Текст книги "Формула яда"
Автор книги: Владимир Беляев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Она прошла туда и увидела, как пограничник Банелин, держа над головой в вытянутых руках ручную дрель, сверлит проходящую в каменной кладке чугунную трубу.
– Скоро, товарищи? – спросила Юля.– Больным необходима вода: все, что принесли в флягах,– выпито.
– Давай-ка я посверлю,– сказал друг Банелина Бойко, приподнимаясь на цыпочки. В его руках сверло завертелось быстрее.
Обращаясь к Юльке, Банелин спросил:
– Подружка-то небось перепугалась вчера, когда арестовывать ее пришли?
– Вчера перепугалась, а сегодня отошла,– сказала Юлька.
– Вода! – закричал Бойко.– Вода!
Он выхватил из трубы сверло, и оттуда, искрясь в свете карбидной лампы, вырвалась тонкая, но сильная струя свежей и чистой воды.
Все, кто в состоянии был передвигаться, схватили пустые котелки, консервные банки, бутылки и стали подставлять их под струю.
Спустя несколько часов в подземелье шумно гудели примусы. На них подогревалась в ведрах и банках вода для раненых.
Когда Голуб вернулся с воли, Бойко торжественно протянул ему, как бесценный дар, консервную банку, полную воды. Голуб, утомленный блужданиями по городу, жадно пил. Капли воды стекали на его волосатую седую грудь, на брезентовые шаровары.
– Знатная вода! Уф! – похвалил Голуб.– Молодцы хлопцы, что добыли. Теперь мы заживем. Харчей в достатке, огонь есть, вода тоже – чего еще человеку надо?
– А товарища Садаклия все нет и нет! – с тревогой сказал Банелин.– Не стряслось ли с ним чего?.. Хотя постойте, кто-то, кажется, пришел!
Он встал и пошел к выходу. Через минуту вернулся вместе с Садаклием, одетым в штатский костюм. Серая фетровая шляпа сильно изменила его.
– На похоронах задержался,– сказал Садаклий.– Пришлось поплакать немного!
– Кого хоронили? – спросил Журженко.
– Полицаев, что подорвались на подарках Панаса Степановича в подвале на улице Богуславского.
– Правда, Тимофей Романович? – обрадовался Голуб.
– Один на месте угас сразу – сотник полиции Зенон Верхола. Старый немецкий агент. А двое в больнице богу душу отдали. Катабасов, катабасов пришло отпевать их на Лычаковское кладбище – туча! Как воронье слетелись. На одного убитого по четыре попа, не меньше. Сам архиепископ речь говорил.
– Архиепископ? – удивился Банелин.
Голуб посмотрел на него умными, с хитринкой глазами:
– Ты, наверное, Банелин, на своем веку там, в Сибири, еще ни одного живого архиепископа не видел. А я-то их здесь насмотрелся.– Он показал пальцем в потолок подземелья.– Там вместе с архиепископом Иосифом Сли-пым митрополиту помогают управлять попами епископы Иван Бучко, Никита Будка, Николай Чарнецкий, в Перемышле – Иосафат Коцыловский и Григорий Лакота, в Станиславе – Григорий Хомышин и Иван Лятишевский...
– Ого, сколько их! – протянул Банелин.
– Сила. Черная, страшная сила,– заметил Садаклий.– Так сказать, начсостав, командиры митрополита. Для них убитые полицаи – большая потеря.
– Недаром наша пословица говорит: «Полицай стреляет, а бог пули носит»,– сказал Голуб.
– Как же они толкуют эту потерю? —> спросил Журженко.
– Как толкуют? – повторил Садаклий.– Плакались все: погибли самые лучшие, самые отважные сыны национализма от рук жидов и коммунистов. Так, впрочем, было написано на венке митрополита. Повсюду по городу объявления расклеены – гончие листы: кто укажет, где беглецы скрываются, сразу на руки получает пять литров водки, продукты разные и двадцать тысяч марок наличными.
– Дорого нас оценили! – засмеялся Банелин.
«Рота присяги»
Митрополит Шептицкий, принимавший в розовых покоях, залитых солнечным светом, штурмбанфюрера Дитца, и не подозревал, что в это же самое время внизу его гостеприимством пользуются совсем другие «гости».
