Текст книги "Африканскими дорогами"

Автор книги: Владимир Иорданский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Культ предков

Когда английский этнограф Д. Мидлтон начал изучать общество угандийских лугбара, ученый увидел, что они представляют существующие среди них отношения как санкционированные и контролируемые умершими. Все лугбара были убеждены, что ныне существующая форма их общества, когда-то созданного героями-прародителями кланов племени, неизменна и не подвержена внешним воздействиям. Лугбара верили, что живые выступают всего лишь как временные управляющие процветанием, престижем и общим благополучием рода от имени предков, которые делали в свое время то же самое. Исследователь пришел к выводу, что «ценности, находящиеся в центре общественной жизни лугбара, – признание важности родственных уз и общинных связей – поддерживаются культом умерших».

Чувство теснейшей связи с миром усопших укреплялось сознанием того, что предки нередко возвращаются в мир живых людей.

У га приморской Ганы в старшем сыне в семье видели вцеление его деда. Души братьев деда получали вторую жизнь в младших сыновьях этой семьи. Наконец, души сестер деда возрождались в его внучках по мужской линии.

Рождение близнецов было пугающим событием. Их появление нарушало естественный порядок. Ведь они не могли быть вцелением никого из предков, а, очевидно, представляли некую потустороннюю силу. Считалось, что близнецы наделены особым могуществом, причем оно возрастало, когда один из них умирал.

В Восточной Нигерии мне рассказывали, что когда у женщины этнической группы ибо роды были долгими и трудными, то на помощь призывался знахарь. Гадая, он должен был обнаружить, кто же из умерших родичей семьи «хочет родиться вновь». Имя этого человека и давалось младенцу. Если же роды были нормальными, то имя ребенку давала его бабушка. Это было имя предка, которого хотели видеть среди живущих. Бывало, что новорожденный заболевал. Тогда говорили, что этот предок отказался от своего нового жилища.

В этих представлениях была выражена идея единого потока жизни, который объединял равно живых и мертвых. Долгом живущих оставалось следить за тем, чтобы этот поток, от которого зависело процветание общины, не ослабевал. Вот, в частности, почему бесплодие становилось не только несчастьем, но и позором женщины, пусть невольно, но наносящей ущерб численности общины. Здесь же заключалась одна из причин суровой нетерпимости к адюльтеру, нарушавшему «чистоту» потока. Этими же идеями питался сложнейший ритуал, призванный защищать племя, род от исчезновения, которое для предков было бы второй – и самой страшной – смертью, без надежды на перевоплощение.

Воздействие культа предков очень заметно прослеживается на существующей внутри рода иерархии. Им закреплялось подчиненное положение молодежи и господство старейшин. Во многих случаях он служил своего рода «идеологической» платформой власти вождей, которые выступали как необходимые посредники между живыми и усопшими.

И здесь обнаруживались два подхода к вождям-жрецам.

Как только вождь начинал дряхлеть и его все чаще и чаще посещали болезни, подданные задумывались о его замене. В их глазах эти проявления растущей слабости выглядели как свидетельство неспособности вождя поддерживать «жизненный поток» общины достаточно могучим. Его убирали.

Однако гораздо шире было распространено другое мнение – убеждение, что чем старше становился человек или чем бо́льшую власть удерживал, тем ближе он подходил к миру предков, которые и придавали его положению мистический ореол особого могущества. Иногда два представления сталкивались между собой, но чаще сливались, образуя крайне путаную племенную «идеологию власти».

Эта «идеология» была своего рода отражением реально существующих порядков, но отражением активным, вторгающимся в жизнь ради закрепления породивших его отношений.

