митрюшин вздохнул. – Считай, что без всякого дела, так, за советом. Все ж, к богу вы ближе и знакомы мы давно. – Он встретился с ее понимающим взглядом. – Что ж это такое происходит на земле? Как бог допускает такую жизнь?

– Разве не знаешь ты, что с того времени, как поставлен человек на земле, веселие беззаконных кратковременно и радость лицемеров мгновенна? – Игуменья смотрела прямо, не мигая, отчего лицо ее стало похоже на грубо слепленную маску. – Бог шлет испытания, чтобы отделить чистых, праведных от злых, смрадных и за гробом воздать по заслугам каждому.

– Об этом и отец Сергий говорит.

– Что же тебя тогда тревожит?

«Зря я к ней пришел, ничего она не знает. А ежели и знает, не скажет: хитра», – подумал Карп Данилыч, но вслух сказал:

– Тревожить, может, оно и не тревожит, только не пойму я, зачем испытывать тех, кто с пеленок живет единственно словом божьим?

– Ужель сомнения проникли в душу?

– Отчего сомнения… Так, мысли всякие.

– Мысли и есть сомнения!

«Во как закрутила! Ведь чуяло сердце, не вовремя!» – Карп Данилыч поднялся.

– Оно конечно…

У самых дверей игуменья остановила его вопросом:

– Сын твой где сейчас?

Митрюшин, обычно степенно-спокойный, сразу быстро и резко обернулся:

– А тебе какая забота?!

– Не забывай, где находишься! – сверкнула глазами мать Алевтина. – Не у себя в лавке. Не держи на сердце зло, Карп Данилыч, грех это.

Тот взглянул на нее и спрятал в бороде кривую усмешку:

– Не получился у нас сегодня разговор. И получится ли?

Он открыл дверь и едва не столкнулся с новыми гостями. Их было трое, все в офицерской форме, но без погон. Двоих Митрюшин узнал: Добровольский – сын отца Сергия и Смирнов – сын Петра Федоровича. А вот третьего, с лицом кавказца, он видел впервые.

Они, пропуская Митрюшина, с учтивостью раскланялись. Карп Данилыч не удержался и оглянулся: в узком проеме мелькнуло холодное лицо игуменьи.

«Этих еще зачем принесло?» – озадачился Митрюшин, но тут же забыл о странных гостях матери Алевтины: у него скопилось столько своих забот!

7

Сообщение было кратким: объявилась банда. В десять утра отряд выехал по тревоге. Промчались по городу полтора десятка конных милиционеров, выскочили к реке. Дорога крутила вдоль Клязьмы, то удаляясь в поле, то приближаясь к самому берегу.

Тугой топот медленно таял в темной весенней воде, в зелени травы, в прояснившемся голубом небе. Только-только сошел паводок, река нехотя входила в узкие берега, оставляя ручьи, лужи, бурую грязь, камни, сучья, бревна.

Прохоровский безжалостно пришпоривал коня. До деревни было не более получаса хорошей езды, и если бы о происшествии они узнали раньше, могли бы что-то предпринять по горячим следам. И теперь он старался вырвать у времени и бездорожья хотя бы. несколько минут.

– Вперед! Скорее! – выкрикивал начмил, хотя никто и не отставал от него: отряд скакал ровной плотной группой.

Так и влетели в деревню, разметав беспокойную тишину. До самого Совета они не встретили ни одного человека. Не гонялись по улице даже бесстрашные в своем любопытстве мальчишки. Но каждый дом – и отряд это мгновенно почувствовал – следил за ними настороженными окнами.

Совет оказался открытым. В одной его комнате были в беспорядке свалены обломки стульев и табуретов, в углу – обшарпанный комод без ящиков, заржавевшая спинка от кровати с единственным тускло блестевшим шариком.

