Текст книги "Не верь тишине (Роман)"

Автор книги: Владимир Овецкий

Соавторы: Вячеслав Ярыкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

45

Митинг был недолгим. Люди не хотели много говорить и о самом главном сказали коротко, искренними словами печали и гнева. Потом, постояв в тягостном молчании, стали расходиться, стараясь не оглядываться на свежий холм влажной, не успевшей согреться земли и на деревянный памятник с до боли знакомыми и теперь обретшими вечность именами. Их список открывался фамилией «Кукушкин Н. Д.»… Вторым вписали Чугунова. Рана, полученная командиром продотряда, унесла его из жизни в самый разгар контрреволюционного мятежа.

Ветер был теплым, но Бирючкова знобило. Его догнал Боровой, молча зашагал рядом.

– Ты знаешь, – прервал молчание Тимофей Матвеевич, – я все вспоминаю слова Ленина: «…беспощадности, необходимой для успеха социализма, у нас все еще мало, и мало не потому, что нет решительности. Решительности у нас довольно. А нет уменья поймать достаточно быстро достаточное количество спекулянтов, мародеров, капиталистов – нарушителей советских мероприятий…» Прав Ильич, очень прав!

– Ты не казни себя, – ответил Боровой. – Жаль ребят, но наши ряды не редеют, наоборот… Я посмотрел сегодня, сколько народа вышло товарищей наших в последний путь проводить, и подумал: сила-то за нами.

– А я думаю, что этим дело не кончится, – отозвался Бирючков. – Посмотри, что на Украине, в Сибири, на Дону делается. Да и у нас не всех добили. Вряд ли они успокоятся, затаятся до поры до времени.

– Найдем, – жестко произнес Боровой.

– Надо найти. Обязательно надо. Знаешь, как арестованные офицеры и купцы себя вели: ни тени раскаяния, ни капли сожаления, только ненависть и злоба! Поручик Смирнов назвал нас изменниками, пытался доказать, что мы продаем Россию… Таким, как он, невозможно понять, что самую страшную измену совершают они: измену своему народу.

– А разве эти люди были когда-нибудь вообще близкими со своим народом?!

Свернули на другую улицу. Посредине тянулась тележная колея с лужицами мутной воды, хорошо протоптанная тропинка вела вдоль низких домиков с маленькими оконцами. Кое-где сидели на лавочках старики и старухи, встречались хмурые мужики и преждевременно увядшие от непосильных забот женщины. Тишина нагнетала невеселые мысли о днях вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И было о чем подумать в эти бесконечно долгие часы безработицы и голода, когда надежда и отчаяние, то успокаивая, то ломая, точили человека хуже любой болезни.

Сворачивая на эту улицу, Бирючков и Боровой хотели сократить путь, но вид дряхлых домов, бьющая в глаза бедность заставили замедлить шаги. Для них, выросших на хлебе и воде, такая картина не была новой, но сегодня они смотрели на это другими глазами, чувствуя ответственность за все происходящее.

– Сколько мы могли бы сделать, если нам не мешали, – с горечью произнес Бирючков.

– Да, – поддержал Боровой, – это верно. Но верно только наполовину. Надо больше и лучше работать. Разве можем мы сказать, что делали свое дело без ошибок?

Бирючкову послышался скрытый упрек, но он не обиделся, понимая, что Боровому сейчас тоже нелегко и в словах его нет и намека на то, чтобы переложить на чужие плечи самую малость вины. Им не в чем было упрекнуть себя, они выполняли свой долг именно так, как умели, и все-таки жег душу укор. У военкомата остановились.

– Зайдешь к нам? – спросил Боровой, всматриваясь в бледное, осунувшееся лицо председателя исполкома. – Кипяточку заварим, правда, без сахара.

– В другой раз, – отказался Тимофей Матвеевич. – Пойду в Совет.

– Обживаетесь в новом здании?

