Текст книги "Африканскими дорогами"

Автор книги: Владимир Иорданский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Небоскребы в кольце лачуг

…После Банджула, столицы страны земляного ореха – Гамбии, выглядевшей с высоты ночного неба маленьким огненным пятнышком, Дакар показался мне громадным городом. С неба был виден длинный язык пламени, обведенный густой черной линией океана. Когда самолет приблизился, тысячи желтых и голубых огоньков замигали ему с земли.

Но поздней ночью когда я оказался в городе, он выглядел скорее темным, мрачным. На витрины магазинов фешенебельного бульвара Вильяма Понти были опущены стальные решетки. Тяжелой громадой нависало над улицами центра несколько хмурых одиноких многоэтажных зданий. Вдали мелькали силуэты редких в этот поздний час прохожих. Город спал тяжелым сном усталого человека.

День наступил солнечный. Утренний ветер нес с океана прохладу. В окно гостиницы, где я остановился, доносился разговор прохожих, многоголосый, разноязыкий шум оживленной толпы. Был апрель 1961 года.

Долгое время Дакар был центром колониальной федерации Французской Западной Африки, и это наложило на город свою печать. Здесь было больше европейцев, чем в других городах африканского Запада. Из соседней Мавритании сюда приходили кочевники-мавры, державшиеся небольшими группами в этом чужом городе и резко выделявшиеся в толпе своей длинной голубой или белой одеждой и черными тюрбанами. Несмотря на распад федерации, в Дакаре можно было встретить дагомейцев, малийцев, гвинейцев, нигерцев, которых забросили сюда перипетии карьеры в колониальной администрации или службы в крупных торговых домах. Сами масштабы Дакара – это масштабы столицы крупного государства.

По улице Венсана я вышел на бульвар Вильяма Понти, скромные Елисейские поля сенегальской столицы. Раскидистые деревья бросали густую тень. У вынесенных прямо на тротуары столиков многочисленных кафе сидели солдаты-отпускники с французской военно-морской базы Дакара, чиновники-французы, решившие до работы выпить кружку пива, студенты-африканцы местного университета. В витринах многочисленных маленьких магазинов лежали товары, которые можно увидеть в любом провинциальном французском городке.

Центральная площадь Независимости была залита солнцем. У здания министерства иностранных дел, построенного в характерном колониальном стиле, стояли полицейские в черных мундирах. Левее возвышалось громадное серое здание, занятое торговыми компаниями, магазинами. На углу бульвара Вильяма Понти и площади Независимости – тяжелый массив Банка Западной Африки. Пожалуй, именно здесь, на площади Независимости, я особенно остро почувствовал, до какой степени в городе было и еще остается сильным влияние Франции. Что африканского в этих европейского стиля домах? Разве сенегальцы дали улицам и площадям имена своих завоевателей или забытых в самой Франции министров давно павших правительств?

В тот же день я побывал в музее Фундаментального института Черной Африки, расположенном неподалеку от ультрамодернистского здания Национального собрания Сенегала. В этом музее собрана одна из богатейших в мире коллекций африканского прикладного и изобразительного искусства. Здесь можно увидеть уникальную коллекцию украшенных великолепным орнаментом бронзовых гирек, применяемых бауле и ашанти для взвешивания золотого песка, славящиеся своей выразительностью маски племени догон с плоскогорья Бандиагара. В одном из музейных залов выставлено интереснейшее собрание деревянных скульптур сенуфо из северных районов Берега Слоновой Кости. Когда смотришь на некоторые из этих фигурок, чувствуешь, что их выточила рука великого мастера. Недаром талантливость африканской скульптуры вызывала восхищение Пикассо и Матисса.

Что говорил африканский художник языком орнамента, скульптуры, масок? Для нас его слова столь же; непонятны, как непонятны этрусские надписи, но во многих районах Африки его речь продолжала волновать и 1будоражить умы людей, которым она ясна и близка.

