Текст книги "Африканскими дорогами"

Автор книги: Владимир Иорданский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Полнота общения

Воспитанием донесены из прошлого нормы общежития, жесты, слова, привычки, образующие как бы внешнюю ткань людских взаимоотношений. Манера обращения друг к другу за века усложнилась, она тонко учитывала малейшие оттенки положения человека в социальной иерархии.

…Женщина, моющая ребенка, – это одна из наиболее частых сцен деревенской жизни. Коричневое упругое тело в мыльной пене извивается в руках матери, а та энергично скребет его и скребет мочалкой. Потом она так же чисто выстирает белье всей семьи, выметет двор и утоптанный пол в хижине. Каждая вещь будет аккуратно уложена на свое место.

В глазах африканца чистота и здоровье, чистота и сила, чистота и неуязвимость от сглаза неразрывны, тогда как грязь неотделима от душевной слабости, угасания, уязвимости от колдуна или ведьмы. В конечном счете эта чистоплотность спасала от эпидемий, от выми-рання, а связанная с ней устремленность к моральной чистоте защищала от духовного разложения.

В частности, этот круг представлений оказал глубокое влияние на то, как в повседневности складывались отношения между мужчинами и женщинами. Речь опять-таки не о нормах, регулирующих положение тех и других в обществе, а о жестах и словах, в которых выражались будничные контакты, о поведении.

Например, нагота… Когда в Западной Европе в конце 60-х годов начало появляться на экранах кинотеатров обнаженное женское тело, то реакция публики была крайне болезненной. Нарушение многовекового церковного запрета сопровождалось криками о порнографии, о разложении культуры, о падении морали. А одновременно из киностудий хлынул поток действительно порнографических фильмов, удовлетворяющих грязненькое любопытство иных зрителей. Века религиозного ханжества дали ядовитую отрыжку.

В деревнях Тропической Африки женщина обычно работала и в поле и на огороде у дома полуобнаженной. Узкая набедренная повязка зачастую составляла весь ее костюм. Только в праздничные дни, для поездок на рынок или в другую деревню извлекался узел с одеждой.

В поле и мужчина трудился обнаженным по пояс. Нагота никого не смущала, впрочем, это не означало, что в деревне не знали стыдливости. Напротив.

Столь же естественным был подход к добрачным отношениям. Мне не раз приходилось сталкиваться с недоумением крестьян, узнававших, что в Европе жених и невеста несколько месяцев, а то и лет ждут брака. Долгое ожидание якобы для того, чтобы лучше понять друг друга, им представлялось странным. Они считали, что только совместная жизнь позволит юноше и девушке решить, смогут ли они основать собственную семью.

С этим взглядом я встречался, как правило, там, где сохранялись пережитки материнского рода, – у народов группы акан, среди различных ветвей банту. Влияние ислама в одних районах, христианства в других заметно изменило былые нравы, по традиции умирали медленно.

Чистота чем-то была родственна порядку, как осквернение – хаосу. А хаос был глубоко чужд архаичному сознанию с его склонностью к канонизации, то есть упорядочению своих представлений. Не случайно поэтому, что в путанице странных и внешне противоречивых идей, где европейцу трудно было бы найти путеводную нить, африканец свободно ориентировался: в его глазах эти идеи складывались в достаточно стройную систему.

Тяга к чистоте повлияла на брак и семью, любовь к порядку, мне кажется, воздействовала на этикет. Соблюдение принятых правил вежливости было в африканской деревне тем более важным, что их нарушение ставило под сомнение справедливость узаконенной обычаем общинной иерархии и места каждого общинника на ведущей вверх лестнице престижа. Это было бы недопустимым вызовом.

К тому же условные фразы и условные жесты этикета обычно согреты теплом искренности. Это очень хорошо почувствовал французский исследователь Венсан Герри. Он рассказывал о бауле Берега Слоновой Кости, где жил несколько лет: «Солнце поднимается на горизонте, когда женщина идет через деревню, грызя початок кукурузы – свой завтрак. За ней торопится ее маленькая дочь с деревянной палочкой во рту. Этой зубной щеткой девочка энергично трет зубы и десны. Кокетство не ждет долгие годы. Не имея возможности похвастать, как ее старшие сестры, красивым платьем – девочка идет совершенно голая, – она гордится сверканием на солнце своих белых зубов.