Хозяин и Дитц расположились у инкрустированного столика, на котором высилась оплетенная соломкой бутылка французского коньяка «Мартель», а в маленьких чашечках дымился черный густой кофе.
– Последние события меня очень огорчили, господин Дитц,– играя коньячной рюмкой, говорил Шептицкий.– Наши цели едины – вы это прекрасно знаете. Стоило ли ночным вторжением полиции в женский монастырь вызывать в народе волнение? Не проще ли было прежде всего сообщить об этом мне?
– Действия поручика Каблака не были предварительно согласованы со мной,– сухо заметил Дитц.
– Вот видите! – оживился митрополит.– А девушка испугалась и убежала. Кому охота попадать в руки полиции? Я убежден, что она ни в чем не виновата. Она моя крестница...
– Мне горько разочаровывать вашу эксцеленцию,—< учтиво сказал Дитц,– но в общих интересах вынужден это сделать.– Он раскрыл бумажник и протянул митрополиту обручальное кольцо.– Скажите, вам знакомо это кольцо?
Шептицкий повертел кольцо в руках, прочел знакомую надпись на его внутренней стороне и сказал с удивлением:
– Знакомо, конечно, знакомо. Но каким образом оно попало к вам?..
«Вот здесь-то и наступил самый решительный момент в моей жизни,– писал в своей тетради Ставничий.– Мне приказано было явиться в капитул немедленно. Я никак не мог связать вызов в консисторию с судьбой дочери. Мне даже казалось вначале, что митрополит настолько благосклонен к моей особе и несчастью, которое постигло мою церковь в первый час войны, что захотел перевести меня из Тулиголов во Львов и сделать членом капитула».
Наивным, очень доверчивым был отец Теодозий! Мог ли он знать, что вызов его в консисторию – этот штаб греко-католической церкви Западной Украины – был прямым следствием беседы Дитца с Шептицким?
Прямо с вокзала он спокойно направился в палаты митрополита. Однако на этот раз ему пришлось долго ждать.
Наконец распахнулась дверь, и келейник Андрей сказал:
– Отец Теодозий! Председатель консистории и генеральные викарии просят вас пожаловать на заседание!
«На заседание? – с тревогой подумал Ставничий, поднимаясь и одергивая сутану.– С какой это стати на заседание?» Он ожидал, что с ним побеседует митрополит или кто-нибудь из доверенных советников консистории. А дело, видимо, было гораздо серьезнее.
Ставничий окончательно убедился в этом, войдя в зал. Консистория заседала в полном сборе. Правда, на председательском месте сидел не митрополит, а замещающий его генеральный викарий – румяный, круглолицый епископ Иван Бучко.
Отец Теодозий увидел даже главного схоластика капитула отца Алексия Пясецкого, который некогда был домашним прелатом самого папы римского Бенедикта XV. Из-за преклонных лет он вызывался на заседания консистории только в самых важных, исключительных случаях.
Ставничий остановился неподалеку от аналоя перед раскрытым Евангелием, взгляды всех сидящих сосредоточились на нем. Невысокий, щупленький старичок, нервно мнущий в руках соломенную панаму, был очень жалок перед лицом этой элиты священнослужителей митрополии. Он все еще не догадывался, для чего его вызвали.
Епископ Иван Бучко поднялся со своего места и, поправив бриллиантовую панагию, висящую на груди, откашлялся.
– Отец Теодозий,– сказал он торжественно,– перед началом судебного разбирательства извольте произнести «роту присяги».
– Судебного? – изумился священник.– Меня собираются судить? За что?
– Все будет зависеть от вашей искренности,– отрезал Бучко.– Выполняйте установленный обряд!
Взглянув на каменные лица участников религиозного трибунала, отец Теодозий подошел к аналою, на котором возлежало старое Евангелие в кожаном тисненом переплете. Сотворив крестное знамение, глухим, дрожащим голосом он пробормотал:
– Я, иерей Теодозий Ставничий, присягаю господу всемогущему, в троице святой единому, что в разбираемом деле буду говорить чистую правду, ничего к ней не прибавляя и ничего не отнимая. Так помоги мне, боже н это святое Евангелие...
Он наклонился, поцеловал Евангелие, и его седые волосы упали на тисненый золоченый переплет.