В Дакаре истинно народное изобразительное искусство сохранилось только в музеях. Как в облике самого города было трудно обнаружить самобытные сенегальские черты, задавленные и растоптанные колониализмом, так и в работах африканских ремесленников, которые я видел, стандарт пришел на место творчества.

В начале бульвара Вильяма Понти расположилось несколько мастерских сенегальских резчиков по дереву. В этих мастерских молодые парни вырубали из твердых пород дерева как две капли воды похожие одна на другую женские головки, одинаковые, словно вышедшие из-под одного пресса, женские и мужские фигурки. С помощью полировки и черной краски они превращались в так называемый эбен – черное дерево.

Это было чисто коммерческое производство. Резчики изготовляли то, что находило спрос у европейского туриста, то есть соответствовало его вкусам. В сущности, они воплощали в дереве само представление европейского обывателя об африканском народном творчестве, и в результате получалось нечто уродливое.

Конечно, талант народа не погиб, и иногда в груде стандартных, безобразных вещей мелькнет произведение большого искусства, в котором чувствуется присущее самому художнику видение мира. Я видел ювелиров, которые продолжали давние традиции сенегальской и суданской филиграни. На моих глазах ткачи создавали ткани, радующие богатством красок и строгой простотой узора.

Городские контрасты

Чем больше я знакомился с Дакаром, тем больше сам город начинал казаться мне тенью Европы. Тень всегда искажает пропорции того, кто эту тень отбрасывает, так и в Дакаре европейские соотношения были нарушены. Контрасты, часто присущие самой Франции, были обнажены в этом городе до такой степени, что выглядели перенесенными в жизнь со страниц разоблачающего колониализм памфлета.

Из богатых районов центра такси за несколько минут доставило меня на пыльные улицы Медины. Мединой в Дакаре называют часть города, населенную исключительно африканцами. Какими далекими казались здесь богатые магазины и кафе улицы Мажино или площади Независимости!

В этих бедных кварталах начиналась подлинная Африка, районы африканцев, застроенные самими африканцами. Бетон и даже кирпич в этих местах еще были неизвестны, и дома сколочены из разбитых ящиков, толя или слеплены из глины. Вместо магазинов центра – торговки, весь день продающие несколько бананов и банок консервов; вместо зеленых скверов – желтые груды пыли.

Отсюда, из Медины, видны белые небоскребы дакарского центра, но на голубом фоне неба они подобны миражу в пустыне.

Медину и европейские кварталы города разделяла улица Эль-Хаджи Малик, и эта граница между двумя районами, между двумя различными образами жизни, была значительно более непроницаема, чем даже высокая ограда из колючей проволоки вокруг французской военно-морской базы в окрестностях сенегальской столицы. В Медине можно было увидеть, как резко противостояли в Дакаре бедность и роскошь, болезни и здоровье, невежество и цивилизация. С одной стороны линии борьбы находились районы, где концентрировалось богатство, с другой – где продолжала «накапливаться» нищета. Между этими двумя полюсами дакарской жизни, как между двумя полюсами магнита, существовало поле огромного социального напряжения.

Как-то раз за мной в гостиницу заехали друзья и пригласили пообедать вместе в доме у одного из них. Я охотно согласился.

Домик, к которому мы подъехали, находился в самом центре дакарской Медины. В тени еще молодого деревца, напоминающего белую акацию, был поставлен стол, за которым сидели пять-шесть молодых ребят.

В Сенегале народ говорит на нескольких языках: волоф, пулар, серер и других. Многие сенегальцы знают все эти языки, но, как правило, встречаясь, говорят между собой на волоф или по-французски, конечно, если принадлежат к разным народностям. На французском шел и спор, очевидцем которого я оказался.

