Текст книги "Формула яда"
Автор книги: Владимир Беляев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Посреди улицы, держа автоматы наперевес, преграждая путь трамваю, стояли гестаповцы. В маленькой улочке, что вела к соседней, Жолковской, тоже виднелись фуражки гестаповцев с изображением черепов и перекрещенных костей на околышах. Путь к центру был отрезан.
– Гетто жгут!—тихо сказал какой-то старичок.
– О, тогда это надолго! – деловито бросила толстуха, похожая на торговку с Краковского рынка. Лоснившееся лицо и узкие глазки не выражали ничего, кроме тупости и чревоугодия.– Много времени понадобится, пока всех пархатых уничтожат!
– Побойся бога, пани,– сказал старик.– Ведь это живые люди!
Иванна подошла к старику:
– А мне так нужно на Лычаковскую! Как туда добраться?
– В самом деле так быстро нужно, пани Иванна? – услышала она за спиной знакомый голос.
Сзади стоял тот самый Грицько Щирба, приятель Цимбалистой, студент Львовского политехникума, который в Тулиголовах так сердечно поздравлял ее с принятием в университет.
Не было на нем ни тогдашней кокетливой шляпы с фазаньим перышком, ни кимовского значка на вышитой сорочке. На широко развернутых плечах Щирбы Иванна увидела черный мундир украинского полицая и ставшую ей уже ненавистной «мазепинку» с гербом националистов– трезубцем. Один глаз у полицая был прикрыт черной перевязью. Должно быть, его недавно ранили.
– И вы тоже... Так быстро? – сумела только сказать Иванна.
Полицай поманил ее в сторону. Когда они подошли вплотную к забору, за которым полыхало пламя, он сказал тихо и доверительно:
– Наступит время, когда вы меня поймете и оправдаете. А разве ваша сутана – это то, о чем вы мечтали? Скажите лучше, вам действительно нужно быстро туда? – и он кивнул в сторону центра.
Было в голосе Щирбы что-то особое, душевное, отнюдь не похожее на тот бахвалисто-покровительственный тон, каким разговаривал с нею Каблак. И, может быть, поэтому Ставничая доверчиво сказала:
– К отцу спешу!
– Ну, в таком случае я попробую использовать свое служебное положение! Давайте за мной!
Они подошли к проходной будке, через которую можно было проникнуть в северные кварталы города. Пять полицаев с автоматами наперевес стерегли вход.
– Со мной! – резко бросил Щирба, показывая на Иванну.
Когда один из полицаев распахивал ворота, из проходной будки высунулся какой-то пьяный ротенфюрер СС, должно быть начальник «вахи», и, безбожно путая польские слова, запел:
Ком, паненка, шляфен,
Морген сахарин.
Вшистско едно – война.
Фарен нах Берлин...
Иванна покраснела и ускорила шаг.
Они с Щирбой вошли в первый же квартал гетто и увидели, как несколько эсэсовцев подкатили к стене дома бочку с горючим. Отбежав в сторону, вахманы дали по бочке очередь из автоматов. Зажигательные пули сделали свое дело. Сперва из бочки вырвалось несколько фонтанчиков огня, потом она с грохотом разорвалась, выплескивая пылающие потоки на стену дома. Все выше н выше поползло пламя, проникая в окна. Из дома слышались крики заживо горевших людей. И вдруг, казалось бы, в сплошной стене лестничной клетки распахнулись потайные двери секретного убежища – бункера. Оттуда вырвалась простоволосая женщина с грудным ребенком на руках. Она заметалась, пытаясь прорваться сквозь огненное кольцо на улицу. Гестаповец вскинул автомат – женщина с ребенком упала в огонь...
Горели дома. Проваливались крыши. Рушились стены, обнажая жалкое убожество квартир, где еще так недавно ютились по нескольку семей.
Крик, плач, стоны узников Львовского гетто доносились до убегавшей Иванны.
Она бежала из этого ада ошеломленная, плачущая. За ней, едва поспевая, шагал полицейский Щирба.
Внезапно Иванна задержала шаг. На крышу горевшего шестиэтажного дома выскочил мальчик лет десяти. Огонь лизал кровельное железо. Босой паренек перескакивал с ноги на ногу на раскаленной крыше. Голосом, полным безумия, закричал:
– Боже, спаси меня, боже!
