Текст книги "Формула яда"
Автор книги: Владимир Беляев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Кто тебя обидел, дщерь моя? Что случилось злого в юной твоей жизни? Открой мне свою душу, и я помогу тебе...
...Через несколько минут, сопровождаемая Кадочным, Иванна, робко Озираясь по сторонам, шла по коридору капитула. Спаситель ее души предупредительно показывал дорогу, то и дело простирая на поворотах то вправо, то влево холеную, тонкую руку. Он вел девушку в покои митрополита. Они вошли в библиотеку, уставленную по стенам высокими книжными шкафами. Среди книг духовного содержания Иванна увидела даже сочинения Маркса и Энгельса, тома Большой Советской Энциклопедии, книги советских авторов. В простенках между шкафами портреты римских пап в золотых тиарах соседствовали с изображениями деятелей унии. На почетном месте в старинной позолоченной раме висел портрет патрона униатов папы римского Урбана III. Как боевой наказ, неизвестный художник начертал древней славянской вязью в уголке портрета слова наместника бога на земле, обращенные некогда к греко-католикам униатам: «С помощью вас, мои русины, я надеюсь обратить весь Восток».
Иванна едва успела прочесть эту надпись, как в дверях появился дородный келейник. Самый приближенный к митрополиту монах Арсений громко доложил:
– Его эксцеленция на балконе. Прошу...
С балкона капитула открывался прекрасный вид на затянутые дымкой взгорья Львова, на его старинные башни и сады.
Иванна увидела митрополита. Прикованный много лет неизлечимым недугом к передвижному креслу, граф Андрей Шептицкий полулежал в нем.
Иванна по установленному ритуалу опустилась перед митрополитом на колени. Шептицкий милостиво протянул девушке распухшую от недугов, поразивших его мощное тело, мясистую, синеватую руку. Девушка поцеловала перстень со святыми мощами на руке князя церкви. Митрополит осенил Иванну крестным знамением и сказал кротким, приглушенным голосом:
– Отец Орест поведал мне о твоем горе. Почему ты постеснялась сама зайти ко мне?
– Я не хотела нарушать покой вашей эксцеленции. У вас и без меня столько дел и столько посетителей.
– Мое сердце открыто и в минуты отдыха для всех страждущих. А к тому же ты еще и моя крестница. Ты-то не помнишь, как во время визитации в Тулиголовах я осенил тебя крестным знамением. Ты была совсем маленькая, а отец Теодозий – совсем молодой священник. И матушка твоя еще была жива... Поведай мне – это правда, что в университете требовали, дабы ты отреклась от господа бога нашего?
– Не только от бога, но и от моего отца, ваша эксцеленция! – запальчиво и гневно сказала Иванна.
Задумчиво устремив взгляд на синеватые холмы Львова, Шептицкйй сказал тихо:
– Слуги антихриста топчут сейчас нашу землю. Видно, сильно мы нагрешили перед богом, если он прислал нам с небес такое испытание – владычество сатаны...
С площади святого Юра донесся звук пионерского горна, а затем громкие слова песни:
Грима, грими, могутия пісне,
Як тi громи весняних бур!
Хай знає панство ненависне,
Що наша армiя, як мур...
У древних каменных стен, окаймляющих митрополичьи палаты, замелькали алые пионерские знамена. Под звуки барабана прошел мимо собора один из первых пионерских отрядов Львова. Митрополит провожал его глазами. Некоторые из пионеров еще не имели новой формы: на мальчиках были бархатные шапочки старого, гимназического образца, на девочках синие форменные мундирчики с номерами школ на рукавах. Но у всех были повязаны красные галстуки.
Весело и задорно пели самые молодые из молодых советских граждан Львова, и звуки их песни перелетали через монастырскую ограду на обвитый диким виноградом балкон капитула.