После обеда один из присутствующих, его звали Алиун, сделал нечто вроде сообщения о французских компаниях в стране. Этот парень был простым почтовым служащим, но его доклад был очень хорош. Он подчеркнул, что важнейшие отрасли сенегальской экономики продолжают оставаться в руках французских капиталистов. Развивая эту мысль, Алиун рассказал, что центр «Сенегальской компании фосфоритов Тайбы», контролирующей добычу фосфоритов в стране, разместился на авеню Клебер в Париже. В Париже находилось и бюро «Нефтяного общества Сенегала». Алиун отметил, что французская фирма «Лезье» вывозит за границу 56 % основного богатства страны – урожая земляного ореха. Иными словами, от этой компании зависело благосостояние тысяч семей сенегальских крестьян.

Сгрудившиеся вокруг докладчика молодые люди не были марксистами. В своем большинстве это были мусульмане. Но они отбрасывали вопросы религии прочь, когда речь заходила о стране, ее будущем. Один из них ответил на мой вопрос, как он относится к авторитету религиозных вождей – марабутов, следующими словами:

– Марабут может мне сказать, правильно ли я понимаю Коран, но он не скажет мне, правильно ли я понимаю положение моей родины. Мы больше не можем жить так, как жили раньше. Мы не хотим больше жить в нищете и невежестве и рассчитываем прежде всего на собственные силы.

Его товарищ, молодой рабочий с умным и живым лицом, добавил:

– Вопросов религии мы не обсуждаем, это – дело стариков. Мы думаем, как добиться подлинного обновления страны, как завоевать культурную и экономическую независимость, открыть людям свободный путь к лучшей жизни.

Этот разговор мне запомнился надолго. Чувствовалось, социальное напряжение в стране было столь значительным, что даже объединенные усилия католических священников и мусульманских религиозных вождей не были в состоянии остановить «брожение умов». Встреча, на которой я побывал, – одна из многих, происходивших в Дакаре ежедневно. Вечерами, собираясь, молодежь говорила прежде всего о политике. Такие встречи были подобны пузырькам пара в закипающей воде. Их становилось все больше и больше, пока, наконец, вода не начинала клокотать и бурлить.

Было далеко за полночь, когда я возвращался к себе в гостиницу.

Как только в конце рабочего дня опускаются стальные решетки на окнах магазинов и контор, центр безлюдеет. Только спящие на циновках под этими окнами сторожа да полицейские патрули составляют его ночное население. Оазисы жизни – это дансинги, бары, рестораны, где до позднего часа гремят оркестры и к собравшимся повеселиться липнут воры, проститутки, сутенеры, торговцы наркотиками.

Кажутся вымершими и районы особняков и вилл, где засыпают рано. Напротив, там, где живет беднота, до глубокой ночи бурлит жизнь. Открыты лавочки торговцев, в закусочных и пивных полно народа, кое-где звучит громкая музыка: группы бродячих музыкантов соперничают в успехе с включенными на полную мощность радиоприемниками. Электроэнергия здесь многим не по карману, и окна домов обычно освещены тусклым, красноватым светом керосиновых ламп. Часто под уличными фонарями, прямо на мостовой, сидят молодые парни с книгами на коленях, читают.

Этот тип города с жестко проведенными социальными границами складывался десятилетиями, и пропасть, в общественной жизни невидимо разделяющая тонкую прослойку привилегированных и массы народа, на городском плане может быть обозначена со всей точностью, с указанием кварталов и улиц.

Дакар 1961 года нес на себе все стигматы недавнего колониального прошлого. Может быть, самая характерная черта колониального города – это его внутренняя раздробленность, обнаженность противостояния районов богатства и бедности, что обычно замаскировано временем в старых центрах Западной Европы. К тому же если на полюсе богатства находились немногие европейцы, верхушка африканского чиновничества и буржуазии, то на противоположном конце городского общества концентрировались массы обездоленных. Промежуточная Прослойка невелика численно и слаба экономически.

Когда я был. в Дакаре, то часто вспоминал о Кин-шасе, тогда еще называвшейся Леопольдвилем. Мне довелось побывать там в июне 1960 года, за несколько месяцев перед поездкой в Сенегал. На дакарских улицах мне часто казалось, что я вижу уже виденное, узнаю уже узнанное.