– Никакой боже теперь ему уже не поможе! – бросил Щирба.
Закрыв руками мокрое от слез лицо, вырвалась Иванна из пылающего гетто и, зацепившись за камень, упала. Щирба осторожно поднял ее. По насыпи прогрохотал товарный поезд. Окошечки его были взяты в решетки, а на вагонах виднелись таблички с надписями:
«Мы едем на работу в свободную Германию».
За решетками были видны угрюмые лица молодых людей, угоняемых насильно в рейх.
– Запомните это навсегда, пани Иванна! – грустно и многозначительно сказал Щирба, протягивая ей на прощание руку.– Запомните и поймите!..
Сославшись на то, что она крестница митрополита, потрясенная Иванна прорвалась к Шептицкому. Келейник Арсений провел ее к князю церкви. Поцеловав перстень со святыми мощами на руке митрополита, Иванна, захлебываясь от рыданий, взмолилась:
– Я столько увидела за сегодняшний день, что не могла не потревожить вашу эксцеленцию! Извините. Но ведь вы сами разрешили приходить к вам, когда мне будет тяжко, не правда ли?
Рассказывая о виденном, она повторяла:
– Там творится неслыханное, ваша эксцеленция! Никогда еще такого не было на земле. Это хуже татарского нашествия. Тысячами погибают военнопленные от голода в Цитадели. Детей сжигают в огне. Как скотину, увозят украинскую молодежь в Германию. Почему вы не протестуете! Ведь ваше слово так много значит! Почему не сообщите об этом немедленно святейшему папе? Ведь Гитлер может его послушать!
Шептицкий долго и внимательно смотрел на Иванну умными, пытливыми синими глазами и, когда она, тяжело вздохнув, замолчала, сказал ласково:
– Я глубоко тебе сочувствую и понимаю волнение твое, дитя...
– Пожалейте их, ваша эксцеленция! Одно ваше слово! Что бы вы ни сказали им – вас не тронут.
– Одного моего слова мало,– уже строже сказал митрополит.– Церковь Христова бессильна что-либо предпринять в таких случаях. Это делает светская власть, с которой мы решительно ничем не связаны, и она никогда нас не послушается. Нам же остается только молитва, обращенная к господу богу нашему. Сам спаситель всегда в минуты трудные примером и словом и большим терпением обращал свою паству к молитве. Пусть же будет и дальше с нами милость божия – это самое бесценное сокровище в бренной жизни нашей, где все тленно и преходяще...
– Но ведь у них на поясах написано: «Готт мит унс!» – «С нами бог!» – воскликнула Иванна.– Значит, бог с ними?
– Ты еще очень молода, Иванна, чтобы понять происходящее в этом грешном мире,– сурово ответил Шептицкий.
Иванна пыталась вникнуть в смысл слов митрополита. Внезапно распахнулись двери, и в палату быстрым шагом вошел Дитц.
Он снял фуражку с изображением черепа и перекрещенных костей – такую же, как на гестаповцах в пылаюшем гетто. Вежливо поклонившись владыке, Дитц сказал:
– Вот и снова я у вас, ваша эксцеленция! Прямо из Киева. Но дни, которые я провел под этим гостеприимным кровом, никогда не изгладятся в моей памяти. Потому-то я решил навестить вас по одному щекотливому делу...
Дитц перевел взгляд на Иванну. И митрополит посмотрел на нее косо, давая понять, что аудиенция кончена.
Иванна неловко поднялась, поправляя сутану, поклонилась, а митрополит, осеняя ее крестным знамением, сказал так же ласково:
– Иди с миром, дочь моя! И молись господу богу нашему.
Тайное становится явным
Это был самый решительный, поворотный день в жизни Иванны, день, наполнивший ее душу невыносимым страданием. Только страдание – и не свое, а людское – побудило ее побеспокоить митрополита. Сейчас она поняла, насколько бессмысленной была ее затея.
Веселую, жизнерадостную девушку тяготило пребывание в монастыре василианок с той самой минуты, когда она впервые опустилась на колени на холодные камни монастырской церкви. Ее не увлекали ни торжественность богослужений, ни расположение к ней игуменьи, ни дружелюбие сестры Моники. Теперь она твердо решила уйти из монастыря. С кем ей поговорить?