– Хорошо, отец Теодозий,– сказал Бучко.– Итак, слова «роты присяги», которые мы услышали сейчас, обязывают вас говорить только правду... Как вы думаете, отец Теодозий, обязательны ли еще для вас напутствия святейшего отца нашего папы римского Пия Двенадцатого о задачах католического действия?
– Конечно, обязательны,– ничего еще не понимая, запинаясь, ответил Ставничий.
– А что говорил нам всем святейший отец о раздвоении совести? – ласково и вместе с тем не без ехидства спросил Бучко.
– Святейший отец предостерегал нас... против таких явлений, когда бывают люди с одной совестью для личной жизни... и с другой совестью в публичных выступлениях...
– Возможны ли подобные явления в нашей пастырской среде? – перебил священника Бучко.
Теряясь в догадках, все еще не понимая, к чему ведет допрос, Ставничий сказал неуверенно:
– Возможны, но нежелательны...
– Не могли бы вы привести примеры подобных нежелательных явлений из жизни собственного деканата?
– Простите, я не понимаю!
– Где ваша дочь, отец Теодозий? – Иван Бучко повысил голос.
– По совету его эксцеленции я оставил...
– Его эксцеленция здесь ни при чем! – выкрикнул Бучко.– И вы его сюда не приплетайте. Отвечайте прямо: где ваша дочь?
– Она пребывала в монастыре игуменьи Веры, но после той ночи, как за ней по недоразумению пришли полицаи, испугавшись, бежала.
– Почему же она бежала? Очевидно, чувствовала какую-то вину перед немецкими властями, не так ли?
– Этого я не знаю,– Ставничий развел руками.– Но думаю, что все это чистейшее недоразумение.
– Вы думаете одно, а факты говорят другое! – сказал Бучко.– Ваша дочь, дочь священника, пастыря Христова, связалась с безбожниками, которые в свое время жестоко преследовали нашу церковь. И не только связалась, но и деянием своим помогла этим антихристам уйти из-под стражи. Вот что сделала ваша дочь, отец Теодозий! – И епископ обвел всех членов консистории гневным взглядом.
– Я понятия не имею об этом,– проронил Ставничий.
– Где сейчас Иванна? – спросил Кадочный.
– Она... Я не знаю точно... Я получил от нее письмо...– пробормотал Ставничий.
– Что она пишет? Говорите правду! – визгливо выкрикнул Бучко и потер оплывший глаз.
– Она пишет... Несколько загадочно... Что находится у хороших людей... Она пишет, что, поскольку ей угрожает полиция, лучше ей на время пребывать в неизвестности. Просит не беспокоиться о ее судьбе...
– Ясно всем? – торжествующе сказал Бучко.– Эти «хорошие люди» превращали храмы божии в колхозные конюшни, бражничали в них, как в последней траттории, поминая имя господа бога нашего всуе, пороча его где только можно, а отец Теодозий послал теперь чадо свое к этим безбожникам на воспитание!
– Ваше преосвященство... Объясните, ради бога! – взмолился Ставничий.
– Вы должны нам объяснить... Вы... Понимаете? – закричал Бучко.– Как это могло случиться, что единственная дочь пастыря божьего, призванного воспитывать прихожан, и прежде всего молодежь, в христианском смирении, попала к нечестивцам, хулящим бога и святую церковь? Мы вправе только за одно это лишить вас сана... Идите!
Совет митрополита
Когда растерянный, запуганный криком епископа и тягостной, удручающей обстановкой церковного судилища отец Теодозий вышел в приемную, к нему приблизился келейник Арсений и с показным сочувствием тихо сказал:
– Его эксцеленция митрополит Андрей хотел бы вас видеть сейчас...
После визгливого крика епископа Бучко мягкий голос митрополита показался Ставничему особенно ласковым, задушевным.
– Отец Теодозий,– говорил митрополит,– принимая деканат в Тулиголовах, вы дали мне лично обещание в послушании и верности и высказали безусловную готовность сообщать все сведения о ереси, которая заползет в души прихожан. Вы это помните?
– Помню, ваша эксцеленция! – Ставничий опустил голову.