Шептицкий тяжело вздохнул:
– Наши дети поют бесовские песни. Кто бы мог подумать, что станется такое? Большевики свои порядки заводят. Закон божий в школах запретили. А когда я письмо в Киев их правительству послал, протестуя против запрета, протестуя против пионерских отрядов в школах, мне даже не ответили. Посмеялись, видно, только! Мужичье! А ведь меня короли здесь посещали, наследные принцы, самые видные люди Европы. Когда русский генерал Брусилов в прошлую мировую войну приказал вывезти меня за мои проповеди в глубь России, не только первые аристократы мира, но даже сам король Испании поднял голос в мою защиту, добивался моего освобождения. Сам король Испании! А тут советский комиссар из простых мужиков, что сидит в Киеве, не внемлет моему гласу протеста. Бессильны мы пока, дочь моя! Даже мне, понимаешь, даже мне, человеку пожилому, который почти полвека сидит на этом престоле, приходится теперь приспосабливаться к новым условиям. Вот послушай, что написал я сегодня в новом послании к духовенству...
С этими словами митрополит немощной рукой вынул из кармана мантии тетрадочку и прочел:
– «Чтобы избежать всяких недоразумений, должен прежде всего заявить, что я коммунизма как такового никогда не называл и не называю нашим врагом или врагом церкви. Ведь есть же и евангельский коммунизм, который основывается и на евангельском убожестве и на общности жизни, которым я сам сочувствую и принадлежу более чем пятьдесят лет... Ну, а если бы случайно могло показаться, что коммунизм или коммунистов я называю врагами, то это либо непонимание моих слов, либо ошибка, причиной которых было неясное мое высказывание. Врагом церкви и религии я называю безбожие, которое само этим хвастается...»
Иванна с почтением слушала бархатный, вкрадчивый голос митрополита, но тут ей уже было трудно удержаться:
– Простите меня великодушно, ваша эксцеленция, но, насколько мне память не изменяет, в 1936 году со всех амвонов, в том числе и в Тулиголовах, читали ваше «Предостережение против коммунизма», в котором вы открыто осуждали коммунизм и коммунистов и говорили, что фашизм – это их выдумка.
Внимательно, очень внимательно посмотрел митрополит умными, прозорливыми глазами на Иванну и, пряча в карман тетрадочку, сказал:
– Я вижу, дщерь моя, что годы, проведенные под сенью бога и христианского учения, не прошли для тебя даром, если ты даже запомнила мою «Осторогу». Но именно этим новым своим обращением к духовенству я хочу в условиях этого сатанинского режима затереть ее следы. Все экземпляры «Остороги» теперь уничтожены, и большевики не найдут ее. А новое послание может убедить их в том, что меня не стоит трогать. Если бы ты не была дочерью священника и моей крестницей, я никогда бы не стал говорить с тобой так откровенно, но я знаю тебя с детства и доверяю тебе. И не дай бог тебе злоупотребить моим доверием. Мы живем в страшное время тяжелых испытаний, и надо его переждать во что бы то ни стало, даже пользуясь хитростью, за которую не осудит нас всевышний...
И, как бы в ответ на слова разгневанного графа, уже с улицы Мицкевича донесся громкий стук барабана и веселая песня:
Здравствуй, милая картошка,
Низко бьем тебе челом...
Шептицкий продолжал еще взволнованней:
– Ты слышишь, дочь моя? Занесли сюда, в Галичи-ну, свои кацапские песни! Картошка им бога заменяет теперь... Но я твердо верю, что владычество антихриста продлится недолго. Бог услышит наши молитвы.
– А что же мне делать сейчас, ваша эксцеленция? – взмолилась Иванна.
– Все будет хорошо! Время – лучший лекарь бед человеческих. Не горюй о безбожном университете. Посвяти себя всецело служению в обществе имени пресвятой девы нашей Марии. Детей от большевиков спасать надо! – И митрополит кивнул седой головой в сторону удаляющейся песни.– Молодежь спасать! Сделай все возможное, чтобы предостеречь знакомых тебе юношей и девушек от вступления в комсомол. Билет комсомола в кармане наших молодых галичан – это каинова печать навсегда, наивысший грех перед господом богом. Запомни это! Любыми способами надо искоренять тлетворные плевелы безбожного учения. И пусть тебе поможет в том твой избранник.– Митрополит пытливо окинул Иванну острым, проницательным взглядом, сверкнувшим из-под нависших седых бровей.– Вы уже обручены с богословом Романом?
