Текст книги "Формула яда"
Автор книги: Владимир Беляев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Сколько лет Эриху Энгелю и как он выглядел? – спросил я.
– Гауптштурмфюрер Эрих Энгель,– по-военному отрапортовал Крауз,– руководил рефератом «А», в моем четвертом отделе, то есть, собственно, в гестапо, и был первым моим заместителем. Он занимался коммунистами, социал-демократами, партизанами и вел борьбу с актами саботажа. Сейчас ему лет тридцать семь – тридцать восемь. Рост – метр шестьдесят восемь сантиметров. Плотен, мускулист. Волосы зачесывает назад, блондин, глаза карие, с зеленоватым оттенком, полное, круглое лицо. Особенных примет нет.
– Как и у вас?
– Яволь! Как и у меня.– И, осклабившись, добавил:– При такой внешности легче работать. Меньше бросаемся в глаза.
– Где сейчас Энгель?
– В июле 1944 года, перед вступлением советских войск во Львов, уехал в город Кассель. Его сменил штурмбанфюрер СС и уголовный советник Дергахе. Из Вены...
Я решил действовать в открытую.
– Скажите, Крауз,– прервал я,– дело Иванны Ставничей вел Энгель?
– И Энгель и Альфред Дитц,—услужливо ответил Крауз.– О, это было крупное дело – Ставничей! Я не мог им непосредственно заниматься, потому что мне была. поручена разработка деятельности подпольной «Народной гвардии Ивана Франко». Дело Ставничей восполняло наш провал в истории с гауптманом Паулем Зи-бертом – вашим разведчиком, которого мы упустили из Львова. Мы не смогли захватить его живым. Он погиб от руки украинских националистов на пути в Броды.
– Вы сами хорошо знаете подробности дела Ставничей?
– Яволь! – Крауз привстал и щелкнул каблуками.
Такое признание было для меня неожиданностью. Думалось, Крауз будет запираться, сваливать все на своих коллег, говорить, что ему неизвестна подлинная фамилия девушки, носившей сутану. А он проявлял полную готовность пролить свет на трагическую судьбу дочери отца Теодозия Ставничего!
Герете нужна жена
Вернемся в прошлое.
Еще в то время, когда Питер Христиан Крауз вылавливал коммунистов в Гамбурге и тайно готовил шпионов для засылки их в Польшу, отец Теодозий сидел на приходстве в селе Тулиголовы, у реки Сан. Его приходство было расположено рядом с причудливой деревянной церквушкой, окруженной смереками – пихтами.
Была у вдовца Ставничего единственная и любимая дочь Иванна. Смуглая, с умными глубокими глазами и нравом открытым, простым и честным, она походила на цыганку. Иванна с отличием окончила гимназию в Пе-ремышле, несколько лет безуспешно пыталась пробиться в Львовский университет имени короля Яна Казимира. Ей вежливо отвечали, что все места уже заполнены. Но Иванна прекрасно понимала, в чем подлинная причина отказа. Правительство довоенной Польши вовсе не было заинтересовано давать высшее образование украинцам, которых магнаты презрительно называли «хлопами». Украинцы побогаче уезжали учиться – кто в Чехословакию, кто в Австрию, а иные даже во Францию.
Приход же отца Теодозия был бедным, село небольшое, полунищее, недаром и звалось оно «Тулиголовы». Послать дочку за границу у Ставничего возможности не было. Оставалась у Иванны одна доля – замужество.
Все в округе были уверены, что такая красивая и смышленая девушка, как Иванна, не засидится долго в невестах. И действительно, Роман Герета, семинарист из Львова, уроженец соседнего села Нижние Перетоки, сын тамошнего униатского священника, стал частым гостем приходства отца Теодозия.
Высокий, стройный, настоящий подкарпатский легинь, как звали здесь красивых парубков, Роман Герета большую часть своих каникул проводил в Тулиголовах. Несмотря на то, что и его отец был священником и села стояли почти впритык друг к другу, богослов Роман охотнее помогал править службу отцу Теодозию, часто дирижировал церковным хором, выполнял обязанности регента маленькой сельской церквушки. Когда Ставни-чему нездоровилось, Герета читал за него вслух Евангелие, продавал и тушил свечи, помогал вести церковные книги, регистрируя рождения, свадьбы и похороны прихожан.