План города Леопольдвиля отражал идею расовой сегрегации, лежавшую в основе политики бельгийских колонизаторов в Конго. На высоком берегу реки Конго свободно раскинулись особняки и небоскребы европейского города. Полукольцом на значительном расстоянии друг от друга и от европейского района были сооружены африканские кварталы. Примерно в центре между европейской и африканской частями города, так, чтобы по первому приказу командования войска могли бы немедленно занять любой городской район, находился занимавший значительную территорию военный лагерь имени Леопольда II.

Но, может быть, и Дакар и Киншаса представляли собой исключения? Нет, в облике каждого крупного города Тропической Африки легко было обнаружить ту же внутреннюю «расколотость», что и в столицах Сенегала и Конго. История становления нигерийской столицы – Лагоса многими своими особенностями напоминает рождение других крупных городов континента.

Миражи Лагоса

Века назад на берегу лагуны, где находится самый большой порт Западной Африки, возникла рыбачья деревушка: десяток глинобитных лачуг под кокосовыми пальмами, несколько вырубленных из древесных стволов пирог на берегу за чертой прибоя… Тысячи таких поселений разбросаны по всему побережью Гвинейского залива.

Нельзя сказать, что условия особенно благоприятствовали созданию города именно в этих местах.

Нигерийский ученый Акин Мабогундже как-то раз отметил, что «Лагос вырос почти вопреки всему характеру своего местоположения». Исследователь писал, что «город развился на болотистом острове, расположенном в лагуне, выход из которой в море затруднялся необычайно сильным прибоем и перемещающейся, предательской песчаной отмелью. Мелководье – до 1914 года глубина не достигала и 12 футов – вынуждало океанские пароходы бросать якорь далеко в море. Мелкие суда – катеры и тендеры, которые осмеливались пересекать отмель, должны были следить за цветом выброшенного флага, прежде чем решиться на проход. Даже когда флаг был белым, случалось худшее. Если катер или тендер наталкивался на отмель, у пассажиров оставалось мало надежды уцелеть. Лагосская лагуна была особенно славна бесчисленными акулами, которые шныряли вокруг кораблей в ожидании своих жертв. Когда же бывал поднят черный флаг, то о корабле, осмелившемся пересечь отмель, очень часто больше не было слышно. Наконец, даже после благополучной переправы посетителям Лагоса приходилось считаться с малярийной лихорадкой и дизентерией… Жаркий и влажный климат быстро вызывал состояние физической и умственной прострации, наполовину ослабляя сопротивляемость человеческого организма к тому времени, когда москиты обрывали его жизнь. В общем Лагос был самой известной из могил белого человека на западноафриканском побережье».

И все же европейцев не переставало притягивать к Лагосу. Англичанин Джон Уайтфорд еще в 70-х годах прошлого столетия писал: «Лагос, несомненно, находится в наилучшем положении для торговли в Бенинском заливе, и торговцы понимают его важность. Несмотря на природные трудности, вызываемые ветрами, приливами, сезоном дождей, отмелями, несмотря на то что океанские корабли вынуждены ради безопасности бросать якорь далеко в море, они организовали отправку на палубах пароходов, идущих из Англии, грузовых катеров, а также небольших транспортных судов».

А по мере того как увеличивалось торговое значение города, усиливался и приток людей из внутренних районов края. В 1851 году, когда англичане впервые энергично вмешались во внутренние дела Лагоса, здесь проживало меньше десяти тысяч человек. В 1861 году, к моменту захвата англичанами, город насчитывал уже вдвое больше жителей.

Едва ли не первой книгой, посвященной прошлому нигерийской столицы, была «История Лагоса», опубликованная еще в 1914 году, принадлежавшая перу директора местной школы святого Иоанна Богослова – Джона Лоси. В предисловии Джон Лоси рассказывает, что, восстанавливая прошлое города, опрашивал стариков, а кроме того, использовал записки местного старожила Отонба Пейна. Работа над книгой заняла больше трех лет.