Иванна смешалась. Она не ждала такого прямого вопроса. Осведомленность митрополита застала ее врасплох.
– Роман говорил с папой... Но я...
Голосом, не знающим возражений, Шептицкий прервал Иванну:
– И прекрасно. Роман – самый достойный избранник твоего сердца. Он верный слуга и воин божий. Роман– один из лучших выпускников духовной семинарии, мой стипендиат. В наше страшное время, когда сатана ликует повсюду, будь Роману надежной подругой...
Растерянная Иванна пыталась было объяснить, что она уже отказала Герете, но Шептицкий взял с балюстрады звоночек и помахал им.
Кольцо высокопреосвященства
Вошел келейник Арсений. Митрополит сделал ему знак, и келейник принес дорогую инкрустированную шкатулку. Шептицкий привычно порылся в шкатулке распухшими пальцами, извлек оттуда золотое обручальное кольцо и надел его на дрожащий палец ошеломленной девушки.
– Иди, дочь моя Иванна,– сказал он,– по пути, уготованному тебе всевышним! Живи в честном и святом супружестве христианском. Борись всеми силами со слугами антихриста, а отцу Теодозию и твоему избраннику передай мое благословение!
С этими словами Шептицкий резким движением руки приказал келейнику убрать шкатулку и нечаянно сбросил на пол серебряный колокольчик. Он, позванивая, покатился к балюстраде...
Иванна вспомнила этот звон, когда через несколько дней в приходстве ее отца под звон рюмок и бокалов праздновали ее обручение с Романом Геретой.
Светлицу заполнили гости. Вызванные телеграммами, они съехались из Львова, Перемышля, Нижанкович, Бирчи и окрестных сел —дальние и близкие родственники и знакомые. Всем нашлось место за красиво сервированным столом.
Помолодевший, энергичный, отец Теодозий суетился, подливал соседям вина, подсовывал то бигос, то жареную кровяную колбасу с гречневой кашей, то различные салаты, то узенькие колбаски – кабаносы.
Растерянная, заметно подавленная неизбежностью близкой свадьбы, сидела Иванна рядом с Геретой. Старинной чеканки серебряное монисто и такие же серьги, яркое платье еще более усиливали ее сходство с цыганкой.
Отец Теодозий поднялся с бокалом вина в руке:
– Панове и пани! Достойное общество! Я хотел бы выпить чару сию за здоровье своего будущего зятя Романа и моей дочурки Иванны. Да будут они счастливы в этом грешном мире, уже потрясенном войной, и пусть война обойдет стороной их дом!
Выйдя из-за стола, Ставничий крепко трижды поцеловал Иванну и Романа.
А гости, не уславливаясь, как это водится в таких случаях, запели: «Многая лета, многая лета, многая лета...»
Пели все: и приехавшая из Львова игуменья женского монастыря католического ордена василианок – Вера, и монахиня Моника, и старенький дьяк Богдан. Пел даже адвокат Гудим-Левкович, старый знакомый семьи Ставничих, благообразный, в пенсне с золоченой дужкой, с бородкой клинышком.
Одна лишь давняя, закадычная подружка невесты– Юлька Цимбалистая – молчала, то и дело морща курносый веснушчатый нос. Ведь она так верила, что ее подруга будет студенткой университета. А тут – на тебе! Завтрашняя попадья!
И, кроме того, Юлька чуралась этого мещанского общества.
Совсем недавно Грицько Щирба, принятый в Политехнический, сын старого подпольщика, сидевшего неоднократно в тюрьмах буржуазной Польши, уговорил Цимбалистую вступить в комсомол. И они вместе основали в Тулиголовах – на берегу Сана, на самой границе с гитлеровскими войсками, чьи гарнизоны и артиллерия стояли уже в Засанье,– первую в их краях легальную комсомольскую ячейку. Теперь же Юльке казалось, что быть на этом пиршестве, в поповской семье, в кругу бывших панских чиновников и монахинь кощунственно. Если бы не уговоры Иванны – никогда бы она не пришла сюда.