Было очевидно: Роман всеми силами старается завоевать симпатии доверчивого старого священника и таким путем добиться расположения его дочери. Герета рассказывал отцу Теодозию, как благосклонно относится к нему глава всей униатской церкви Западной Украины, князь церкви и граф Андрей Шептицкий. Он намекал, что митрополит даст ему после окончания семинарии богатый приход где-нибудь под Львовом, а не в такой дыре, как нищие Тулиголовы.
Когда же Роман Герета оставался наедине с Иванной, он, заглядывая в ее темные глубокие глаза, напевал под гитару:
Очі ви мої одинок!,
Ви чарівні глибок!
I найкращі з ycix...
А однажды прислал из Львова стихи, написанные на отличной веленевой бумаге ровным почерком прилежного семинариста:
У місці далекім, понурім
Часами стражда душа.
Одна лиш подруга – смерена —
Самітня i горда, як я!..
Иванну взволновало трогательное стихотворение об одиноком дереве-смереке, с которым Роман сравнивал себя. Тот, кого она про себя, тайно, называла «мій Ромцю», оказывается, еще был и поэтом! Откуда могла знать доверчивая девушка, что «Ромцю» совсем не так простодушен, как ей казалось? И меньше всего она могла предполагать, что еще на втором курсе семинарии Герета был принят в тайную организацию украинских националистов– ОУН, руководимую из гитлеровского Берлина, что вперемежку с чтением Евангелия и других священных книг Роман по ночам штудирует евангелие Адольфа Гитлера – «Майн кампф». Свято веря проповедям митрополита Шептицкого, что «никакого фашизма в природе нет», «поэт» учился у него лютой ненависти к коммунизму.
Роман заканчивал духовную семинарию. Ему давалось несколько месяцев на подыскание достойной священника невесты, а затем предстояло рукоположение. Если, по законам униатской церкви, подчиненной Ватикану, он за это короткое время не подыщет суженую, на всю жизнь оставаться ему одиноким, неженатым попом– целебсом. Правда, поповен, желающих выйти замуж, в деканате было немало, но Роману приглянулась именно Иванна.
Иванна не выдержала натиска и к концу летних каникул дала согласие стать женой Гереты. Но тут случилось непредвиденное: первого сентября 1939 года гитлеровские танки и самолеты рванулись на Польшу.
Перемахнув через Сан, они уже дошли до окраин Львова, когда с востока, ломая старые кордоны, на помощь западным украинцам и белорусам двинулась Красная Армия и ее танки. Немцы вынуждены были попятиться за Буг и Сан. Большую часть древнего Перемыш-ля заняли советские войска, и Иванна с подругами ездила из Тулиголов встречать освободителей.
Там-то, в Перемышле, на митинге услышала она, что во Львове открывается новый украинский университет, куда широко открыт доступ молодежи. Услышала Иванна эту весть и тут же, на почтамте, написала заявление во Львов. Она писала, как отказывали ей раньше, сообщала, что, думая подать заявление и на следующий год, оставила в делах университета имени Яна Казимира свои документы: метрику и удостоверение об окончании гимназии с золотой медалью,– просила на этот раз, коль скоро «университет открыт для народа», отнестись к ее просьбе внимательно. Впервые наклеила Иванна на конверт две марки с изображением Ленина, впервые получила она квитанцию на украинском языке.
Письмо из Львова
О своих планах Иванна не сказала дома ни отцу, ни встревоженному приходом советских войск Роману Гере-те. Даже своей близкой подружке Юле Цимбалистой не сказала. Вдруг откажут? Нового отказа ей уже не вытерпеть. Да и Герета при случае сможет попрекнуть. Скажет: «Куды, дивча, полизло!»
Велика же была ее радость! Спустя две недели, когда она перебегала по узкой кладочке быструю горную речку, перед ней возник, хитро щуря глаза, сельский письмоносец Хома.
– Танцуйте, пани Иванна! – письмоносец прятал за спиной жилистую руку.