Поражает, а временами трогает дотошность, с которой автор докапывался до мельчайших подробностей городской истории, вроде установки первых фонарных столбов на лагосских улицах (19 октября 1868 года), наименования улиц в столице (в феврале того же 1868 года), гибели верховного вождя Олуволе от молнии в 1844 году и т. д. А в то же время Лоси вполне серьезно верил в легенды и предания, которыми были окружены первые десятилетия лагосской истории.

Он вспоминает, что первый поселенец – охотник Огунфунмире, живший очень долго, обладал способностью превращаться в различных животных, что ему помогало в охоте. Собираясь в лес, Огунфунмире погружал голову в один сосуд с волшебным эликсиром и становился животным, а возвращаясь, погружал голову в другой сосуд, где содержались смеси, делавшие его снова человеком. Эти превращения внушали отвращение и ужас его детям, и однажды, когда он отправился на охоту под видом удава, они опрокинули оба горшка и выплеснули эликсиры. Вернувшийся отец несколько дней ползал по двору, разыскивая сосуды, а потом, потеряв надежду вернуть себе человеческий облик, уполз в джунгли и больше не появлялся.

Не менее фантастична и вторая легенда, рассказанная Лоси. Шла война между владыкой королевства Бенин и вождем Лагоса – Олофином. Жена его Аджайе, подкупленная обещанием коралловых бус и иных украшений, раскрыла бенинцам секрет, позволявший войскам ее супруга отбивать все атаки. Олофин попал в плен и был отправлен в Бенин, где брошен в темницу. Там его морили голодом, но проходили дни, а он держался. Королю Бенина донесли, что каждую ночь в камере пленника слышны многочисленные голоса, словно на рыночной площади. Напуганный владыка приказал освободить Олофина.

Вернувшись в родные места, Олофин решил сурово наказать легкомысленную изменницу-жену. Ее обезглавили. Однако лишенная головы женщина продолжала жить. Она часто появлялась среди людей, которые, как пишет Лоси, смотрели на нее «с очень большим изумлением». Но как-то раз Олофину нанес визит его давний друг по имени Алаворо. Увидев движущееся по городу обезглавленное тело, он справился, что произошло. Когда ему рассказали историю женщины, он силой своего волшебства приказал телу броситься в лагуну. И оно подчинилось. Больше никто никогда не видел Аджайе.

Нет слов, эти истории любопытны. Да и рассказаны они в книге «к месту», объясняя происхождение то фамилии древнейшего рода столицы, то выразительной поговорки.

Но, пожалуй, еще более интересен сам подход автора к материалу. Он был весьма образованным для своего общества человеком – знал английский, много читал, был любознателен. Знакомясь с его книгой, видишь, что она написана патриотом, который любит свой народ и гордится его прошлым. В то же время поражает неумение отделить реальное от фантастического, действительно бывшее от рожденного народным воображением. Столь очевидная для каждого современного человека граница между сказкой и жизнью Джоном Лоси воспринималась как нечто весьма расплывчатое и неопределенное.

Если европейская образованность побуждала историка вспоминать и записывать историю династических споров лагосских князей, рассказывать о колониальных экспедициях англичан, создавать портреты наиболее интересных и видных людей лагосского общества, то сила архаичного мировоззрения заставляла автора без нотки сомнения пересказывать «предания старины далекой».

В мире, который окружал Лоси, древние верования, мифологические представления были живы и во многом определяли людские поступки. Историком описана трагическая судьба одной лагосской принцессы, Опо-Олу. Долгие годы она не имела детей, пока наконец оракул не посоветовал ей купить раба и сделать его своим супругом. Она послушалась совета, и предсказанное оракулом свершилось. Но роды не принесли Опо-Олу долгожданного счастья: она родила двойню, а согласно поверьям йоруба, близнецов следовало умерщвлять. Нарушив требование старейшин убить младенцев, Опо-Олу отвезла детей в провинцию – в местечко Иро. Но и туда дотянулась рука следящего за соблюдением законов и обычаев тайного общества Огбони, и дети погибли. А затем и сама Опо-Олу была обвинена старейшинами в колдовстве.