– Обживаемся. Как раз сейчас должен прийти первый официальный посетитель.

– Официальный? Кто же?

– Прохоровский. Узнал, что завтра собираем исполком и, видимо, пожелал узнать мою точку зрения на его рапорт об уходе из милиции. Не каждый даже честный и смелый человек может быть начальником.

Они понимающе посмотрели друг на друга, крепко пожали руки, и Бирючков заторопился к себе.

Улица вела мимо сгоревшего здания Совета. Печальное зрелище – сгоревший дом. Вдвойне печальное, если здесь произошло несчастье. Что-то обреченно-предостерегающее видится в обуглившихся бревнах, пустых глазницах окон, почерневшем кирпиче, покрытой пеплом и копотью земле вокруг пожарища.

Бирючков остановился в отдалении, вглядываясь в изуродованные останки здания. Безжалостная память точно и зримо рисовала картины двух трагических воскресений, между которыми пролегли такие короткие и такие долгие полгода: это, недавнее, и то, когда погибла жена…

Бои заканчивались, но юнкера еще сопротивлялись. Чтобы быстрее покончить с ними, необходимо было установить контакт с Кудинскими позициями. Получив подкрепление, восставшие могли перейти в атаку, и юнкера оказались бы зажатыми в тиски. Нужен был связной.

– Я пойду! – вызвалась Катя, жена Бирючкова.

– Тебе нельзя, – возразил Бирючков. – Не женское дело.

– Ты это говоришь как председатель ревкома, как товарищ, по партии или как муж? – Катя резко повернулась к Тимофею Матвеевичу. – Что ты молчишь?

Бирючков не ожидал такого поворота от обычно спокойной и сдержанной Кати и смутился.

– У тебя ребенок, – вступились за друга Боровой и Кукушкин.

– У нас ребенок, – поправила строго она. – И я хочу, чтобы мы оба могли смотреть сыну в глаза.

И все-таки Бирючков мог ей сказать «нет», но не сказал.

Кате дважды удалось побывать на Кудинских позициях, передать указания штаба и возвращаться с донесениями. Красногвардейцы и рабочие в этом районе все активнее переходили в наступление, но потери были велики, требовалось пополнение. Новые бойцы перебирались туда по известному теперь маршруту небольшими группами.

Они вышли впятером: Никанор Кукушкин, Болеслав Госк, Николай Кузнецов, Тимофей Бирючков и Катя. До позиций добрались без всяких осложнений, но, чтобы попасть в дом, где ждали их восставшие, надо было пересечь двор.

Пули летели со второго этажа дома напротив. Юнкера видели, в кого стреляют: у Кати на боку висела сумка с красным крестом, и может быть, именно поэтому в санитарку метились особенно тщательно.

Катя упала. К ней бросился Тимофей Матвеевич. Он нес жену в укрытие, а она торопливо шептала побелевшими губами: «Сына сбереги… Ванятку…»

И все время Тимофея Матвеевича не отпускала мысль-упрек: «Почему не удержал жену?» И хотя умом понимал, что Катя не могла поступить иначе, сердцем чувствовал: есть в ее гибели и его вина, вина мужчины, не сумевшего защитить женщину.

Как и вина за то, что произошло в это воскресенье.

Прохоровский ждал. Сухо и с достоинством поздоровавшись, он прошел за Бирючковым в небольшую комнату, ставшую кабинетом председателя Совета.