Сергей Прохорович шевельнул носком сапога какие-то тряпки, вернулся в первую комнату, побольше и посветлее. Здесь было почти пусто: глухой шкаф с распахнутой дверцей, скамейка и стол, на желтых досках которого темнела кучка пепла.

– Где же председатель?

– За ним пошли, – ответил начмилу Госк. Он, не торопясь, ходил по комнате, приглядывался к стенам, полу, потолку.

– Ну не странно ли это! – воскликнул Прохоровский. – В деревне происшествие, а председатель Совета неизвестно где, вместо того, чтобы встретить милицию, объяснить, рассказать, помочь выяснить, наконец!

– Вы не волнуйтесь, сейчас придет и все объяснит.

– А… – начмил лишь досадливо махнул рукой. – Время же не остановишь!.. Сходите-ка вы сами к мельнику, узнайте обо всем как можно подробнее. Возьмите с собой трех милиционеров.

Сергей Прохорович прислушался, как тягуче проскрипела дверь, потом увидел в окно, как от отряда отделились четверо всадников. Присел на подоконник, встал, прошелся по комнате, заглянул в шкаф, попробовал закрыть дверцу, но она, тонко пискнув, снова открылась.

Страдая от нетерпения и неопределенности, хотел крикнуть своим, чтобы достали председателя хоть из-под земли, как в комнату вошел невысокий щуплый человек лет пятидесяти.

– Вы председатель, – почему-то сразу догадался начмил.

– Стало быть, я. – Голос у того оказался неожиданно густым и сочным.

– Я – начальник милиции Прохоровский.

– А моя фамилия Маякин.

– Маякин? Мельник тоже Маякин?

– У нас, почитай, полдеревни Маякины. Это еще исстари…

– Вы меня извините, – перебил Прохоровский, чувствуя, что продолжает терять драгоценные минуты. – Расскажите, что у вас произошло?

Они уселись друг против друга. Так получилось, что начмил занял стул председателя, а тот примостился на скамейке. Мелькнула мысль поменяться местами, но гут же подумалось: «Не до церемоний». Маякина, по всему видно, подобные мысли не беспокоили. Да и вообще создавалось ощущение, что он не чувствует себя здесь хозяином. Во всяком случае, не стремится к этому. У Прохоровского едва хватило терпения дождаться, пока председатель достанет кисет, свернет и раскурит маленькую и очень аккуратную козью ножку.

– Видал я, прямо сказать, мало. Прискакали они вечером. И прямым ходом к Маякину Тимофею Макаровичу, мельнику, стало быть. Что они там делали, не видал, врать не буду, хотя люди всякое наговорили, н-да… А уж к ночи гулять стали. У солдатки одной. Между прочим, тоже Маякина. – Председатель затянулся. Курил он бережно и экономно, почти не дымил. – Постреляли маненько. Пса у Тимофея Макаровича застрелили. Злой был до ужаса. Еще, кажись, хозяину и хозяйкам крепко досталось. Спервоначалу думали, убили их, а бандиты их в сарай затащили…

– Потом что?

– А что потом? Ничего. Ускакали. Хотели Совет поджечь, это где мы с вами находимся сейчас, да не сожгли.

И оба посмотрели на кучку пепла.

– У меня к вам еще несколько вопросов, – после короткого раздумья сказал начальник милиции. – Когда они уехали?

– Как рассвело.

– Сколько их было?

– Пожалуй, поболе, чем вас.

– А сколько же нас?

– Пятнадцать. – Маякин улыбнулся одними глазами.

«Да он не простачок, совсем даже не простачок!» – с раздражением подумал Прохоровский и спросил, едва разжимая губы:

– А где же, позвольте узнать, вы были в то время?

– Известное дело, дома.

– Почему не здесь, в Совете?

– Смешно сказать, жена во всем виновата: «Не пущу, застрелят, али еще хуже – повесют!» И орет… Известное дело, бабы…

– Почему сразу не сообщили? – Начальник милиции отвернулся к окну. Его выводили из себя тугой бас, насмешливо-простодушный взгляд, ответы, которые нельзя было принять иначе как за издевку.