Когда современность бросала человеку вызов и требовала от него пересмотра мировоззрения, ему приходилось отрекаться от слишком многих этнических ценностей, от слишком многих ставших плотью и кровью убеждений. Вероятно, если бы африканское общество изменялось медленно, если бы его внутреннее перерождение происходило постепенно, то общественное сознание смогло бы «перестроиться», не вызывая душевной ломки, без психических травм. Но у Тропической Африки был иной удел. Темпы социальных изменений были потрясающе напряженными и предельно сжатыми. Время не считалось с тем, что у человека есть предел гибкости, предел способности осваивать новое и к нему приспосабливаться.

В начале века завершилось завоевание континента. Те, кому было 20–25 лет в те годы, вынесли на своих плечах всю тяжесть колониальной эксплуатации. Однако уже поколение, которому исполнилось двадцать – двадцать пять лет в 40-х годах, начало борьбу за национальную независимость, больше того – успело добиться победы. В то время как деды еще находились в архаичном, хотя и испытавшем страшный удар мире, нх внуки уже закладывали фундамент обновленного общества.

Сами темпы благоприятствовали неравномерности происходивших сдвигов. В одних районах континента ими были захвачены глубокие слои народа, в других – только верхушка. Эта же стремительность перемен приводила к тому, что общественное сознание отставало, оно не успевало за ростом образования, темпами становления новой экономики, возникновением новых общественных отношений. Мысль больше не поспевала за потоком жизни.

Врачи Аккры производили исследования о росте психических заболеваний среди крестьян. Наблюдения подтверждали, что в деревнях, охваченных экономическим подъемом, они были особенно распространены.

– Там человеку приходится выдерживать большие нервные нагрузки, – объясняли мне врачи. – Это, как правило, зоны частых, острых социальных и личных конфликтов.

Именно в силу того, что идеи, связываемые с культом предков, а точнее, с представлением о единстве человека и природы, мира живых и мира теней, питали всю духовную жизнь общества, отказ от них происходил мучительно. Легко ли было крестьянину восстать против власти вождя, если он знал, что от вмешательства того зависит благорасположение предков? Легко ли было молодежи оспаривать привилегии старейшин, к чему подталкивала необходимость, если в то же время она сознавала, что от старейшин может зависеть плодородие полей? Действительность заставляла крестьянина продавать и покупать землю, но возможно ли это было без мучительной внутренней драмы, когда собственником земли являлись не только живущие члены рода, а и давно ушедшие в царство теней прапрадеды?

Время с трудом разрубало этот гордиев узел проблем.

В начале 60-х годов мне довелось побывать в краю народа йоруба, в Западной провинции Нигерии. Проблемы, которые были еле заметны в дагомейской или тоголезской деревне, здесь приобретали значение, соответствующее масштабам страны. Именно тогда я особенно почувствовал остроту идущей в крестьянстве борьбы мнений.

По дороге из Абеокуты в Лагос я подсадил в машину молодого крестьянина Огутугу. Он рассказал мне немало интересного.

В Лагос Огутуга ехал купить удобрения для фермы своего отца. С этого и начался наш разговор.

– Много ли земли в отцовском хозяйстве? – спросил я.

– Всю мы не можем обработать, и большая часть остается под залежью. А спрос на землю большой, цена высокая.

– И что вы думаете делать с лишней землей?

– Земля не бывает лишней, – трезво поправил меня Огутуга. – Мои братья и я требуем от стариков, чтобы часть земли продать, а на выручку купить кое-какую технику, нанять рабочую силу.

– А они?

– Их не переубедишь. Земля, мол, завещана предками. Продать ее – значит украсть эту землю и у них и у наших внуков. А другие продают.

Огутуга сетовал, что молодежь зажимают в деревне. Сколько ни работай, доходами распоряжаются старшие.

Сотни тысяч парней, думающих, как мой дорожный знакомый, постепенно меняли лицо современной нигерийской деревни. Они выражали свои взгляды то насмешкой над суевериями стариков, то демонстрируя пренебрежение к власти вождя, то резко требуя на семейных советах раздела земли и права свободно ею распоряжаться. Шаг за шагом эти люди укрепляли в деревне новые взгляды и идеи, в корне отличные от господствовавших одно-два поколения назад.