Игуменья помрачнела, когда Иванна вторично в течение этого дня попросила разрешения отлучиться. Однако, узнав, что ее принимал сам митрополит, игуменья перекрестила Иванну:
– Иди, дочь моя, но не опаздывай. Возвращайся до полицейского часа.
Иванна заспешила, но теперь она шла не к отцу, а к Цимбалистой. И как это она не подумала о подруге раньше?
Они встретились в маленькой комнатке в предместье Кульпарков, куда не смогла дойти Иванна, когда ее обманным образом завлекли в монастырь.
Ставничая сияла белый головной убор и стала снова похожа на ту прежнюю Иванну, с которой дружила
Юлька в Тулиголовах. Густые черные волосы волной упали ей на плечи.
Долго подруги открывали друг другу души.
Возбужденная всем тем, что услышала от Юльки, Иванна сказала:
– Теперь понятно, почему Зубарь крикнул мне: «Человек кровь за вас пролил!»
– А ты думала?
– Но почему ты не могла мне рассказать обо всем этом еще тогда?
– Рассказать? – воскликнула Юлька.– Я бы рассказала. А где тебя найдешь?
– И то правда,– согласилась Иванна.– Но как все это подло! Боже, боже! Так обманывать меня, свою невесту! В глаза говорить одно, а делать совсем другое. Если бы ты видела, какие добрые, искренние глаза были у Романа, когда он пугал меня арестом. А все было притворством... Выходит, не будь войны...
– Ты была бы сегодня студенткой университета. А теперь таскай эту хламиду! – зло сказала Юля.
– Я ее сброшу. Сейчас же. Где мое платье?
– Какое платье?
– Ну, помнишь, то, в горошек, что я оставила у тебя, когда «Украденное счастье» смотрели? Я уехала домой в шелковом, а то...
– Где-то здесь,– Юлька кивнула на шкаф.– Но погоди.– Она задумалась.– Сбросить всегда успеешь.– И спросила: – Скажи, там очень страшно?
– Ты даже себе не представляешь! Поделили эту гору на проволочные клетки...
– Эту гору? Разве одну эту гору? – горько усмехнулась Юля.– Всю Украину поделили, разорвали на клочья. Нас сейчас присоединили до Генеральной губернии, Одессу отдали румынским боярам, в Ровно проехать без пропуска нельзя, бо там сидит «король Украины» гауляйтер Эрих Кох. Вот тебе и «самостийна»!
– Они отняли у нас будущее, Юлька, это самое главное.– В глазах Иванны блеснули слезы.– И если они так сейчас ведут себя, то что же будет дальше, когда Москву возьмут? Что тогда от Украины останется?
– А, видишь! Еще пела, захлебывалась: «Боже единый, боже великий, нам Украину храни!» – запальчиво сказала Цимбалистая.– Сохранили, как же... Каблаку за то, что Украиной торговал, мундир полицейского офицера пожаловали, а твоему Роману...
Иванна прервала подругу с возмущением:
– Он не мой! Ты же знаешь, с каким сердцем я шла на помолвку!
– А что я тебе говорила? Не иди за этого катабаса. Фальшивая душа у него, хотя он и сладенький такой с виду. «Целую руци! Целую руци!» А у самого сердце гадюки с двойным дном. То не твой отец.
– Мой тато никогда не вел двойной игры, не был карьеровичем и меня всегда учил говорить одну правду. Оттого и держала его консистория на задворках, в Тулиголовах.
– Интересно, сам Шептицкий знал обо всем этом? Ну, всю эту историю с отказом в приеме? Как ты думаешь?
– Думаю, знал. Если не он сам, то его каноники. Не мог Герета решиться на такое без позволения капитула. А со мной эксцеленция говорил так, будто впервые слышит об отказе, о том, что меня не приняли из-за отца – священника.
– Нечему удивляться,– сказала Цимбалистая, утешая подругу.– Недаром пословица говорит: «У владыки два языки...»
– Сколько подлости вокруг! – с горечью воскликнула Иванна.– Гадости и крови. У меня ум за разум заходит. И стыдно очень...
– Даже в кромешной тьме можно отыскать просвет,– твердо сказала Юлька и испытующе посмотрела на подругу.
– Что ты хочешь этим сказать? – Иванна с надеждой взглянула на Юльку.