– Так я же объясняю: жена из дома не пускала.

– Да перестаньте валять дурака! – сорвался на крик Прохоровский. – Жена, жена! Вы просто последний трус! Если не хуже того!

– Оно, конечно, струсил малость, не без того. Опять же какая была бы польза, ежели бы меня прихлопнули, как того Мельникова пса?

Сергей Прохорович лишь несколько раз глубоко вздохнул, потом сказал спокойнее:

– Вас выбрали председателем Совета, значит, от ваших поступков и от вашего поведения будет зависеть и мнение людей о Советской власти, так?

– Может, так, а может, и не так, – исчезла простодушная улыбка, глаза стали холодными и колючими. – Выбрали-то меня потому, что из всех мужиков я один мало-мальски грамоте обучен. К тому же затрудняюсь я определить, где больше геройствам там, где шашкой да револьвером размахивают, или там, где Советскую власть каждый день, почитай, голыми руками проводят!

Сергею Прохоровичу вдруг показалось, что они поменялись местами. И почувствовал огромное облегчение, увидев, как вернулся Госк.

– Ну что? – спросил он, едва тот вошел в комнату.

– Жена и дочь в тяжелом состоянии, мельник получше.

– Как все произошло? – Прохоровский торопился растворить в вопросах-ответах неприятный осадок, оставшийся от разговора с Маякиным.

– Банда ворвалась в дом около восьми вечера. Забрали почти все денные вещи и деньги, что были в доме. Поживились и в других домах. Остальное вам, наверное, рассказали. – Начальник милиции едва заметно кивнул. Госк бросил быстрый взгляд на обоих, почувствовав, что между ними что-то произошло, но закончил спокойно и деловито: – Все это сообщила мне их работница. Хозяин вообще отказался со мной разговаривать.

– Вы опросили население? Может быть, люди узнали кого-то из бандитов?

– Спрашивал многих, но все как в рот воды набрали. Очень напуганы. – Госк заметил, как Прохоровский скосил глаза на председателя, который начал проявлять беспокойство.

На улице слышался шум, крики: «Стой! Куда? Стой, тебе говорят!» Потом взвизгнула дверь, и в комнату вихрем влетел мальчуган. Через секунду он висел на Маякине и что-то горячо шептал ему на ухо.

– Вот, стало быть, сын мой меньшой, – сказал наконец Маякин, легонько отстраняя мальчика. – И где банда теперь, могу подсказать…

Когда они выходили, председатель Совета придержал Госка и, глядя в спину начмила, спросил негромко:

– Начальник-то ваш из каких будет? Рабочих или крестьян?

– Нет, он раньше по технической части на фабрике служил.

– Во! В самую точку, – удовлетворенно хмыкнул Маякин, но старший уполномоченный уже не слушал: отряд рванулся из деревни. Госк поскакал за ним.

Лес начинался сразу за погостом. Сосновый бор встретил одурманивающим спокойствием. На первой же поляне Прохоровский остановил людей.

– Товарищи, есть среди вас те, кто знает эти места?

Вперед выехал Сытько.

– Обходной путь к сторожке лесника знаете? Поведете часть отряда, а мы пойдем основной дорогой. Начнете по нашему сигналу… Что у вас, товарищ Госк?

– Надо бы послать в город за красногвардейским отрядом.

– А вы уверены, что, пока мы будем ждать подкрепления, банда не скроется? Нет? И я нет!

– Может быть, тогда полезнее хотя бы не разрывать отряд на части?

– Полезнее для чего: для революции или для собственного здоровья?

Госк побледнел, а Прохоровский, повернувшись скомандовал:

– Вперед!

Отряд разделился.

Выстрелы услышали, не проехав и полпути.