В этой обстановке возникало совершенно особое состояние общественного сознания. Его главной чертой было своеобразное сосуществование двух систем взглядов: традиционной и современной. Это в известной степени отвечало самой двойственности архаичного сознания, но в значительно большей мере отражало двойственность бытия современного африканца.

Так, на заводе рабочий попадал в сферу отношений, где принесенные им из деревни верования, моральные нормы, привычки поведения оказывались и неуместными и неприменимыми. Ему приходилось слушать технические указания мастера, призывы лидера профессионального союза, советы товарищей по цеху. Все это складывалось в его сознании в особый, круг понятий и представлений.

Когда же рабочий возвращался домой, вокруг него звучали иные речи. Ему напоминали об обязанностях перед сородичами, рассказывали о том, как успешно были принесены жертвы на могилах предков. Он и сам старательно совершал предписываемые обычаем обряды. После свободы городской жизни он вновь оказывался в ярме традиций.

Конечно, это отнюдь не означало, что между двумя системами мировоззрения стояла глухая стена. Отнюдь нет. Больше того – сама действительность приводила к тому, что в сознании каждого мыслящего человека продолжалась, то становясь напряженнее, то ослабевая, борьба между взглядами архаичными и новыми. Но привычки, мысли изменяются медленно…

Одной из таких привычек и было обращение к магии.

Среди европейцев, работающих в странах Тропической Африки, нередко можно услышать обычно рассказываемые с иронией истории о вере африканцев в заговор, в талисманы, о странных, временами возмущающих обрядах, совершаемых ими для защиты от сглаза, от колдовства. Но и от иронии рассказчиков и от их негодования часто отдавало изрядным лицемерием.

В ноябре 1973 года мне пришлось смотреть по парижскому телевидению передачу, посвященную… колдунам и ведьмам в современной Франции. Из слов одного из участников, католического священника, я узнал, что при каждом диоцезе имеется выбранный епископом церковнослужитель, которому специально поручается заклинание бесов… Игравший в передаче видную роль журналист рассказывал, что колдуны встречаются по всей стране. Он описывал некоторые подробности из их магического ритуала, и казалось, что дым инквизиционных костров средневековья еще не рассеялся.

В сфере воображения

Когда я задумывался над ролью магии в африканском обществе (а мне часто приходилось сталкиваться с ее различными проявлениями), то понимал, как опасен презрительный и лицемерный европейский подход к этому сложному социальному и культурному явлению. Вместе с тем я многократно убеждался в том, что вера в действенность магических средств переносила пути разрешения и личных и общественных конфликтов в сферу субъективного, в сферу воображаемого.

В Аккре один из моих тамошних друзей объяснял мне страх перед магией:

– Колдовством пытаются повлиять на судьбу близкого человека – родственника, соседа, хорошего знакомого. Самое ужасное заключается в том, что враги действуют против вас в глубокой тайне. Вас неожиданно постигает несчастье – болезнь, тяжелая утрата, и только много времени спустя обнаруживается, что это было результатом скрытой враждебности и действия магических сил. Тогда уже поздно искать защиты.

Магия, ее таинственные обряды использовались помимо попыток повлиять на природу главным образом в сфере сугубо личных отношений между людьми.

В этой связи мне вспоминаются два случая, о которых писал работавший в Уганде этнограф Д. Бетти. Он наблюдал эти истории, будучи в одном из угандийских королевств – Буньоро.

В первом случае магия оказалась в центре семейной драмы.

Служащий управления общественных работ Йоуана отослал свою жену, которую обвинил в измене, к ее родным. Позднее он женился на другой женщине, от которой имел троих детей.

По истечении некоторого времени отвергнутая жена Юдеси вернулась к Йоуане, который простил ее и построил отдельную хижину рядом с собственным домом. Однако вскоре она опять начала ему изменять. Больше того, Юдеси возненавидела своего мужа и обратилась к знахарю за магическими средствами – «бурого».

