Текст книги "Африканскими дорогами"

Автор книги: Владимир Иорданский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Затухающая инерция

В горах Северного Камеруна удивителен контраст между хрупкой вневременностью крестьянских жилищ и огромным, многовековым трудом, вложенным в создание полей-террас. Когда я пытался представить, каких усилий стоили расчистка горного склона от камня, доставка сюда плодородной земли, а потом ее закрепление с помощью выложенных из камня стенок, то мне казалось очевидным, что я нахожусь лицом к лицу с древней цивилизацией.

Каковы, однако, были другие проявления этой цивилизации? Литература? Местные народы не знали письменности. Изобразительное искусство? Деревянные скульптуры редко сохранялись больше ста – ста пятидесяти лет, и от прошлого практически ничего не уцелело. Архитектура? Крестьянский дом существовал шесть-семь лет, пока не размывался дождями, не разрушался ветром.

Великие государства прошлого, существовавшие на континенте, были, несомненно, выражением долгого общественного развития, которое сопровождалось и расцветом культуры, духовной жизни. Но эти империи исчезли, оставив за собой лишь пыль мелких, нищих деревень.

Что же сохранилось от давних времен как свидетельство былого величия? Думается, прежде всего уклад жизни, сложная сеть трудовых и родственных связей. К тому же если материальные проявления местной культуры были хрупки и непрочны, то ее духовное содержание тщательно сохранялось обществом.

Насколько можно судить, основываясь на современных примерах, в прошлом новые общественные структуры складывались в Тропической Африке на устойчивом фундаменте родо-племенных отношений и общин ного разделения труда. Его не разрушали полностью развивающиеся рабовладельческие либо феодальные порядки. Когда по той или иной причине общество отбрасывалось в своем развитии назад, старая праоснова африканского крестьянского мира обнажалась, освобождаясь от обычно еще не окрепших классовых надстроек.

В африканской деревне к тому же всегда с особенной силой ощущалось явление, которое можно назвать социальной инерцией. Менялись условия жизни, развивалось земледелие, исчезали старые ремесла, появлялись признаки зарождения новой культуры, а в обществе не пропадало стремление увековечить собственную структуру и традиционные отношения между людьми, законсервировать представления о самом себе и об окружающем мире. Одним из главных средств в его распоряжении было воспитание, эффективно поддерживавшее направление инерционного движения.

Крестьянская община лепила из человека идеального гражданина в течение всей его жизни, формируя его сознание, укрепляя тело, вооружая его душу твердыми моральными принципами. Воспитание создавало неразрывные связи между личностью и коллективом. Конечно, оно основывалось и на прямом, повседневном воздействии общины на каждого человека, но имели значение и мощное влияние племенных верований, мифов, культуры, и страх перед одиночеством, страх перед отчуждением и изгнанием. Само сознание человека, мыслившего личность только в теснейших взаимоотношениях с природой и племенем, облегчало его формирование.

Мне рассказывали, что горшечницы у бамбара не прекращали во время работы произносить заклинания. Если столь сложных предосторожностей требовало изготовление глиняного сосуда, то что говорить о воспитании общинника? И повседневные обряды и торжественная ритуальная церемония в праздник, зачастую несущие закрепленный в туманных символах смысл, естественно, были мощными средствами формирования личности.

Вот почему этика современного крестьянства позволяет временами увидеть, насколько значительными были духовные достижения исчезнувших, казалось бы, бесследно культур.

Инициации

Французскому этнографу Роберу Жолену удалось стать свидетелем и участником обрядов, называемых обычно инициацией – посвящением. Эти обряды окружены тайной, которая тщательно охранялась всеми. И не из болезненной скрытности, а из убеждения в необходимости их скрывать, чтобы уберечь юношей от постороннего глаза, от возможных враждебных воздействий. Жолен совершил этот удивительный эксперимент среди сара Республики Чад. Книга, в которой он рассказал о своих наблюдениях, стала уникальной.