Крестьянка приветствует всех встреченных по дороге односельчан.

– Сударь, день встает! – говорит она.

– Сударыня, утро прохладно! – отвечают ей.

Она шагает бодрым шагом и обгоняет неторопливого крестьянина.

– Сударь, ты первый!

– Сударыня, ты последняя! Каковы же новости последней?

– Я была последней, но вот нагнала тебя!

Только после этого необходимого вступления сможет начаться разговор. Если крестьянка встретит кого-нибудь шагающего в противоположном направлении, то по его походке или ноше она поймет, идет ли он с поля или из другой деревни. В зависимости от этого она применит особую форму приветствия.

Придя на поле, женщина встречает мужа. Он вышел из дому раньше, пока она занималась туалетом детей. Вновь повторяются приветствия. Ведь в семейном обиходе так же вежливы, как и на людях. Трогательно слышать, как девочка, едва начавшая говорить, приветствует своего работающего отца.

– Папенька, успеха тебе!

– Моя доченька, утро прохладно! Правда, утро красивое?

– Папенька, солнце встало, я пришла пожелать тебе доброго дня!

К полудню, когда „солнце останавливается над головой", разжигается костер и на всю семью зажаривается большой корень ямса. Но если кто-то проходит мимо, его приглашают разделить трапезу. Мужчина направляется к ближайшей пальме, срезает несколько листьев и быстро плетет сиденье для гостя. Ямс режется, и каждый отказывается от небольшой доли, чтобы прохожий мог также поесть. Ему не позволят уйти с пустыми руками. Если убирается ямс или земляной орех, то и ему дается немного. Гость со своей стороны делает ответный жест: промотыжит грядку, прополет небольшой участок, чтобы показать свою симпатию к тем, кого он должен покинуть, чтобы продолжить свой путь. Уходя, он крикнет:

– Эй, мы остаемся вместе!

– Да, мы встретимся!

Вечером в деревне наступает время взаимных посещений. Слышно, как скрипит резная дверь двора. Появляется мужчина, он говорит:

– Сударь, темнеет! Сударыня, темнеет! (Всегда следует первым приветствовать лицо вашего пола.)

Свои приветствия мужчина подчеркнул широким жестом правой руки. Левой рукой он опустил тогу до пояса.

– Сударь, наступает ночь! – отвечает хозяин дома.

Ребенок бросается к самому красивому сиденью, чтобы предложить его посетителю. Отец говорит тогда своему гостю: „Отдохни". Устанавливается тишина, которую можно принять за холодность и даже враждебность, если не знать обычаев бауле. В действительности пришельцу хотят дать время отдышаться и прийти в себя. Тем временем ребенок отправился за соком ко-носового ореха. Склонившись и прижав левую ладонь к правому локтю, он предлагает сок гостю. Затем хозяин медленно поднимается со своего сиденья и подходит пожать руку своему гостю, говоря при этом: „Сударь, ночь наступает!" И вся семья, взрослые и малые дети, хором повторяет громко: „Ниа аосси о!“ – „Ночь наступает!".

Готова еда, хозяйка наклоняется к уху гостя и говорит: „Уже подано". Так деликатно его приглашают к столу. Было бы невежливо спрашивать: „Ты это хочешь?" Хозяин выглядел бы так, словно он с сожалением угощает гостя. Ему надлежит сказать: „Я принес тебе курицу или соус из ореха масличной пальмы".

После ужина все проходят в „салон", а точнее к большому дереву на деревенской площади. Старшина деревни захотел почтить гостя, предложив ему кувшин пальмового вина. Тогда-то бауле, освеженный этим пьянящим напитком, становится говорлив: песни, пословицы, сказки чередуются беспрерывно. Однако даже во время этих очень свободных бесед бауле помнит о правилах приличия. „Даже опьянев, яйцо не пойдет прогуливаться среди камней", – говорит пословица».