Однажды, когда Йоуана спал, она протерла ему лоб и лицо тряпкой, пропитанной полученным от знахаря составом. Вскоре у Йоуаны начали болеть глаза, он стал терять зрение.

Его сестра обратилась к прорицателю, который сообщил ей, что болезнь брата вызвана действиями его первой жены. Но Юдеси с негодованием отвергла эти обвинения и вскоре окончательно ушла из дома мужа. Йоуана через некоторое время полностью ослеп, и в его окружении никто не сомневался в виновности его первой жены.

Второй случай столь же драматичен.

Паоло купил несколько досок, чтобы застелить ими пол в своем доме. Но доски были украдены, а когда их нашли у соседа – Арони, тот нагло заявил, что они принадлежат ему. У Паоло не было свидетелей их покупки, и его обвинения против соседа были отклонены. А еще через несколько дней его дом сгорел дотла.

Тогда Паоло обратился к знахарю. Тот дал ему средство, которое, будучи вылито на месте пожара, вызывало болезнь у поджигателя. Вскоре Арони тяжко заболел. И обращения к знахарям и к европейским врачам ничего не дали, он умер.

В деревне были уверены, что Арони был убит Паоло. Да тот и не скрывал своей роли в смерти соседа. Через несколько недель он был арестован старшиной деревни, и это в момент, когда он готовил магические средства для защиты от мщения сородичей Арони.

Может быть, самое страшное в этих историях – порожденная магией атмосфера всеобщей подозрительности, не требующей особых доказательств, чтобы превратиться в уверенность. Достаточно было серьезного потрясения – засухи, эпидемии, голода, – и в обществе вспыхивала массовая истерия страха перед предполагаемыми источниками зла – колдунами, знахарями, ведунами. Так случалось неоднократно, и архаичное сознание оказывалось совершенно беспомощным в подобные периоды.

Значит ли это, что вообще не существовало механизма для выяснения истины? Нет. В африканских обществах было найдено немало способов определения виновного. В своем большинстве они основывались на том, что все члены общины, племени слепо верили в одно и то же. Малейшая доля скептицизма разрушала эффективность всего механизма.

В средневековой Европе эти способы объединяли под единым названием – «божий суд». Их широко применяли и по всей Тропической Африке.

Испытание ядом, например. У леле, ветви этнической группы конголезских бакуба, обвиняемых из нескольких деревень размещали вместе как бы в загоне, за изгородью. Три дня их кормили только бананами, так как считалось, что они помогают выжить во время испытания. Друзья и родственники обвиняемых находились обычно тут же, стараясь поддержать их дух.

Первыми пробовали ядовитый состав старейшины деревни бахаки, которые таким странным способом доказывали свою «чистоту» – пригодность к проведению испытания. После этого выпивал свою дозу каждый из обвиняемых. Бахаки заставляли их двигаться – бегать или танцевать, считая, что движение помогает желудку отвергать яд. Некоторых начинало рвать, что было добрым признаком.

Другие же реагировали иначе. Они испытывали боль, им хотелось, чтобы их оставили одних. Но бахаки начинали их бить, заставляли бежать, пока те от слабости и изнеможения не падали и не умирали. Смерть, подтверждающая виновность человека, была сразу же Я приговором и наказанием.

Нельзя думать, что «божий суд» был совершенно несправедлив, что он равнозначен нелепому произволу. Считалось, что яд может подействовать только на виновного. Человек, действительно совершивший преступление, был в этом так же убежден, как и невинно обвиненный. Поэтому психическая сопротивляемость действию яда первого и второго бывала совершенно различной, и это, конечно, играло значительную роль.

Существовали в архаичных обществах и другие средства защиты от магии, носившие предупредительный характер.