46

Надежды рушились. Перед глазами отца Сергия неотступно стояла картина, которую он с трепетом наблюдал в воскресный день с колокольни храма. В одиночестве стоял батюшка на полуденном ветру. Пономаря из звонницы удалил, сам в набат ударил. И глухой протяжный звон до сих пор жил в душе. Сейчас он преследовал его, а тогда не замечал. Сердце ликовало, когда батюшка смотрел, как «воинство» штурмовало Совет, как приглушенно хлопнул выстрел и, судорожно схватившись за грудь, медленно осел один из большевистских руководителей, как загорелся верхний этаж здания. Приятнее ладана и свечного воска было все это для отца Сергия. Мстительно-светлыми глазами смотрел на то, что творилось там, внизу…

И вдруг паровоз, красногвардейцы… Залилась и захлебнулась пулеметная очередь. В панике рассыпалось по улочкам и переулкам разношерстное «войско», сразу потеряв и грозный лик, и недолгое могущество. Не хватило духа дать решительный отпор хулителям церкви христовой. Не настал день отмщения. Когда настанет этот день, не знал теперь священник. Это пугало, сеяло в душе боль и растерянность.

Земные дела, земная благость – вот что более всего волновало отца Сергия. Звон золота, спокойная жизнь да сладостное умиротворение от почета и уважения в округе – вот к чему стремился священник, взбираясь по трапу, ведущему на церковный корабль, в его лучшие каюты…

И вот перекрыт золотой ручеек, уплывают уважение и почтительность. Чувство ненависти к врагам придавало ему ясность и логическое течение мысли, притупляя боязнь перед будущим. Вспомнилась фраза из премудростей Соломона: «Страх есть не что иное, как лишение помощи от рассудка».

«Пусть не удалась первая попытка, но цель-то осталась неизменной», – успокаивал себя отец Сергий.

Властный стук в ворота заставил вздрогнуть. Через минуту в кабинет вбежала девушка-служанка и задыхающимся голосом сообщила:

– Батюшка, там люди вооруженные пришли, вас спрашивают!

Несколько секунд она стояла неподвижно, ожидая, что скажет хозяин, но священник ничего не ответил, и девушка убежала.

Отец Сергий прислушался. Кто-то, грозно топая сапогами по веранде, прошел в нижние комнаты, затем раздались громкие голоса и испуганная скороговорка Марфы Федоровны. В волнении ждал отец Сергий прихода незваных гостей.

В дверь постучали, и, пока священник размышлял, отвечать или нет, в комнату вошли трое. Первым – невысокий сухощавый человек в полувоенном френче.

– Старший уполномоченный народной милиции Госк Болеслав Людвигович! – представился он. – Мы хотели бы уточнить некоторые обстоятельства воскресных событий…

– Не дождетесь, ироды! – Лицо священника побагровело, борода затряслась.

– Успокойтесь, святой отец, – не скрывая насмешки, проговорил Госк. – Сан ваш подразумевает милосердие, а вы на нас волком… Вы, разумеется, не станете отрицать, что знакомы с событиями, происходившими в городе в воскресенье?

– Не стану.

– Знаете вы, очевидно, и то, что одним из организаторов и наиболее активных участников был ваш сын.

– И что же?

– То, что в последний момент ему удалось скрыться. Где он сейчас?

Вздох облегчения невольно вырвался у священника:

– Этого я не знаю, но даже если бы и знал… Неужели вы думаете, найдется отец, способный выдать сына на растерзание врагам!

– По плодам узнается и дерево, так, кажется, у вас говорят, – заметил Госк, переглянувшись с товарищами, словно и не ждал другого ответа.

– У нас говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Но думается мне, что это не всегда справедливо. – Отец Сергий, обретая уверенность, прошелся по комнате. – Всегда в мире дети боролись с отцами, норовя сделать по-своему. Но это и оправдано: иначе бы жизнь остановилась.

– Диалектик, – усмехнулся Госк.

– Я не очень понимаю, что сие слово означает, однако повторяю, что такого взгляда придерживается церковь. И живой тому пример – апостолы!

– Как просто у вас получается: живи по божьим законам, и ты чуть ли не ангел! Но жизнь-то не библия. Жить по ней – от неправды корчиться, а мы этого не хотим. Поэтому наша жизнь – осознанная борьба за свободу и счастье обездоленных и голодных. И победа будет за нами, большевиками. И знаете, почему? Потому что сын не против отца, а рядом с ним и революцию совершил, и, жизни не жалея, защищает ее. В единстве наша сила, и не страх нас объединяет, а любовь, общая цель. Без бога проживем, без цели – нет!