– С какой стати?
– Говорю – танцуйте! – продолжал Хома, размахивая письмом.– Танцуйте же!
Иванна, ловко подпрыгнув, вырвала из рук почтальона конверт с типографским штампом: «Львiвський Державний універсітет iмени Iвана Франка». Осторожно разорвала конверт и прочла письмо. Потом неожиданно поцеловала в жесткие, прокуренные усы старого Хому и помчалась в приходство.
На погосте возле церкви, как и всегда по вечерам, собралась празднично одетая молодежь. Хлопцы разгуливали в гуцульских кептариках – разлетайках, отороченных мехом, девчата толпились группками в пестрых, расшитых разноцветными нитками, тяжелых плахтах.
Отец Теодозий, закончив вечерню, спускался по деревянным ступенькам. Иванна подбежала к нему и, обняв, воскликнула:
– Поздравь меня, таточку! У меня такая радость!
– Что случилось, доню?
– В университет меня приняли, тату! Боже, как я рада! Как мечтала об этом, как молилась долгими ночами, сколько слез пролила! И вот теперь бог услышал моя молитвы.
Однако, не в пример дочери, старый священник не склонен был разделять ее радость. Разглядывая уведомление, он протянул:
– Покинуть меня собираешься? А как же свадьба?
– Какая может быть свадьба, когда я теперь студентка? Ты же сам так хотел этого! Что лучше – киснуть всю жизнь в приходстве в глухом селе, стирать мужу и детям белье и сутаны или стать ученой? Разве бы ты надел– эту реверенду, если бы тебе в молодости удалось получить светское образование?
– Не будем вспоминать об этом,– оборвал дочь Ставничий.– Оставить меня одного!
– Какие глупости! Скоро пойдут пригородные поезда. Три часа – и я здесь. Подумаешь! Все воскресенье здесь. И татусю сможет приезжать ко мне во Львов. Ты же сам хотел, чтобы я училась в университете!
– Но теперь другие времена! – осторожно сказал отец Теодозий, подумав про себя: «Кто знает, какие порядки в этом безбожном университете?»
– Хорошие времена настали, татусю, як мне так быстро ответили! – весело и убежденно сказала Иванна, ища глазами, с кем бы еще поделиться этой новостью.– Мы еще поговорим об этом!
И бросилась к подруге, невысокой блондинке в вышитой украинской блузке.
– Юльця! – запыхавшись, проговорила она.– Ну, бачишь, Юльця? Есть правда на земле! – И протянула письмо.
Юлька читала уведомление, а из-за ее спины вглядывался в текст высокий хлопец в зеленой тирольской шляпе с щеголеватым фазаньим перышком.
– Видишь, видишь? Я же говорила тебе – все изменится. А ты все ныла: «Не доведется мне больше учиться. Буду обычной попадьей...» – сказала Юля.
– Ты была права, Юльця, дорогая моя курносая подруга,– целуя девушку, говорила Иванна.– Все меняется на глазах.
– Разрешите и мне поздравить вас, Иванна,– сказал парень в зеленой шляпе.– Меня зовут Щирба. Грицько Щирба. Я живу в Нижних Перетоках и вас знаю с виду. Это вы верно сказали – все меняется на глазах. Моего батька за коммуну в дрогобычской тюрьме гноили, а сейчас вот меня, селянского сына, во Львовскую политехнику приняли. Буду учиться в Дублянах, на агрономическом факультете...
Всё рушится
Внезапное письмо из Львова разрушило все надежды Романа Гереты на такое, казалось бы, уже близкое обручение с Иванной.
– Извините, Ромцю,– сказала она ему просто,—беру свое слово обратно. Не могу я выйти за вас замуж и не хочу ставить вас в смешное положение. Попадянка – студентка советского университета! Да засмеют меня все товарки. И не огорчайтесь. Пробачьте меня! Не на мне одной свет клином сошелся. Маетэ час подыскать себе до рукоположения добрую невесту. Вы будете с ней счастливы, а я пойду своей дорогой, той, о которой мечтала.