– Почему же о ереси, что свила себе гнездо в вашей собственной семье, я узнаю окольными путями, от людей светских, друзей нашей церкви? Почему вы, старый солдат армии Христовой, почти мой ровесник, не пришли ко мне своевременно, не покаялись? Разве я не смог бы разрешить ваши колебания? Разве я когда-нибудь плохо к вам относился? Были у вас основания чуждаться моего совета?
– Господи! – горячо откликнулся Ставничий.
– Вы понимаете, какую тень бросает вся эта печальная история на вас, на меня, крестного отца вашей дочери, на всю нашу греко-католическую церковь?
– Но ведь я узнал о том, что Иванна убежала из монастыря, когда все это уже свершилось, ваша эксцеленция!
– Хорошо, но почему же она пренебрегла отцовским домом? Может, вы были в сговоре с ней? – и митрополит пытливо взглянул на священника.
– Что вы, ваша эксцеленция!
– Дело сейчас не столько в ее побеге, сколько в том, где она находится. И вы, ее отец, обязаны – Христом-богом заклинаю вас! – обязаны найти дочь, пока не поздно. Это позор! Вы понимаете – позор! Дочь такого уважаемого священника, моя крестница... О боже! Роману Герете я уже послал вызов с фронта...
– Спасибо, ваша эксцеленция!
– Вы благодарите меня, говорите «спасибо»! А сознаете ли вы, что любой другой иерарх на моем месте немедленно бы лишил вас сана?
– Конечно... Ваша доброта...
Митрополит прервал Ставничего:
– А если так, то я вас прошу – разыщите дочь и вызовите ее к себе. Чтобы это было удобнее вам сделать, я поселю вас в монастыре отцов студитов в Кривчицах.
– С ней ничего дурного не станется, ваша эксцеленция?
– Именно от этого дурного я и хочу предостеречь ее, пока не поздно!
– Как же мне поступать дальше? Где я ее найду? Я совершенно теряюсь, ваша эксцеленция!
– Давайте подумаем вместе! – промолвил Шептицкий, постукивая толстым пальцем по инкрустированной поверхности резного столика.– Бог да поможет нам!
Под землёй светлее
Имя бога поминалось в этот вечер и в подземелье. Журженко, поправив перевязку, которую сделала ему Иванна, проникновенно сказал;
– Спасибо, Иванна. Добрая душа у вас.
– Обычная христианская душа,– Иванна тряхнула волосами.
– Неужели без этого прилагательного человек не может быть попросту добр и, не оглядываясь на бога, помогать попавшему в беду?
– Я давно хотела спросить вас, Иван Тихонович, отчего вы не любите нашего бога?
– Хотите начистоту?—Журженко приподнялся на локте.– «Не любите» – не то слово!
– Ну за что же?
– Я отрицаю вашего бога вообще, Иванна, потому что он учит людей безвольно покоряться злу. И не только Христос, а любой бог, всякий кумир, подобно удаву, замораживает волю человека, заставляет его цепенеть... Вы сами вчера слышали рассказ Садаклия. Что происходит сейчас там, наверху, где господствует ваш добрый, всевидящий, призванный облегчать людские страдания бог? Десяток полицаев подводит к открытым могилам тысячи людей. Людей, верующих в бога и надеющихся на его добрую волю! Их заставляют раздеться и лечь ничком на теплые еще тела застрелянных перед ними. И они ложатся. Без ропота. Без сопротивления.
– На пряжечках поясных-то у эсэсовцев написано: «Готт мит унс!» – откликнулся Зубарь.– «С нами бог!» Вот и разберитесь теперь, кому этот бог служит – простым смертным или фюреру Гитлеру и его банде!
– И десяток полицаев расстреливает этих несчастных сверху, в упор, пулями в затылок,– продолжал Журженко.– Почему же они, обреченные, не сопротивляются? Да потому, что до последнего мгновения они уповают на бога! А бог учит: всякая власть от него, и ей надо слепо повиноваться. Разве могли бы гитлеровцы безнаказанно уничтожить миллионы людей, если бы люди верили не в бога, а прежде всего в свои собственные силы, в свою гордость человеческую? Никогда! Бог подвел их к могиле вялыми, напуганными, уже безразличными ко всему. Скажите, неужели вам не понятно, кто воспитал в людях эту тупую покорность? Религия! Давний и верный слуга всех угнетателей!
