Текст книги "Очищение тьмой (сборник)"

Автор книги: Владимир Безымянный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Муть перед глазами появилась совершенно внезапно. Тело цепенело прямо на ходу. Подвернулась на ровном полу нога. Мышцы словно сковало незримым панцирем. И уже вовсе ничего не виделось – снежная пелена сомкнулась окончательно. Подумал бы: «навсегда» – но не стало и мыслей. Одеревенел язык, и Кронова понесло в неведомую сумрачную бездну.

На мгновение открыл глаза – снова увидел склонившегося Эдика. Смысл его слов не доходил до сознания, которое постепенно угасало…

Чувства возвращались медленно и мучительно. Проступающие сквозь мутную пелену пятна складывались в знакомые очертания. Донесся мурлыкающий тенорок Николая Арнольдовича:

– Ну, друг мой, и напугали же вы нас!

На лице Кронова всплыло жалкое подобие улыбки, но и это обеспокоило профессора.

– Не напрягайтесь. Все прошло. Вам нужно уснуть. Когда проснетесь – все будет хорошо. Вы у себя в палате, вокруг – друзья.

Тихо, ступая едва не на цыпочках, с прижатым к губам пальцем, профессор удалился, а следом и его свита. Молчание нарушил моментально подскочивший Эдик.

– Как ты? Я когда увидел – меня словно током ударило! Белее стены, конвульсии, судороги…

– Эдик, что это… было?

– Было! Это еще не конец. Таблетки! Что ты принял и сколько?

– Четыре, в стакане.

– Белые, большие, с вдавленной полоской посередине?

– Маленькие розовые.

– Да такой дозой слона можно угробить!.. Сволочи! – Эдик влажной белой ладонью отер Саше лицо.

– Запомни, эта кошачья повадка врачей рассчитана только на новичков. Я это на собственной шкуре испытал. Здесь всех берут в оборот, только не сразу. Никуда не денешься. Рано или поздно станешь роботом. Посмотри на наших селян – они же как игрушки, у которых батарейка садится. Еще увидишь, какими отсюда увозят! Будешь принимать эту дрянь – они своего добьются.

– Так что же делать?

Растерянность Кронова отразилась в глазах Эдика.

– Прежде всего научись прятать таблетки. Смотри – это довольно просто.

Достав из кармана три круглых шарика и бросив их в рот, Эдик сделал глотательное движение. Заходил ходуном кадык, дрогнул живот.

– Найди.

Безуспешные попытки Саши вызвали только смех. Наконец Эдик отлепил от неба серую пластинку, протянул ее Кронову. Во влажном хлебе сидели три горошины.

– Ну как, годится? Запомни: всем своим поведением ты должен показывать, что принимаешь лекарство. И Боже сохрани, если они обнаружат твою уловку. Тогда… вот тогда начнутся уколы. Как у меня. Только мне их назначили по другой причине, да и доза половинная – не знают, что таблетки в унитаз идут. Ага, вот, кажется, и по мою душу.

С лязгом отворилась дверь, и в проеме возник мордатый санитар, движением пальца маня к себе Эдика. Последнюю фразу тот договаривал уже на ходу, углом рта:

– Отдыхай, береги силы. Понадобятся. Не будет сил – от уколов вполне можно «уснуть».

* * *

«Спи спокойно, дорогой товарищ…» Эта замогильная фраза, словно бы прописавшись в палате, неотступно сверлила воспаленный мозг. Здешние медики славились умением моментально отличить симулянта от законченного психа. А что там на самом деле за диагноз, мало кого интересовало. При желании психику обследуемых ничего не стоило изменить. А в отношении симулянтов методы применялись еще более жесткие.

Кронову ничего не хотелось. Упорно пытался слепить веки, но и при открытых глазах на него наваливались видения. Сквозь тощий матрац в тело вдавливались металлические полосы «кровати», не позволяя ни на минуту забыть о том, где он находится.

Его оцепенение нарушили стоны слева. Стонал вернувшийся с укола Эдик. Он, скорее всего, был без сознания, и обитатели палаты старались неосторожным шумом не нарушить его спасительного забытья.