Все это было жестоко и никак не устраивало Герету. Он уже сообщил друзьям по семинарии о своей избраннице. Как же он будет выглядеть теперь в глазах митрополита и председателя консистории, ее генеральных викариев, когда расскажет, что Иванна Ставничая, как говорят в народе, «поднесла ему гарбуза» – отказалась выйти замуж!
«Какой,– скажут они на одном из ближайших тайных заседаний,– из этого Гереты будет священник, как он может держать в руках свою паству, если какая-то девчонка пошла наперекор его воле и он не сумел ее уберечь от тлетворного влияния безбожной власти?»
«Нет! Нет! Нет! – сказал он мысленно себе.– Не бывать тому! Иванна во что бы то ни стало должна стать моей женой».
И решил действовать тайными, ему одному известными способами, чтобы прямым напором не вызвать у Иванны протеста, а быть может, и ненависти.
– Ну что же, на то воля божия,– он смиренно наклонил голову с волнистыми, цвета вороньего крыла волосами.– Насильно мил не будешь. Раз пани Иванна решила променять супружеский союз со мной на учение в большевистском университете, я схожу с вашего пути. А другие невесты меня не интересуют. Я сохраню любовь к вам, пани Иванна, в своем сердце и посвящу себя только служению богу, навсегда останусь безженным.
– Не надо этого делать, Ромцю,– чуть не плача, сказала Иванна.– Поезжайте в Перемышль, сколько там в епархиальном училище красивых и умных попадянок, из них будут хорошие хозяйки и верные жены. Ну, наконец, вы можете подыскать себе невесту из светской среды. Хотя бы в том же самом Львове.
– Не уговаривайте меня, милая Иванна. Лишь в служении богу, запрятав глубоко в душу любовь к единственной на земле девушке, могущей быть моей избранницей, я смогу найти себе утешение и отраду. И пусть вас отныне не волнует моя судьба.
Так говорил Роман Герета, а в его голове лихорадочно созревал точный, рассчитанный до мельчайших подробностей план, которому мог позавидовать самый искушенный иезуит.
Действовать!
Спустя неделю переодетый в штатское Герета сидел за столиком львовского ресторана «Атлас» на площади Рынок и медленно пил из высокого бокала прозрачное и пенистое пиво.
Герета не зря выбрал именно это место и дневной час для тайной встречи с тем, кто мог изменить его судьбу и спасти будущее благополучие. На плечи Гереты был небрежно накинут светло-синий пиджак из английского твида. Светло-серые брюки, сшитые у модного портного, были не так широки, как у многих приезжих с востока, а его спортивную грудь обтягивала белая шелковая рубашка «апашка». И никто не смог бы узнать в этом франте, мирно посасывающем пиво, богослова, решившего посвятить себя служению всевышнему.
Тот, кого он ждал, его старый школьный товарищ еще по частной украинской гимназии Кукурудзов, Дмитро Каблак, коренастый, широкоплечий парень лет двадцати пяти, вошел шумно, размашистыми шагами обогнул пустые столики и, протягивая Герете волосатую, загорелую, сильную руку, сказал:
– Сервус, Ромцю!
– Сервус,– ответил Герета и придвинул Каблаку полированную табуретку.
– Случилось что-нибудь, Ромцю? – спросил Каблак.
Спиной к друзьям у пианино сидел музыкант, француз
Эмиль Леже. Он тихонько наигрывал знакомые мелодии львовских песенок: «Есть у меня гитара, купленная во Львове», «Володя», «Я условился с ней ровно в десять». В этой «связке», или, как говорили поляки, «вёнзанке», музыкальных мелодий одна сменяла другую.
Тихо, поглядывая, не подслушивает ли музыкант, Герета рассказал, как Иванна «поднесла ему гарбуза».
– Ну, хорошо, а я-то здесь при чем? – не понимая, в чем дело, спросил Каблак и знаком показал появившемуся в дверях официанту, чтобы тот принес и ему пива.– Я тебе давно говорил – ищи себе невесту не в Ту-лиголовах, а здесь, во Львове. Нужно было тебе связываться с этой тулиголовской квочкой!