В подземелье вбежала заплаканная Юлька Цимбалистая.
– Боже, боже, что там творится! В городе акция.
В центре все улицы перекрыты. У кого аусвайсы не в порядке, тех сразу грузят на трамвайные платформы – и за Лычаков, в песчаные овраги, на смерть. А потом сжигают... У вас, под землей, света куда больше, чем наверху.
– Успокойся, Юля,– сказал, подходя к Цимбалистой, Зубарь.– Отольются волку овечьи слезы. Все припомним, решительно все! Верхола нашел свою могилу, найдут собачью смерть и другие гитлерчуки!
Юлька разглядела в полумраке Эмиля Леже.
– Едва добралась к вам, на улицу Калечу, Эмиль. Держите письмо от жены! – Она порылась в корзинке и достала оттуда письмо и небольшой пакет.– Тут чистое белье. Ваша жена сперва разрыдалась, а потом выпытывать стала: «Где мой Эмиль? Где?»– «В лесу, говорю, скрывается».– «Я поеду к нему туда!» – «Нельзя,– говорю.– То далеко, к тому же у вас ребенок. На кого вы его оставите?» Едва уговорила ее не делать глупостей и отпустить меня одну, чтобы «хвост» не потянуть за собой.
– Мерси, мадемуазель Жюли. Гран мерси! – сказал Леже и, принимая пакет и письмо, поцеловал руку Цимбалистой, вызвав явное недовольство Зубаря.
– И для тебя письмо есть,– кивая в сторону Иванны, сообщила Юля.– Татусь твой был у меня. Все допытывался, где ты. А я ему: «Знать ничего не знаю! Решительно ничего не знаю! Как заточили вы ее в тот монастырь, больше, говорю, Иванну не видела». Тогда отец Теодозий написал тебе письмо. «Пусть,– сказал он,– лежит, на тот случай, если Иванна объявится и зайдет».– «Пусть лежит»,– согласилась я.
– Татусь сейчас в городе? – спросила Иванна.
– И долго еще будет в городе. Он приехал лечить глаза, поселился у монахов-студитов в Кривчицах. Митрополит денег ему дал на лечение... Держи письмо.
Иванна разорвала конверт и поднесла листочек к свету карбидной лампы.
Прочитав письмо, растерянно оглянулась. Журженко встретился с ней взглядом:
– Что-нибудь неприятное?
– Бедный татусь! – Иванна заплакала.
– Ему что-нибудь угрожает? – еще настойчивее спросил Журженко.
– Да вот послушайте,– сказала Иванна, утирая слезы,– что он пишет: «Письмо твое получил. Но где ты» я не знаю, ума не приложу, что думать. Очень тоскую по тебе и хочу действительно верить, что ты у хороших людей. Возможно, через несколько дней я лягу на операцию. Будут снимать катаракту с левого глаза... Как бы мне хотелось перед этим повидать тебя, прижать к сердцу твою родную головку. Ты ведь одна-единственная осталась теперь в моей жизни в это суетное время. Я живу в пятой келье монастыря студитов в Кривчицах. Там совершенно безопасно, если ты захочешь увидеть меня без посторонних глаз. Быть может, «хорошие люди» поймут, что значит отцовское чувство, и не помешают тебе увидеть меня перед операцией. Приходи, моя доченька. В любое время дня и ночи приходи. Жду. Твой татусь».
Письмо было подсказано отцу Теодозию Шептицким. Ни о какой операции, конечно, и речи быть не могло. Старое бельмо на левом глазу ничего общего с катарактой не имело.
При общем молчании обитателей подземелья Иванна сложила письмо и вопросительно посмотрела на капитана.
– Темное дело! – сказал, качая головой, Зубарь.– А что, если это полицейская ловушка?
– Полицейская?! – воскликнула Иванна, вспыхивая.– Вы не знаете моего отца. Он никогда бы не пошел на такую подлость!
– Жаль, нет Садаклия,– заметил Зубарь.– Он бы разобрался.
– Отец Теодозий очень плохо выглядит,– тихо сказала Юля.– Он плакал...
– Я пойду к нему! – решила Иванна.
– Погодите, Иванна, вернется из Ровно Садаклий, тогда посоветуемся,– сказал Журженко.