Мне вспоминается, как в январе 1961 года в небольшой деревушке на границе Мали и Гвинеи я присутствовал на празднике, в котором участвовали охотники-музыканты. Они образовывали нечто вроде касты отверженных, которых боялись и которых презирали остальные крестьяне. Но на празднике именно они, отверженные, задавали тон общему веселью. Они жизнерадостные люди, отнюдь не угнетенные своим приниженным общественным положением.

Меня поразила их одежда – бурые, рваные рубища, увешанные самыми странными и неожиданными предметами – когтями зверей, кусками кожи, патронами и тому подобным.

Со мной на празднике был активист Союза суданской молодежи, небольшой патриотической организации, сыгравшей, впрочем, заметную роль в борьбе против колониализма. Явно смущаясь видом музыкантов, он объяснял:

– Это гри-гри – талисманы. Видите ли, охотникам приходится каждый день наталкиваться на многочисленные опасности. И они ищут защиты. Каждое гри-гри предохраняет от какой-то одной определенной опасности.

Видимо, охотники-музыканты чувствовали себя хорошо обереженными от любых невзгод. Они самозабвенно играли на своих инструментах, отставив в сторону древние пищали, которыми были вооружены.

Задумываясь над всем этим, нельзя было не заметить, что и магия с ее странными обрядами и культ предков с его сложным символическим ритуалом вырастали из одной основы – своеобразного мировоззрения, присущего африканскому предклассовому обществу. Они отражали определенный уровень развития народного сознания.

– Боги бежали от европейцев, – говорил ганский крестьянин приезжему этнографу, – многие из них ушли в глубь страны, в леса, а другие скрылись под землю.

Но и магия и культ предков не исчезли. В новых условиях они приобрели новое обличье.

Кризис

Все это было прошлым, но вписывалось в действие тельность сегодняшнего дня.

Как в Европе, выходящей из туманов средневековья, в странах Тропической Африки возникали крупные социальные движения с сильной религиозной окраской, В этой связи участники происходящей здесь борьбы с волнением спрашивали себя: какие же изменения про изошли в местном общественном сознании? насколько, они были глубоки и основательны? в каком направлении развивались?

Думается, наступит время, когда в произведениях африканских писателей и исследованиях африканских ученых эти вопросы получат полный ответ. Пока же могли быть сделаны только первые и робкие шаги в области, которая остается практически неизученной.

Проблема особенно усложнялась тем, что в Тропической Африке общественное сознание, оказавшись перед необходимостью осмыслить совершенно новые социальные условия, переступало через целые исторические эпохи. В сущности, оно не было подготовлено к восприятию капиталистических порядков опытом угнетения и борьбы, накопленным, скажем, европейцем в условиях феодального строя. Оно к тому же было лишено времени для разработки новой этики и морали, решения возникающих противоречий в сфере культуры, для формирования нового мировоззрения. Если на общественное сознание европейских народов и прямо и исподволь оказали воздействие достижения философии, искусства, науки в широком смысле этого слова, то в Тропической Африке ломка общественного сознания развертывалась не только стремительно, но и в известной изолированности от высших достижений и европейской и азиатской культуры. В сущности, лишь после завоевания независимости, да и то далеко не везде, начали устанавливаться оборванные колониальным захватом плодотворные контакты африканской культуры с культурами других народов земного шара.

Почему литература, видимо, призвана сказать особенно веское слово о наиболее запутанных и противоречивых сторонах этого процесса? Да в силу того, что она первая, изучая перемены во взглядах отдельных людей, сможет предвидеть, каких сдвигов можно ждать в сознании общества в целом. Кроме того, есть и другая причина.

Она в потрясающем драматизме того, что происходит и происходило в Африке. Тусклость газетных сообщений скрыла колоссальные масштабы крестьянских волнений в Заире в 1964–1965 годах. Мало известно и и то, какие громадные надежды демократии и прогресса были перечеркнуты военными переворотами. Лишь отдельные имена – конголезца Патриса Лумумбы, камерунцев Ума Ньобе и Феликса Мумье, ганца Кваме Нкрумы и немногих других – стали известны всему миру, тогда как титанический труд сотен тысяч учителей, медиков, юристов, журналистов по обновлению народного мировоззрения и народной культуры был окружен стеной молчания.

Но драматизм был не только в социальных столкновениях. Он пронизывал и судьбы людей, жизнь которых совпала с этой эпохой великого переворота.

В деревне первые конфликты возникали с появлением и распространением доходных культур – хлопка, какао, бананов, кофе, с обострением ссор из-за земли, со вспышками споров между стариками и молодежью о деревенских делах.

Напротив, в городе вчерашний крестьянин оказывался в новой среде и ему приходилось, очевидно, решать задачи, которые он даже не мог бы вообразить, оставаясь в деревне. Не говоря о поисках работы или иных средств к существованию, он должен был усвоить новое отношение к труду, принять новые нормы человеческих взаимоотношений, Одновременно ему следовало от многого отказаться – былых привычек, старых привязанностей, прежних этических идеалов.

Временами новый горожанин оказывался перед тяжкими испытаниями. И все же драма, героем которой оказывался крестьянин, была, как представляется, мучительнее, чем страдания, выпадавшие на долю горожанина. Крестьянин вступал в конфликт с самыми близкими ему людьми – с братьями, с отцом, с собственными детьми. Жизнь заставляла его ломать отношения, которые в его же глазах были священными, – отвергать авторитет старейшин, разрушать традиционную семью, переходить в иную веру, забывать об общинной солидарности. Одновременно возникала другая крайность – подчеркнуто ревнивое отношение к поддержанию давних порядков, неприязнь к любому независимому движению мысли.

Это были два совершенно различных типа драмы: один – адаптация к новой среде, второй – участие в постепенной трансформации самой среды. Естественно, что в этой обстановке и индивидуальное и общественное сознание изменялось по-разному и не в тождественных направлениях.

Мне приходилось, впрочем, слышать и другие рассуждения.

– Развитие нашего общества было слишком быстрым, чтобы быть действительно основательным, – говорил мне врач-психиатр в Аккре. – В этих условиях можно было вырастить новую интеллигенцию, создать основы нового общества, но немыслимо полностью перестроить народное сознание, народное видение мира. Стремительность ломки старых общественных порядков обостряла присущие этому сознанию противоречия, но отнюдь не облегчала их разрешения.

Мой собеседник продолжал:

– И напротив. Сознание не успевало перестроиться, оно цеплялось за старое. Когда горожанин обнаруживал, что не может совершать жертвоприношений на могилах своих предков, а следовательно, ему трудно рассчитывать впредь и на их защиту, он обращался к новой вере – к слову мусульманских проповедников или христианских миссионеров. Однако очень быстро он менял и обряды и само вероучение, под защиту которого становился. И в новой религии он искал пути к тому, чтобы восстановить утерянную связь с прапрадедами своего народа. Так, делая шаг вперед, он оставался на прежнем месте.

В этих наблюдениях было много справедливого, и, помню, я не стал спорить со своим знакомым. Лишь заметил, что его взгляды не столько противоречат моим, сколько их дополняют.

Фактор времени действительно играл громадную роль в современной африканской истории, причем его значение приобретало особую важность в те эпохи, когда социальные изменения различного характера ускорялись. Общественное сознание не успевало перестраиваться; каждой социальной группе, каждому классу требовался для этого более или менее значительный срок. Во Франции, к примеру, уже давно труд адвоката пользовался не большим престижем, чем труд инженера, однако, как и полвека назад, буржуазия предпочитала посылать своих детей не на технические, а на гуманитарные факультеты. Несмотря на то что мир переживает беспрецедентную по своим масштабам научно-техническую революцию, высоко приподнявшую общественную роль инженерно-технической интеллигенции, схема социальных ценностей в глазах среднего французского буржуа почти не изменилась.