– Она хорошая девушка, но очень упрямая,– возразил Герета.– И только ты один можешь мне помочь. Мы с тобой старые побратимы, не один год в организации,– тут голос Гереты перешел на трудно уловимый шепот.– Ты, как секретарь приемной комиссии университета, должен отказать Иванне в приеме.
– Ведь она уже зачислена! На что же я сошлюсь?
– А это уж твоя справа! Сошлись на распоряжение ректора, на социальное происхождение... Да, да! – оживился Герета, радуясь быстро найденному решению.– Это ход! Ты ей отказываешь как дочери священника, ссылаешься на то, что ее отец нетрудовой элемент.
Увлекшись, они не заметили, как неслышными шагами, вертя в руках маленькое круглое банджо, к столику подошел Эмиль Леже и сказал, безбожно ломая русские и украинские слова:
– Панове гачу слушать шансон франсез?
Герета вздрогнул и, желая скрыть это, спросил как можно спокойнее:
– Пан есть француз?
– Так,– Леже кивнул.
– Какими судьбами во Львове? – спросил Каблак тоном следователя.
– Я биль офисье связь от Франс в армэ чекословак... Пюи, потом демобилизе, женился. Ма фам, жена, чешка, компрене ву? (понимаете?) Когда Гитлер захватиль Судет, а потом тут, Чехословаки, ма фам, жена, компрене ву, через Карпат сюда, Львов...
– Теперь надо обратно до дому... 3 повротом,– засмеялся иронически Герета.
– Нельзя Франс. Там Даладье, Петэн. А Мюних они продаль Чехословаки бошам. Ма фам не простит им. Я ошень люблю советски люди. Ма фам работай садовница на Высоки замок, а я здесь спевам...
И, словно в подтверждение, бывший французский офицер запел веселую песенку о далеком и родном Марселе.
– Прошу пана! Едно пивко для музыканта! – крик» нул появившемуся в дверях официанту Каблак.
Когда тот принес большую кружку пива, покрытую густой пеной, Леже, прерывая игру на банджо, учтиво сказал: «Мерси! Гран мерси!» – и понес кружку на пианино, роняя пену на истертый пол. Он пил пиво маленькими глотками и все продолжал тихо напевать. Под мелодию французской песенки Герета прошептал:
– Думаешь, подслушивал?
– Холера его знает! У этих коммунистов всюду агенты. Только нам еще французского большевика недоставало. «Я ошень люблю советски люди»,– зло передразнил Каблак.– Погоди, погоди! Недолго остается тебе их любить... Послушай, Ромцю, есть указание руководства всюду и везде насаждать наших людей. Мы должны быть хитрыми, как лисы, гибкими, как змеи, и проникать всюду, чтобы в час великого взрыва суметь захватить ключевые позиции. И в университете тоже.
– Да, это верно,– согласился богослов.– Я знаю эту инструкцию. Но в ней идет речь о наших подпольщиках. А Иванна, как ты изволил выразиться, «квочка», и я никогда не дам ей вмешиваться в политику. Мне нужна жена. Понимаешь? Любящая жена. И все. Точка! Но есть и другая инструкция: всеми силами и способами вызывать недовольство местного населения советской властью. Если ты откажешь Иванне в праве учиться в университете, то она озлобится против большевиков. А это будет только на руку подполью. Мы приобретем еще одного сочувствующего для тех времен, когда провозгласим здесь самостоятельную Украину и когда падет Москва...
Бедная Иванна! Если бы только она знала, что националист, давний фашистский агент Дмитро Каблак проник в приемную комиссию! Иванна и впрямь была «квочкой», наивной, доверчивой. И не подозревала она, что ее близкие могут ткать вокруг ее зыбкой судьбы паутину иезуитских провокаций, как не знала и того, что, прощаясь с Геретой в ресторане «Атлас», Каблак сказал:
– Хорошо, згода! Но прежде всего я посоветуюсь с митратом Кадочным. По заданию митрополита Шептиц-кого он курирует наши дела в университете.
– Только, ради бога, не выдавай меня и не говори, что Иванна отказала мне в своей руке,– поспешно заметил Герета.– Скажи просто, что в ее лице стоит приобрести еще одного недовольного советской властью. А ее очень любят подружки и в Тулиголовах и в Перемышле. К мнению ее прислушиваются, и она сможет отвратить их от влияния комсомола. Скажи митрату Кадочному, что Ставничая может стать хорошей активисткой в обществе Святой Богородицы девы Марии. Ведь церковь заинтересована в этом!