Строгость норм поведения, прививавшаяся повседневным воспитанием, редко вызывала здесь раздражение, может быть, потому, что условность обязательных в бытовом общении слов и жестов была обычно согрета душевным теплом. К тому же в отдельных случаях обществом допускалось на время полное отрицание общепринятых правил. Венсан Герри не пишет, наблюдал ли он среди бауле что-то подобное, но среди йоруба Нигерии раз в год устраивались празднества, некоторыми чертами напоминавшие римские сатурналии. Улицы города захлестывались шумной толпой, в которой рабы провозглашались вождями. В начинавшемся разгуле забывались все запреты, отвергалась общественная иерархия: аристократы подвергались насмешкам и оскорблениям, бедняки глумились над ростовщиками и лавочниками.

Но этот миг свободы был короток.

Замечательной чертой деревенского быта было полное отсутствие воровства. Крестьяне бауле не знали замков, запоров, сторожевых собак, их дома всегда были открыты.

Днем, когда все взрослые находились в поле, посторонний мог зайти в любой дом. Если он был голоден, ничто не мешало ему взять увиденную еду. Единственное, что от пего требовалось, – сказать об этом позднее хозяину.

Опять не могу не вспомнить Венсана Герри и его умного, проницательного взгляда на деревню бауле, где он прожил не один год. Он сумел показать, как вызывающие наибольшее недоумение европейца стороны поведения африканца обусловливались именно эмоциональной спаянностью крестьянского мира и духом людской общности, который он воспитывал.

Почему, например, крестьяне бауле так часто обращались с просьбами друг к другу и к посторонним? Казалось бы, они предпочитали дарить, чем получать подарки. Ведь в их собственных глазах даритель выглядит выше принимающего дар. Не случайно в знак благодарности за подарок они говорят: «Ты могуч».

Чтобы не унизить подарком, надо во многих случаях прибегать к посредникам. Венсан Герри вспоминает: «Вскоре после своего приезда в деревню я узнал, что ее старшина хотел бы иметь металлический стул, как все европейцы. Я решил преподнести ему такой стул. Как и положено европейцу, я беру этот стул в руки и направляюсь к дому старшины. Неожиданно я вижу бегущего через площадь ко мне старика. Он подбегает ко мне и вырывает стул из рук. „Иди в поле, – говорит он, – и дай нам все уладить". Растерявшись, я подчиняюсь. Только вечером мне становится известно, что же случилось. В час, когда веселое постукивание пестов в ступах созывает запоздавших на полях тружеников к ужину, ко мне пришли трое старейшин и объяснили, что они сами от моего имени отправились преподнести стул старшине. Сейчас они здесь, чтобы передать его благодарность. Таким образом, вождь не был унижен моим даром и ему не пришлось кланяться, чтобы сказать: „Ты могуч“».

Этикет был соблюден.

Боязнь унижения была присуща, естественно, не одним вождям. Чувство собственного достоинства, врожденная гордость – распространенные черты характера в африканской деревне. Именно поэтому просьба, с которой крестьянин мог обратиться к другому человеку, становилась высоко ценимым свидетельством дружелюбия и доверия.

«Никогда ничего не просить – это хуже, чем ничего не давать. Это так же плохо, как не разговаривать с кем-то», – подчеркивает В. Герри.

И он прав. Воздерживаясь от просьб, крестьянин словно бы говорил, что не хочет поддерживать дружеских связей с другими общинниками. Это неизбежно воспринималось теми как свидетельство враждебности. Рано или поздно случайное поначалу недоразумение могло бы привести к глубокому взаимному антагонизму.

Вот почему, когда в деревне становилось известно, что кто-то собирается на рынок, его засыпали просьбами. Отказ их выполнить был бы воспринят с чувством жестокой обиды, но, если вернувшийся с рынка ничего не привозил, его не осуждали. И просьба и согласие ее выполнить были в общем всего лишь формой вежливости, которую очень ценили, но тем не менее не принимали слишком всерьез. Важным было ощущение взаимной близости, создаваемое обменом дружескими любезностями.

Это чувство было тем дороже, чем яснее сознавалось постепенное исчезновение старых обычаев человеческого общения.

Разрыв

«Сейчас самый сильный фетиш – деньги!» Эти горькие слова мне не раз доводилось слышать в деревнях Южной Ганы в начале 60-х годов, когда я там работал.

Старики буквально с ужасом говорили, что богатые выскочки благодаря деньгам добивались избрания на посты вождей. Начала продаваться земля – дело совершенно немыслимое еще три-четыре десятилетия назад. Да и само население деревень перемешалось; пришлые во многих районах стали большинством.

В этих условиях древний механизм воспитания личности стал давать перебои. Конечно, он продолжал оказывать влияние на сознание молодежи, однако результатом были всё более серьезные моральные драмы в ее среде. Юноши и девушки, получавшие традиционное воспитание, вступая в зрелость, оказывались в совсем иной, чем предшествующее поколение, среде.

Социальная инерция, обеспечивавшая самокопирование архаичных общественных структур, постепенно затухала. Да и не могло быть иначе в обстановке ускоряющегося распада деревенской общины, разрыва окутывающей деревню паутины кровнородственных связей и возникновения совершенно новых групп в крестьянстве.

Отчасти, впрочем, традиционное воспитание учитывало противоречивую сложность архаичных порядков. Оно внушало не одни идеи солидарности, общности, сплоченности, но и покорность перед старшинами и вождями, преклонение перед клановой иерархией, признание фактически существующего в архаичном обществе неравенства. Этим воспитанием как бы закреплялся «антагонизм» мужчин и женщин, но, может быть, его самой отрицательной чертой было внушение недоверия к иноплеменникам, к людям другого языка и культуры.

«Банту» в переводе значит «люди». Кем же были небанту? В Руанде пигмеев называют батва, иначе говоря, «рабами». В каждом африканском языке существуют десятки уничижительных кличек, обозначающих соседние народы. Они никогда не исчезали из обихода, а временами способствовали вспышкам взаимной неприязни и недоброжелательства.

А униженность, которую демонстрировали перед вождем? Мне было странно видеть, как ползком, на животе, старуха приближалась к обе Бенина. Когда она подняла к нему голову, то от серой пыли лицо женщины выглядело маской.

В новых условиях, порожденных влиянием капитализма, эта оборотная сторона традиционного воспитания приобретала новое значение. Выхолащивались, становились постепенно пустой фразой формы взаимного обращения и правила вежливости. Напротив, качества характера, ранее осуждавшиеся, вроде стяжательства или высокомерия, завоевывали нечто вроде невольного общественного признания.

Одно время в Гане приобрела огромную популярность завезенная из Нигерии песня в ритме народного танца хайлайф о двух крестьянах. Один из них прятал сбережения в горшок и закапывал в землю, где их пожирали термиты. Второй относил деньги в банк, и песня рассказывала, как много нужных вещей он смог приобрести позднее.

В восточнонигерийских деревнях среди ибо люди, умеющие «делать деньги», вызывали к себе уважение. Деловая хватка, торгашеский дух, предприимчивость ставились в пример, а женщинами сочинялись песни об оборотистых, зарабатывающих много денег мужчинах.

Эти нравы очень далеки от идиллических норм общежития, принятых у бауле.

Аналогичная картина наблюдалась всюду, где воздействие капитализма преобразило давние порядки.

Среди пальмовых рощ приморской Дагомеи, например, население, хотя и сохранявшее верность культу предков, выработало мораль, которая еще недавно показалась бы немыслимой. Подчиняясь новым веяниям, оно довело чуть ли не до крайности особенности старого быта. Здесь и раньше существовало разделение труда (и собственности) между мужчинами и женщинами, в силу которого пальмовые рощи и доход с них принадлежали мужчинам, тогда как женщины распоряжались продовольственными культурами. Теперь дело дошло до того, что в семье жена продает мужу овощи со своего огорода или под проценты одалживает ему деньги.

Когда в ряде стран континента прозвучали призывы вернуться к «истинно африканским началам», то помимо политической игры было в этом и искреннее возмущение «падением нравов». Ведь отход местного общества дальше и дальше от идеалов, которые еще недавно были общепризнанными, многих задевал крайне болезненно. Отнюдь не все сознавали, что были свидетелями не просто краха старой морали, а краха старого уклада, выработки новых норм общежития, более отвечающих современным условиям.

Попытки воскрешения исчезающих обычаев и форм быта обволакивались густым туманом шовинизма. Наиболее значительное по своим масштабам усилие в этом направлении было предпринято в Республике Чад по инициативе позднее погибшего в военном перевороте президента Нгарты Томбалбая. Президент, происходящий из этнической группы сара, потребовал, чтобы все государственные служащие прошли через обряд инициаций его родного народа – йондо. Исключение не делалось даже для священников.

Сотни людей были отправлены в деревни для приобщения к «истинной» национальной культуре. Они зачастую оказывались в тяжелейших бытовых условиях, в совершенно чуждой культурной среде. Не редки были случаи глумления над ними. После переворота подтвердились слухи о том, что несколько человек погибли при подготовке к обряду.

Возможно, подобный шаг был подсказан Нгарте Томбалбаю его гаитянскими советниками. Как известно, покойный президент Гаити, Дювалье, охотно пользовался сохраняющимися на острове суевериями в политических целях. Так или иначе, в Республике Чад эксперимент с возвращением к «истокам» завершился трагически для его инициатора: он был застрелен мятежными солдатами в собственной резиденции.

Занимались частичной реставрацией прошлого и некоторые другие политические деятели континента. Главным результатом их усилий оказывалось, однако, усиление ксенофобии, а не возрождение древних этических идеалов. Экзальтация националистических чувств могла даже создать видимость успеха, но недолговечную.

В Африке, как в другие времена на других континентах, консерваторы обвиняли город и в падении нравов, и в кризисе древних форм общежития, и в распространении среди молодежи некоего «духа непочтительности и вольнодумства», как назвал мне его старик марабут в городе Верхней Гвинеи – Канкане.

Нет, не один город «виновен» в ломке «африканского образа жизни». Она началась в недрах деревенской общины.

Именно в деревне первоначально формировались признаки нового образа жизни, который полностью восторжествовал на городских улицах и площадях. Как верно утверждение, что город в Африке во многих отношениях остался лишь разросшейся до огромных размеров деревней, так справедливо и наблюдение, что городские порядки первоначально возникали далеко за городской чертой, под соломенными деревенскими крышами. Там начиналось воспитание ‘будущего горожанина, воспитание качеств, которые будут необходимы в городском обществе.

Оказываясь среди крестьян, я особенно интересовался этой стороной дела. Учителя, партийные активисты, деревенские старейшины обращали мое внимание прежде всего на два явления: воздействие школы и изменение в отношении к труду. Это были, по их мнению, межевые столбы, которыми обозначалась пока что очень неотчетливая линия между старым и новым.

В небольшой деревенской школе Центральной Ганы учитель, улыбаясь, рассказал мне небольшой эпизод из своей практики.

Однажды он попросил своего лучшего ученика объяснить на уроке, в чем состоит суть открытия Коперника. Мальчик встал и очень ясно рассказал о работах великого польского астронома. Но, закончив ответ, он не сел, а обратился с вопросом:

– Вчера я сказал отцу и деду, что Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца. Старшие меня высмеяли и строго потребовали, чтобы я не повторял глупостей. Мне трудно поверить, что мой отец и мой дед ошибаются.

Учитель рассказывал:

– Мне пришлось напомнить мальчугану, что до открытия Коперника миллионы людей думали так же, как его отец и дед. Весь урок мы посвятили астрономии. Тем не менее вскоре до меня дошли разговоры, что в школе детям преподают чепуху. Хотим мы того или нет, – продолжал он, – школа вырывает ребенка из прежней среды. Она открывает ему мир, о котором даже не подозревают его родители. К тому же в его душе возникают стремления, которые он не в силах удовлетворить в деревне.

Мы заговорили о серьезнейшей проблеме современной африканской школы – ее месте в системе общественного воспитания. В прошлом в ее адрес не раз высказывались упреки в том, что она отрывает своих питомцев от родной почвы, внушает им неприязнь к сельскохозяйственному труду, заставляет тянуться к «легкой жизни» в городе. Эта критика звучала серьезно даже в те времена, когда лишь незначительная часть детей получала систематическое образование. Ну, а теперь?

Ведь обстановка в деле образования в корне изменилась за годы независимости. Так, в Камеруне за последние десять лет (1965–1975) число учащихся возросло более чем вдвое и превысило миллион человек. Получали образование 80 % детей школьного возраста.

Аналогичные усилия были предприняты и в других странах континента. Школа совершила действительно громадный рывок вперед, что позволило демократизировать образование и сделать его доступным даже для детей из самых бедных семей.