– Ничего мне не сделается! – успокоила его Иванна.– Я в центре города показываться не буду. Доберусь туда околицами.
– Нельзя! – настаивал Журженко.
– Почему это нельзя? Я добровольно пришла к вам, добровольно могу и уйти!
– А я не разрешаю вам!»Журженко встал, опираясь на палку.
– Не разрешаете? – возмутилась Иванна.– Тогда...– И, схватив платок, она бросилась к выходу.
Прихрамывая, Журженко побежал за ней.
– Иванна! – крикнул он.– Иванна! Банелин, не выпускай!
Крик его прокатился далеким эхом.
– Ну, чего вы хотите? – донесся из темноты голое Ставничей.
Посвечивая фонариком, Журженко подошел к Иванне. Он осветил на минуту ее решительное лицо и, взяв девушку за руку, сказал:
– Не надо! Не делайте глупостей!
– Я знаю, вы мне не доверяете. Вы боитесь, что я приведу сюда немцев.
– Любовь и недоверие не могут уживаться рядом.
– Любовь. Что вы сказали?—смутилась Иванна.
– Не ходите... Иванна, родная,—тихо сказал Журженко.
Засада
Всю ночь Иванна не могла уснуть. Все ее мысли были с отцом. На рассвете, воспользовавшись тем, что Банелин, сидящий у замаскированного входа, задремал, она неслышно вынырнула в монастырский сад. Ей удалось, избегая встречи с патрулями, добраться до селения Пасеки.
Кривчицы с церквушкой на околице были уже совсем близко – оставалось только пересечь шоссейную дорогу. Но это было опасно. За дрожжевым заводом, по другую сторону шоссе, находились известные многим Пески – глубокие песчаные овраги, где гитлеровцы убивали людей и сжигали трупы своих жертв. Вскоре после того, как фашисты заняли город, они подвели к Пескам трамвайную линию и по ней преимущественно ночью на открытых платформах – лёрах – привозили тела убитых во Львовском гетто и Яновском лагере смерти или тех, кого намечено было уничтожить на месте, в оврагах.
Район Песков тщательно охранялся несколькими поясами оцепления, и потому, обогнув дрожжевой завод значительно восточнее, Иванна прошмыгнула через шоссе почти у спуска в Винники и стала карабкаться по склонам, поросшим буковым лесом, на Чертовскую скалу.
Наверху Иванна с наслаждением легла в мягкую траву. На трамвае она могла попасть к монастырю студитов за каких-нибудь полчаса, теперь же ей пришлось сделать крюк в добрых пятнадцать километров.
Освещенная утренним солнцем деревянная часовенка церкви и каменное здание монастыря хорошо просматривались отсюда. Полежав немного, Иванна двинулась туда. Вниз сбегать было куда легче, и вскоре она очутилась на поле с копнами сжатой пшеницы.
Пересекая мелколесье и глинистые овраги, она добралась полями до деревянной церквушки, окруженной частоколом и кленами. Миновала ворота, ведущие на погост, и, предвкушая встречу с отцом, быстрее пошла проселочной дорогой, ведущей на монастырское подворье. Внезапно из-за поворота навстречу ей, загораживая путь, вышел Каблак. Его «мазепинка» была надвинута на лоб. Прищурившись, Каблак сказал:
– Приятная встреча, пани Иванна!
«Засада»,– поняла девушка. Она метнулась было назад, но тут как из-под земли выскочили два полицая и крепко схватили ее за руки.
– Спокойненько, пани Иванна,– улыбнулся Каблак.– Спокойненько!
– Тато, тато! – закричала в отчаянии Иванна.
На ее крик открылось окно в монастырской келье, и она увидела своего отца. Прикрывая ладонью глаза от косых лучей солнца, отец Теодозий силился разглядеть, что происходит на дворе. Каблак приказал полицаям:
– Давайте ее до самоходу. Быстро, ну!
Через несколько минут связанная Иванна лежала на полу дребезжащего грузовика «зауэр», а сидящий поодаль в кузове на сосновой скамейке Каблак приговаривал:
– И отца звать не надо было! Все равно он ничем бы пани не помог, только разволновался бы. А у него больное сердце. Жалеть папу надо...
Иванну привезли в следственную тюрьму на улице Лонцкого. Мало кто выходил отсюда живым.