Время, прошедшее с момента выхода в свет книги Лоси, подтвердило устойчивость столь ярко представляемого им типа мышления: исчезли одни суеверия, но на их место пришли новые; забылись одни мифы, но были созданы другие.

Но вернемся к истории Лагоса.

Сохранилась старая гравюра, изображающая бомбардировку города 27 декабря 1851 года двумя английскими кораблями под командованием коммодора Брюса. Художник запечатлел момент, когда от попадания английской ракеты взорвался арсенал верховного вождя (обы) Лагоса – Косоко. Эта катастрофа ознаменовала перелом в ходе боя. Сопротивление лагосцев было сломлено, вождь бежал. Город был занят высаженным с кораблей десантом.

Для нападения англичанами был выбран благородный предлог: оба Лагоса – Косоко был обвинен в работорговле, а сам город представлен мировому общественному мнению как перевалочный пункт работорговцев. Действительно, владыка Лагоса был связан с бразильскими и португальскими купцами, поставлявшими живой товар на плантации Америки. И все же лицемерие английских колонизаторов было налицо.

Косоко прекрасно понимал, что на его край готовится нападение. Например, он запрещал торговцам-англичанам селиться в Лагосе, опасаясь, что британский флот вмешается под предлогом защиты их жизни и имущества. Он отказывался и от подписания договора с Англией, понимая, что в Лондоне ухватятся за любую зацепку для оправдания интервенции. Но все его уловки оказались безрезультатны.

Правительство королевы Виктории твердо решило закрепиться в Лагосе, который специальной гидрографической экспедицией был признан наиболее удобным пунктом для колонизации в районе Бенинского залива. Уже создавшие свои фактории в этих местах английские купцы торопили Лондон, указывая на опасность конкуренции со стороны португальцев и французов. Лондону сообщили, что французский офицер тщательно обследовал Лагосскую лагуну, морские подступы к городу и что поэтому с интервенцией следовало торопиться.

После бомбардировки англичане возвели на трон Лагоса нового вождя – мягкого, безвольного Акитойе. Он правил, но не царствовал. Португальские и бразильские купцы были изгнаны, а их место заняли английские компании. В 1853 году в город был назначен консул, который сразу же вмешался в местные распри. Человек ловкий и беззастенчивый, он установил связь со свергнутым Косоко и использовал эти отношения, чтобы еще больше подчинить своему влиянию сменившего Акитойе на троне вождя Досуму. Наконец, под тем предлогом, что вождь пытался возобновить торговлю рабами, он был смещен, и Лагос из протектората превратился в колонию под прямым английским управлением. Это случилось в 1861 году.

Как рос колониальный Лагос? С первых дней оккупации он развивался как расколотый, внутренне разъединенный город.

Английские торговцы, хлынувшие сюда вслед за морским десантом, первоначально селились в районе нынешней Марина-род, проложенной вдоль берега лагуны, и Брод-стрит – Широкой улицы, пересекающей городской центр. При попустительстве слабовольного Акитойе они захватывали принадлежащие коренным лагосцам земли, и вскоре вдоль берега выросли здания торговых складов и факторий. Появились и миссионеры, также селившиеся в этом районе.

Но позднее европейцы перебрались отсюда в Икойи – пустынную часть острова, на котором и расположен собственно Лагос. Еще в 1865 году один из первых губернаторов колонии, Гловер, в сопровождении вождя Оникойи и его свиты посетил эту часть острова. Встав там, где сейчас проходит Ракстон-род, и повернувшись лицом к востоку, а руки вытянув к северу и югу, он сказал, что вся земля, лежащая за его спиной, в западной части острова, остается за родом вождя Оникойи. Что касается территории к востоку от обозначенной им линии, он объявил ее землями королевы.