– Не следует преувеличивать недочеты нашей школы, – говорил учитель. – Она принесла в деревню колоссальный объем новых знаний, новых сведений. Были изменены программы, они теперь ближе к реальным условиям нашей деревни.

– Но, конечно, образованность объективно несовместима с некоторыми архаичными пережитками крестьянского быта. Например, девочки больше не признают справедливости прежнего разделения труда. Они считают, что в земледелии должна возрасти роль мужчины.

– Можем ли мы ругать школу за то, что у молодежи возникают подобные вопросы? Конечно, нет! – сказал учитель. – Наше дело – искать честный, справедливый ответ.

Мы беседовали долго. Из пояснений моего знакомого мне все понятнее становилась особая роль африканской школы – и ее взрывная, разрушительная сила и ее созидательная мощь. Она вносила неоценимый вклад в перестройку общественного сознания.

Менялось в деревне и отношение к труду.

Французский этнограф Мишель Лейрис, проанализировав словарь малийской народности – догонов, обнаружил родственность в их языке таких понятий, как «движение», «труд», «танец», «красота», «благо». Он писал: «В уме догонов труд (будь то технический либо ритуальный) не мыслится иначе, как в связи с тем благом, которое он приносит обществу. Конечно, он тяжек, но почетен и не лишен определенной красоты. Он рассматривается каждым человеком как средство не только получения немедленной выгоды, но и в не меньшей степени и завоевания престижа».

Труд был средством общения с природой, средством продления союза между нею и людьми. Но очень рано обнаружился в организации труда элемент принужде-ния. Община жестко определяла место каждого крестьянина в производстве. Пока общинник работал только для обеспечения насущных нужд семьи и более широкого круга сородичей, эта система не была в тягость. Положение изменилось, как только земля превратилась в источник доходов, а общинная система труда – в форму эксплуатации рядового крестьянина, особенно молодежи, старейшинами.

Ритм труда, естественно, был близок ритму природы. Дни и недели напряженной работы от восхода солнца до захода сменялись паузами относительного покоя, когда устраивались семейные празднества, совершались долгие поездки. Никогда работа не укладывалась в какие-либо графики или схемы, и только реальная потребность обусловливала количество совершенного физического усилия.

Работа была способом, позволяющим взять у природы то, в чем человек нуждался. И не больше. Характерно, что, когда крестьяне из районов террасного земледелия Того спустились в долины, на плодородные земли, они сразу же отказались от прежних интенсивных методов земледелия, хотя те позволили бы им собирать высокие урожаи. Излишек продовольствия им был не нужен.

Уже школа с ее твердым расписанием уроков воспитывала у крестьянской молодежи совершенно отличное от традиционного отношение к работе. Юношам и девушкам прививалась дисциплина, которой раньше они не знали: отныне не движение солнца, а жесткий график диктовал, как организовать дневной распорядок.

Большое значение приобретал в деревне наемный труд, особенно там, где крестьяне выращивали идущие на экспорт культуры, вроде кофе или хлопка. В этих местах широко применялась наемная рабочая сила. Использовалась она и на более редких крупных плантациях, принадлежавших частным компаниям или государству. Опять-таки занятым там людям приходилось привыкать к новой дисциплине, к новому распорядку.

Одновременно ломались и традиционные представления о «мужских» и «женских» обязанностях, о почетных и позорных, унизительных видах труда.

Европейцы, не знавшие африканской деревни, часто обвиняли рабочих-африканцев в лености, недисциплинированности. Они удивлялись, что рабочий мог бросить выгодное место, накопив нужную ему сумму денег, словно бы будущее его не волновало.

Дело было, конечно, не в лености или странной беззаботности вчерашних крестьян. Но старая трудовая психология деревни не могла измениться мгновенно, без мучительной перестройки всего образа жизни.

Таков был «багаж», с которым молодежь покидала родные места, отправляясь в город. Очевидно, миллионы срывавшихся из деревень юношей и девушек получили лишь самую начальную подготовку к суровым городским экзаменам. Многие не выдерживали испытания и возвращались, но еще большая часть навсегда оседала в городах, пытаясь приспособиться к новой среде, в то же время ее преображая. Подчиняясь городу, они пытались и сами подчинить его себе, перестроить по своему образу и подобию.