– Неужели опоздали?! – похолодел Госк, но Сытько уверенно ответил:

– Нет, наш путь короче, а мы и трех верст не проехали.

Через кусты, бугры и ямы, через сухостой и валежник они устремились навстречу стрельбе, которая становилась все ожесточеннее. Перебегая от дерева к дереву, милиционеры приблизились к месту перестрелки, но понять, кто где, было почти невозможно: выстрелы грохотали беспорядочно и, казалось, со всех сторон.

Впереди показалась небольшая поляна. Они хотели проскочить ее с маху, но едва выбежали на простор, пули засвистели у самого уха. Милиционеры бросились на землю, замерли.

Кто-то, ойкнув, упал рядом. Госк повернул голову.

– Тимонин, ты? Ранен?

– Нет, ногу подвернул. – Яша облизнул пересохшие губы. – Наши справа, я Довьяниса заметил… А бандиты там, за кустарником.

– Вижу. Их немного. Мы сейчас броском, передай остальным: дружно, по команде!

Внезапно стрельба стихла. Эхо последних выстрелов, петляя в сосновых коридорах, медленно угасло. Лес оцепенел. Но ненадолго. Через минуту раздались треск, ржанье, топот: меж деревьев замелькали люди.

– Уходят! Уходят! – закричал Госк и побежал через поляну.

Кустарник, густой и цепкий, хлестал по лицу, хватал за одежду, мешал стрелять. Когда выскочили на ровное место, было поздно: далеко впереди таяли расплывчатые фигуры.

Подбежали остальные.

– Все целы? – спросил Госк.

– Все! – ответил за всех Яша.

Из березняка выехал Прохоровский. Левая рука, кое-как обмотанная тряпкой, висела на перевязи. Подъехав, осторожно слез с седла.

– Лынькова убили, трое ранены, – хмуро сообщил он.

– И вы тоже?

– Пустяки. – Он пошевелил пальцами, убеждая, что рука почти здорова. – Понимаете, выскочили лоб в лоб… Я как чувствовал, что они там не задержатся.

– Вот и надо было подождать…

– Как вы и предлагали, так вы хотели сказать? – перебил Прохоровский. – И понимать вас следует таким образом, что во всем виноват один начальник милиции, а я, мол, умываю руки!

– Таким образом меня понимать не следует! – глухо ответил Госк.

Возвращались той же дорогой. Полуденное солнце грело щедро и ласково. Река, пустая и невзрачная утром, сейчас весело поблескивала. Но это не радовало и не успокаивало; за отрядом лошади тянули три телеги, одолженные в деревне, – две с ранеными, одну с убитым Лыньковым.

Прохоровский взял немного в сторону, пропуская отряд, и подождал Госка. Тот ехал рядом с Тимониным. Начальник милиции присоединился к ним и несколько минут молчал. Потом сказал:

– Надо бы кого-то послать в город, предупредить…

– О чем? – Госк подчеркнуто внимательно смотрел на дорогу.

– Обо всем… А впрочем…

Яша чувствовал себя лишним, но никак не мог найти предлог, чтобы отстать или уехать вперед. Так в молчании и отмеряли они метр за метром, пока не показался город.

Прохоровский придержал коня и с версту сопровождал обоз, а у первых домов ходкой рысью вышел в голову отряда.

– Наделал делов, теперь мается, – проводив его взглядом, сказал Яша. – Полководец…

– Не спеши судить, сначала надо понять причину.

– Попробуйте сказать так жене Лынькова, она вам… Не знаю, как вы, Болеслав Людвигович, а я себя чувствую как побитая собака.

– Работа у нас такая: есть поражения, будут и победы! Жизнь…

– И смерть, – добавил Яша.

– И смерть, – подтвердил Госк, – они всегда рядом.

В город въезжали почти неслышно. Останавливались прохожие, выходили из ворот старики и старухи. Долгими взглядами провожали они милиционеров.