Не знала Иванна ни этих, ни других слов, которыми обменялись на прощанье Дмитро Каблак и ее суженый Роман Герета.
Каблак действует
Радостная, ликующая приехала Иванна во Львов. Надо было пораньше узнать, где находится студенческое общежитие и когда начнутся занятия.
В нарядном ярком платье, загорелая, длинноногая, шла она с чемоданчиком в руках по Академической аллее, и не один прохожий оглядывался на красивую девушку с густыми длинными волосами, сбегавшими на плечи.
Бывала Иванна во Львове и раньше, но никогда еще город не казался ей столь оживленным.
Мелькали последние лицеисты в разноцветных шапочках-корпорантках. Спешили на работу усатые, все в черном, трубочисты, похожие на чертей, покинувших преисподнюю: в руках у них были длинные пики и кольца веревочных шнуров с гирьками, а на головах «профессорские» шапочки.
Среди потока прохожих Иванна могла без труда различить новых и подлинных хозяев освобожденного города: молодых гуцулов в нарядных кептарях, веселых украинских девчат в национальной одежде, перед которыми советская власть распахнула двери институтов и школ старинного города.
С рюкзаками за плечами, в брюках и тяжелых лыжных ботинках шагали девушки с распущенными волосами. Это были беженки из центральных районов Польши, занятых гитлеровцами.
Увядающие пани то там, то здесь прогуливали по тротуару японских болонок, откормленных такс и тупомордых, лоснящихся от жира бульдогов. Навстречу Иванне попадались пожилые пенсионеры-эмериты в старомодных канотье и котелках, с тростями, украшенными монограммами. Она видела сидящих кое-где у ворот старичков, рассуждающих с опаской, что принесет им новая власть; усы и бакенбарды у них были точь-в-точь как у императора Австро-Венгрии Франца-Иосифа. А вот престарелый раввин вывел на прогулку воспитанников хедера, или талмуд-торы; на тонкие, рахитичные ноги подростков, перешагнувших сразу из детства в старость, были натянуты белые, до колен, чулки, а вдоль их бледных щек, прямо-таки просвечивающих от истощения, спускались курчавые черные пейсы.
Из улицы Килинского доносилась уже полюбившаяся и во Львове «Катюша». Ее пели красноармейцы. В полной выкладке, со скатками и котелками, они маршировали на Главный вокзал. Молоденький лейтенант, то и дело ревниво поглядывая, как держат равнение его подчиненные, подавал команду: «Раз, два, три! Левой!..»
Взгляды пешеходов невольно обращались к колонне, пересекавшей Первомайскую улицу. Одни смотрели на советских воинов с восхищением, другие – со сдержанным любопытством, третьи, в модных сапогах «англиках», те, что долгими годами распространяли здесь сказки о «большевистских фанерных танках», о «колоссе на глиняных ногах»,– с плохо скрываемой ненавистью.
Паренек в домотканой куртке, с узлом, висящим за плечами, обратился к пожилому человеку в старомодной крылатке:
– Простите, пане... Как пройти к университету имени Ивана Франко?
– К университету имени Ивана Франко? – ядовито переспросил старик.– Шестьдесят пять лет живу во Львове, но такого университета не знаю. Если же пану надо посетить университет Яна Казимира, тогда црошу повернуть налево и затем у Народной гостиницы направо. А потом просто по улице Третьего мая налево.
Иванне стало жаль селянчука, видимо впервые попавшего в такой большой город, и, тронув его за локоть, она сказала:
– Пидемо разом, товарищу! Я покажу вам, где университет Ивана Франко...
Они подошли к порталу университетского здания, украшенного аллегорическими изображениями Вислы, Днестра и Галиции. Когда-то здесь заседал галицийский сейм, затем, после того как в восемнадцатом Австро-
Венгрия распалась, польские власти отвели это огромное здание под университет.