Слишком тонок матрац под исколотой множеством разнокалиберных игл спиной… Но есть моменты, когда этот матрац, этот блин провонявшей потом и мочой ваты превращается в орудие пытки. «Скатка»! И хотя в психушке не совершают марш-бросков с полной выкладкой, на «скатке» можно выложиться полностью.

Очнувшийся Эдик через силу повернулся к Кронову. Губы на сером, сморщенном лице прыгали от ненависти и бессильной злобы.

– Жил я, Саша, и не знал, как люди мучаются… Видал наших санитаров? Половина этих сытых скотов у кавказцев на ставке. Те платят за то, чтобы меня кончали, но не сразу. Мне еще маяться и маяться… Кладут, гады, на «скатку» лицом, ноги подтягивают сзади к спине – и киянками по пяткам! Я – боли не боюсь, но и я орал…

Не стал говорить парню Кронов, что его вопли слышны и через этаж от подвала, где обычно совершались экзекуции. Хотя, бывало, под настроение санитары баловались «скаткой» и прямо в палатах.

– Успокойся, Эдик, все пройдет. Отстанут. Не век же мордовать будут. Где еще быдло властью потешится. При чем тут кавказцы, кругом одни ваньки.

– Ну, конечно, ни при чем. Фантом больного сознания, – губы Эдика едва шевелились, слова выговаривал негромко, но отчетливо, будто отрезая одно от другого. – Ты телевизор смотришь? Заметил – все идет как надо, временны только трудности. Отчего только жрать нечего, если столько вокруг народных заступников? Вон, Карасева взять – ты его по телику, небось, видал, а я по жизни знаю. Этакий сладкопевец, оратор. Эх, сигаретку бы!..

– Лучше потерпи, пока утихомирятся, – слышишь, в коридоре топчутся. Твой Карасев, небось, «Мальборо» курит?

Эдик криво усмехнулся и охнул от боли.

– Насчет «Мальборо» это ты хватил. Если ему и лучше, чем нам, то ненамного. И «стенка» ему тоже светит. Запросто прислонят. Темный ты, Саша, тип. За прессой не следишь, Карасева не знаешь. Это же новый Адам Смит, экономист номер один.

– Зато ты у нас светлая личность – директор универмага!

– Коммерческий директор, Саша. Идиот, но коммерческий. Настоящий – он у себя в кабинете, в кожаном кресле, а тут того и гляди сам на барабан угодишь.

– Ну и хрен с ним, Эдик. Ты лучше про Карасева давай.

– Ты, конечно, лопух. Вся страна, чуть не весь мир знает, что Карасев сидит, а Саша в полном неведении. Ладно, и я не знал до поры до времени. Думал, самый умный, оказалось – есть и поумнее. А Карасев тоже в тюрьме. Про «Дело о ста миллиардах» слышал? Так вот, собирались они вывезти четыре миллиарда долларов – отконвертировать рубли. Оно, конечно, «деревянные» никому вроде бы и не нужны… Кроме иностранных строительных фирм, которые ведут у нас работы, покупают здесь материалы, зарплату рублями выплачивают. Желающие нашлись. В общем, дело сильное. Все зарубили уже на последнем этапе. Не знаю, кого там забыли подмазать: может Внешэкономбанк, может выше.

– Тут не подмазывать надо – в дело брать.

– Я этого и знать не хочу. В таких делах с тем, кто лишнее знает, особый расчет. Однако Карасев сидит. Когда его, такого интеллектуала, кабинетного ученого, брали – два «ствола» нашли. Про валюту и прочее не говорю. Ни «стволы», ни высокие связи, ни охрана, а точнее, дольщики в деле из Закавказья, не помогли. Эти отпетые, в тюрьму как домой идут. Года три, как в столице появились, а сейчас уже многие сферы контролируют. На таксистах они обожглись только поначалу. Перегнули палку – чересчур сильно прижали, начали «валить». Не надо было до «мокрого» доводить.

– Да, таксисты – тоже ребята дай Бог. Свои пятьсот в день вынимают.

– Вот и не стерпели, что какие-то пришлые их грабят. И пошло: везде, где увидят «черных», – выдают на всю катушку. Не до смерти, но кости трещали вовсю. Ну, а кого знали – разговор особый. Поутихли орлы, сбили с них спесь, пощады запросили. Но после таксистов они за других взялись.