– Вы верующий? – спросил, нетерпеливо выслушав Госка, отец Сергий.

– Был. Теперь нет!

– Православный?

– Католик.

– В данном случае это не так важно, поскольку наши церкви, объединенные общностью учения о Христе, роднит и…

– Их роднит, – перебил Госк, – звериная жестокость к тем, кто несет людям слово правды! Именно это вы очень хорошо показали в воскресенье! Кстати, попутный вопрос: по какому случаю в тот день концерт на колокольне храма устроили? Кто в набат ударил? Не сами ли?

Настоятель храма пожал плечами:

– Бог ведает…

– Дело ваше, только сдается мне, что место настоятеля этого собора может оказаться вакантным!

Госк вышел из комнаты, а отец Сергий опустился в кресло. В висках стучало. Он поднялся, тяжело ступая, подошел к шкафу и, что с ним чрезвычайно редко бывало, достал графин с водкой…

Потом сидел, прислушивался, как в доме чужие люди ходят по комнатам, сараям, чердакам в поисках сына. «Жалкая чернь, порождение душевной темноты и глухоты, как я мог позволить вам унизить себя!.. Что ж, в другой раз буду и осторожней и настойчивее, борьба-то продолжается. Главное – сына не заполучили! Посмотрим, на чьей стороне удача будет»…

Закат побледнел. Вечер незаметно переходил в мягкую майскую ночь.

Оставив Карпа Данилыча Митрюшина в глухой лесной сторожке, где они скрылись после побега, штабс-капитан осторожно приближался к женскому монастырю.

Добровольский не испытывал ни голода, ни усталости: сильное нервное возбуждение заглушало все обычные чувства.

Лишь подойдя к заветному дому, он немного расслабился. Было по-прежнему тихо и спокойно, из-за монастырских стен не раздавалось ни шороха.

Штабс-капитан осторожно вошел в прихожую дома игуменьи. Келейница отсутствовала, в чуть прикрытую дверь на пол падала узкая полоска света. Игуменья была не одна. Прислушавшись, Дбровольский узнал басистый, родной голос отца…

Оба горячо обрадовались встрече.

– Обеспокоен был… и весьма, – обнимая сына, сказал священник, – опасался, как бы мужик, что весточку от тебя передал, не сообщил кое-кому…

– Карп Данилыч рекомендовал его как надежного человека.

– Смутные времена наступили, – уклончиво ответил отец Сергий, – от людей сейчас всякое можно ждать.

– И несмотря на это, ты не побоялся прийти? – с любовью глядя на отца, спросил Александр.

– Страх за жизнь детей гораздо сильнее страха за собственную жизнь… Особенно после таких трагических событий…

– Да, неудача постигла нас, но не все потеряно. Остались люди, готовые отомстить за смерть друзей!

Обычно мягкий голос штабс-капитана стал жесток, лицо посуровело, глаза потемнели, да и весь он изменился за эти дни, стал суше и строже.

– Считаю необходимым, – продолжил Александр, – отправиться на Дон.

– Мы об этом уже говорили с матушкой, – вставил священник.

– Да, – подтвердила игуменья, до того молчаливо за ними наблюдавшая. – Я также посоветовала отцу Сергию удалиться из города.

– Очевидно, так и придется сделать, – усмехнулся в бороду священник, – мне сегодня пригрозили лишить должности, а может быть, и того хуже…

Уходя, Добровольский протянул отцу листок.

– Передай, пожалуйста, Елизавете Дементьевне Субботиной. Она, верно, не знает, что я жив.

Отец Сергий спрятал записку.

Тихой майской ночью из глухих неприметных ворот женского монастыря выехал всадник. Проехав полверсты полем, он свернул на лесную дорогу, в чащу.