– Есть у меня одна думка, Иванна,– промолвила медленно Цимбалистая.– Я понимаю, как тебе тяжело оттого, что ты ненароком выдала немцам капитана...
– Еще бы! Я ведь не знала, что это Журженко, думала, в саду просто раненый человек, и верила, что мы окажем ему помощь.
Юля подошла вплотную к Иванне, положила ей на плечи худенькие руки, долго смотрела в глаза, а потом спросила:
– Слушай, Иванна... А если бы представилась возможность помочь им?.. Ты бы помогла? Ведь ты ход туда имеешь!
Иванна выдержала острый и прямой взгляд подруги и, тряхнув длинными, густыми волосами, сказала:
– Так! Что надо сделать?
– Я посоветуюсь с нашими.
– Кто это – наши?
– Хорошие люди!
Ножницы
Выплескиваясь на соседние улицы, бушевал непомерно разросшийся за годы оккупации Краковский базар.
Чего здесь только не было! Какие песенки можно было услышать!
Курносый замурзанный молодой львовский босяк – батяр, озираясь, нет ли вблизи полицаев, пропел на ходу:
Пане Птлер, дайте мила,
Бо вже воші мають крила...
Голосистые торговки-спиртоносы, бродя меж лотков с горячей, распаренной колбасой в кастрюлях, с фляжками под фартуками, таинственно, вполголоса, предлагали спиртные напитки оккупационных лет:
– Чмага! Чмага! Чмага!
– Бонгу! Бонгу! Бонгу!
– Аирконьяк! Аирконьяк!
А чего только не покупали и чем не торговали в те времена на Краковском рынке – от португальских сардинок, мыла из человеческого жира, пшенных лепешек, французских духов и коньяков до боевых пистолетов и даже автоматов! Оружие охотно сбывали из-под полы сомнительные союзники гитлеровцев – итальянские солдаты и даже офицеры из расположенного во Львове итальянского гарнизона «Ретрови итальяно». Что им было до того, что оружие попадало к участникам подполья! Итальянцам надоела война, в которую втянул их страну Муссолини.
Иванна в черной сутане бродила по узеньким проходам.
Вот она наклонилась, поторговалась, протянула хозяину развала деньги и забрала у него большие ножницы для резки кровельного железа. Поспешно спрятала покупку в тот самый портфель, в котором некогда хранились декларации, и попросила дать ей еще одни ножницы.
Потом подошла к другому торговцу. Тоже взяла ножницы. У третьего – еще одни.
Из соседнего ряда заметил Иванну совершающий обход с патрулем полиции Каблак. «Наверное, игуменья послала ее купить ножницы для монастырского сада!» – подумал он, не сводя глаз с монахини, которая давно уже ему приглянулась. Не будь на пути его старого дружка Гереты, он бы и сам приволокнулся за дочерью Ставничего.
Иванна остановилась около пожилой торговки. Совершенно новые, еще в масляной смазке, завернутые в пергамент, лежали на фанере трое ножниц. С пружинами, крепкие. Надежные!
– Почем пани продает ножницы?
– По пендзесент пьенць (Пятьдесят пять (польск.)) злотых!—Торговка зевнула.
– А разом все? – Иванна вопросительно посмотрела в мутные глаза торговки.
– Пусть будет за сто пятьдесят!
Ставничая порылась в широких карманах сутаны, достала оккупационные злотые, пересчитала их и растерянно оглянулась, не замечая внимательно следящего за ней Каблака. Взгляд ее снова задержался на руке с деньгами. Не хватало!
Внезапно Иванну осенило. Она сняла с пальца сверкнувшее на солнце обручальное кольцо и протянула его торговке.
– Я забираю все ножницы, а пани оставляю в залог кольцо. Пусть пани будет так добра принести завтра кольцо на базар – я обменяю его на деньги.
Опасаясь подвоха, торговка осторожно взяла кольцо, недоверчиво повертела его в руках и спросила:
– А то настоящее золото?
– Посмотрите пробу!
Торговка попробовала кольцо на зуб.
– Если бы пани не была монашкой...
Не дослушав, Иванна быстро положила ножницы в портфель и, сказав: «Ябуду здесь завтра», исчезла в сутолоке базара.