– За торгашей, вроде тебя – и безопаснее, и прибыльнее.

– Вот-вот, тем более, что такие бараны, как я, сами стричься бегут. Тут уж не до шерсти, была бы шкура цела. Послал меня как-то хозяин за товаром. Езжай, говорит, в белокаменную – весь импорт оттуда идет. Будто я и без него не знаю. На Карасева меня как-то нацеливал один мужичок – товарищ отца. Отец шесть из своих пятнадцати только еще отзвонил, но друзья не забывают. Ну, думаю, хоть Карасев сидит, так кавказцы-то его гуляют, и двинул в столицу, хвост распустивши: в двадцать пять лет – замдиректора солидного универмага, то-се да плюс полномочия… Я уже этим делом занимался, и хозяин ко мне – с полным доверием.

Прибыл, отыскал в центре столицы их малое предприятие, все честь по чести. Товар оказался, действительно, – экстра. Причем, не стоковый, а из фирменных магазинов. Договорились, что заберу контейнер – это на сорок миллионов. Для нашего города – жук начихал. За день разгребут, много – за два. А когда их главный, Вартан, открыл в офисе сейф, я просто поплыл, столько денег ни в кино, ни при инкассации видеть не приходилось. Долю мне назначили – миллион! Наличными! При том, что и от универмага кое-что бы отстегнулось за хороший товар. Конечно, по сравнению с миллионом – копейки. А главное – репутация фирмы. Личное состояние директора – четыре миллиарда, во дворе – «мерседес», «форд» и «БМВ»! А?.. Ну, я тем же вечером в поезд – и домой. Директор мне: «Отвечаешь за товар? Нам ведь кредит брать». А я только о своем. «Отвечаю! Все – класс!» Выдают мне бумаги, доверенность. В столицу я летел. По дороге миллион свой распределял, что куда. Вартан с машиной помочь обещал. Ну, и помог. Футболок и брюк в контейнере оказалось ровно двадцать пять тысяч штук. По тысяче шестьсот рубликов за единицу. Цену мы обсуждали, но как-то вскользь, и теперь он категорически заявил – ничего подобного. Дескать, и разговору не было. «Твои проблемы. Или даром хотел миллион отгрести?.. Тюрьма? Может, и тюрьма. Но за миллион. А мы тебя не бросим. Не подохнешь. А не хочешь – не бери. Только дай нам наши тридцать миллионов разницы. Нет, пардон, двадцать девять: один – твой… За неполученную прибыль надо отвечать. Кредит не дадут? Директор не подпишет? Уже подписал, кого ты „грузишь“! Сам же говорил, что он на неделю в командировку умотал – тебе, умнику, доверился. Сидеть ему с тобой на соседних нарах! Только ему бесплатно, а тебе за миллион. Мы слово держим. И „валить“ тебя никто не собирается. Ты нам живой нужен». Как же! Вартан на меня уже и внимания не обращает: похаживает по офису, комбинацию следующую прорабатывает. Сразу видно, это дело у них не первое. Дураков-то на его век хватит. Красуется: то зажигалкой золотой чиркнет, то «вальтер» в руках покрутит. «Именной», – хвастается. Бежать надо. Директора нет, а без него сработает их комбинация. Все бумаги подписаны, а они, я слышал, еще подослать кого-то в универмаг собираются. Если главбух в сомнение впадет – подмазать, ускорить. Сунут ей что-то, чтоб не суетилась. Меня эта кошелка дряхлая ненавидела. За то, что молодой, а из ранних. В общем, решился. Выхватил «вальтер» из кармана у Вартана, когда он меня из офиса провожал. Нагло вел, не боялся за спину отпустить. Остальные еще только собирались – сейф, комнаты запирали. Я его и трогать не хотел, знал, что по гроб жизни не отмажусь. Но он и глазом не моргнул, гад, и прямо на меня катит. Надо было подождать чуток, пока подальше отойдем, да как ждать – машина рядом, втолкнут, и не пикнешь. Идет он на меня, лапищей волосатой поигрывает. Другая за спиной где-то, и – глядь – со вторым стволом выныривает. Я выстрелил – он сразу и рухнул. Бросил я к чертям «вальтер», перескочил через Вартана и давай Бог ноги. Пока они вокзалы перекрывали, я – на переговорный пункт, за угол, чтоб далеко не бегать. Позвонил к себе в универмаг – контракт и застопорили. Вовремя. По крайней мере, хоть не мафии досталось…

– Ты думаешь?