47

Расстрел Дементия Ильича еще более разъединил Субботиных. Евдокия Матвеевна слегла. Лиза ходила по дому, словно пытаясь вспомнить что-то очень важное. Илья старался понять, какие чувства владеют им, и не находил в душе ни жалости, ни боли утраты, ни жажды мести.

«Что же это?! – волновался он. – Неужто я такой черствый и равнодушный человек, что даже гибель отца меня не печалит?»

Вместе с подобными мыслями приходила и другая, житейская, простая и естественная: как быть дальше, ведь теперь забота о матери и сестре ложилась на его плечи, а он не имел средств.

Хотелось посоветоваться, но друзей не было, мать не вставала с постели, и Илья решил идти к Лизе.

Сестра встретила с холодной сдержанностью. В глазах – упрек.

– Я хотел поговорить с тобой, как будем… – начал он, но Лиза быстро и резко остановила:

– Мне ничего не надо! Можешь забирать все, что нажил отец, или подарить тем, кто его убил!

– Но Лиза…

– Что Лиза?! Что ты можешь сказать?! Что ты жив, а он… а они… – Она выкрикивала слова, кусая губы, чтобы не расплакаться.

– Я понимаю, – проговорил, бледнея, брат, – тебе было бы легче, если бы меня… Но, как видишь, этого не случилось. – Он повернулся, чтобы уйти, но девушка остановила:

– Прости, мне тяжело… я в таком состоянии… сама не знаю, что говорю. Но мне действительно непонятно, почему ты не был с отцом… с ними?..

– Потому что мне чужда их борьба, – ответил Илья. – Ты бы видела их лица, лица, алчущие крови.

– Из тебя получится неплохой агитатор. – Лиза прищурила глаза, чтобы скрыть в них вспыхнувшую неприязнь.

– Да нет, – возразил Илья, ничего не заметив, – я еще сам многого не понимаю, многое мне неясно.

– Тогда иди к ним, они разъяснят, научат.

– А ты? – спросил он, почувствовав насмешку.

– Я не могу предать отца. Если я не сделала этого при его жизни, то после смерти подавно! – В ее голосе послышалась такая непреклонность, что Илья понял: их дороги окончательно расходятся.

Он зашел к матери, потом надумал посмотреть бумаги отца. Но, постояв у дверей его комнаты, так и не решился туда войти, уверил себя, что сделает это в следующий раз, вышел из дома.

Илья направился к военкомату, стараясь не думать ни о Лизе, ни о тех, кто наблюдает за ним из-за заборов и окон, ни о том, что точило самолюбие.

В военкомате все вроде бы было по-прежнему: парнишка выводил аккуратные строки в толстом журнале, Боровой говорил по телефону. На лице писаря Субботин прочитал: «Ну что, явился…», а Боровой, показалось, досадливо поморщился и лишь через силу пригласил сесть.

– Слушаю, – сказал он сухо.

– Я бы хотел прежде всего объяснить. – Илья посмотрел военкому в глаза и, чуть запнувшись, продолжил: – Объяснить, чтобы вы меня правильно поняли…

– Ничего объяснять не надо, – остановил Боровой. – Вы, как я догадываюсь, пришли работать, так? Если ваше желание искренне и продиктовано честными намерениями, мы увидим и оценим, если нет – тоже увидим и тоже оценим! И вы напрасно обижаетесь, – заметил Боровой, видя, как у Субботина нервно дрогнули губы. – На это тратить нервы нельзя, поберегите их для дела. И если вы не возражаете, приступим прямо сейчас.

Домой Субботин возвращался другой дорогой, хотелось не спеша и спокойно обо всем подумать. Послезавтра ему предстояло выехать в деревни уезда для мобилизации людей в Красную Армию. И хотя Боровой рассказал о многом, а завтра необходимо было ознакомиться с некоторыми директивами, Илья плохо представлял свою будущую деятельность и очень волновался, сумеет ли сделать дело так, чтобы не было потом стыдно перед собой и людьми, ему поверившими.