Торговка хитровато подмигнула соседу, как бы говоря: с черта с два я приду завтра на базар! Ищи ветра в поле»,– и еще раз, как очень вкусную конфету, попробовала кольцо на зуб. Нежданно-негаданно перед нею вырос Каблак в сопровождении двух полицаев.
– Пани может подавиться! – сказал он, улыбаясь, и жестом потребовал, чтобы торговка отдала ему кольцо.
– Проше пана, проше пана,– засуетилась та.– То мое личное обручальное кольцо. Як бога кохам!
– Давай, пани, и не рыпайся, а то пойдешь со мной в криминальную полицию. Не знаешь разве, что все золото надо отдавать для победы империи?
Торговка неохотно протянула Каблаку золотое кольцо, проклиная в душе незнакомую монахиню, которая всучила ей эту быстро уплывшую из рук драгоценность.
Каблак, внимательно разглядывая кольцо, захохотал:
– Ого! Значит, пани – крестница самого митрополита! Сколько же лет было пани, когда ее крестили? И как это его эксцеленция не надорвался, опуская такую крошку в святую купель?
Испуганно, ничего не понимая, смотрела на Каблака дородная торговка, а потом сама стала подхихикивать, радуясь, что он не потащит ее в комиссариат криминальной полиции. А два полицая, тоже льстиво посмеиваясь, с завистью наблюдали, как поручик опустил золотое кольцо с дарственной надписью в карман черного мундира.
Ночной концерт
Иванна Ставничая подошла с группой дам-патронесс к решетчатым воротам, ведущим в сталаг Цитадели. Над воротами распростер черные крылья орел, сжимающий в когтистых лапах круг со свастикой.
Как и в прошлый раз, дамы несли пачки молитвенников, портфели с декларациями.
Часовой преградил путь.
Иванна – игуменья поручила заменить ее в этот день – смело приблизилась к часовому:
– Мы из допомогового комитета. Вот пропуск от Охерналя!
– А здесь что? – часовой ткнул пальцем в большой пакет, что держала монахиня под мышкой.
– Молитвенники! – твердо ответила Иванна.
Полицай прочел пропуск и бросил:
– Не задерживайтесь долго, как в прошлый раз. По-быстрому давайте!
– Пусть дадут сигнал сбора! – попросила Иванна.
Пропустив делегаток за ворота, полицай заколотил
в стальной рельс. И, как прежде, на звуки гонга стали выходить и выползать отовсюду – из всех укрытий Цитадели и из проволочных загородок – военнопленные.
Оторвавшись от дам-патронесс, Иванна пошла вдоль ограды, стараясь найти Журженко и Зубаря. Наконец она заметила старшего лейтенанта, который, едва передвигая ноги, приближался к проволоке.
– Я принесла вам декларацию. Подписывайте! – повелительно сказала Иванна.
– Когда рак свистнет! – отозвался Зубарь и тут услышдл шепот Иванны:
– Так надо. Берите. Привет от Юльки. Понимаете? Ну...
Зубарь лениво взял декларацию.
– Следите, где я оставлю пакет,– шепнула Иванна.
Заслоняя собою пакет с «молитвенниками», она опустила его по сутане на землю и потом протолкнула за проволоку. Как футбольный мяч, коротким пасом Зубарь перегнал пакет за спину. Как будто ничего не произошло, он стоял, навалившись на проволоку, разглядывая текст декларации.
Иванна двинулась дальше. Увидела Журженко, шепнула:
– Пойдите к Зубарю. Ему нужно помочь. Слышите?
Было в ее голосе что-то такое, что заставило Журженко подчиниться, и он поплелся вдоль ограды...
Когда совсем стемнело, во дворе Цитадели, разделенном на проволочные клетки, послышалась мелодия песенки о Марселе. Сидя под стеной бастиона, ее бренчал на банджо Эмиль Леже.
Неоднократно лагерное начальство пыталось отнять у Леже любимый инструмент, но он яростно отстаивал его, зная, что французы, англичане, американцы, канадцы и австралийцы, попадающие в гитлеровский плен, все же имели некоторые поблажки. В отличие от советских военнопленных, предоставленных самим себе, о них заботился Международный Красный Крест. Изредка он направлял пленным продовольственные посылки и одежду.
Леже часто играл на банджо, скрашивая этим хоть немного муки плена.
Сегодня его голос звучал громче, струны звенели сильнее. Синий луч прожектора скользнул, рассекая темноту, и уткнулся в грудь Леже.
Вахман, стоящий на сторожевой вышке, управляя прожектором, крикнул:
– Эй, Франция! До холеры ясной – чего раскричался? Думаешь, оставили тебе тую мандолину, так можешь и по ночам спевать?
– Пусть играет! Не чипай его, будь человеком,– отозвался на этот крик Зубарь.– Хлеба не даете, так хоть песни послушаем. Все равно не спим – кишки марш играют. Жаль тебе, что ли?
Вахман на минуту пересек лучом прожектора лицо Зубаря и снова направил синее пятно света на француза, освещая его, как на подмостках театра. Видно, и вахма-ну было скучно, и он стал гладить лучом прожектора бородатое лицо Леже, а тот, закрыв глаза, не обращая внимания на забаву вахмана, продолжал играть.
Как только темнота поглотила Зубаря, он повалился на бок и под аккомпанемент банджо стал резать ножницами проволоку внешнего обвода.
Спокойно бренчал на банджо Леже. Волнуясь, резал проволоку Зубарь. Напрягаясь и морщась от боли, перекусывал ножницами проволоку капитан Журженко. Весть, полученная с воли, что их ждут там, за Цитаделью, придавала каждому силы.
Острые ножницы действовали безотказно, разгрызая колючую проволоку. Звуки банджо заглушали щелканье ножниц, звон падающей на сухую землю проволоки. Был перерезан последний ряд, открывая по глинистым склонам дорогу вниз, на волю. Один за другим поползли военнопленные через лаз. Прижимаясь к земле, сливаясь
с нею в своей грязной одежде, они старались не попадать под ленивые лучи прожекторов.
– Эмиль, кончай концерт!—тихо позвал француза Зубарь.
Перебросив за плечи банджо, Леже припал к земле.
Военнопленные собирались в овраге, под склонами Цитадели.
– Куда теперь? – шепнул один из пленных.
– Капитан знает! – ответил другой.
– За мной! Только тихо! – скомандовал Журженко.
Капитан Журженко завел всех в полуразрушенное
здание на улице Богуславского и показал Зубарю на круглую крышку канализационного люка в подвале:
– Здесь!
Зубарь отвалил крышку, и навстречу ему сверкнул огонек электрического фонарика.
– Иван Тихонович? – раздался снизу знакомый голос Голуба.
– То я, Голуб! – радостно отозвался Журженко.– Спускаться по очереди! – подал он команду.– Там свои...
– Только швыдче, хлопцы, я посвечу! – поторопил Голуб.
По ржавым и скользким ступеням один за другим военнопленные спустились в канализацию Львова. Здоровые помогали раненым. Их осторожно принимали внизу Садаклий, Голуб и Грицько Щирба в мундире украинского полицая. Посвечивая фонариками, они показывали, куда ставить ноги, чтобы не оступиться в черную воду на дне канала.
Беглецы, попав из отвесного канала в горизонтальный, более просторный, постепенно обвыкались в темноте.
В сырых бетонных сводах канала из его ответвлений струйками стекала вода.
– Все спустились? – спросил Журженко.
При свете бегающих лучей фонариков Зубарь пересчитал всех, узнавая знакомые лица:
– Один, два, три, четыре... двадцать два... Двадцать два, товарищ капитан! —доложил он.– Наша группа вся здесь, ну, а остальные, кто полз за нами, разбежались кто куда...
Капитан с облегчением вздохнул. Он пожал руки Са-даклию и Голубу.
– Спасибо, друзья!
– Нема за що,– сказал Голуб.—Вы, Иван Тихонович, принимайте всех пока под свою опеку, а мы с товарищем Садаклием поглядим, какая погода наверху. Ждите нас здесь...
Вдвоем с Садаклием они полезли вверх по отвесному колодцу и, добравшись до подвала полуразрушенного дома, прислушались.
– Пока не заметили,– шепнул Голуб Садаклию.– Остальные хлопцы уж, наверное, за Стрыйским парком. Нехай подфартит им! А теперь давайте гостинцы...
Они быстро окружили люк кольцом противотанковых мин и засыпали эти «гостинцы» соломой.