Роман Герета, сняв с пальца невесты кольцо и разглядывая его, уверенным голосом бывалого проповедника, или, как их зовут в Польше, казнодея, не скрывая самодовольства, произнес:
– Я предлагаю тост за здоровье нашего обожаемого митрополита Андрея... Его эксцеленции нет за этим столом, но я не ошибусь, если скажу: митрополит здесь! Он, как всегда, и сегодня незримо присутствует рядом с нами, направляет наши помыслы и деяния. Владыка почтил наше скромное празднество драгоценным подарком.– Роман приблизил обручальное кольцо к глазам и прочел: – «Моей крестнице на счастье. Кир Андрей».
Обведя взглядом всех присутствующих и удостоверившись, какое впечатление произвела на них эта новость, Герета после намеренно затянутой паузы продолжал:
– Немало крестниц у его эксцеленции во львовской епархии и даже за далекими морями – в Канаде и Америке, особенно в пастырских семьях. Но лишь самые избранные удостаиваются такой чести и получают такое драгоценное кольцо – памятный подарок на всю жизнь. И я, скромный слуга божий, безмерно счастлив оттого, что моя избранница сумела честно пройти по стезе господней от святой купели до сегодняшнего дня и заслужить такое высокое признание владыки... Пусть же еще многие лета восседает владыка, наш украинский Моисей, на своем престоле! Да поможет всем нам владыка спасти от безбожия неньку Украину до тех дней, пока кара божья не покарает окончательно всех грешников... За его эксцеленцию!
И, подняв бокал, наполненный рубиновым вином, Герета запел гимн церковников и украинских националистов:
Боже великий, единый, нам Украину храни!
Гости стали дружно подпевать ему. Только уснувший было во время длинного тоста захмелевший дьячок, похожий на маленького, пучеглазого гнома, не разобравшись, в чем дело, затянул польскую песенку:
Грай, скшипко, грай!
Адвокат Гудим-Левкович дернул дьячка за рукав и прошипел:
– Не из той оперы, любезный добродию. Вы не в корчме...
Нежданные гости
– Добрый вечер! – как гром с ясного неба, заглушая торжественное «Многолетие» и надтреснутый голос дьячка, прозвучало вдруг приветствие.
Среди общего шума и пения хозяин дома и гости не слышали, как в затемненную часть светлицы вошли с улицы два советских командира.
Тихо, очень тихо сразу стало в светлице. Не у одного из сидящих за столом екнуло сердце, и не один подумал: «А не арестовывать ли нас пришли?» Даже кроткий, незлобивый отец Теодозий насторожился. Причины для таких опасений были: только что здесь пели церковный гимн националистов, само обручение можно было принять за незаконное, подпольное сборище. А местному населению годами внушали всякие небылицы и страхи о людях в форме Красной Армии.
– Добрый вечер! – повторил один из вошедших, прикладывая руку к лакированному козырьку фуражки с красной звездой.– Извините... Кто здесь хозяин?
Ставничий нетвердыми шагами вышел из-за стола. Растерянность и тревога сквозили в каждом его движении, в напряженном вопрошающем взгляде голубых, с красными прожилками старческих глаз.
– Простите, батюшка,– с уважением сказал командир, протягивая священнику руку.– Я лейтенант Зубарь,– представился он.– На постой к вам районный исполком определяет капитана Журженко. Человек он смирный, одинокий, с высшим образованием. Жилплощадь-то у вас богатая, а в селе уже не продохнуть...
Пока Ставничий читал ордер и собирался с ответом, Иванна дерзко бросила из-за стола:
– Это у вас на востоке так принято – вторгаться без всякого согласия хозяев в мирные дома да еще в столь позднее время?
Роман незаметно дернул невесту под столом за руку.
Журженко, подавляя обиду, сказал как можно мягче:
– Военные обстоятельства не всегда согласовываются с желаниями мирного населения. Что же касается позднего времени... то где же здесь спящие?
Ставничий, пытаясь сгладить резкость Иванны, взял капитана под руку и сказал миролюбиво:
– Не осуждайте дерзость моей дочери, гражданин командир. Молодо-зелено. Пойдемте, будьте любезны, я покажу вам свободную комнату.– И повел за собой офицеров.
Он шел впереди с зажженной свечой. За ним осторожно, стараясь не удариться головой о притолоку, закопченную дымными четверговыми пасхальными крестами, двигались, полусогнувшись, Журженко и Зубарь.
Теодозий ввел их в маленькую комнату с неприхотливой обстановкой: односпальная кровать, этажерка, старомодный письменный стол на выгнутых лапах, гуцульский коврик на стене, ясеневое деревянное распятие да большая икона святой Параскевы с трехраменным крестиком в руке и ликом, потемневшим от времени.
– Электричества пока нет, но радио вчера провели,– как бы извиняясь, сказал Ставничий, показывая на рупор громкоговорителя, чернеющий над окном, занавешенным пестрым домотканым ковриком.
– Ну что же... вполне удобно,– оценил комнату Зубарь,– но только это,– он показал на икону,– придется...
– Ладно, Зубарь... отставить! – оборвал его Журженко.– Где у вас можно помыться, батюшка?
– Днем, сын мой, мы моемся у колодца, ну, а сейчас сюда можно принести кувшин с водой и тазик.
– Не беспокойтесь, на воле удобнее, только покажите, будьте добры, где колодец...
Появление непрошеного квартиранта, да еще «совета», не доставило особой радости ни старому священнику, ни его гостям. Кто знает, каков он, этот капитан Журженко! Внешне симпатичен, Зубарь нахваливал его. Но ведь оба они оттуда, с востока.
Позднее Теодозий Ставничий записал в своей тетради:
«Нежданный визит советских военных не только поверг нас в большое волнение, но вызвал большую тревогу — как бы это новое соседство не отразилось на наших судьбах, моей и Иванны. Все предыдущие годы правда о Советской стране прорывалась сюда с большим трудом, через полицейские кордоны государства, которое считало себя бастионом христианства на Востоке, а богоматерь, пресвятую деву Марию, даже «королевой короны польской». Мы, слуги церкви, читали преимущественно церковную прессу... И мы обязаны были вести борьбу с любой, даже самой маленькой правдой, проникающей с Востока на нашу галицийскую землю, иначе нас лишили бы сана. Вот почему оба нежданных гостя в тот вечер показались многим из нас явными слугами антихриста»,..
Зубастая невеста
Тем временем один из «слуг антихриста», старший лейтенант Зубарь, обливал из ведра у деревянного колодца с журавлем крепкую, мускулистую спину своего начальника.
Фыркая и кряхтя, Журженко плескался холодной водой. Вытерев мохнатым рушником скуластое лицо с красивыми, чуть раскосыми, миндалевидными глазами, он заметил:
– Про икону вы, Зубарь, сказали зря. Чувство такта вам изменило. Нельзя оскорблять религиозные чувства верующих!
– Неужто вы, капитан, под иконой спать будете?– обиделся Зубарь.– Увидит кто – и потащат вас, раба божьего, на парткомиссию.
– Все можно сказать осторожно и своевременно, так, чтобы не задевать хозяев. Вы же видели: у них свадьба.
– Свадьба свадьбой, а невеста-то, видать, зуба-ас-тая,– протянул Зубарь, выплескивая из ведра в лопухи остатки воды.– Такой в рот палец не клади. Из чуждых, а не стесняется. Глазами, как пантера, сверкнула!
...Гости, заполнившие светлицу, заметно приуныли. Лишь дьячок не терялся и, не обращая внимания на соседей, уплетал большой кусок ветчины, смазав его горчицей. «Ведь не каждый день попадаешь на такие пышные заручины»,– думал он.
Игуменья Вера промолвила скорбно:
– Гляжу – и сердце кровью обливается. Чистые варвары! Азиаты! Быть может, пока я здесь, и мой монастырь во Львове эти антихристы под военную часть заняли? Какой они формации?
– Наверное, энкавэдисты! – сказала Иванна.
– Инженерно-технические части,—тоном осведомленного человека поправил невесту Герета.– Строят укрепления вдоль границы, аж до Полесских лесов. Целые села мобилизованы, возят к ним камень, цемент, железо. Каждый их дот на шесть-семь этажей под землю уходит. Батальон может в нем разместиться.
– Неужели целый батальон? – удивился адвокат Гудим-Левкович.– Я служил в Перемышле в первую мировую войну, и даже его форты не могли вместить такого количества солдат. А ведь Перемышль был первоклассной крепостью тех времен!
– Мне известно точно: батальон!—упрямо сказал Герета.
– С Гитлером договор, а границу укрепляют. Чудеса! Ради чего, спрашивается? – усмехнулась игуменья.
Герета не без иронии заметил:
– Мать игуменья думает, что Гитлер всерьез придает значение договору с этими безбожниками? А для чего немцы войска к Сану подтягивают?
– Поскорее бы разуверился! Дай господи! – Игуменья перекрестилась.
Вошедший Ставничий покосился на нее.
– Панове, не забывайте: тут о политике не говорят. Особенно сейчас, когда у стен – уши... А к столу пригласить придется. Неудобно все же – квартирант...– Он развел руками.
Ставничий поднялся в комнату к капитану и поклонился:
– У нас маленькое семейное торжество. Милости прошу к скромному столу. Все будут рады видеть вас, граждане командиры... Простите, я не разбираюсь в званиях.
– Да это не важно,—улыбнулся Журженко, застегивая ворот гимнастерки.—Зовите меня просто Иван Тихонович. А старший лейтенант Зубарь – Николай Андреевич.
Когда они вслед за священником вошли в светлицу, капитану освободили место между адвокатом Гудим-Левковичем и стареньким дьячком. Зубарь сел рядом сЮлькой, и та сразу принялась угощать его.
Словоохотливый Гудим-Левкович занялся капитаном и, пододвигая к нему бутылку с вишневой наливкой, сказал:
– Мы с вами почти коллеги, капитан. На заре юных лет я был ротмистром. Правда, служил в драгунах, сперва здесь, в Перемышле, потом в Бродах.
– Вы служили в царской армии? – спросил Журженко.
– В царской, да не в русской,– засуетился Гудим-Левкович.– Броды ведь тогда Австро-Венгрии принадлежали, а я служил ротмистром тяжелой кавалерии его императорского величества Франца-Иосифа... Был такой грех! Ха-ха-ха! В русский плен попал в таком звании, а ваша революция из плена меня освободила. Бывают такие камуфлеты!
Подняв рюмку с вишневой наливкой, Журженко встал и торжественно произнес:
– Разрешите поблагодарить вас за доброе гостеприимство и поднять бокал за здоровье молодоженов...
Гудим-Левкович осторожно тронул капитана за локоть и шепнул:
– Извините, но это еще не свадьба. Сегодня у них только заручины, обручение. Так сказать, прелюдия.
Желая выручить смутившегося капитана, Ставничий обратился к гостям:
– Товариство! Наш гость желает напутствовать голубят.
Журженко улыбнулся. Он не забыл еще первого отпора Иванны.
– Будем говорить прямо: мы не столько нежданные, сколько непрошеные гости. Чего греха таить! Тем не менее я хочу пожелать молодым людям, решившим соединить свои судьбы в то время, когда их земля наконец освобождена... Да, я хочу пожелать, чтобы ваша жизнь была на уровне тех событий, которые мы переживаем. Чтобы тот новый ветер с востока, какой ворвался и в это тихое пограничное село, освободил вас от многих заблуждений и показал вам самую верную дорогу к будущему...
– Простите, капитан,– еще злее, чем раньше, блеснув глазами, перебила Иванна.– А что, собственно говоря, нового принес нам этот «ветер с востока>?
– Доню! Как не стыдно! – пытался остановить Иванну Ставничий.
Такого резкого, недоброжелательного вопроса Журженко не ожидал. Он на мгновение смешался, подыскивая и не сразу находя нужные слова для ответа.
–> Как что? И вы еще спрашиваете! Самую справедливую конституцию. Право на труд и образование. Возможность повсюду свободно говорить на родном языке... Ну вот, университет во Львове открыли для местного украинского населения. А сколько лет шла за него борьба! Сколько крови было пролито! Студент Адам Коцко был убит в начале века в этом университете за то, что добивался права учиться на родном, украинском языке. Разве вы не помните памятник Коцко на Лычаковском кладбище? Девушка Украина, склонив голову, скорбит над его могилой. А сейчас в здании, где была пролита кровь Адама Коцко, может свободно учиться каждый молодой украинец...
– Это сказочки для маленьких детей! – взорвалась Иванна.– То, что вы говорите, хорошо звучало первые дни, когда вы сюда пришли, на митингах, а на деле...– Она махнула рукой.– На деле – мыльные пузыри. Я не вижу никакой разницы между тем, что было...
– Иванна, пшестань!—неожиданно по-польски крикнул священник.
– Я, папа, уже двадцать лет Иванна!—отрезала дочь. И вдруг, разрыдавшись, выбежала из светлицы...
До самого утра не мог заснуть Журженко в эту ночь на узкой и жесткой кровати. Он повторял про себя каждое свое слово, сказанное на заручинах, вдумывался в его смысл и приходил к выводу, что не было в его словах ничего, что могло бы вызвать такой бурный отпор. Каждый честный человек мог убедиться в том, что Красная Армия принесла свободу и настоящее счастье миллионам западных украинцев, соединила их с народом Советской Украины.
Журженко с юных лет жил на советско-польской границе, восточнее Збруча. Он не раз встречался с перебежчиками из Западной Украины, слышал их рассказы о кровавом умиротворении местного населения жандармами, о так называемых «пацификациях»: целые села сжигались тогда за найденный портрет Шевченко или за экземпляр советской газеты.
В Строительном институте, где учился Иван Тихонович, старичок преподаватель геометрии часто рассказывал о том, как бежал он из Львова в Советский Союз. Несколько лет он не мог найти во Львове работу по специальности. Он рассказывал о борьбе за украинский университет, о том, что многие вынуждены были учиться тайно.
Какого же лешего взбеленилась поповна? Не поймали ли девушку в свои сети украинские националисты? Подпольная их деятельность ощущалась и во Львове и здесь, в пограничных селах, куда его прислали оборудовать канализацию и водопровод в новых военных укреплениях.
До мобилизации в инженерные войска Журженко работал во Львовском Водоканалтресте. Тогда произошел случай, который заставил его и многих других задуматься над тем, что все Не так-то просто в городе, где еще недавно один митинг, полный народного ликования, сменял другой.
Воскресным днем на открытом воздухе в предместье Клепаров для жен и детей начальствующего состава Красной Армии демонстрировали фильм «Шуми, городок». Во время сеанса приподнялся люк подземной канализации, и чья-то рука выбросила из темноты под синий лучик киноаппарата тяжелую противотанковую гранату немецкого образца. Ее осколками было убито шесть женщин и детей, девять – ранено. Человек, выбросивший гранату, скрылся в подземелье разветвленного коллектора канализации.
Через несколько дней органы охраны государственной безопасности напали на след подпольной организации и арестовали пять сотрудников Водоканалтреста. Это были молодые ребята. Они ходили в выщиванках – расшитых украинских сорочках. Участвовали в драмкружке, танцевали гопак и гуцульский «аркан», а самое главное – почти на каждом собрании били себя в грудь и распинались в любви к освободившей их советской власти. И как-то не верилось тому, что услышал на закрытом партийном собрании Журженко: все пятеро были «боевкой» организации украинских националистов – ОУН.
«Но ведь те действовали тайно, всячески маскируя свои взгляды, а эта девушка открыто выразила свою враждебность к новым порядкам,– размышлял в ночной тишине Журженко, – Чем вызвана ее вспышка и слезы?»
Юля боится «длинных рук»
От Сана тянуло густым предутренним туманом. Он проникал в открытое окно, заползал под одеяло. Журженко еще долго ворочался, слушая пересвист немецких пограничников на сопредельной стороне.
Утром вместе с Зубарем они подошли к своему «объекту». Официально он назывался «полевой почтой 4567». Для них за этими цифрами раскрывалось мощное сооружение.
Железобетонный дот, или долговременная огневая точка, способная вместить, как это утверждал Герета, до батальона воинов, глубоко ушел в землю. Бойницы дота были еще пусты. Крестьяне и красноармейцы сбрасывали на его покрытие привезенную издалека на грузовиках и подводах землю. Другие строители маскировали дот, укладывая на бетоне тяжелые пласты зеленого дерна.
Из дота вылез краснощекий полковник и подошел к Зубарю и Журженко. Поздоровавшись, он похвалил капитана:
– Воду подвели хорошо, молодцы твои ребята. Ну, а как же будет с кранами?
– Задерживает Львов. Третью шифровку послали, а они молчат.
– Поезжай сам. Немедленно поезжай! Ты же понимаешь, дороса каждая минута, а у тебя во Львове полно знакомых!
– Съезжу,– согласился Журженко.– Дайте приказ, чтобы выписали командировочное предписание.
– Поехали в штаб! – заторопился полковник.
Штаб укрепленного района располагался в соседнем селе Нижние Перетоки. Когда они возвращались оттуда, Зубарь заметил впереди на проселочной дороге девушку. Она легко шагала с плетеной корзинкой в руке, приминая пыль белыми сандалетами. Золотистые волосы были повязаны газовым платочком, короткое платье из шотландки обнажало длинные загорелые ноги.
– Не узнаете эту принцессу, капитан? – спросил Зубарь.
– Что-то не узнаю. Кто это?
– Подружка вашей поповны! Догнать и перегнать! —> решил Зубарь.
– Не стоит. Отбреет, как вчера ее подруга.
– Проверим! – И Зубарь, надвинув поглубже на лоб фуражку, ускорил шаг.
Делать нечего – Журженко тоже прибавил шагу. Когда они поравнялись, Зубарь, козыряя, осведомился у Юли Цимбалистой:
– Куда торопимся, уважаемая?
Юля опешила, задержалась, внимательно посмотрела на Зубаря и, признав в нем знакомого, сказала:
– Да вот зайду на минуту к Иванне, а потом во Львов, на практику.
– У вас есть попутчик. Капитан тоже во Львов собрался.
– А вы надолго у Иванны задержитесь? – спросил Журженко.
– Ровно столько, чтобы не опоздать к поезду.
– Тогда договорились,– улыбнулся Журженко. Ему было приятно иметь такую попутчицу.
Подмигивая капитану и показывая на Юлю, Зубарь сказал:
– Вот видите – не кусается. А вы боялись подойти!
– Здрасьте! – Юля засмеялась.– А с какой стати я должна кусаться?
– Ну, хотя бы из чувства солидарности с вашей подругой,– сказал Журженко.
– Ах, вон вы про что! – нахмурилась Цимбал и-стая.– Не сердитесь, ради бога, на Иванну и не придавайте особого значения ее словам. Они вырвались у нее случайно – от личного несчастья. У Иванны большое горе...
– Горе? – удивился Зубарь.
Пока Цимбалистая рассказывала грустную историю Иванны, дорога, по которой они шли, удаляясь от Сана, потянулась косогорами, зажатая полями наливающейся пшеницы.
– ...Я сама настаивала, чтобы Иванна послала документы в университет,– горячо говорила Юля,– а она колебалась, разуверенная во всем после стольких отказов, но в конце концов послала их тайком, даже от меня. Она ведь очень гордая, Иванна! А почему я настаивала? Меня же в медицинский приняли безо всяких. А ее и подавно должны были принять: лучшая ведь ученица гимназии. Весь Перемышль ее знал.
– Но все-таки дочь попа,– осторожно заметил Зубарь.– Так сказать, нетрудовой элемент.
Журженко сильно дернул его за руку, а Цимбалистая метнула острый взгляд в старшего лейтенанта. Даже вздернутый ее нос, усыпанный веснушками, покраснел от негодования.
– Дочь попа? Да? А почему же тогда приняли в университет Зенона Верхолу из Нижних Перетоков? Его отец маслобойку в селе имел, двенадцать батраков на него работали, а сам он теперь до фашистов убежал. Туда! – и Юля показала рукой на открывшийся снова противоположный, обрывистый берег Сана, по которому прохаживался на виду у всех гитлеровский пограничник в рогатой каске.