Большинство узников, попадавших «на Лонцкого», исчезали бесследно. Изредка фамилии наиболее видных антифашистов после их расстрела печатались на красных объявлениях, подписанных начальником полиции и СД провинции Галиции бригаденфюрером СС Фрицем Катцманом либо его предшественником – Димом.
На первый допрос Иванны Альфред Дитц пригласил Романа Герету. Штурмбанфюрер, попыхивая сигарой, удобно развалился в мягком кресле за письменным столом следственной комнаты – динстциммера. Читая протоколы предыдущих допросов, он делал вид, что его нисколько не интересует беседа молодых людей.
У дверей комнаты стояли два эсэсовца с автоматами.
– ...Образумьтесь, Иванна,– тихо говорил бледный Герета,– если вы расскажете всю правду, господин Дитц сможет выхлопотать вам помилование. Ведь у вас еще вся жизнь впереди!
Хорошо пригнанная к сухощавой фигуре Гереты форма военного капеллана эсэсовской дивизии была весьма к лицу молодому богослову. Устало положив на колени закованные руки, Иванна молчала. Слова Романа проносились мимо ее сознания. Она тупо смотрела на носки сапог низенького эсэсовца и мысленно собирала остатки воли для того, чтобы не сказать ничего.
– ...Я люблю вас, Иванна, говорю это совершенно искренне, и потому...
– Искренне? Это вы говорите об искренности! – вдруг прорвало Иванну, и, подняв на Герету гневные, наполненные слезами темные глаза, она не сказала, а почти выкрикнула:—Думаете, я не знаю, кто подговорил Каблака отказать мне в приеме в университет? Кто украл адресованную мне телеграмму? Кто обманным образом завлек меня в монастырь? Разве так поступают честные, искренние люди?
– Да, я сделал это,– признался Герета.– Но для вашего же благополучия. Невесте будущего священнослужителя не пристало учиться в советском университете!
– А где он, ваш университет? – воскликнула Иванна и кивнула на Дитца.– Вот эти, с запада, его вам открыли?
– Подумайте, где вы находитесь, Иванна!
– Подумайте, подумайте,– не скрывая презрения и ненависти, сказала Иванна.– Какой же вы лицемер! И вор! Да, вор! Вы счастье мое украли... Мечту мою украли... Вы и вам подобные. Как Иуда, предали меня...
– Именем бога заклинаю вас, образумьтесь!
– Какого бога? – окончательно взорвалась Иванна.– Который привел на Украину таких вот палачей? Что вы машете мне? Да они сами не скрывают этого. Гляньте,– закованными руками Иванна показала на фуражку Дитца с высокой тульей, что лежала на несгораемом шкафу. На околыше фуражки виднелось серебряное изображение черепа и перекрещенных костей.– Вот что они несут людям. Смерть! А я люблю жизнь и никогда не предам тех, кто за жизнь борется...
Дитц, утратив показную выдержку, вскочил и ударил кулаком по столу:
– Хватит с меня большевистских митингов! Этот диалог прекрасно показал ваше лицо, Ставничая. Все ясно. Последний раз спрашиваю: где скрываются пленные, которым вы помогли бежать?
– Сознайтесь, Иванна... Умоляю,– прошептал Герета.
– Молчите хоть вы... святоюрская крыса! – с нескрываемым презрением бросила в лицо жениху Иванна.
...Это были последние слова, которые услышали от Ставничей гестаповцы.
Допросы и пытки не могли сломить воли девушки. Она не произнесла ни одного слова. Кроме стонов, которые изредка вырывались у нее, израненной, обожженной светом сильных электрических ламп, направляемых в ее лицо во время многочасовых ночных допросов, чины тайной полиции не услышали ничего.
– Фанатичка! Форменная фанатичка!—докладывал Питеру Краузу штурмбанфюрер Дитц.
Однажды ее втолкнули в черную закрытую машину. Завывая полицейской сиреной, на бешеной скорости эта машина подкатила к зданию бывшего университета имени Ивана Франко.
Все те же аллегорические изображения Вислы, Днестра и Галиции венчали портал здания университета, но не было уже подле него смеющейся молодежи, не выходили из подъезда солидные профессора с портфелями. Лишь два эсэсовца застыли с автоматами на груди у входа. Ветер лениво развевал над ними огромный флаг со свастикой. По бокам университета были выстроены немецкими инженерами две круглые бетонные башенки с бойницами для пулеметов. А на фронтоне портала, там, где некогда алела вывеска университета, появилась большая черная таблица с надписью, сделанной готической вязью:
«Зондергерихт дистрикт Галициен»
Когда полицейская машина остановилась перед этим зданием, где размещался теперь Особый суд провинции Галиции, из грузовика выскочили трое гестаповцев и вместе с другими заключенными выволокли из кузова простоволосую Иванну. Всё в ссадинах, обожженное и потрескавшееся, лицо ее носило следы пыток, а расшитая крестиком гуцульская блузка в бурых пятнах крови была изодрана.
Иванна шла, откинув голову, неся перед собой руки, скованные кандалами, и закусив спекшиеся губы. Последними усилиями воли она старалась не выдать глубокой душевной муки.
Так шагала Иванна среди других непокоренных, подталкиваемая охранниками, по такой знакомой ей университетской лестнице, по которой некогда бежала навстречу своему украденному счастью.
Спустя два дня измученный безуспешными поисками дочери Теодозий Ставничий, узнав о том, что на Горе казни были на рассвете повешены какие-то партизаны, пришел к подножию другой лестницы.
Тяжело дыша, он медленно поднимался на гору. Он все еще верил в чудо, в то, что рано или поздно вернется к нему родная Иванна.
На вершине стояло шесть черных виселиц. Четыре эсэсовца с автоматами стерегли повешенных людей – в устрашение живым.
На левой, крайней виселице была прибита фанера с надписью на трех языках:
«Эти лица выступали против Германской империи, участвовали в запрещенных организациях и казнены по моему приказу.
Бригаденфюрер СС и генерал-майор полиции Катцман».
Потихоньку расталкивая зевак, Ставничий приближался по лестнице к виселицам.
Он увидел перед собой поблескивающие сапоги перво-
ГО охранника, потом пряжку тугого пояса. На пряжке полукругом шла надпись: «Готт мит унс».
На последней, верхней ступеньке Ставничий задержался, чтобы перевести дыхание, поднял голову, и все поплыло, закружилось перед ним.
Он увидел на виселице свою дочь. Изо рта у нее высовывался белый кляп. Позже отец Теодозий узнал, что это был гипс. Так во Львове гестаповцы заливали быстро стынущим гипсом рты своим жертвам, чтобы добиться от них безусловного молчания во время казни.
– Иванна! – сдавленным голосом крикнул старик и бросился к виселице.
– Цурюк.– Охранник ударом автомата сбил его с ног.
Ставничий упал на колени, и надпись «Готт мит унс» снова мелькнула перед ним на начищенной бляхе пояса.
– ...Ну, а если бы она послушалась уговоров своего жениха и созналась? Вы бы отпустили ее на волю? – спросил я Питера Крауза во время его допроса в Замарстиновской тюрьме осенью 1944 года.
– Возможно, да,– подумав, ответил Крауз.– Нам не хотелось портить отношений с униатской церковью, которая все эти годы нам очень помогала. Кроме того, человек со сломанной волей подобен пластилину. Из него уже можно лепить все, что угодно. Именно из таких людей мы вербовали нашу агентуру. Ставничая с ее внешностью могла бы принести большую пользу рейху.
– А ее жених Герета был вашим агентом?
– Яволь! – подтвердил Крауз.– Его передала мне на связь военная разведка – абвер – в сентябре 1941 года, когда во Львове установилась цивильная администрация. А до этого, еще с польских времен, и он, и Каблак, и Верхола обслуживали ведомство адмирала Кана-риса.
Вскоре после того, как мне удалось разыскать во Львове Эмиля Леже и других французов, сидевших вместе с ним в немецких лагерях, я нашел и человека, который стал невольным свидетелем казни Иванны. Им оказался бывший сторож пивного завода, расположенного под Горой казни, Михаил Антонович Заговура. Он чистосердечно признался мне, что во время своего ночного дежурства вынес с завода и спрятал в гроте, выстроенном уже давно на склонах горы, дюжину бутылок выдержанного львовского пива, которое шло в продажу только для немцев в магазины «нур фюр дойче».