Иванна собиралась подняться в ректорат, но увидела в вестибюле толпу хлопцев и девушек; с возбужденным вниманием, приподнимаясь на цыпочки, они читали списки принятых.
Долго всматривалась она в списки, водя пальцем сверху вниз, от фамилии к фамилии, но не нашла там своей. Слезы подкатили к горлу. Ей почудилось, что студенты и даже засевшие в нишах вестибюля каменные князья Владимир Великий, Ярослав Мудрый, Мечислав и Казимир с насмешливым вниманием глядят на нее.
По широкой лестнице она взбежала на второй этаж. Ворвалась в кабинет секретаря приемной комиссии. Навстречу ей из-за широкого дубового стола поднялся важный, полный сознания собственного достоинства и вместе с тем чиновно-замкнутый и корректный секретарь. Он знаком предложил девушке сесть, но она, растерянная, порылась в своем чемоданчике и, достав оттуда извещение, протянула его через заваленный папками стол.
Секретарь бегло прочел извещение.
– Дуже приемно, пани Ставничая? Будем знайоми! Дмитро Каблак. Ну и что же?
– Как что же? – готовая разрыдаться, воскликнула Иванна.– Но в списках меня нет!
– И не будет! – Каблак разорвал извещение.
В ужасе следила Иванна за тем, как белые клочки бумаги, разорванной загорелыми волосатыми пальцами Каблака, падали в плетеную корзину. И казалось ей, что не извещение, а в клочья разорванная судьба ее летит туда, в мусор, смешиваясь с окурками и обломками сургучных печатей...
– Почему же? – почти простонала Ставничая.
– Есть причины.
– Но я окончила гимназию с отличием!
– Мало ли кто кончает гимназию с отличием! Сыновья графа Дзедушицкого или князя Сангушко. Разве они учились плохо?
– Но какое я имею к ним отношение? Зачем вы меня сравниваете с теми, кто преследовал нас? Я украинка, а это польские аристократы.
– Украинцы бывают разные. Вот Остап Луцкий, помещик из Волыни, или адвокат Кость Левицкий, которого большевики недавно «закрыли». Социальное происхождение не всякому дает право учиться в этом только для народа открытом университете! – сказал Каблак, театрально подняв руку.
– Значит, из-за того, что мой отец священник в бедном украинском селе, я не могу получить высшее образование? Но ведь отец стал священником, когда еще не было советской власти! Он простой селянский сын, и, кто знает, будь здесь другие порядки, надел ли бы он сутану?
– Мы живем в переходное время, дорогая, и не каждый способен понять все эти тонкости,– сочувственно сказал Каблак.– Сегодня не рассуждают, а рубят сплеча...
Иванна уже не слушала секретаря.
– Боже мой! Как это жестоко: вызвать меня издалека, обнадежить и сразу разрушить все!
Она опустилась в кожаное кресло и, припав к резной кромке дубового стола, залилась слезами. Со странной усмешкой, скользнувшей по лицу, Дмитро Каблак обогнул огромный стол, подошел к Ставничей и, меняя тон, положив руку на ее плечо, ласково сказал:
– Милая девушка, я ведь тоже местный и хорошо понимаю ваше горе. Не мы завели эти порядки. Их принесли сюда они, люди с востока. Мы жили здесь иначе, а они азиаты...
Иванна вскочила. Ласковый, мягкий голос Каблака внушил ей надежду.
– Я пойду к ректору. Быть может, он не знает всего. Я расскажу ему все! Я объясню, что мой отец никогда не агитировал против советской власти. Я расскажу, как мечтала учиться, как мне не давали и что говорил командир на митинге в Перемышле.
Каблак засмеялся, приглаживая широкой темной ладонью и без того прилизанные волосы. С удивлением посмотрела на него Иванна. Над чем он смеется? Кто дал ему право издеваться над ней?
– Милое, наивное дитя! Я передал вам личное решение самого ректора,– пояснил Каблак.– Его собственное решение, поймите! А своих решений он никогда не меняет. Кроме того, у него есть прямое указание Сталина закрывать дорогу к образованию таким, как вы. Чужакам! Будете жаловаться, возражать, наболтаете
чего-нибудь лишнего, чего они не любят,– он воспримет вашу обиду как недовольство советской властью, и вместо университета вы поедете с вашим отцом в Сибирь. К белым медведям!