Погоня
Тревожно завыла сирена. Голуб, задержавшись, увидел, как прожекторы быстрыми лучами рассекли вершину горы Вроновских.
Догнав Садаклия уже внизу, он радостно сообщил:
– Пробочка – будь здоров! – И, обращаясь к военнопленным, что выстроились, как на поверке, на узенькой панели под сводами канала, добавил: – Зараз, хлопцы, придется помокнуть, но зато проберемся туда, где нас никакой сатана не достанет.
Измученным пленникам Цитадели пришлось преодолевать водопады, бьющие из поперечных коллекторов, пролезать под каскадами грязной воды и нечистот по ржавым железным лестницам вверх и вниз, лежа протискиваться вслед за Голубом по осклизлым трубам к более широким подземным тоннелям, где шумели, закипая грязной пеной, многочисленные потоки, устремляющиеся к единому руслу подземной Полтвы.
Погружаясь до пояса в зловонную и густую грязь, беглецы из последних сил преодолевали препятствия. Остатки промокшей до нитки одежды прилипали к их истощенным телам, но каждый, стиснув зубы, терпел.
Сделав круг над головой фонариком, Голуб подбодрил беглецов:
– Уже близко. Скоро будем под собором святого Юра.
Когда на горе Вроновских завыли сирены, Каблак и произведенный в сотники его «кумпан» Зенон Верхола коротали ночь дежурства в команде украинской полиции «а Паркштрассе за игрой в реми-бридж. Услышав сигнал тревоги, они вместе с полицейским нарядом бросились в Цитадель. С горы Вроновских через прорыв в заграждении полицаи устремились вслед за Каблаком на Пелчинскую. Одна из овчарок, которую держал на поводке Верхола, взяв след, потянула направо.
– Она что-то чует, Дмитро! – крикнул Верхола.– Пусть все бегут до Стрыйского парка, а мы давай с хлопцами сюда! – и он махнул рукой в сторону улицы Богуславского.
Грохоча сапогами по скользким от ночной росы камням тротуара, полицаи рванулись туда. Но Каблак задержался. Лучик его фонарика уткнулся в лежащие на тротуаре раскрытые ножницы. Каблак нагнулся, поднял их, соединил лезвия и вдруг вспомнил: Краковский базар, Иванна в монашеском одеянии опускает в портфель тяжелые ножницы. Золотое кольцо все еще лежало в боковом кармане мундира Каблака. Какой же он все-таки дурень: решив потихоньку присвоить золотое кольцо, не дал сразу ход делу со странными покупками, которые сделала невеста Гереты!
Остромордая поджарая овчарка все сильнее тянула Верхолу к полуразрушенному дому. Держа в одной руке ножницы, а в другой вороненый «вальтер», Каблак едва поспевал за сотником.
– Хлопцы! Сюда!—радостно закричал Верхола, придерживая собаку и ногой раскрывая двери подвала.
Один за другим разгоряченные полицаи, пригибая головы в черных «мазепинках», ввалились по выщербленным каменным ступенькам в подвал вслед за Верхолой. Внезапно два страшных взрыва потрясли темные своды.
Отсвет минных взрывов заставил отпрянуть чуть запоздавшего Каблака. Он заслонил лицо тяжелыми блестящими ножницами.
Прогремел еще взрыв. По-видимому, какой-то ошалевший полицейский, метнувшись в сторону, наступил еще на один «гостинец» Голуба.
Совершенно не понимая, что же происходит внизу, испуганный Каблак не глядя выпустил туда всю обойму из «вальтера». Потом, видимо что-то сообразив, завопил:
– Там засада, хлопцы! Назад!
Разрывом мины Зенон Верхола был убит наповал. Два полицая и овчарка тяжело ранены. Одного полицая контузило. Пока вызывали по телефону из команды гарнизона армейских саперов, никто больше не решался спуститься в подвал. Полицаи только оцепили полуразрушенный дом, держась от него на почтительном отдалении.
Прощай, монастырь!
Каблак с тремя уцелевшими полицаями сразу помчался темными улицами Львова к монастырю сестер-василианок. Вынув из пистолета магазин с патронами, он изо всех сил заколотил прикладом «вальтера» по старинной дубовой двери монастыря.
Этот стук и визгливый, захлебывающийся лай собак разбудил даже тех монахинь, которые спали крепко и не слышали сирен, воющих на горе Вроновских.