К тому же простой человек видел окружающую его действительность иными глазами, чем тренированный социолог. Там, где тот констатировал серьезные социальные потрясения, ломку традиционного уклада, развитие капиталистических общественных отношений, человек с улицы замечал, что в действительности налицо падение нравов, что исчезает былое почтение к старшим, что бывает все труднее и труднее свести концы с концами. На основании собственного жизненного опыта ему, как и сотням тысяч окружающих его людей, практически было невозможно подойти к тем широким обобщениям, которые делал ученый либо политик.

Это, с одной стороны, объясняло, почему общественное сознание неизбежно отставало в Тропической Африке в своем осмыслении действительности от ее развития, а с другой – показывало, почему там, где социальный опыт масс постоянно не обогащался достижениями научной мысли, это отставание становилось особенно значительным.

В изучении и этих социальных драм и этих тонких сдвигов в общественном сознании именно литературой накоплен богатый опыт. Напротив, научные изыскания в этих областях долгие годы страдали схематизмом, зачастую отвергающим живую плоть народной истории. Да и сам опыт изучения эволюции массового сознания, массовой психологии был беден, и редко кто, кроме тренированных этнографов, серьезно занимался его углублением. Лишь в последнее время общественные науки начали ускорять движение вперед в этом сложном и трудном деле.

Правда, в Тропической Африке положение исследователя облегчалось в известной мере самими масштабами и глубиной происходящих изменений. Они, как говорится, «резали» глаз.

В архаичных обществах Тропической Африки распад традиционных социальных отношений сопровождался и острым кризисом народного самосознания. Под воздействием начавших раскрываться внутренних противоречий оно меняло свой характер. Издавна присущие ему материалистические и мистические тенденции, ранее сосуществовавшие в состоянии некой «нерасчлененности», вступили в становящийся все более антагонистическим конфликт. Симптомом происходившей ломки сознания стали возросший скептицизм, резкое обострение критического чувства, больший реализм, «безверие», но одновременно и возникновение массовых религиозных течений. Многое в конкретных проявлениях этого кризиса могло представляться странным, даже уродливым. В то же время он был крайне плодотворен и во многом предопределил силу и размах ничего общего с религией и религиозностью не имеющих массовых выступлений крестьян и рабочих против угнетения, за национальную свободу и социальное раскрепощение, характерных для первых лет независимости.

Одной из наиболее броских примет социального кризиса, ломки общественного сознания, изменений в народном мировоззрении стало во многих районах Тропической Африки «ведьмоборчество». За этим понятием, родившимся в застенках инквизиции, скрывались мучительные усилия африканских обществ освободиться от страха перед властью мертвых. Но не только. Подтачивались идеологические основы давних общественных порядков. Из густого мрака медленно возникало нечто новое.

В конце 1972 года на страницах выходящей в городе Ломе газеты «Того-пресс» я прочитал небольшую заметку местного следователя Антуана Мате. «Колдовство в Африке, – писал он, – это постоянное обращение к духам язычества. Это также протест против господствующих религий: католичества, ислама или реформатской церкви. Можно также утверждать, что колдовство является дочерью нищеты. Оно – надежда мятежных». Далее Антуан Мате призывал: «Надо заполнить новым видением мира пустоту, которая возникает из-за исчезновений суеверий и колдовства. С этой целью мы предлагаем создать специальную комиссию, призванную собирать сведения о магических обрядах, между прочим, об изготовлении талисманов гри-гри… Эти обряды невозможно полностью уничтожить, ибо они часто сопровождаются врачеванием и в состоянии оказать услугу нашему краю».

Такие высказывания очень характерны для известных кругов современного африканского общества, в котором живы и страх перед магией и убеждение, что в ней – возможность улучшения своей судьбы в этом несправедливом мире. В подобных взглядах робкий рационализм сочетался с мыслью о том, что в магических обрядах и суевериях все же могли скрываться элементы подлинного объективного знания. Чувствовалась даже готовность под этим предлогом чуть ли не встать на защиту колдовства.