– Посмотрел бы я на тебя на моем месте. Так вот, на вокзал я и соваться не стал, от телеграфа за угол – и в Управу, сдаваться. Чин чином, под протокол, чтобы втихаря не выдали… за наличные.

– Ты и впрямь решил, что твой Вартан – и царь, и бог. Да кто с ними из людей в чинах связываться станет?

– Фамилий не знаю, врать не буду. Но держали в тюрьме «на тройниках», как положено. Однако не успел оглянуться – перевод в психушку, кругом санитарские морды со «скатками». Контроля никакого! В любую минуту может случиться…

* * *

– Что, Павел Михайлович? Сенсации не получилось?

Лейтенант Родюков возник незаметно и, как всегда, вовремя. Поводов для этого было предостаточно. Невысокий, начавший лысеть, с мелкими чертами лица, густо усыпанный веснушками, впечатление он производил приятное и на первый взгляд казался простецом. Это импонировало, и не только коллегам. Умение по душам поговорить с кем угодно уже не раз сослужило лейтенанту неплохую службу. Постоянно накапливался опыт, вырабатывался профессионализм.

* * *

Но, как ядовито заметил однажды Строкач лейтенанту, уж очень постепенно.

– Да, Игорь, пока что без шумных разоблачений. Но на Гуся я всерьез и не ставил. При его уме, уравновешенности и полной сосредоточенности на своем деле, не с руки ему возиться с чужими девицами.

– Даже с женой своего охранника?

– Ну, положим, Игорь, не своего. Владимир Евгеньевич и собственноручно вполне охраняется, Да и рэкетиры его не трогают, хотя за концерт, думаю, получает он не меньше исполнителя. И на здоровье. Не мне судить о вокальных дарованиях Сероусова, но организовать певцу рекламу, расчистить дорогу и сделать имя – талант не меньший. Но если бы только Сероусов! Своих овечек товарищ Гусь стрижет исправно.

– Хорош!

– Неплох. А если и плох, то лишь с сугубо пролетарской точки зрения. Кстати, алиби у него солидное.

– И что за свидетелей он нашел?

– Не то слово, Игорь, – это они его отыскали. Из тех, кто на таких концертах бывает по долгу службы.

– Никак коллег где-то Гусь выкопал?

– Бери выше. Вот, познакомься: показания капитана спецслужбы Чеховца. Отсюда: «Гуся я знаю давно, по моей просьбе он…»

– Да, не слабо.

– То-то. Кстати, где и когда они с Гусем познакомились, Чеховцов отвечать отказался, сославшись на профессиональные секреты, и посоветовал мне этот вопрос замять. Заверил, что Гусь все второе отделение просидел рядом, это может подтвердить и супруга капитана.

– Допрашивали?

– Ты и допросишь. Думаю, это уже не принципиально. Повестку на завтра на девять я Чеховцовой передал с мужем. Эти – точны.

– Считаете, нужно?

– Сейчас все годится.

* * *

Разговор с отчимом Кроновой Строкач взял на себя. Асин помаячил на пороге и, нетвердо ступая, приблизился к столу майора. Сел на стул – и словно растекся на нем.

– Глубоко сочувствую вам, Илья Ефимович. Признаюсь, навидался я в своей жизни смертей, но всякий раз особенно тяжело, когда гибнут молодые, красивые.

– Спрашивайте, ведь за этим вызывали?

– Да, разумеется. Меня интересует последний день вашей падчерицы. Начнем с вечера, с концерта – непосредственно перед убийством.

– Я Нину дочерью считал, и слова такого – «падчерица» – у нас сроду не водилось. Любил я ее. С матерью Нины познакомился по объявлению, специально искал, чтобы с ребенком. Своих детей Бог не дал. Тряслись над ней, пылинки сдували. Только повзрослела она, все переменилось. А уж когда с Сашей разошлись… Жила с кем-то там… не знаю, только дома не часто ночевала. Ну, думаю, солидный мужчина – одеваться Нина стала так, что мы при всем желании не смогли бы ее так баловать. И деньги легко бросала, не жалела, так что иной раз у нас на такси сотенную стреляла. А порой она нам пыталась сунуть, и много, да мы не брали. Кавалер ее, видно, не скупился. Но и конфликты у них тоже, случалось, бывали. Плакала так, что душу рвала. Изнервничалась вконец, таблетки пошли, как-то пузырек нашатыря я у нее заметил. Это в ее годы сознание терять! А на концерте во Дворце она и вовсе была не в себе. Я как увидел ее, сразу понял: что-то здесь не то. Она и вообще в такие места не ходок, не говоря уже о том, чтобы за билетами толкаться. Хотя, может, из любопытства: Веню мы знали мальчиком, жили на соседних улицах. Они с Ниной учились в параллельных классах. Только он после восьмого в училище ушел…

– Давайте начнем все-таки с последней встречи.

– С Ниной? Ну да, да, конечно… Да что встреча? Я поразился, когда Нину увидел. Вернее, это она меня высмотрела, помахала рукой. Я почему-то сразу встревожился. Оставил своего парнишку на пульте, подошел, она попросила за кулисы проводить. Я спорить не стал – она всегда сама свой выбор делала. Там я и Сашу заметил – волком смотрит. А с чего ему радоваться? Больно мне стало. А знал бы, что к гибели идет…

– Для нас очень важно то, что вы говорите. Тот, кто убил, – опасная, кровожадная тварь, его необходимо немедленно остановить.

– Да, я знаю, он и Ежика убил. В общем, отделение началось, я проверил – все на месте, оставил осветителя и спустился к уборной Сероусова. Почему-то хотелось еще раз взглянуть на Нину.

– Как долго вы устанавливали свет?

– Да минут десять, не больше. После третьего номера я уже и спустился. Честно говоря, работа шла кое-как. Еще издали, с лестницы, увидел Ежика, он шел не к сцене, а в глубь служебного коридора. Подумал: ох, и влетит ему. Сероусов не спустит, что с поста ушел. Ежик тоже это знал. Ну, значит, спустился я это с лестницы, за угол заглянул – вижу, Саша здесь, дверь гримуборной подпирает. Ага, думаю, сменялись, а почему тогда Ежик не на сцену пошел?

– А что, у Кронова был ключ от уборной Сероусова?

– Как будто нет. Хотя – кто его знает? Замки у нас ни к черту, ключи гуляют, да никто за этим нынче и не смотрит. Гастролеры все с охраной, начхать им на замки.

– Он там все время находился?

– Бог его ведает. Заметил меня, рукой махнул. Ну, мне не по себе стало. Виновата Нина была перед Сашей, что поделаешь. Простой парень, не всем же деньги мешками грести.

– А что, Кронов зарабатывал мало?

– Раньше – немного. Здесь получше, но в пределах.

– То есть?

– Ну, далеко ему было до тех, кто на сцене.

– Так что все-таки делал Кронов у дверей уборной Сероусова?

– Вы это на Сашку грешите? Бросьте. Чего быть не может, того не может. Он Нину по-настоящему любил…

* * *

Тусклого света круглосуточно горевших над дверями камер ламп как раз хватало, чтобы видеть узоры трещин и натеки грубо заглаженного бетона. Здесь бессонная мысль и память – единственные доступные развлечения. Они же и боль, и тоска. Всякие желания подавлялись еще в первые дни, кроме желания выжить или покинуть гостеприимную лечебницу, что в конечном счете – одно и то же.

Большинство оказавшихся здесь совершили преступления против личности. Попадались такие монстры, что ставили в тупик и следствие. Вопрос стоял не об их нормальности, а скорее, о том, действительно ли принадлежат эти существа к роду Ноmo sapiens.

Над нежеланием Кронова «косить» под психопата или «вялого» шизика многие искренне потешались. Может, он и в самом деле рехнулся с этой своей нормальностью? Убийство двух человек, заранее спланированное и с отягчающими обстоятельствами – верная «стенка». Заверения Кронова в своей невиновности мало кого интересовали и могли вызвать разве что кривую ухмылку.

– Ты мне лапшу можешь не вешать. Ну, не «мочил», не «мочил», отстань от меня. Да я бы всех отсюда повыпускал. Валите, мальчики, гуляйте. И девочки. Эх, какие девчонки здесь чалятся! Умереть и не встать! Я здесь уже четвертый раз, а все не «обвенчают» никак.

Длинный, тощий, с выпирающими мослами, Гриша Чигирин лежал на спине, вытянувшись, как покойник, и умудрялся не разжимая тонких бескровных губ отправлять слова строго по назначению. Сказывалась богатая практика. Число Гришиных возвращений в лечебницу не шло ни в какое сравнение с количеством обычных тюрем, где он успел погостить. Раньше Гриша спокойно мотал отмеренные сроки, не балуя следствие откровенностью и сознаваясь в содеянном лишь после долгих препирательств, загнанный в тупик. Однако в последний раз старуха, которую он пытался ограбить, неожиданно подняла такой крик, что Грише пришлось призвать ее к порядку.

Злополучная бабка умудрилась испустить дух, угодив после Гришиного толчка виском об угол шкафа. Вот и пришлось опытному Грише искать спасения у психиатров. Путь он выбрал не самый легкий, это было ясно с самого начала. Тертый жизнью, он прекрасно знал о тяжелых последствиях психиатрической лечебницы, действительность же превзошла ожидания. Так что он уже колебался, раздумывая, не свалить ли обратно, в нормальную тюрьму. От «стенки», может, и удастся отвертеться, а здесь точно до смерти заколют. "Я торчу уже от одного слова «пункция», – шелестел Гриша серыми губами.

– Как слива в заднице, – без всякого выражения резюмировал Кронов.

От здешнего фольклора мутило, и старым хохмам никто даже не улыбался. Всякое упоминание зада ассоциировалось с беспрестанно ноющими, взбухшими инфильтратами ягодицами и с тем, что до следующей дозы серы осталось совсем недолго. С новой болью мысли о свободе туманились, уходили. Оставалась голая физическая мука.

* * *

В эти ночи не спала и восемнадцатилетняя Оля Гудина. Страх, отчаяние, надежда смешались в ее хорошенькой головке, но дни шли за днями, и ничего не менялось.

– Что с тобой, маленькая? Не изводи себя, нельзя же так…

– Да оставь ты меня в покое, наконец, мама!

Еще неделю назад и представить было невозможно, чтобы тихоня Оленька повысила голос на мать. Выходя из спальни, Гудина-старшая недоуменно пожала плечами. Что-то случилось, и кажется, дело серьезное.

В этот вечер, как ни странно, оказался свободен от всяческих совещаний и прочих чиновничьих хлопот и Гудин-папа. Крупный партийный работник, он и в смутное перестроечное время не отошел от дел. Так сказать, пролагал пути к выходу из кризиса, боролся с хаосом.

Гудин с давних пор руководил людьми. Их число множилось с годами, а болтовню о том, что ныне идеология утратила свое значение, он просто пропускал мимо ушей. Дока партия жива, глупо думать о сдаче позиций, разве что о выходе на новые рубежи. И вместе с тем он с недоумением осознавал, что не в силах справиться с одним-единственным человеком. Еще больнее становилось от того, что этот человек – самый близкий и дорогой.

– Что же это с Оленькой творится? Проморгали мы, Маша. Работа, работа, а глаза поднимешь – и на тебе…

– А отцу бы положено…

– Положено! О чем ты говоришь? Раз тебе положены четырехкомнатная квартира, дача и спецпаек, то, наверное, и мне следует за это чем-то жертвовать. Если я работаю по двенадцать-четырнадцать часов без выходных, то нечему удивляться…

– Конечно, для семьи у тебя никогда нет времени. Вот и жил бы со своей партией, – Мария Петровна собралась было оскорбиться, но вспомнила о серьезности ситуации. – У тебя один ребенок.

– Не сомневаюсь.

– Ну, так сделай же что-нибудь! Ты ведь многое можешь.

– В том-то и дело. Я все выяснил об этом Саше.

– Что, бросил ее?

– Четыре года назад он женился. Свадьбу сыграли, и ровно через три недели родился ребенок.

– Шустрый парень.

– Куда шустрее, чем можно подумать. Его обвиняют в убийстве жены.

– Господи!

– А также и дружка, случайного свидетеля! И этот человек мог войти в нашу семью!

– Что же с Олей-то теперь? И ты все это знал и молчал?

– Только сегодня позвонили из УВД, утешили. Видела бы ты глаза Мохнача! Не начальник УВД, а кот шкодливый. Как же ему не посочувствовать – влетало им от меня по партийной линии…

– Миша, да черт с ними всеми! Нам Оленьку спасать надо! Какое мне дело до этого парня? Подумать только…

– Я думаю, он пошел на убийство, чтобы развязать руки. Жена, наверное, его шантажировала. Ладно, разберутся, кому положено. А вот с Оленькой надобно поговорить. Ты – мать, женщина, тебе и карты в руки.

В этот момент в комнату ворвалась взволнованная, задыхающаяся от отчаяния Оля.

– Папа, милый, если бы ты знал! Я действительно его люблю! И не смотрите на меня так! Он настоящий человек, и я не верю, что Саша мог убить, помоги ему, ведь ты все можешь!

– И ты туда же! Влюбиться в душегуба – это же надо, черт побери! А теперь – что?

– Да не убийца он! Но его осудят, если ты их не остановишь, утопят! Папа, ну поговори с Мохначем!

– Как же! Он только того и ждет, чтобы меня достать, укусить. Еще и посочувствует, когда я под зад коленом получу… Найдут, кто посговорчивее.

– Ты ведь даже не пробовал!

– Опять – двадцать пять! У тебя свет клином на этом парне сошелся. Ты, видно, не понимаешь, что есть вещи, которых я сделать не могу. Советую тебе как можно скорее выбросить все это из головы. Если что не так – следствие разберется…

Лицо Ольги стремительно побледнело. Мария Петровна едва успела подхватить падающую без чувств дочь. Вдвоем осторожно опустили девушку в кресло. Гудина-старшая бросилась к домашней аптечке. Привела дочь в чувство, сунула мужу таблетку валидола. Принципиальный и жесткий на службе, дома Михаил Степанович стремился избегать осложнений, и за всю жизнь перед ним не возникало более мучительной дилеммы.

* * *

И снова гром дверей.

– Кронов, на выход!

Длинный узкий коридор. Мертвенное свечение ламп дневного света. Он ничего не ощущал, кроме тупой покорности.

– Александр? Проходи, присаживайся. – Профессор, как и в первую встречу, продолжал ворошить бумаги.

Наконец оторвался и прицелился в лицо Кронова сверлящим взглядом. Саша постарался расслабиться. Идиотская улыбка и предельная внутренняя собранность – единственный путь к выживанию. Раз ступив на него, Кронов был готов пройти его до конца.

Он охотно предоставил профессору плести его обволакивающую паутину, изображая безразличие и усталость. Но, очевидно, переиграл, потому что в палату пришлось вернуться через манипуляционную. И снова – провал сознания. После укола добраться до камеры все-таки успел, успел даже взобраться на нары. Но на матрац рухнул, уже заботливо поддерживаемый Эдиком.

* * *

Крупный, седой, широкоплечий, с отличной выправкой, он напоминал отставного офицера или бывшего спортсмена. Лицо имел самое простецкое и даже слегка глуповатое, что движению вверх вовсе не мешало. Миша Гудин пошел по комсомольской линии еще в те годы, когда кличка «интеллигент» означала сомнение в идеологической устойчивости человека. Миша же, не мудрствуя лукаво, шел по прямому и верному пути, указанному партией. Его твердость в следовании генеральной линии была вознаграждена по достоинству. Пост секретаря горкома компенсировал многие и многие маленькие неприятные вещи, которые подчас приходилось проделывать.

Опираясь на верных людей, на своем посту он чувствовал себя уверенно. Не растрачивая попусту сил на борьбу с соперниками, занимался делом, да так, что над его «трудовым алкоголизмом» посмеивались знакомые, но и в открытую завидовали его положению. Этот раз и навсегда заведенный ритм – с раннего утра до позднего вечера – приносил свои плоды. Изверившиеся за долгие годы пустословия и бездействия народной власти, люди нетерпеливо ждали конкретных поступков, помощи, и появление Гудина в президиумах всяческих съездов, собраний, конференций воспринималось как неотъемлемая часть его большой хозяйственной работы. И результаты его деятельности были налицо: ремонтировались дороги и строились дома, выделялись средства и материалы на ремонт школ и больниц, в темноте окраинных районов появлялись дополнительные милицейские патрули, в магазины и рабочие столовые шли товары и продукты… И за всем этим стоял секретарь горкома, народный депутат Михаил Степанович Гудин.

От себя самого Гудин своих честолюбивых намерений не скрывал, благо в основе его карьеры лежало Дело, а не кулуарные хитросплетения. Знали о его планах и близкие. Чем выше взбираешься, тем больше возможностей, чтобы протянуть людям руку помощи. Да, Гудин и сам любит комфорт и достаток, но достичь их было проще всего, оставаясь обыкновенным секретарем. Только теперь он по-настоящему ощутил боль от удара в самое ранимое и незащищенное место.

* * *

Пасмурный день напоминал глухую позднюю осень. Да и действительно лето уже кончалось. А для прогуливавшихся гуськом по бетонным, закрытым сеткой вольерам людей в застиранных белесых пижамах кончалось не только лето. Дворики, где гуляли больные, сверху просматривались конвойными. Пролетела в недосягаемой вышине птичья стая. Кто бы не позавидовал их вольному паренью? Кто-то затянул дребезжащим тенорком:

– Прогулка окончена! На выход – быстро!

Зеленый мундир возник раньше времени. Пижамы удивленно переглянулись.

– А ты давай налево, который пел! Послушаем тебя в другом месте…

Забегая вперед, следует отметить, что крики «певца» на «скатке» были слышны и на соседних этажах, однако эти хриплые вопли идиллию в комнате для медсестер нисколько не нарушали. Наташа, доверчиво склонив гладко причесанную головку на красный погон, льнула к сержанту конвоя, чья рука жадно ласкала ее. Заходясь сержант бормотал:

– Ты умница, Наташка! Вовремя позвонила, а то коридорные вообще мышей не ловят. Спят на ходу. Эти психи сегодня поют, а завтра иди знай о чем сговорятся…

Его перебил резкий зуммер телефона. Свободной рукой сержант схватил трубку.

– Да! Слушаю. Здесь. Есть, – и, уже надавив пальцем рычаг: – Иди, Наташка, твой профессор. Вечером в общаге увидимся.

Подарив на прощанье разлакомившемуся сержанту воздушный поцелуй, девушка заспешила по лестнице вниз и уже через несколько секунд входила в кабинет. Мимоходом коснулась старческого плеча, прижалась полной грудью, ласково, словно извиняясь за опоздание, заворковала, докладывая, и одновременно успевала заносить в свой «полевой» блокнот полученные указания.

– Значит, по-твоему, есть отклонения в поведении? Ну, что ж… Но за Кроновым продолжай наблюдать. И, пожалуй, добавь к хлорперидолу таблетку тизерцина.

– Будет исполнено, Николай Арнольдович. В этой палате вообще нездоровая обстановка. Может быть, следует кого-то из них изолировать?

– Верно мыслишь. А шашни свои брось – это я тебе серьезно говорю. Кто тебе в институт поступить помог? Надо бы ценить.

– Ой, да что вы, Николай Арнольдович! Вы же у меня самый-самый. И потом – кто говорил, что для того, чтобы все про человека знать, надо уметь в душу заглянуть? Случайно, не один мой знакомый профессор?

– Ладно. Зайдешь через… – профессор глянул на циферблат золотых часов, – через час сорок.

Благодарно сияя, Наташа выпорхнула из кабинета. Спустя считанные минуты Кронов уже получал свою новую дозу. И снова провал – несколько часов беспамятства.

И все же его мучения не могли сравниться с судьбой Эдика, ухищрения которого с таблетками были в конце концов обнаружены медсестрой. За этим немедленно последовали инъекции. Дозы возрастали, пока одна из них не оказалась последней. Парень навсегда избавился от «спецфизиотерапии». В палате у него случился страшный приступ судорог – такой, что даже старожилы лечебницы поразились. А наутро завернутое в одеяло тело покинуло палату. Поистине вмешательство в деятельность коры головного мозга – дело тонкое, и что делать, если подчас сопротивление удается сломить только вместе с самой жизнью?!