За решеткой одного из окон, порой освещаемого щупальцами голубых прожекторов, притаилась, напряженно вслушиваясь, Иванна.
Привратница разбудила игуменью. Пока та одевалась, Ставничая открыла окно своей кельи на втором этаже.
Сбежав вниз, игуменья осторожно приникла к медному глазку – юдашу, силясь увидеть, что происходит на улице.
– Кто там? – спросила она испуганно.
– Мать игуменья, то я! Каблак, поручик полиции! – И в подтверждение своих слов осветил свое потное лицо лучом фонарика.– А то мои люди.
– Каблак не Каблак – не пущу! В такую пору – и в женский монастырь? Вы что, показились?
– Нам только одна особа у вас нужна. Всего одна. Мы обыска робыть не будемо,– умолял Каблак.
– Кто вам нужен? – резко спросила игуменья.
Каблак оглянулся на кусты боярышника и, прислонив губы к открытому глазку, прошептал:
– Ставничая!
Шепот долетел из ночной тишины до Иванны, прильнувшей к окну. Она сразу же метнулась в глубь кельи, схватила маленький чемоданчик и по винтовой железной лестнице тихо спустилась в трапезную. Ее обдало запахами горелого подсолнечного масла и кислого хлебного кваса. Через кухню, черным ходом, она проникла в сад и, прошелестев кустами, подбежала к монастырской стене. Несколько раз подпрыгивала она, пытаясь схватиться за черепичный гребень стены, но безуспешно. Рядом росла кривая груша. Иванна влезла на нее и с ветки забралась на стену. Швырнув на улицу чемоданчик, подобрав сутану, она прыгнула вниз.
Подбежав к домику, где жила Цимбалистая, Иванна дробно застучала в окно. Окно открылось, и заспанная Юлька тихо окликнула:
– Кто то?
– Юльцо! То я,– оглядываясь, шепнула Иванна.
Цимбалистая раздвинула вазоны с фикусами и, протянув подруге руку, втащила ее в комнату. Запинаясь, Иванна рассказала обо всем.
Поопешно, все еще дрожа от пережитого, сбросила сутану и надела платье, хранившееся у Юльки.
– В монастырь возврата нет! – сказала Иванна, приводя в порядок волнистые, густые волосы.– Кончится полицейский час, ты проводишь меня на вокзал и купишь билет. Поеду до татуся.
– Варьятка (Сумасшедшая). Ничего более умного не придумала? Я тебе куплю билет, а тебя с этим самым билетом зацапают в вагоне еще до того, как поезд до Грудека Ягеллонского дойдет.
– Что же мне делать? – растерянно спросила Иванна.
– Придумаем,– сказала загадочно Юля.– Свет не без добрых людей...
Подземелье под собором
Панас Голуб знал, что под собором святого Юра находятся глубокие средневековые подвалы. Они были замурованы, но Голубу и его рабочим были известны многие лазы туда. Ведь именно в этих подвалах в двадцатые годы проходила подпольная конференция Коммунистической партии Западной Украины. Здесь и решили укрыть от гестапо беглецов из Цитадели. Не станут же гестаповцы тревожить покой седовласого митрополита!
В большом, просторном подземелье под собором святого Юра снова стало людно. Яркие карбидные лампы давали вполне достаточно света. Ящики с оружием и продуктами были расставлены вдоль стен. Чтобы сократить длинный, кружной путь по грязным коллекторам и каналам, Голуб и его друзья с помощью садовника митрополита пробили дополнительный выход из подземелья в глухой, заросший колючим одичавшим крыжовником, запущенный конец монастырского сада. Вряд ли можно было подумать, что под кучей поломанных тачек и носилок находится хорошо замаскированный вход в подземелье. Вот этим-то ходом на следующий же вечер после побега военнопленных Цимбалистая и Голуб привели под собор святого Юра Иванну.
Вместе с Юлькой Иванна перевязывала раненых свежими бинтами, отдирая грязные лохмотья и швыряя их в канализацию, где эти обрывки окровавленной материи забирала быстрая вода.
– Попить, сестрица,– попросил истощенный донельзя раненый.
– Потерпите малость! – сказала Юля, прислушиваясь к визгу ручного сверла в соседнем отсеке.