У ворот Илья столкнулся с незнакомой девушкой.

– Вы ко мне?

– Мне к Лизавете Дементьевне.

Илья вошел с ней в дом и, крикнув: «Лиза, к тебе!», прошел в свою комнату.

Лиза стремительно выбежала на зов. Взволнованное лицо ее побелело, когда она узнала девушку.

– Вам от батюшки, отца Сергия.

Лиза выхватила записку и в один миг пробежала ее глазами, потом, успокаиваясь, прочла медленнее. Наконец оторвалась от чтения:

– Эту записку отец Сергий вам передал сегодня?

– Сегодня. Передай, наказывал, барышне самолично.

– Значит, жив! – не выдержав, воскликнула Лиза. – Подождите меня, я скоро, – попросила она.

Лиза приняла решение сразу, без колебаний, как только прочла записку Добровольского, и теперь каждая минута отсрочки казалась ей безвозвратно потерянной. Она быстро переоделась, сложила в сумку самое необходимое, но на пороге задержалась: остановила мысль о родных. Но матери объяснять не хотелось, а брату – показалось опасным, и она оставила на столе записку о короткой фразой: «Обо мне не беспокойтесь», и убежала.

Пройдя немного по улице, обернулась: их большой двухэтажный дом под железной крышей, с высоким резным забором смотрел ей вслед горящими на солнце стеклами. Защемила тоска, захотелось вернуться, но Лиза преодолела ее и заторопилась, словно убегала от прошлого.

Едва увидев Лизу, Марфа Федоровна бросилась обнимать девушку, приговаривая: «Деточка моя, сиротиночка несчастная…» Не привыкшая к ласке, Лиза растерянно молчала.

Отец Сергий, смущенно покашливая, сказал:

– Будет тебе, матушка, плакать да причитать. По павшим от рук антихристовых отмолились, надо о живых подумать.

– Панихиду бы отслужить, – вздохнула Марфа Федоровна.

– Не время пока, бог даст – отслужим, – уверил священник и пригласил Лизу к себе.

С робостью вошла она в комнату и с удивлением осмотрелась, уловила сходство с кабинетом отца. К горлу подступил комок, но девушка сдержалась.

Отец Сергий с удовольствием наблюдал за ней: Лиза нравилась ему. Но не женской привлекательностью – были среди знакомых сына женщины гораздо красивее, – а твердостью и решимостью. «Нескончаема сила женская, – думал священник, – не убоялась навлечь на себя беду, все бросила – и по первому зову… Не ошибся Александр!»

– Вразумите, батюшка! – тихо произнесла Лиза. – Может, что не так делаю.

– Все так, – ласково глядя на нее, ответил отец Сергий. – Сердце смелое и верное подарил тебе господь. Однако путь, тобой избираемый, столь же благороден, сколь и опасен. Выдержишь ли, не отступишь ли?

– Не отступлюсь!

«Не отступится! – поверил священник, догадываясь, что движет девушкой не любовь и не ненависть, вернее, не столько эти чувства, сколько желание, и неистребимое пока желание, быть участницей чего-то необычного. – Начиталась, верно, романов французских да баллад немецких, вот и представила себе невесть что. А того не подозревает, что „необычное“ так может жизнь перековеркать… Ну да господь ей судья, к тому же нам помощницей оказалась славной. И по средствам, что от отца остались, не из последних. Жаль, не одна она наследница». – А вслух спросил:

– А что брат твой, Илья? Говорят, к большевикам подался?

– Мы с ним разные люди.

– Александр ждет тебя в лесу, я объясню где… Ждите меня до вечера. Сядем в поезд до Москвы, а там на Дон. Переждешь немного или в сей же час отправишься?

– Сейчас! – не раздумывая, ответила Лиза.