– Что же мне делать? – спросила, окончательно растерявшись, Иванна.
– Вы красивая девушка и без университета проживете, выйдете замуж, будут у вас дети, любимый муж, и никто вас укорять не будет...
– Укорять? – насторожилась Иванна.– За что укорять?
– Для них вы чужая! Повторяю! Навеки чужая. Поймите это сердцем. Таков закон нового, советского времени. Теперь всю жизнь вы будете писать об этом в анкетах, отвечать на собраниях, каяться! – вдохновенно сказал Каблак.– Если, конечно...
– Что «конечно»?
– Ну... подайте публикацию в газету «Вкпьна Украина». Напишите, что вы отрекаетесь от бога и своего отца. Порываете с ним. Это модно. Так заведено у Советов.
Иванна с ужасом посмотрела на Каблака.
– Да как вы смеете? – выкрикнула она.
Ничего больше сказать у нее не хватило сил, и, хлопнув дверью, она выбежала в заполненный молодежью-университетский коридор.
Владыка утешает
Иванна медленно брела по тенистым аллеям парка Костюшко, который некогда назывался Иезуитским. На скамейках сидели парочки, на фасаде деревянного кинотеатра виднелась новая афиша фильма «Подкидыш» с актрисой Фаиной Раневской в главной роли. Но взгляд Иванны скользил безразлично мимо всего: счастье, такое возможное, потеряно раз и навсегда.
Справа, на Святоюрской горе, за высокими буками, на фоне ясного неба проглядывался узорчатый силуэт униатского собора святого Юра.
Иванна вышла из парка. С площади святого Юра дорога вела к триумфальной арке, украшенной венцом, сплетенным из терниев. Под ней проходили прихожане в собор и на поклон к митрополиту.
У самого входа под арку Иванна вынуждена была посторониться. Сверху, из подворья, на фиакрах еще старого, австрийского образца выкатила свадьба. Сияющая новобрачная в белой фате и самодовольный, пьяноватый жених с белым, восковым флёрдоранжем в петлице черного пиджака ехали в первом фиакре. За свадебной парой следовали шафера, разнаряженные Дружки, родные и друзья жениха и невесты.
«Неужели и у меня остался теперь только этот путь вместо большой дороги в настоящую, интересную жизнь?»
Пропустив процессию, Иванна медленно поднялась по выщербленным ступенькам на крыльцо. Под высокими холодными сводами собора было тихо и пустынно. Отовсюду на Иванну глядели грустными, поблекшими глазами изображения митрополитов, что некогда правили здесь, откуда-то доносились приглушенные деловитые голоса священнослужителей, деливших дневную выручку. Пахло елеем и потушенными свечами.
Иванна зашла в притвор и остановилась перед алтарем с чудотворной иконой Теребовельской божьей матери– девы Марии. Она опустилась на колени и обратила свой взор и свою душу к образу богоматери. Тусклые отблески горящих свечей озаряли полное религиозного воодушевления лицо девушки.
– Царица неба и земли, дева пречистая,– шептала Иванна,– матерь божья, заступница наша, я никогда не откажусь ни от бога, ни от тебя! Но почему люди так несправедливы? Разве я отверженная или прокаженная? Чем я хуже других?
Глухие рыданья то и дело прерывали молитву Иванны. Крупные слезы скатывались по смуглым щекам и падали на холодный каменный пол собора святого Юра.
Проходивший мимо митрат Кадочный, высокий, пожилой, с вкрадчивыми, кошачьими движениями, остановился за колонной. Он сразу узнал в богомолке дочь тулиголовского священника, о судьбе которой еще совсем недавно советовался с ним Дмитро Каблак. Чуть заметная улыбка скользнула по узким, бледным губам митра-та. Он понял, что план Каблака, согласованный с ним, начал успешно осуществляться. Тихо приблизившись, он опустился рядом с Иванной на колени и, положив на ее вздрагивающие плечи тонкую, пропахшую елеем руку, ласково спросил:
