Текст книги "Африканскими дорогами"

Автор книги: Владимир Иорданский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Когда некоторые журналисты, в частности из лагосской «Дейли Таймс», осмелились намекнуть на эту историю, их предупредили, что они будут «искрошены», если не замолчат. Выходящая в Ибадане газета «Трибюн» убедилась, что предупреждение не было пустыми словами. После опубликования на ее страницах статьи о коррупции 21 из 23 сотрудников редакции был арестован и препровожден в городскую тюрьму Агоди.

Ненависть народа к разложившейся правящей клике тем не менее находила выход.

«Долой мошенников!» – было написано на плакатах демонстрантов, поддерживающих январский военный переворот 1966 года в Лагосе.

– Под суд министров-казнокрадов! – кричали из толпы организатору военного переворота в Верхней Вольте подполковнику Ламизане во время народных демонстраций. В своем обращении к народу после свержения президента Дако в Центральноафриканской Республике новый глава государства также счел нужным обещать, что покончит с коррупцией.

Ненависть народа к продажничеству, к разложению верхов – это и его отношение к неоколониалистским порядкам в целом. Характерно, что требования чистки государственного аппарата выдвигались вместе с пожеланиями социальных и экономических реформ – национализации промышленности, вытеснения из торговли западных фирм, оказания экономической помощи крестьянству. Это было признаком углубления национально-освободительного движения, в котором все более широкие общественные слои точнее, чем прежде, определяли свои задачи.

После военных переворотов народные массы с особенной активностью выступали против разложения в верхах. И это понятно. Прежний аппарат подавления был на какое-то время парализован или разрушен, новый еще не стал на его место. Оказавшись у кормила власти, офицеры были вынуждены прислушиваться к па-родному голосу, если не хотели с первых же дней восстановить против себя общественное мнение.

С разной степенью решительности чистка государственного аппарата была начата в Заире, в Центральноафриканской Республике, в Дагомее, в Верхней Вольте. Она ознаменовала в этих странах уход с государственной арены значительной части старшего поколения политических деятелей, открыла дорогу к власти новым, не замаранным коррупцией лидерам младшего поколения. Уже это было встречено народом как известный успех.

Борьба против коррупции была знаменательна и еще в одном отношении. Удар по прогнившей верхушке государственного аппарата, по так называемой бюрократической буржуазии, был весьма болезнен для африканской буржуазии в целом. Когда народ выгонял из особняков и вышвыривал из роскошных «мерседесов» разложившихся чиновников и политиканов, африканские предприниматели, пусть только на время, лишались своего надежнейшего союзника.

Первый гудок паровоза

Между африканцем-коробейником, между рыночной торговкой и крупным коммерческим предприятием лежит целая эпоха. Сосуществование самых различных социальных укладов представляет одну из характернейших особенностей Африки. Первобытнообщинный строй, рабовладение, феодализм идут бок о бок с капитализмом. В то время как в Сахаре еще сохранялось рабство, в городах побережья, в центрах горнодобывающей промышленности уже появился пролетариат – решающая сила завтрашнего дня.

Возникновение рабочего класса в Африке было связано в первую очередь с созданием в начале века железных дорог. Во французских колониях строительство велось крестьянами, которых местные вожди посылали на работы по приказу колониальных властей. Но первый гудок паровоза знаменовал рождение африканского рабочего класса. Стрелочники, ремонтники, машинисты были людьми, навсегда порвавшими с деревней.

Горнорудные предприятия, легкая промышленность, лесоразработки – это пришло позднее. И бросается в глаза одна интересная особенность колониальной эпохи: если торговые монополии ограничивали возможность быстрого развития местной буржуазии, то численность пролетариата прогрессировала тем интенсивнее, чем больше колониализм оказывался вынужденным создавать здесь перерабатывающую промышленность, строительные предприятия, прокладывать новые шоссейные и железные дороги. Колониальный режим неизбежно порождал своего могильщика.

Мне еще встречались люди, участвовавшие в организации первых профсоюзов. Первая забастовка на западе Африки была проведена в апреле 1921 года союзом ремесленников и трудящихся в Аккре. Этот союз и можно, по всей видимости, считать старейшей организацией трудящихся Золотого Берега, будущей Ганы.

В Гвинее, где профсоюзное движение началось значительно позднее, мне довелось познакомиться с одним из его старейших организаторов. Сам католик, он главным образом сотрудничал в католических профессиональных организациях. На мой вопрос, чем объяснить быстрый подъем профсоюзного движения в стране, он ответил:

– Среди африканских трудящихся всегда были распространены различные братства, общества взаимопомощи. До второй мировой войны они действовали тайно и численно были невелики. Но как только появилась возможность, это семя проросло.

Раннее возникновение профсоюзов в Гане также во многом объяснялось влиянием традиционных форм организации трудящихся. В Аккре и ряде других городов издавна существовали своеобразные «гильдии» ремесленников. Они-то и послужили прообразом первых рабочих объединений. Характерна одна подробность – единство и солидарность рабочих в некоторых случаях: скреплялись с помощью обрядов, принятых в таких «гильдиях».

У рабочего класса Тропической Африки сложились прочные традиции. Профсоюзы стали организованной силой, их численность постоянно увеличивалась. К тому же они располагали громадными резервами. Эти резервы – окраины африканских городов, марганцевые, бокситовые и золотые рудники, лесные вырубки, плантации какао, бананов, кофе. Здесь жили и трудились сотни тысяч людей, составляющих две самые многочисленные, обездоленные и менее всего организованные группы африканского пролетариата – чернорабочих и батраков. На этих людях редко, разве что в большие праздники, увидишь столь любимые африканцами яркие ткани, обычно они были одеты в землистого цвета рубища. Многие из них перебивались мелкой спекуляцией, создавая на улицах городов видимость торговой активности. Другие хватались за любое занятие, чтобы избавиться от постоянной нужды и голода.

– Как организовать этих людей? – спрашивал в разговоре со мной сотрудник ибаданского отделения Национального конгресса профсоюзов Нигерии. – День они здесь, а завтра перебираются на новое место. Это отходники, вчерашние крестьяне с привычками и взглядами крестьян. Они просто не понимают, зачем нужны профсоюзы. К тому же эти люди скоро снова уйдут в деревню.

Во многом мой собеседник был прав. Конечно, сотни тысяч крестьян приходили в города временно, ради заработка, который бы помог им вырваться из нищеты. Но, на мой взгляд, более верно оценил положение его друг, который заметил:

– Ты не обращаешь внимания на то, что с каждым годом все больший процент отходников оседает в городах. Многие находятся здесь по пять – десять лет. Кто, если не профсоюз, поможет им в борьбе за улучшение условий работы, жизни? А народ они боевой, решительный и, в свою очередь, смогут оказать немалое влияние на судьбы профсоюзного движения, на нашу борьбу.

Во многих странах континента профсоюзы уже давно оценили важность включения в свои ряды самых молодых не по возрасту, а по времени возникновения групп рабочих, но трудности, с которыми они сталкивались, были очень велики. Профсоюзные кадры были немногочисленны, их финансовые и иные ресурсы ограниченны, а организовать плантационных рабочих или поденщиков на промышленных предприятиях, не преодолев обычно яростную оппозицию предпринимателей, было невозможно. В этой борьбе предприниматели не гнушались любых средств, вплоть до шантажа и попыток подкупа, и далеко не всегда профсоюзным работникам удавалось сломить это сопротивление.

Становление профсоюзного движения происходило мучительно. Самым большим злом была его внутренняя раздробленность – группы рабочих на отдельных предприятиях тяготели к замкнутости, неохотно шли на объединение с профсоюзами, сложившимися на других предприятиях их отрасли. Иногда удавалось добиться единства действий, но зачастую оно оказывалось неустойчивым, хрупким. К тому же далеко не всегда это стремление к сплочению встречало поддержку властей. Напротив, пытаясь подчинить своему влиянию рабочее движение, те охотно начинали древнюю игру в «разделяй и властвуй».

Встречаясь с профсоюзными работниками, я часто спрашивал, как они объясняют тот факт, что, несмотря на слабость местной буржуазии в сравнении с организованным и в общем быстро растущим рабочим классом, политические позиции буржуазии во многих странах континента относительно устойчивы и она сохранила свое влияние на власть. В ответ я слышал рассуждения о пассивности трудящихся, о влиянии племенных пережитков на самосознание рабочих, о разобщенности отдельных отрядов африканского пролетариата. Эти мысли были не лишены интереса, но, мне кажется, точнее многих других определил суть проблемы один нигерийский синдикалист, который в разговоре со мной заметил:

– Наша буржуазия теснейшим образом переплетена с чиновничеством, с административно-политической верхушкой государственного аппарата. Тесны и ее связи с иностранным капиталом. Поэтому рабочим приходится противостоять всей силе государственной машины, поддерживаемой и внутренней реакцией и международными империалистическими кругами.

Этот же человек подчеркнул, что во многих африканских странах независимость принесла деньги и власть пробуржуазным политиканам, верхушке чиновничества и интеллигенции.

– Они поспешили занять места, освободившиеся в связи с отъездом европейцев, – говорил он. – Кто въезжает в виллы, ранее принадлежавшие «шишкам» колониального аппарата? Кто сел в их кресла в министерствах и департаментах? Мы сами добивались «африканизации» этого аппарата, то есть замещения всех должностей местными уроженцами. Мы надеялись, что в результате государственная машина будет поставлена на службу народа. А что получилось?

Он пожал плечами.

Плывущий из-под ног грунт

Крестьянин бамилеке на юге Камеруна, начиная строить свой дом, не закладывал фундамента. В землю забивалось несколько кольев, каркас дома переплетался прутьями и обмазывался глиной, сверху сооружение прикрывалось соломенной крышей.

И дом готов. На утрамбованный пол расстилались циновки.

Эта хижина непрочна. Ее мог опрокинуть ураган, размыть сильный ливень. Но она и восстанавливалась легко. На помощь крестьянину приходили его односельчане и сородичи, день-два работы, и снова можно было праздновать новоселье.

В некоторых связанных с неоколониализмом странах хрупкость государственной машины напоминала об этих традициях местного домостроения. Во многих случаях она собиралась наспех, из самого разнородного людского материала по калькам, оставленным в наследство уходящими колониальными властями. В сущности, там, где было сильным влияние бывших метрополий, воспроизводился образец колониального типа, и его устойчивость почти целиком зависела от неподвижности, от незыблемости самой «почвы», на которой он сооружался, – скованного властью вождей, опутанного древними обычаями, ослепленного унаследованными от прапрадедов верованиями крестьянства. Эта забитость бесправной и обездоленной деревни, где жило подавляющее большинство населения, была зачастую чуть ли не единственным, чуть ли не основным залогом прочности всего государственного строения.

Но «грунт» начал ползти еще в колониальные годы, когда в деревне до предела обострились внутренние противоречия, и он стал опасно рыхлым после того, как пришла независимость.

На одном из заседаний Высшего военного совета Нигерии, собравшегося в начале 1967 года в ганской деревушке Абури для последней попытки спасти страну от распада, один из его участников рассказал своим коллегам-офицерам историю, якобы случившуюся в одной из африканских стран. Ее президент, услышав об очередном перевороте в Нигерии, обратил внимание на звучавшую по радио танцевальную мелодию и счел, что это сигнал для выступления против его власти. Немедленно был отдан приказ об аресте всех служащих местной радиостанции.

Возможно, что этот случай относился к африканскому политическому фольклору и являлся всего лишь анекдотом, каких много ходит по Африке. Но он был знаменателен для атмосферы континента. В нем подмечена и неуверенность многих африканских правителей в завтрашнем дне, и абсурдность принимаемых ими террористических мер для упрочения пошатнувшихся стен президентских дворцов.

Неустойчивость власти… В находящихся на орбите неоколониализма странах Тропической Африки она становилась тем явственнее, чем острее чувствовалась з народе половинчатость завоеванной независимости и незавершенность борьбы за социально-экономические преобразования, чем более драконовские декреты выходили из канцелярии президентов, дабы запугать и подавить растущую оппозицию. Карл Маркс писал о «кроте истории». В странах, расположенных к югу от Сахары, им были подточены самые основы многих режимов.

Как же это произошло?

Город – это нервный центр округа, области, всей страны. В Африке, при замедленном, следующем движению солнца, смене дня и ночи, сухого и влажного сезонов ритме деревенской жизни, с особенной остротой ощущается, как напряжена, как накалена городская атмосфера. Сюда стекаются нервные импульсы со всех уголков страны, здесь они преображаются в новые идеи, в мощные социальные движения. И если сравнить африканский город с городом Европы, где многовековым укладом быта тщательно маскируются все возникающие в общественном здании трещины, то здесь противоречия и конфликты обнажены так, что часто одной встречи, одного разговора бывает достаточно, чтобы заглянуть глубоко «в душу» африканского города, понять и почувствовать, чем же он живет.

В городе незавершенность борьбы за независимость воспринималась и осмысливалась народными массами иначе – полнее и глубже, чем в деревне, но и здесь, как и там, труженику зачастую было невозможно ответить на вопрос: что же мешает завершению начатой борьбы – объективные, реально существующие трудности либо нежелание правящего класса, его субъективные интересы? Это порождало сомнения, у одних вызывало отчужденность, у других – прямое возмущение, чем обычно и пользовались опасные демагоги разных мастей. В крайне напряженной социальной обстановке, типичной для Тропической Африки, недопонимание стремлений и задач правительства народом, легко преодолимое в нормальных условиях, становилось острой политической проблемой.

…В конце сентября 1963 года сотни людей собрались в центре Аккры, на зеленой лужайке, окружающей дом Конгресса профсоюзов Ганы. В тени могучего раскидистого дерева был поставлен стул, с которого выступал оратор. Это был невысокий, с худым лицом человек, одетый в темное – черную рубашку, черные брюки. Его глаза были скрыты за темными стеклами очков. Он говорил в мегафон, и его голос разносился на десятки метров вокруг. Это был созванный профсоюзами митинг рабочих столицы.

Я пристально вглядывался в лица окружавших меня людей. Молодые и уже постаревшие, в глубоких морщинах, внимательные и равнодушные, настороженные, враждебные и, напротив, доброжелательные… Рабочие сосредоточенно слушали оратора, который говорил:

– Пора, чтобы ганский пролетариат почувствовал себя хозяином собственной родины. Президент страны, профсоюзы разрабатывают сейчас проект решения, по которому на предприятиях будут созданы рабочие комитеты. Одна из их задач – привлечение трудящихся к управлению национальной экономикой.

Речь продолжалась долго, около часа. Больше никто не попросил слова. Рабочие медленно разошлись.

Я подошел к одному из них, средних лет, в очках:

– Что вы думаете об этой речи?

Тот настороженно поглядел на меня, пожав плечами, отвернулся.

Вечером того же дня в доме одного из моих аккрских знакомых, политэмигранта из Камеруна, собрались несколько местных журналистов. Я рассказал им о своих утренних впечатлениях.

– Вы знаете, как возникла эта проблема привлечения рабочих к участию в управлении предприятиями? – спросил меня хозяин дома.

– Нет.

– Так вот. На государственных предприятиях начали складываться всё более натянутые отношения между управляющими и рабочими. Первые зачастую вели себя самовластно, не считаясь с профсоюзами. Тех, кто пытался призвать их к порядку, они всячески ущемляли. Некоторые были уволены. Это вызвало среди рабочих острое чувство возмущения.

В наш разговор вмешался один из журналистов:

– Конечно, в глазах правительства было важно разрядить складывающуюся на государственных предприятиях обстановку. Но в сущности решалась более значительная, более серьезная проблема. Когда она обсуждалась в окружении президента, Кваме Нкрума спрашивал у своих советников, как на практике осуществить демократические идеалы национально-освободительного движения, как привлечь рабочий класс к постоянному, повседневному участию в решении общегосударственных дел. Ему говорили о пассивности рабочих, об узости их политического кругозора. Это не переубедило президента. Он дал понять, что от успеха в этом деле будет зависеть само будущее демократии в Гане.

Позднее мне часто вспоминались и утренний профсоюзный митинг и вечерняя застольная беседа.

Трудности, с которыми столкнулись президент и его соратники, оказались сильнее их воли. В Гане не удалось полностью развеять предубеждения среди рабочих касательно целей и характера молодого государства. Отчасти это было вызвано тем, что новые руководители государственных предприятий были людьми, не умеющими или неспособными преодолеть в своих отношениях с рабочими воспитанного в колониальные годы пренебрежения к простому трудовому люду. Отчасти же причиной было глубоко укоренившееся в пролетариате страны недоверие к государственной власти вообще. Оно было вскормлено десятилетиями репрессий и бесправия, когда колониальная государственная машина сама и подчеркнуто противопоставляла себя народу.

Личное доверие, оказываемое лидеру государства, противоречиво сочеталось с подозрительностью по отношению к молодой государственной власти. Временами перевешивало одно, временами – другое, и зачастую страна оказывалась в трудном положении. Возникал кризис.

В Гане недовольством и разочарованием народа воспользовалась реакционная кучка офицеров. Когда президента не было в стране, они осуществили государственный переворот.

Другой характерный эпизод – бунт в армейских лагерях в Конго, нынешнем Заире, через несколько дней после провозглашения независимости страны.

Мне пришлось быть в Киншасе, тогда еще Леопольдвиле, в те все более далекие дни больших надежд и первых сомнений.

Утром 1 июля, когда во Дворце нации – парламенте должно было состояться провозглашение независимости будущей республики, улицы города были заполнены толпами людей. Все они шли в одном направлении – вдоль реки Конго к этому дворцу. Многие бежали, боясь опоздать на торжественную церемонию. Едущие от центра автомашины с трудом пробирались в людской массе. На автомобилях гроздьями висели устроившиеся на бамперах, на радиаторах мальчишки. Временами, под смех идущих, кто-нибудь срывался и падал на уже раскаленный утренним солнцем асфальт.

К Дворцу нации подойти было невозможно. Полицейские и солдаты пропускали только приглашенных – бельгийских чиновников, местных политических деятелей, иностранные делегации. Народ нашел выход из положения: окружающие площадь у парламента деревья казались черными от десятков устроившихся в их ветвях зрителей. Большинство с юмором относилось к неудобствам своих качающихся «лож», но я не забуду, как один из моих соседей зло сказал:

– Видно, это не наш праздник! Всё, как и прежде: мы здесь, они там, а между нами полиция.

Было ясно, кто подразумевался под этим «они». Новые лидеры страны, те, кто находился в парламенте.

Звучала музыка. Из транзисторных приемников, с которыми кое-кто пришел сюда, вырывалась самая популярная в те дни в Леопольдвиле песенка «Независимость» в ритме танца ча-ча-ча. Ее текст состоял из одних фамилий – Лумумбы, Калонжи, Чомбе, Боликанго и других конголезских политиков. Врагов и союзников объединил народ в общей хвале завоеванной свободе.

Но песня оказалась однодневной.

Я жил в гостинице «Мемлинг». В ее холле завязывались и распутывались узлы многих политических интриг. Здесь можно было увидеть Моиза Чомбе и Альбера Калонжи, Анисета Кашамуру и Боликанго, Патриса Лумумбу и его близких соратников.

Журналистская колония, всегда многочисленная в «Мемлинге», бурлила слухами. Много было известий вздорных, иногда откровенно лживых, но кое-что просачивалось и из того, что действительно происходило за кулисами. Эти известия не радовали.

Политические деятели, которых народ мечтал видеть сплоченными, запутались в клубке соперничества и взаимной подозрительности. Президент молодой республики Жозеф Касавубу не скрывал ненависти к главе правительства Патрису Лумумбе. Моиз Чомбе открыто готовил выход своей провинции, Катанги, из Конго и делал все, чтобы подорвать авторитет и влияние государственных и партийных деятелей, выступающих за поддержание целостности республики. Эти разногласия парализовали правительство.

И народ это чувствовал. Песня в честь независимости быстро исчезла с улиц.

…К полудню народ начал уходить с площади перед парламентом. Люди шумели, смеялись. Если у этой толпы и были сомнения, тревоги еще не было.

Но за несколько дней народные настроения резко изменились. То, о чем шептались журналисты в «Мемлинге», стало достоянием улицы.

Как-то вечером я поехал в гости к знакомым, живущим на окраине столицы. Хозяин дома работал учителем в католической начальной школе, день его жены был занят заботами о доброй дюжине детишек всех возрастов. Меня доставили в дом скрытно, чуть ли не тайком.

– У нашего друга будут серьезные неприятности, если узнают, что он встречался с советским журналистом, – объяснил сопровождавший меня Антуан Чиманга принятые предосторожности. Этот молодой, умный и энергичный человек, тогда возглавлявший небольшую организацию столичной молодежи, через несколько лет трагически погиб в одной из прокатившихся над страной бурь.

В небольшой гостиной собралось человек около десяти. Хозяйка разносила гостям холодное пиво, быстро завязалась общая беседа.

Антуан Чиманга был сторонником Патриса Лумумбы и страстно защищал его от временами острой критики своих приятелей. В комнате было душно, лица спорящих покрылись крупными каплями пота, но глаза возбужденно горели, каждый упорно отстаивал свою точку зрения.

– В нашем правительстве царит разброд, – кричал один. – Народ не чувствует его воли что-то сделать длястраны.

– Кончится тем, что вспыхнет мятеж, – перебивал его другой голос. – И это будет на руку только нашим врагам.

Антуан Чиманга говорил о честности Патриса Лумумбы, о его готовности отдать все свои силы народу. Его не слушали, обрывали.

Меня в тот вечер поразили эти настроения. Когда мы возвращались с Антуаном в гостиницу, он с горечью говорил:

– Действительно, у Лумумбы много врагов, его руки связаны. Но никто не хочет этого понимать, с этим считаться. Может случиться что-то страшное.

Это предчувствие быстро подтвердилось. Когда утром 7 июля я спустился в холл, ко мне подбежали два знакомых журналиста.

– Вы слышали? – возбужденно восклицали они. – Взбунтовались солдаты-конголезцы. Они арестовывают бельгийских офицеров. В городе стреляют!

Через несколько часов мы своими глазами увидели мятежников. Поставив караул у подъезда, несколько вооруженных солдат начали прочесывать гостиницу. Они искали министров, видных политиков. Двое из них, в стальных шлемах, с гранатами у пояса, при автоматах, без стука ворвались и в мой номер.

Не говоря ни слова, они оглядели комнату, заглянули в ванную, открыли двери стенных шкафов. И так же молча ушли.

В те дни никто толком не знал причины мятежа. Одни говорили, что солдатам долго не платили жалованья, другие – о продуманной провокации бельгийских офицеров. Ходил слух об аресте бунтовщиками Патриса Лумумбы. Искренние патриоты возмущались армией, мятеж которой, действительно, играл на руку вчерашним хозяевам страны.

Прошло некоторое время, прежде чем выяснились мотивы бунта. Из писем солдат, из их публичных заявлений стало известно, почему они решили взяться за оружие…