Робер Жолен писал, что в прошлом, когда приближалось время инициаций, в крае устанавливалось перемирие между враждующими племенами: прекращались набеги, работорговцы не хватали людей на дорогах, по всей стране можно было перемещаться без страха подвергнуться нападению. Сам обряд совершался, по наблюдениям ученого, в первые восемь дней церемонии, но обучение танцам, разучивание песен, секретного языка посвящаемых, усвоение различных трудовых навыков в охоте, рыбной ловле и других занятиях продолжалось затем неделями, а то и месяцами.

Один из эпизодов этого сложного, часто приобретающего символический характер ритуала, был особенно драматичен. Ночью, когда деревня погружалась в темноту, вдали возникал неясный шум. И сразу же женщины бросались к своим хижинам, прятали там детей, торопливо начинали собирать лежавшие вне дома предметы своего хозяйства. Захлопывались двери, стучали дверные задвижки, затыкались циновками щели, проемы окон.

Шум приближался. Это двигался к деревне из саванны мужской хор с оркестром. Громко звучали музыкальные инструменты, а голоса, якобы принадлежавшие предкам племени, обращались к «внукам», которым предстояло пройти обряд посвящения. Те запирались в хижинах, скрывались. Ведь мертвые могли схватить каждого из непосвященных, замеченного вне дома.

Предки племени в эту ночь интересовались не одними детьми. Игравшие их роль посвященные во главе со жрецом – мо направлялись к хижинам семей, где, по слухам, не все обстояло благополучно между мужем и женой. Под грохот оркестра напуганные женщины публично исповедовались. Если выяснялось, что муж был невнимателен или несправедлив к жене, то на другой день, до начала обряда инициаций, он подвергался наказанию. Когда же оказывалось, что виновата жена, разрушалась ее хижина, ломались принадлежавшие ей вещи.

И еще одна сцена.

Как-то утром жрецы мо созвали проходящих посвящение юношей. Самый молодой из участников церемонии был подведен к жрецам. Держа его за руку, один из них обратился к собравшимся примерно с такими речами: «То, что я сейчас делаю, делали и вы, предки. Пусть ребенок, которого я держу за руку, живет в добром здравии, так же как и другие, те, кто вокруг него. Ведь это ваше дело. И если я умру завтра, пусть все остается по-прежнему».

Так молодежь ставилась под прямую защиту предков. Но обряд этим не ограничивался. Церемония служила и наведению порядка в деревне.

Робер Жолен писал, что сурово наказывались нарушители своего слова, воры – все, кто причинял своим поведением ущерб общине. На его глазах один из деревенских старейшин кнутом выпорол своего сына, уличенного в мелкой краже. Он же высек обвиненного в нечестности односельчанина. По обычаю, виновного «воспитывали» его близкие родственники.

В этом ритуале есть много общего с тем, как проходил обряд посвящения у бакуба в Заире.

В прошлом королевство бакуба занимало треугольник, образуемый рекой Касаи и ее притоками Санкуру и Лулуа. Невысокие, с мягкими контурами холмы лишь местами покрыты лесом, обычно он встречается здесь только по берегам рек. Саванна, кое-где степи определяют местный пейзаж. Рощи и саванна богаты дичью, реки изобилуют рыбой, почвы плодородны.

Несколько дней, предшествовавших церемонии, юноши деревни проводили под сделанным из пальмовых циновок навесом. Из жилок листа пальмы рафии они ткали большие куски ткани под аккомпанемент веселых песен. Им запрещалось громко разговаривать, смеяться, приближаться к женщинам, разжигать костры и даже зажигать лампу, есть овощи. Запреты закрепляли пропасть, отделяющую посвящаемых от женщин, оберегали юношей от недостойного мужчины, по характерного для женского поведения громкого смеха и разговоров, от выращиваемых женщинами овощей, от разводимого ими огня.

Когда деревенским охотникам удавалось убить антилопу, что свидетельствовало о благорасположении духов леса, старейшины приступали к сооружению изгороди, у которой будет происходить церемония посвящения. Для нее отбирались специальные колья (каждый кол иной породы дерева), между которыми натягивались пальмовые волокна. На готовой изгороди укреплялись маски.

Ночью, когда деревня затихала, старейшины внезапно разрушали навес, где спали юноши. Они бросались на них с громкими криками, гудели в рога и гнали к глубокой канаве на окраине деревни. Эта яма была пуста, но предполагалось, что она якобы заполнена нечистотами. После этого ритуального осквернения посвящаемые бежали к речке и омовением очищались от воображаемой скверны. Деревенские женщины могли лишь издалека наблюдать за происходящим.

Вслед за тем участники церемонии расходились по домам, где их ждало обильное угощение. Матери наголо выбривали сыновьям головы, натирали их тела красным порошком, одевали в праздничные одежды. Стук барабана созывал посвящаемых на центральную площадь. Но там на них нападали мужчины, уже прошедшие через обряд посвящения, и палками снова гнали к изгороди. Проскочив между кольев, юноши оказывались перед человеком в маске, который олицетворял прародителя племени – Ннупа.

Новички сбрасывали одежду, а затем проскакивали между ног человека в маске. В это время начинал звучать специальный барабан, имитирующий рев леопарда. Женщины, думающие, что их дети погибли, начинали причитать. Но смерть посвященных была чисто символической. В ходе церемонии им вновь приходилось прыгать в яму, на этот раз наполненную водой. Наконец они «возрождались», вновь проползая между ног второго мужчины в маске. Он воплощал праматерь бакуба – Калиенгль.

Затем «новорожденные» юноши принимались плакать, нарочито подражая младенческому крику. Их вновь омывали в речке и провожали к опушке леса, где они находили ранее сотканные ими из рафии куски ткани. Там к ним присоединялись Ннуп и Калиенгль. Выстроившись цепочкой, посвящаемые пересекали деревню с запада на восток, причем две маски их сопровождали. В глазах остальных крестьян они всё еще оставались как бы «призраками», идущими через деревню в некую далекую страну, и женщины приносили им еду на дорогу.

В конце деревни мужчины в масках начинали танцевать, но толпа крестьян немедленно их прогоняла. Снова принимались гудеть барабаны «леопарды», чтобы отпугнуть любопытных. Тем временем юноши скрывались в роще. К вечеру они добирались до лесной опушки, где для них были подготовлены укрытия. Там они спали. Прямо на земле, под покрывалами из рафии. Путешествие в потусторонний мир продолжалось.

Утром юноши группами приступали к сооружению шалашей. Постепенно жизнь новичков налаживалась. Они разучивали песни, загадки. После захода солнца к ним приходили отцы, принося украденных у женщин кур.

Изоляция посвящаемых в прошлом продолжалась месяцами. В конце этого добровольного заключения юноши вновь появлялись в деревне. У старой изгороди они разыгрывали символический танец-игру, представлявшую «погоню за белой курицей». В этот день их обязательно кормили куриным мясом, а следующей ночью они отправлялись в соседнее селение за солью. С солью, танцуя, они возвращались в родную деревню, вблизи которой их встречали две маски: «антилопа» и «змея». И «антипола» и «змея» с нарочитой неловкостью повторяли танец посвящаемых, тогда как деревенские мужчины отгоняли маски. Продолжая эту игру, вступала в деревню вся группа. Там ее ожидали.

На площади с одной стороны сидели женщины, с другой размещались уже прошедшие через обряд мужчины, третью сторону занимала маска «змея». Самый молодой из посвящаемых подходил к своей матери и передавал ей пакет с солью. Она принимала этот пакет, танцуя, а «змея» пробовала ей помешать. Старейшины деревни с помощью наделенных магическими свойствами листьев отгоняли «маску». Юноша, отдав соль, бежал к своему дому. Эта церемония повторялась столько раз, сколько детей проходили посвящение.

Обряд завершался на следующий день. На ночь посвящаемые вновь собирались на деревенской площади, где их окружали охотничьей сетью. Утром вокруг них собиралась вся деревня, и они проходили последнее испытание: каждый был обязан нарушить табу и испробовать мясо запретного животного – крысы. Вслед за тем юношей подводили к изгороди, и старики бросали им через нее сначала горящий, а затем потухший факел из скрученной соломы.

Посвящение заканчивалось.

В глазах деревни месяцами продолжавшаяся церемония имела огромное значение. Многие участники инициаций вряд ли когда-нибудь полностью знали скрытый смысл иных игр и танцев, а от стороннего наблюдателя он зачастую ускользал в силу того, что прошлое бакуба, их мифология и верования были плохо изучены. Но существует ли вообще прямая связь между понятностью обряда и силой его воздействия? Окружающая празднество взволнованная атмосфера и нарастающий драматизм обрядового ритуала вызывали у посвящаемых душевное напряжение, которое на всю жизнь оставляло след в их памяти.

Новым членам общины внушались три-четыре главные идеи. Прежде всего с помощью символов объяснялась и закреплялась существующая традиция разделения труда, обязанностей и прав между мужской и женской половинами общины. Освящалось господствующее положение мужчин.

В ходе обряда посвящаемые воспитывались в признании безоговорочной обязательности принятых в племени норм поведения. Само их нарушение в дни церемонии допускалось, видимо, только для того, чтобы показать, будто каждый, кто не прошел через испытание инициаций, остается отщепенцем, для которого поэтому и не служит законом племенная этика. «Ниспровержение» запретов и моральных норм разрешалось только тем, кто жил в лесу, в уединенном лагере, в стороне от деревни.

Едва ли не центральной, так сказать, осевой линией всего обряда была «игра» в ритуальную смерть и второе рождение. «Умирал» отрок, «рождался» новый человек, зрелый, полноправный общинник. Это испытание смертью-рождением, несомненно, сопровождалось серьезным душевным потрясением, да и сам этот круг представлений глубоко задевал сознание всех участников церемонии.

Ритуальное «рождение» закреплялось социальным признанием новых общинников. Перед ними открывалась во многом действительно другая, чем прежде, жизнь, в которую они вступали «очищенные» обрядом посвящения от прежних пороков и слабостей. Правда, отныне и спрос за каждое нарушение племенной этики становился значительно более строгим.

«Воспитывай детей на пословицах»

Незаметная выразительность пословиц неотделима от речи африканской улицы, от говора крестьянского двора. Выраженные в сложных символах торжественных обрядов идеи находили в них свою будничную, повседневную форму бытия.

Пословицы вырастали также на почве трудовой деятельности, социальных конфликтов, семейных отношений, которые энергично осмысливались народным сознанием. Так в лаконичных фразах спаивались воедино и высокая мудрость и практический опыт племени.

«Воспитывай детей на пословицах», – гласила народная мудрость баконго. Действительно, пословицы были одной из наиболее важных частей механизма, с помощью которого крестьянское общество обеспечивало продолжение и сохранение собственных традиций и порядков. Видный знаток и собиратель фольклора баконго – бельгиец А. Ван Рой отмечал: «Воспитанный на общинной культуре ребенок без труда уловит смысл метафорической речи, потому что он постоянно слышит, как ее употребляют взрослые. Если он сразу не понимает подлинного значения пословицы, он может попросить разъяснений у своего яйяа (старшего брата или сестры) либо у матери, которым полностью доверяет. А став постарше, он обратится к деревенскому старику, чтобы выучить пословицы предков».

Дидактический смысл пословиц прекрасно выражен прописью, которую один из знакомых А. Ван Роя, учитель начальной школы, заставлял повторять своих учеников. Она гласила: «Оставленные предками пословицы формируют человека; когда вы им следуете, то получаете превосходное воспитание и избегаете зла».

В конечном счете из массы пословиц и поговорок лепился некий идеальный образ личности, как себе ее представляла община, вся этническая группа. Вырисовывался характер, который считался в деревне благородным, человечным; определялись качества, которые казались наиболее ценными; формировались нормы отношений с другими людьми – в семенном кругу, в деревне; указывалось, как следует держать себя с чужаками. На эту идеальную личность равнялись, она служила примером.

Многие свидетельства подтверждают, что пословицы были изменчивы. Иной раз они возникали и завоевывали популярность буквально на глазах исследователей. Однако суть выраженной в них мудрости была донесена до современности из глубины веков, и закрепленный ими человеческий идеал, несомненно, древен. По мере того как товарно-денежные отношения разлагали архаичное африканское общество, он все больше становился образцом для тех, кто отвергал новые веяния во имя племенных традиций.

Можно ли восстановить этот идеал?

25 лет проживший среди заирских монго Хулстарт собрал свыше двух с половиной тысяч пословиц этого народа. Читая его книгу, постепенно как бы погружаешься в странный, экзотический, но с каждой страницей все более понятный мир, в котором до последних лет жили монго.

«У детей не бывает одинаковых лиц», – говорили они, подчеркивая многообразие людских типов. Природа человека неизменна: «Недостаток исправляется, но не изменяется характер».

Резко осуждались такие черты характера, как раздражительность и злоба: «У злого человека нет семьи, каждый от него убегает, даже жена». Порицалась болтливость: «День рассветает, а он все еще говорит». Не уважалась душевная слабость: «Лиана ямса цепляется за чужой ствол».

Идеальной личности должна быть присуща человечность. Пословица говорила: «То, что испытываешь ты, чувствуют и другие». Напротив, порывистость критиковалась: «Раскается тот, кто не позволяет себя сдерживать». Про человека недоброжелательного к людям говорили: «На дерево с ядовитыми муравьями ни одна птица не опустится», подразумевая, что полная яда речь этого человека отталкивает от него каждого. В народе высмеивалась также пустая крикливость, как «гнев реки, которую ты не переходишь вброд».

«Маленький ручеек со временем становится большой рекой». Так и человек. Народная мудрость требовала от него, чтобы он был решителен («слон никогда не возвращается назад»), вынослив. И конечно, от взрослого общинника ждали смелости. Пословица твердила: «Когда леопард окружен (и особенно поэтому опасен), будь мужчиной».

Важны в человеке и другие качества: умеренность, терпимость. «Соли не хватает на курицу, а ты убиваешь козу», – осуждали монго расточительность и непредусмотрительность. Они же часто повторяли: «Указывающий на мои недостатки делает меня мудрым». Большим достоинством считалось трудолюбие: «Если ленив, не жалуйся на голод».

Напротив, жадность, корыстолюбие, лицемерие клеймились. Негодование звучало в словах: «Ты бережешь еду, когда ребенок твоей матери умирает от голода». О лицемерии пословица предупреждала: «Красную краску иной раз накладывают на грязные пятна». Юноше внушалось: «Это чужое, не завидуй».

Высоким качеством почиталось терпение. Молодежи напоминали, что «свернувшийся побег банана сам становится листом».

В идеальном общиннике, образ которого вставал из пословиц, особенно заметны достоинства, имеющие общечеловеческий характер. Доброта, великодушие, терпимость, смелость, преданность, ум – все эти качества ценились крестьянами монго столь же высоко, как и народом любой другой страны. И осуждалось ими то, что осуждалось людьми повсюду – жадность, тщеславие, грубость, глупость.

Помимо определенных моральных признаков монго требовали от каждого человека и соблюдения довольно жестких социальных норм. В кругу семьи, общины, племени, в отношениях с чужаками пословицы подсказывали, как себя держать, каким примерам следовать. Они обрисовывали как бы социальную модель поведения личности.

Естественно, что отпечаток этнической культуры на этой модели глубок. Своеобразие семейных отношений и отношений между мужчинами и женщинами, между молодежью и стариками было закреплено пословицами, причем они подчеркивали важность таких черт традиционного уклада, как взаимопомощь, почтение молодежи к старшим, уважение вождей. Правда, временами в народе позволяли себе и несколько ироничный взгляд на установившиеся в племени порядки.

О взаимопомощи говорили десятки пословиц. Некоторые из них прямо указывали на необходимость совместного труда: «Сила одного и ветки не сломит», «Один палец и червя не вытащит из щели». Другие обращали внимание на важность взаимности, когда вам оказана помощь. Крестьянин говорил: «Освободи меня из нижней ловушки, я освобожу тебя из верхней». Эта же мысль выражалась и другой пословицей: «Переправь меня через реку в половодье, я переправлю тебя, когда вода спадет».

Тема солидарности казалась монго столь важной, что они не прекращали в новых образах подходить к ней с разных сторон: «Одному не собрать осенний урожай», «Термиты вместе перегрызают веревку». Одна пословица звучала прямым требованием: «Помогай товарищу в работе».

В лесном краю, где живут монго, и расчистка новых земель из-под леса и их обработка, естественно, требовали коллективных усилий. Да и весь уклад жизни основывался на общинном начале.

Хотя общество монго и не знало глубокого социального расслоения, в нем не было равенства. Даже про близнецов говорили, что один из них, первым появившийся на свет, старше своего брата и поэтому может претендовать на более высокое положение. Пословицы свидетельствовали, что монго с почтением относились к власти и ее представителям.

«Пигмей, не имеющий хозяина, лишен рассудка», – утверждала народная мудрость. Хозяин, вождь в глазах монго были как бы мозгом общины. «Собака, идущая за хозяином, не заблудится».

Авторитет власти принадлежал вождю но праву. «Дерево бокунгу, – гласила пословица, – может хвастать своими могучими корнями. И все-таки хозяин леса – дерево борили». Вождю приличествовала сдержанность, ниже его достоинства – кричать о своих правах либо заслугах. «Находящийся у власти даже не кашлянет» – вот что было нормой поведения главы общины.

Скромность была обязательна и для тех, кто представал перед лицом вождя. Пословица подсказывала: «У вождя веди себя без суетливости». Но и вождя могли судить, если он нарушал определенные нормы. «Вас считают вождем, а вы говорите и поступаете, как простолюдин», – осуждали в народе старейшину, который не умел сохранить свое достоинство.

Монго зло высмеивали выскочек. «Потягиваясь, не вырастешь», – говорили они. Или: «Толщина не приносит славы». Окружающий власть престиж доставался вождю дорогой ценой. «Легче нести термитник, чем груз власти в деревне», – утверждала пословица.

Фундаментом всей общественной жизни были у монго родственные связи. Не удивительно поэтому, что семейные отношения, отношения между сородичами всесторонне осмысливались народным сознанием. В пословицах высказано, как монго представляли себе обязанности перед семьей и сородичами, какое значение они придавали узам родства. «Линии на ладони не стираются» – так племенная мудрость отмечала неизгладимость кровных связей. Пословица повторяла: «Родство не дружба», которая может со временем исчезнуть.

Среди монго были сильны пережитки матриархальных отношений. Это также получило свое отражение в фольклоре. Когда дети и внуки деревенских женщин покидали отцовские деревни и селились у матерей, пословица отмечала: «Ручеек растет благодаря притокам».

Однако господствующее положение уже завоевал отцовский род, и в народе с осуждением говорили о тех, кто пренебрегал родом отца, предпочитая ему род матери: «Ты отказался от отцовского рода из-за его бедности, ты предпочел материнский род за его медные браслеты, словно медные браслеты материнского рода помогут тебе приобрести жену».

Смысл этой сентенции будет понятен, если вспомнить, что только отцовский род имел право вносить выкуп за невесту.

Среди сородичей малейшие оттенки их общественного положения приобретали значение. С юмором говорила об этом такая пословица: «Яйцо – это дитя курицы, цыпленок – это ее внук». И, естественно, народная мудрость предостерегала против семейных раздоров: «Ты ссоришься с пальмовой рощей, ты дерешься с ручьем – где же ты будешь есть пальмовые орехи и запивать их водой?»

Как и у других африканских народов, старость у монго окружена почетом. Пословицы настойчиво требовали от молодежи внимания к людям пожилым. «У дерева не погибнет и маленький термитник» – совет опираться на знания и опыт старших. «Звери не уносят кур с охраняемого стариком двора».

Эти фразы были обязаны своей убедительностью жизненной конкретности. Их содержание двояко: за лежащим как бы на поверхности повседневным наблюдением скрывается аллегория – обобщение. Одно обогащало другое. В разговоре бывали важны то подмеченный пословицей конкретный случай, то схваченная ею и закрепленная в образе мысль. Поэтому она и бывала так дорога крестьянину, поэтому она и занимала столь большое место в его речи.

Народный опыт предупреждал молодежь, что старики бывают и обидчивы. Одна из пословиц говорила: «Если ты оскорбил старика, то потом не плачь». Ей вторила другая: «Ум старика извилист, как ручей».

Вместе с тем возраст склонял людей пожилых к миролюбию и сдержанности. Молодежи советовали: «Не приходи со своей ссорой к старику. Он тебе скажет: брось это!»

В десятках сентенций были выражены мысли об отношениях между мужем и женой. Женщине внушали: «Будь ближе к мужу, невозможно быть вместе на расстоянии». Брак должен основываться на любви. В одном из самых популярных среди монго выражений сказано: «Не за ум берут женщину в жены, ее просто любят».

В семье не может быть неравенства. «Нож не боится колючек, жена – мужа», – подчеркивала пословица.

Наконец, о детях в семье. Из множества пословиц напомню две. В первой – голос тысяч и тысяч родителей: «Ребенок – это слава матери, это слава отца». Вторая предупреждала: «Бездетная красавица не узнает счастья».

Заключенная в народных поговорках мудрость воспитывала каждое новое поколение в древних традициях преданности соплеменникам и прежде всего собственному роду. Им в первую очередь предназначались теплота, внимательность, терпимость. Другое дело – отношение к чужакам, к пришлым людям. «Чужой не избежит гибели», «Пришлый и отверженный равны», – подчеркивали монго.

Только неискоренимые традиции гостеприимства смягчали это отношение. «Не прогоняй чужака, завтра он может спасти тебя от голода». Это, впрочем, звучало скорее как совет быть предусмотрительным, чем как требование идущего от души хлебосольства.

Монго не закрывали глаз на отрицательные стороны жизни. Их волновала людская неблагодарность, несправедливость судьбы. Свою горечь они высказывали в свойственной им прямой, лишенной претензий манере. «Веник и совок помогали тебе соблюдать чистоту в доме, а ты выбросил их под дождь», – возмущались они, сталкиваясь с грубым неуважением к оказанной помощи. Или: «Нож зарезал хозяина». Эта пословица употреблялась, когда ученик поднимал голос на учителя, сирота – на воспитавшую его семью. Обнаружив черную неблагодарность, монго также говорили: «Я вымыл лицо обезьяне».

Впрочем, как уберечься от несправедливости?

«И у калеки отбирают костыль», – с горечью повторяли монго. Они любили говорить: «Один собирает грибы, другой ест их ножки». С этой пословицей перекликалась другая: «Я посадил побег, а ты ешь бананы».

Монго относили несправедливость к числу тяжелых несчастий, которые могут обрушиться на человека. Как неизбежность отмечали они, что «животное, не имеющее защитника, будет убито». Судья «отпускает кабана, а невинного наказывает».

«Сердцу хватает страданий», – повторяли старики молодому поколению деревни. «Убегавший от красных муравьев кузнечик столкнулся с их армией».

Беда подстерегает каждого. «Нет на земле человека, который не знал бы горя», – утверждали монго. «День – болезнь, день – голод», – гласила одна из самых известных пословиц. От несчастья нет и защиты: «Днем дождь падает на всех», «Несчастье не ждет приемного часа».

Как к неизбежному для всего живущего концу относились монго к смерти. «Смерть не принадлежит кому-то одному», – говорили они. А старики часто употребляли выражение: «Утро принадлежит мне, вечер всем». Смерть может наступить в любую минуту, казалось, думали они, а «с кладбища не возвращаются, даже если зовут».

Таков был духовный «багаж», с которым юноша вступал в зрелость. Не случайно знание пословиц считалось большим достоинством. Ведь они воплощали и колоссальный опыт, и огромное количество жизненных наблюдений, и коллективную мудрость племени. В этой сокровищнице можно было найти ответ на каждый вопрос, который выдвигала жизнь перед общиной, семьей, личностью.